Текст книги "Танец семи покрывал"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Чон вышел из троллейбуса в районе Третьяковки. Судя по черному диску солнца, было около пяти часов вечера. Оглянулся – его длинная черная тень шла за ним. Чон прошел вперед, по Большой Ордынке, миновал церковную ограду, вошел в ворота храма с мозаичным изображением святителя Николая, взялся рукой за железное кольцо.
Всенощная еще не начиналась. К окошку, где продавали свечи, стояла небольшая очередь. Чон к ней пристроился, наскреб мелочи в кармане куртки, купил свечку. Он смутно помнил, что существует в храме какое-то особое место, куда принято ставить свечи за упокой души человеческой. Чон спросил об этом хромого старика. «На канун», – ответил тот, указав рукой в сторону большого подсвечника с крестом посередине. Потом остановился и, всмотревшись в Чона, взял его за руку и подвел к распятию со множеством горящих вокруг него свечек. «Сюда».
Чон зажег свечку, воткнул ее в подсвечник и спросил хромого:
– Что нужно сказать?
– Молитвы какие-нибудь знаешь?
– Ни одной, – ответил Чон.
– Усопший был крещеным?
– Усопшая, – поправил Чон. – Кажется, да.
– Хочешь, я за тебя прочитаю молитву? Имя усопшей?
– Стася, – произнес Чон. Судорога пробежала по его лицу.
– В крещении как будет?
– Анастасия, – неуверенно промолвил Чон.
– Повторяй за мной. «Боже духов и всякия плоти...»
Чон шепотом повторял слова молитвы, осенял себя крестным знамением. Закончив молитву, хромой оборотился к нему и спросил:
– Узнаешь меня?
– Нет. Мы знакомы?
Хромой усмехнулся.
– Да какое знакомство... Я у тебя пару лет тому назад пытался украсть чемодан на вокзале. А ты отдал мне свитер. Спасибо, брат. Я тебя запомнил. Буду за тебя и за твою усопшую молиться. Как твое имя?
– За меня не надо, – сказал Чон.
– Ты мне и тогда точно так же ответил, – возразил хромой. – Ты-то крещеный?
– Я? Нет.
– Скажи имя свое, я за тебя келейно молиться буду. А ты бы покрестился... Сам бы стал молиться...
– Нет, – сказал Чон, – не могу. Тогда бы еще мог молиться, а теперь не могу. Скажи, брат, что вон там за икона висит?
– Икона Божией Матери «Умягчение злых сердец».
– Спасибо, брат. Скажи теперь, какого цвета на Богородице покрывало?..
Глава 37
ЦВЕТУЩАЯ ВИШНЯ
Ближе к осени поэт-авангардист Саша Руденко нанимался охранять дачи своих более преуспевающих собратьев по перу. Надо сказать, от предложений не было отбоя. Братья по цеху знали Сашу как честного охранника, который не приведет в дом беспечную компанию, нищих гениев, нарушителей тишины и порядка писательского поселка, и не поселит в комнатах странствующих поэтесс. Саша во вверенном ему жилище время от времени наводил порядок, не позволяя скапливаться пыли. К тому же он был большим мастером огородных дел и по весне засаживал участок вокруг дачи кабачками и морковью, натягивал теплицы для огурцов. Поэтому звонить Саше хозяева дач начинали уже с марта. Саша сам выбирал себе хозяина не с точки зрения удобств в доме или величины вознаграждения, а исключительно из творческих соображений, о чем, правда, вслух не говорил: объект его охраны должен был располагаться в живописном месте, желательно рядом с лесом или с озерком. Близость деревьев и воды способствовала появлению вдохновения у Саши, который в городе не имел возможности творить, ибо всякий день оказывался втянутым в разрешение проблем своих многочисленных друзей. Возможно, именно врожденный альтруизм помешал Саше добиться успехов на ниве творчества, тех самых, за которые другие, менее талантливые люди, получали дачи и поездки за границу.
На этот раз он обретался на даче не у собрата по перу, отчего несколько снизил уровень своих обычных правил: за эту дачу после смерти знаменитого писателя шла драка, вдова предъявляла свои претензии, дети прозаика от первого брака – свои, но в конце концов здесь поселился владелец банка, которого Саша не мог так уважать, как людей творческих, и он пригласил на дачу свою добрую знакомую, уральскую писательницу Надю Майорову. Надя решала проблему с изданием своего нового романа. Саша всей душой сочувствовал Наде, хотя и считал ее слишком уж большой традиционалисткой, не подозревающей о существовании в литературе Набокова и Саши Соколова. Но те, кто хорошо знал творчество этих авторов, уже надоели Саше – эпигоны и подбиратели крох с пиршественных столов двух величайших прозаиков столетия. Надина преданность традиционному письму и подробному описанию быта простых россиян внушала Саше теперь большее уважение.
Но вместе с тем в настоящем быте Надя оказалась совершенно неприспособленным человеком. Ни сготовить толком не умела, ни постирать, ни прибраться. Сашу это не напугало. Со свойственной ему преданностью многочисленным друзьям он стал заботиться о Наде: кормил, поил молоком, пришивал пуговицы к ее старенькому пальто, сам звонил по издательствам, пытаясь отыскать среди них те, из которых можно выжать максимальный гонорар. Надя, давно знаменитая, и этого делать не умела.
Но зацвели вишни – и Саша ощутил в своей крови легкие звоночки рифмы. Ему самому захотелось писать, пока его не согнали с дачи на лето. Он объявил Наде, проживающей сразу во всех шести комнатах дачи – в одной она писала, в другой – перепечатывала написанное, в третьей – обдумывала новый сюжет, в четвертой... Словом, Саша объявил Наде, что хочет пожить немного в угловой комнате совершенно автономно, в тишине и покое. Надя согласилась, но выговорила себе право вызывать Сашу из его угловой, если ей вдруг срочно понадобится его совет, валдайским колокольчиком.
И все же работать, ощущая спиной мощный энергетический поток, исходящий от рядом живущего человека, оказалось нелегко. Стук машинки мешал. Валдайский колокольчик, звеневший по десять раз на день, выводил из себя. Саша решил перейти на ночной образ жизни, пока Надя не уедет. Надя заканчивала свою работу в девять часов вечера, а Саша принимался «искать звук», как он говорил, с десяти. Ходил по поселку, нагуливая аппетит к слову, забредал в самые живописные уголки, стараясь насытить глаз красотой природы.
В один из таких походов он вспомнил об одном вишневом деревце на даче его друга Родиона в соседнем поселке. Саша, если ему случалось бывать у Роди в конце мая, не уставал любоваться деревцем у серой каменной стены дома, распростершим облако своих цветов от окон до крыльца. Оно напоминало ему троянскую царевну Гесиону, прикованную к скале. Так и вишня раскинула свои ветки вдоль стены, будто пыталась спрятаться в ней, как Гесиона в скале. Саша неторопливо побрел на встречу с вишней.
Было около девяти часов вечера, когда он вошел в поселок. Солнце садилось далеко впереди, и последние его лучи пронзали высокие кроны берез, окутанные светящейся листвой. Мысли Саши соскользнули с образа цветущей вишни на образ девушки, которая одна могла бы ее как следует нарисовать. И обязательно нарисовала бы, думал Саша, если бы увидела вишню. Саша отдал бы, ни минуты не задумываясь, все девять своих месячных окладов сторожа за одну картину этой девушки. Но теперь ее нет на свете, а говорить о таких вещах с ее безутешным братом или с не менее безутешным Родионом, который сидел в Москве и не поднимал трубку, было бы дикой бестактностью.
Размышляя обо всем этом, Саша незаметно дошел до забора, окружавшего Родионову дачу, и собрался было отворить калитку из металлической сетки, но вдруг остановился, удивленный. На крыльце, низко наклонив голову, так что русые волосы стлались по земле, неподвижно сидела какая-то девушка.
Если бы Саша твердо не был уверен в том, что Стасю два месяца тому назад похоронили, он бы решил, что это она... Та же гибкая поза, фигура, задумчивая неподвижность, волосы... Кто она, эта девушка? Он хотел было подать голос, окликнуть ее: «Девушка!», но тут она подняла голову, и ноги Саши приросли к земле...
Это была Стася.
Девушка смотрела прямо на него сквозь металлическую сетку, но Сашу видеть не могла. Зато он видел ее отлично. Сомнений быть не могло – это Стася, одетая в какую-то серую хламиду, похожая на призрак! Да она и была призраком, иначе быть не могло, Саша присутствовал на ее похоронах! Видел, как гроб со Стасей зарыли в землю!
Девушка поднялась и тихо вошла в дом. Дверь за ней закрылась. Саша с бешено колотившимся сердцем нажал кнопку звонка над калиткой. Из дома – ни звука. Он хотел открыть калитку, но она оказалась запертой изнутри каким-то незнакомым ему запором. Прежде там была обычная задвижка. Саша и думать забыл про вишню. Он думал: это видение. И на цыпочках отошел от дачи.
Он вернулся к себе, когда Надя уже улеглась. Саша открыл окно, сел на подоконник, закурил. Пальцы у него дрожали. Речи не могло быть о том, чтобы сесть за работу. Он снова и снова воскрешал в своей памяти увиденное. Наконец, сам не сознавая, что делает, пошел в прихожую и набрал номер телефона Родиона.
Трубку не поднимали. Но Саша не нажимал на рычаг. Прошло несколько томительных минут, прежде чем он услышал голос Родиона:
– Слушаю.
– Родя, это Саша Руденко. Спасибо, что взял трубку.
– Ну, взял, – неохотно отозвался Родион. – Чего тебе?
– Знаешь, чушь, конечно... Но я не пил, не подумай. И я в своем уме...
– Рад за тебя, – нетерпеливо отозвался Родя. – Что случилось?
– Знаешь, я сегодня ходил к тебе на дачу...
В трубке – глубокое молчание.
– Ты меня слышишь?
– Ну, слышу, – как будто со злобой отозвался Родион. – А зачем ты туда ходил? Это чужой дом!
– Я в дом не входил.
Саше показалось, что на другом конце провода вздохнули с облегчением.
– Ну правильно, кто бы тебе открыл. В доме никого нет.
– Точно? – спросил Саша. – Ты в этом уверен?
– На все сто. Папа дома, я тоже, как видишь... В доме никого нет, – настойчиво повторил Родион.
– Да, но мне показалось...
– Тебе показалось. До свидания. – Родя положил трубку.
Саша, совершенно растерянный, тоже положил трубку. Из этого короткого разговора он вынес твердое убеждение, что Родион знает о том, что у него на даче кто-то живет. Но кто?! Призрак?
Глава 38
ОТКРОВЕНИЯ
Спустя три недели после похорон Стаси к Стефану приехал на «рафике» Родион и сказал, что он хочет забрать все ее картины.
– Зачем? – запротестовал Стефан. – Я не хочу этого...
– Поверь мне, – с нажимом сказал Родя. – У меня они будут целее.
– Но я не собираюсь продавать ее картины, – снова возразил Стефан.
– Знаю, что не собираешься, но Павел... – В голосе Родиона прозвучали железные нотки. Стефан удивленно посмотрел на него. – Ты не так меня понял, – отвернувшись, продолжал Родя. – Павлу сейчас тяжело будет видеть Стасины работы. Он, кажется, очень болен душевно. – На лице Родиона проступило выражение непримиримой злобы.
– Ты винишь Чона в Стасиной смерти, – утвердительно произнес Стефан. – Но Павел тут ни при чем. Я во всем виноват. Я не углядел. Бросил ее одну. А ведь видел, как она мучается. Но был занят самим собою. Я виноват.
– Брось. Ты бы ничего не смог сделать. И я ничем не смог бы ей помочь. Насчет Павла... – В лице Роди что-то дрогнуло, но он справился с собой. – Да и он тут ни при чем, ты прав. Никто ни при чем. Судьба.
Что-то необычное проступило в облике Родиона, и даже голос его изменился. Стефан не видел его со дня похорон сестры, хотя думал, что кто-кто, а уж Родя-то не покинет его. Но Родион и сейчас как будто ужасно торопился. У Стефана была непреодолимая потребность говорить о Стасе, но видно было, что Родя не намерен задерживаться. Одна Зара у него и осталась. Марианна как будто ушла в сторону. А Зара утешала Стефана, плакала вместе с ним, и он растроганно думал: как же все-таки она успела привязаться к его сестре...
Стефан помог Родиону упаковать картины, и они вместе отнесли их в «рафик». Не расстался Стефан только с «Розовой весной».
Это была первая из написанных маслом Стасиных картин. На ней она нарисовала ветку цветущей акации с мелкими розовыми цветами. Картина была небольшого формата. Стефан поместил ее в шкаф, в котором когда-то лежали Стасины вещи. Марианна все куда-то унесла.
Чон, как только вернулся из больницы, сразу заметил, что картин нет.
– Где? – односложно спросил он Стефана, кивнув на голые стены.
– Родя забрал, – развел руками Стефан.
Чон больше не проронил ни слова. Он подошел к своей собственной картине, так и оставшейся стоять на подрамнике, вперился в нее тусклым взглядом. Выглядел он ужасно. Зара сказала Стефану, что в больнице Чон начал седеть. Стефан хотел рассказать ему, как прошли похороны, но тот слабым движением руки сразу остановил его. Оторвавшись от картины, Чон плюхнулся на стул, стащил с себя ботинки, надетые на голые ноги, скрестил босые ступни и с полчаса просидел неподвижно, свесив голову на грудь, точно задремал... Потом пришла с репетиции Зара – и тут стало происходить что-то непонятное, за чем Стефан как будто не успевал уследить, но сердце странным образом опережало зрение и слух, словно оно что-то предчувствовало заранее, словно всегда стояло на пороге ужасного открытия, но не позволяло себе переступить за порог...
Зара поднялась на второй этаж и, увидев Чона, приблизилась к нему и, как будто не замечая сидящего напротив Стефана, опустилась перед Павлом на корточки, уткнув голову в ступни его ног.
Ошеломленный Стефан попытался поднять ее с пола, но Зара, вскинув голову, обожгла его взглядом, полным ненависти:
– Все, хватит! Сил моих больше нет!
Чон протер глаза и некоторое время смотрел на Зару с бессмысленным выражением лица. Она встала на колени и взяла его лицо в ладони, потянулась к нему губами. По спине Стефана поползли мурашки... И дальше между Зарой и Чоном произошел разговор, как будто Стефана не было и в помине. Стефан слушал, и ему казалось, будто он присутствует при собственной казни, точно палач ножом отворял жилы на его теле... Между тем Стефан оставался нем, как зритель.
– Ну что, Зара, – громким шепотом произнес Чон, – ты теперь довольна? Ты же этого хотела?
– Не этого я хотела, – простонала Зара, – ты сам знаешь, что не этого... Этого я и представить не могла.
– Нет, представляла, – не согласился Чон, – ты именно этого хотела, чтобы еене стало. Только ты немного промахнулась. Целила в Стасю, а попала в меня. Труп я теперь, понимаешь?
– Ни в кого я не целила! – воскликнула Зара. – Разве я виновата, что любила тебя, как безумная!.. Я смотрела на мир сквозь розовый туман, когда ты вошел в мою жизнь! Я полюбила тебя! Что я могла тогда сделать с собой? Я была слишком молода.
– А я оказался чересчур подл, – монотонно продолжил Чон, – мне надо было бежать от тебя как от чумы, а я...
– Ты пытался бежать, – убежденно сказала Зара, – ты тогда уехал в Москву. Ты хотел убежать от меня. О, в этом можешь себя не винить! Сначала убежал от меня в этот город, а потом, после того как я разыскала тебя, попытался убежать от меня к Стасе... Но она оказалась слабым убежищем...
– И ты его разрушила. Дохнула, как серый волк на домик Наф-Нафа, – и разрушила.
– Да-а? Так ты, выходит, только жертва?
– Уж какая я жертва. Самый палач и есть. Невольный, но палач. Мы убили ее. Я ее убил. Теперь она лежит в земле, но я еще глубже... И оттуда ты меня не вытащишь.
– Вытащу, – яростно промолвила Зара. – Я тебя отовсюду достану. Ты еще оживешь, Павел. Иначе быть не может. Мы оба начнем новую жизнь. Ты только со мною можешь спастись.
– Спастись, – рассмеялся Чон. – Ты не знаешь, о чем говоришь. Мы вдвоем убили ее.Мы вдвоем убили и его. – Чон кивнул в сторону неподвижной фигуры Стефана.
– Меня? Нет, – отозвался Стефан. На него давно, еще с первых произнесенных этой парой фраз напала дрожь, которую он пытался унять, сунув руки под мышки и съежившись всем телом. Чувства его не поспевали за тем, что воспринимал слух, ум как будто катился вниз по бесконечной лестнице, а чувства застревали на ступеньках. Мутная пелена, которая так долго застилала ему взгляд, разорвалась перед его глазами, но свет катастрофы был настолько пронзителен и ярок, что он уже давно не видел лиц Чона и Зары. Взгляд его пытался измерить ту пропасть, в которой должны исчезнуть все его прежние чувства, вся его жизнь. «Огненная купель». Эти слова пронеслись в его мозгу, но еще не могли достигнуть сердца, которое, казалось Стефану, стучало так сильно, что могло разбудить мертвого. Уже давно ему должно было быть очень больно, но боль была слишком сильна для того, чтобы он мог воспринимать ее своими прежними чувствами. Страшно колотящееся сердце, казалось, вытеснилось из груди Стефана, в нем было пусто, холодно, как в Стасиной могиле.
– Что мне за дело до него, – мельком взглянув на Стефана, отчетливо выговорила Зара. – Моя любовь к тебе одержала верх над моим терпением. Мы все тут побежденные. Разбитые наголову. Пусть Стеф это знает.
– Да, брат, – как эхо отозвался Чон, – мы все разбиты, кровь течет из сердца. Я слаб, как ребенок, одна Стася сильна, как смерть. Твоя сестра одним мизинцем положила меня на лопатки. Она придумала умереть, чтобы убить меня. Она достигла своей цели. Теперь мы с ней, – Павел протянул руку и положил ее на голову Зары, – неразлучны. Ты, Зара, не сумеешь победить мертвую, как победила живую.
– Ну, это мы еще посмотрим, – сквозь зубы сказала Зара.
– Не сможешь. Тебе уже не согреть эту груду костей, которая сидит перед тобою.
– Вы мне мешаете, – сказал Стефан. – Это моя комната. Пожалуйста, идите к себе.
– Он хочет остаться один. – Чон, поддерживаемый Зарой, поднялся на ноги. – У Стефа, по крайней мере, остались хоть какие-то желания. А у меня их нет. Делай со мной, Зара, что хочешь. Пойдем.
– Пойдем, Павел. – Зара, обняв Чона, повела его вниз.
Стефан закрыл за ними дверь.
Глава 39
ЛУНА
Стояла та дивная пора года, когда в саду, облитом лунным светом, не слышно ветерка, все неподвижно, каждый отдельный листик на дереве замер, завороженный лунным светом, и между тем сад пребывал в скрытом движении медленного, величественного роста весны. Из прогретой солнцем земли вытягивалась трава. Рост ее был неслышен, как музыка, звучащая где-то вдали, на другом берегу жизни, но она приближалась, как пожар, охватывая пространство от неба до земли, насыщая воздух забытыми ароматами. Черные тени деревьев казались глубокими, как реки, свившиеся в океан тьмы, на поверхности которых видна лишь лунная рябь листвы. Две расцветшие сливы по углам сада, как две лампады, освещали эту тьму колеблющимся призрачным светом. Их цветы уже начали ронять лепестки, которыми была устлана молодая трава.
Стефан стоял у перил веранды, все так же дрожа всем телом, и смотрел в темноту, которая плыла на него из сада. Чувства его наконец достигли того края пути, где каждое движение бессмысленно. Он был еще от кончиков волос до ступней ног человеком, с этим невозможно было поспорить. Рука, которую он подставил под лунный свет, была реальна, как реален был сад, тьма вперемешку со светом, расстилавшиеся под ним. Но тепла в нем не было. Воздуху вокруг него передавался его ужас, в воздухе роилось что-то страшное, безнадежное, гибельное. Стефан чувствовал, что одним движением руки может уничтожить этот разрастающийся в пространстве ужас, но никак не мог собрать свои мысли воедино, чтобы вспомнить, каким именно движением... В каком направлении он должен действовать?
Внизу на веранде открылась дверь. Он услышал голоса, доносящиеся из залы.
– Я боюсь, – сказала Зара. – У него наверху ружье. Он убьет нас обоих.
Послышался сухой смешок Чона.
– Скажешь тоже – убьет. Нет, нам с тобой теперь так легко не отделаться от жизни. Нам предстоит долгая смерть, мучительная. Ложись спать, Зара.
– Я боюсь, – повторила Зара. – Я запру двери.
– Да, – проговорил Чон. – Запри хорошенько. Нам бы только ночь простоять да день продержаться.
Ружье! Это было первое живое слово, прозвучавшее в этой ночи, которое разверзло слух Стефана. Вот о каком движении он думал! Вот это движение, вот это спасение, последнее оставшееся в нем тепло он истратит на него. Пуля согреет сердце. Один глоток огня – и он свободен от этих двух голосов, сжегших его внутренности, от этой роковой неподвижности ночи. Пуля приведет в движение его чувства, как рука хозяина приводит в движение маятник часов. А то время что-то застыло на какой-то мертвой точке, и его не сдвинуть обычными усилиями. Смерть горяча, она восстановит ток кровообращения, приведет в порядок мысли... Едва слуха Стефана коснулось слово «ружье», как он обрел способность хоть как-то мыслить. Он осмысливал предстоящее ему движение: привязать веревку к курку и большому пальцу ноги... нет, сперва проверить, заряжено ли ружье... Дуло в рот... Только зубы стучат, выбивают дробь.
Ружье было на месте. Последний раз его брал в руки Чон – когда целился в Зару. Теперь ясно, почему он хотел ее убить. Если б убил, что тогда бы сделалось со Стефаном? Он сошел бы с ума от горя, но это было бы живое и горячее горе... Стоп! Почему живое и горячее? Только потому, что тогда он еще ничего не знал о ней. Незнание как условие жизни. Теплота неведения, в ней все мы барахтаемся. В этой мелкой воде. И живем на мелководье сознания. Стучим по нему руками, пытаясь плыть. На самом деле никто из живущих не хочет знать глубин. Неведение обволакивает, как материнская ласка. Сигнальные огни подлинной реальности сквозят где-то за ее пределами. Не теряя из вида мысли о предстоящих ему движениях,Стефан пошел на кухню, достал ружье, проверил наличие патронов в обоих стволах и вернулся на веранду. Не много времени прошло с тех пор, как он ходил за ружьем, но в саду что-то изменилось... Тьма пришла в движение, зашуршала, треснула какая-то ветка. Стефан, машинально ведомый слухом, подошел к перилам и, сжимая в руке ружье, глянул вниз.
Прямо на него смотрело запрокинутое вверх лицо Стаси...
Глава 40
УТРО
После того как они с Чоном спустились вниз, Зара дала ему две таблетки родедорма. Чон покорно выпил лекарство, только спросил почему-то, какого цвета пилюли. Потом разделся и лег на диван в зале. Зара примостилась рядом, но заснуть не могла, лежала, прислушиваясь к шагам наверху. Так прошло с полчаса. Потом она услышала шаги Стефа, спускающегося вниз по лестнице, и затаила дыхание. Зара была уверена, что Стеф сейчас начнет ломиться к ним. Но вместо этого Зара услышала стук входной двери. Стеф вышел из дома. Зара приподнялась на локте, всматриваясь в залитую луной веранду, – там каждую секунду могла возникнуть фигура с ружьем. Она бросилась к двери веранды и заперла и ее. Заре казалось, она слышит в саду шаги, шелест, шепот. Чон, свесив голову с дивана, казалось, заснул. До нее доносилось его ровное дыхание.
Шелест в саду усиливался. То ли поднялся ветер, то ли кто-то бродил по саду. Лунный луч, падая сверху, ярко освещал веранду, но за нею, там, где столпились деревья, стояла непроницаемая тьма.
Зара улеглась на диван. Подняла голову Павла, чтобы положить ее на подушку, – и невольно отпрянула, глянув в его широко открытые глаза. Но дыхание у него было по-прежнему ровное, как у спящего. Зара снова склонилась над ним. Неподвижные, как у мертвого, белки. «Павел», – прошептала она. Он так же ровно дышал. Немигающие глаза смотрели сквозь нее. Мороз пополз по коже у Зары. Она уже и думать забыла про Стефа. Осторожно коснулась рукою щеки Чона. Попыталась прикрыть ему веки.
«Неужели теперь такбудет? – с тоской подумала Зара. – Ну да, муки совести, я читала об этом... Или он ее и в самом деле любил по-настоящему?.. И не может забыть? Но ее нет, она в земле, ее похоронили, и я была на похоронах... Интересно, сколько помнят мертвых? Не всю же жизнь. Сколько он может помнить о ней? Ведь Чон любит жизнь, имеет вкус к жизни. И долго ли я смогу выдержать это его состояние? Не могу же я быть ему пожизненной сиделкой. Нет, я не могу, это она могла бы, а я люблю движение, танец. Да, я хочу танцевать! Павел скован тоской, а я все равно хочу танцевать!..»
Зара заснула под утро, когда по саду уже забродил робкий свет. Проснулась в восьмом часу утра. Солнце уже вышло из-за деревьев, радостно щебетали птицы. Посмотрела на Чона, неподвижного, с полузакрытыми глазами. Хорошенько укрыв его, Зара скользнула с дивана и пошла на кухню – сварить себе кофе.
Наверху послышались шаги – это поднялся Стефан. Она не слышала, как он вернулся домой. Зара досадливо передернула плечом. Подумала о том, что ей предстоит неприятное объяснение с ним. Как это некстати! Стеф, раз уж он не убил их обоих сегодня ночью, наверняка станет уговаривать ее вернуться к нему. Чего доброго, заплачет. Зара с отвращением припомнила, как сильно задрожал Стефан, все поняв про них с Чоном. Слабый паренек, не осмелился поднять на них руку... Но ей надо это испытание выдержать с честью, подумала Зара, услышав шаги на лестнице. Она отперла кухню. Дверь тут же открылась. Зара отвернулась. Услышала как будто незнакомый голос за спиной:
– Доброе утро. Свари, пожалуйста, кофе и на мою долю.
Хлопнула дверь, на этот раз на улицу. Зара глянула на крыльцо. Стефан в тренировочном костюме с гантелями в руках прошел мимо нее, не глянув в окно кухни, и скрылся за углом дома.
Зара на цыпочках побежала в зал, отперла дверь веранды и осторожно глянула из дверного проема. В глубине сада Стефан энергично выжимал гантели. Зара прикрыла дверь и снова отправилась на кухню, немного успокоившись. Ну что ж, Стеф решил показать себя настоящим мужчиной, слава богу. Надолго ли его хватит? Объяснений все равно не избежать.
Зара почувствовала легкое разочарование. Еще вчера она была уверена в том, что он попытается ее убить. Это был бы жест достойный мужчины. Но Стефан решил ограничиться демонстрацией независимости. И отлично. Сама она не станет набиваться на выяснение отношений с ним.
Но вопреки только что принятому решению, заслышав шаги Стефана на лестнице, Зара вдруг подскочила к двери:
– Стеф!
Стефан приостановился, оглянулся. В полумраке сеней Зара успела разглядеть его лицо. Она ожидала увидеть на нем выражение злобы или сдержанной скорби, но лицо Стефана поразило ее своей безмятежностью. Оно было, казалось, обычным, но все же каким-то сильно изменившимся. Но в чем была перемена – Зара не могла понять. Никакого следа слез, перенесенных страданий, бессонной ночи. Только Стефан как будто постарел, хотя лицо его не избороздили морщины и цвет волос не переменился, как у Чона.
– Стеф!
– Да? – отозвался Стефан.
– Я сварила тебе кофе.
– Спасибо.
Лестница снова заскрипела под его ногами. Зара, удивленная тем, что он идет наверх, снова окликнула его:
– Стеф!
– Да?
Он снова обернулся и посмотрел на нее тем же выжидательным взглядом. Зара вдруг вспомнила, что стоит в ночной рубашке, и смутилась. Но тут же одернула себя, вспомнив, что Стефан видел ее сто раз в этой же ночнушке.
– Стеф, я могу поговорить с тобой? – умоляющим голосом произнесла Зара.
– Почему нет?
Мизансцена была для нее невыгодной. Стефан стоял на лестнице, а она была вынуждена смотреть на него снизу вверх. Да еще неприбранная, в ночной рубашке.
– Я виновата перед... всеми, Стеф. Прости меня.
– Не беспокойся.
Стефан снова сделал движение, чтобы уйти.
– Тебе принести наверх кофе?
– Не беспокойся, переоденусь и сам себе налью.
– Стеф!
– Слушаю. – Казалось, терпение его неистощимо.
– Стеф, я сознаю свою вину. – Голос у Зары зазвенел слезами. – Черт меня побери! Перед всеми виновата. Я ночь не спала. Моя вина растет, как вечерняя тень, и чтоб ее не чувствовать... словом, я не такая светлая, как ты думал, но и не такая черная, как ты считаешь сейчас.
– Я ничего не считаю, Зара, – ровным голосом возразил Стефан.
– Ударь меня, если хочешь. Можешь меня убить!
– Ну с какой это стати? – Стефан снова взялся рукой за перила.
– Что будешь делать, Стеф? – трепещущим голосом спросила Зара.
– Позавтракаю да отправлюсь в институт.
– Может, позавтракаешь с нами? – с надеждой предложила Зара.
– Благодарю, с удовольствием. Спущусь через полчаса.
Зара со вздохом вернулась на кухню.
Через полчаса Стефан, одетый в белую рубашку и джинсы, спустился в зал. Чон, набросив на себя махровый халат, угрюмо сидел за столом. Из магнитофона лилась какая-то стеклянная музыка. Стефан, поприветствовав его, уселся за стол и придвинул к себе тарелку гречневой каши.
– Масло закончилось, – извиняющимся тоном произнесла Зара. – Марианна перестала заботиться о нас.
– Ну что ж, – отозвался Стефан.
Чон исподлобья посмотрел на него, потом взял в руки свою тарелку и принялся языком слизывать с нее кашу.
– Перестань, – сказала ему Зара, – возьми ложку.
– Что – неприлично? Хорошо. Стеф, дай мне ложку.
– Я принесу, – заторопилась Зара.
Пока она бегала на кухню за приборами, Чон сказал Стефану:
– Прости, Стеф. Судьба! Честное слово, судьба как-то так повернулась...
– Не беспокойся, брат.
– Ну хорошо, что ты все правильно понял. Мы с Зарой хотим пожениться.
– Хорошо. Что это за музыка?
– Восьмая симфония Шостаковича, – отозвался Чон, немного оживившись. – В юности, когда кошки скребли на душе, я ставил эту пластинку. В унисон душе воют и воют эти чертовы скрипки. Странный мелодический рисунок... Словом, ничего, если мы поженимся?
– Ничего, – равнодушно бросил Стефан.
– Прости, я знаю, ты любил Зару.
– То было дело молодое, – оборвал его Стефан. – В молодости, брат, чего только с нами не происходит. Спасибо за завтрак, Зара. Мне пора.
Когда он ушел, Зара осторожно заметила:
– Какой-то он странный.
– Все мы какие-то странные, – дирижируя ложкой, отозвался Чон.
Глава 41
ЭКЗЕРСИС
Прошло два месяца. За это время Зара сильно переменилась, и Юрий Лобов не мог нарадоваться на нее. Она являлась на ежедневные утренние занятия раньше всех и уходила после того, как оканчивались репетиции тех сцен задуманного Юрием балета, в которых она не принимала участия. Юрий догадывался, что дома у нее происходило нечто такое, что и вызвало необычайное усердие к занятиям, которого прежде не наблюдалось, но вопросов не задавал.
Зара искала утешения в работе. Самостоятельной партии Юрий ей пока не предлагал, но она знала, что предложение скоро последует. Он готовил труппу, которая за последние полгода несколько расширилась, к конкурсу балетно-танцевальных ансамблей. Конкурс должен был состояться в октябре. С какой постановкой Юрий собирался выдвинуть свою труппу на конкурс, никто, кроме Зары, не знал. То есть Зара догадывалась, что это будет балет «Иосиф Прекрасный», который учитель Лобова Голейзовский в 1925 году поставил на сцене Большого театра, поскольку часть труппы репетировала «Еврейский танец» и «Египтянок» – номера, входившие в состав «Иосифа». Как только художники и декораторы заработали в мастерской по соседству с репетиционным залом, сооружая пирамиды с расходящимися по бокам лестницами, Зара поняла, что ее догадка верна и что не кто иной, как она, будет танцевать партию царицы Таиах, пытавшейся обольстить Иосифа.
