Текст книги "Танец семи покрывал"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Уж она ли не пыталась забыть его?! Она ли не крутила шашни со своими однокурсниками, не заводила романов с партнерами в студии Юрия Лобова, не вступила в любовную связь с самим Лобовым, баловнем судьбы? Уж она ли не старалась отворожить свою любовь у старой знахарки, к которой пришла, прочитав объявление в газете? Она ли не срезала прядь волос у спящего Чона, чтобы знахарка сожгла ее в чашке с растопленным воском вместе с ее, Зары, кровью из-под левой груди? И знахарка обещала, что Павел уйдет теперь из ее сердца, крови, костей, мышц, из ее снов и мечтаний. И Чон, словно поддавшись внушению, вдруг сделался так ласков, что Зара решила: я победила его – и ощутила в своей душе легкость и презрение к нему! Но не тут-то было! Не прошло и двух недель, как Павел переменился, снова стал терзать ее вопросами об Ибрагиме и о Лобове, снова целовал ее с такой злостью, точно кусал, и снова уходил к себе – непобежденный, непобедимый!
Зара летела сквозь снегопад, и с ее губ то и дело слетало:
– Будь ты проклят! Да, будь ты проклят! Будь проклята твоя гнусная девка! Я уничтожу вас обоих!
Прохожие с удивлением смотрели на эту красивую, с безумным лицом девушку в распахнутом серебристом пальто, с волосами, занесенными снегом. А снег все длился, как бесконечная песня, висел в воздухе вниз головой и заносил своим чистым покрывалом все темное и страстное, что было внизу, на земле...
Свернув в свой переулок, где Лобов снимал ей квартиру, Зара посмотрела на окна: темно.
И она не знала, радует ее это или нет.
С одной стороны, Юрий сейчас ей был нужен, чтобы утопить в нем боль и тоску, с другой – Зара побаивалась его: в одну из тяжелых своих минут она рассказала ему о Павле, и Лобов был неприятно поражен тем, что имеет соперника. И с тех пор он всякий раз присматривался к ней, не от любимого ли своего она пришла к нему и не потому ли Зара так пылка сегодня, что тот, другой, снова унизил ее и оскорбил. И к тому же этот свежий порез на щеке...
...Зара открыла дверь своим ключом, и в ноздри ей ударил запах запеченного в духовке мяса.
Включила свет: Лобов лежал на тахте, закинув руки за голову, с закрытыми глазами.
– Выключи свет, – сказал он ей негромко, – и иди сюда...
Глава 18
КРАСА ГАРЕМА
Много-много лет назад Юрий Лобов сделался знаменитым благодаря спектаклям, поставленным на сцене Большого театра выдающимся балетмейстером Касьяном Голейзовским.
Рецензенты писали, что Лобов в этих постановках танцует не только всем своим телом, но каждой его клеточкой, пульсирующей ритмом и взрывчатой силой.
Это был не просто темперамент – а умная, победная борьба классической виртуозной формы с бьющей как лава, неуемной, страстной энергией танца.
И вместе с тем отмечали, что рисунок танца Лобова совершенно ясен, благороден и прозрачен, а пластика – изящная и в движении и в статике.
Юрий, совсем молодым, дебютировал в «Красном цветке», но с балета «Франческа да Римини» на музыку Чайковского его имя сделалось знаменитым.
После Паоло он шел от балета к балету, с пылкой юношеской энергией создавая все новые и новые образы, и вскоре сделался обладателем двух престижных международных премий – Вацлава Нижинского в Париже и золотой медали в Варне.
Казалось бы, чего ему недоставало?
Но Юрию больше всего хотелось поставить собственный балет. И вот мечта сбылась.
Не прошло и трех лет, как Лобов сделался общепризнанным балетмейстером. Его приглашали в разные театры страны, он ставил спектакли в Питере и в Киеве.
Лобов создал свою особую хореографию – орнаментальный сплав музыки, танца, пантомимы и акробатики; скульптурная лепка композиции его спектаклей сочеталась с графически точным танцевальным рисунком. Он сам сочинял движения или па с тем прихотливым своеобразием, на которое способна ответить музыке пластика выразительного человеческого тела.
Юрий тщательно изучал эпоху, о которой шла речь в либретто. Уклад жизни, обычаи, обряды, характер народа, бытовые танцы – ничто не должно было ускользнуть от его внимания. Его рабочий стол всегда был завален грудами книг, рисунками и копиями фресок и орнаментов, зрительно воссоздающих картину жизни людей интересующей его эпохи, нравы и манеры, бытовавшие в том или ином обществе.
С ним нелегко было работать всем, даже дирижеру. Что уж говорить об артистах!
Юрия не удовлетворяли движения вообще, а только в тончайшей разработке, в тысячах пластических нюансов.
Когда Зара начала заниматься в его студии экзерсисом – Юрий хотел сам воспитать нужных ему танцоров, – она сразу поняла, какой это адский труд.
После всех своих достижений в гимнастике и акробатике ей пришлось снова начать с изучения элементарных пяти позиций экзерсиса, усваивать плие, батманы, прыжки, аттитюды, арабески и другие элементы и фигуры классического танца.
Потом – знакомиться заново с основными типами поз – круазе, эфаше, осваивать все виды вращений.
Далее – стоять и танцевать на пуантах, вырабатывать апломб – чувство устойчивости.
Юрий то и дело покрикивал на нее:
– Забудь к чертовой бабушке свою гимнастику и акробатику! Позже их вспомнишь! Прыжок танцовщицы отличается от прыжка акробатки! Кроме элевации тут еще должен быть и баллон, искусство выдерживать в воздухе позу, взятую на земле! А то, как ты летаешь, – это цирковой трюк! Вперед, Зарема – звезда гарема!
Пушкинским образом Юрий первое время всегда украшал обращение к ней, Заре.
На занятиях ей всегда доставалось больше всех – если бы сторонний наблюдатель послушал, как ругает Лобов Зару, он пришел бы к выводу, что она – самая бездарная и тупая девочка во всей набранной им группе.
Но вся студия знала, что все как раз наоборот.
И когда Лобов кричал на Зару, что она тупица, рыночная торговка, а не артистка, что грации в ней как у слона, что с его стороны – чистая благотворительность возиться с такой идиоткой, это были всего лишь слова – Лобов поставил именно на нее, на Зарему.
Все знали, что он видит в ней будущую солистку своего будущего театра, что он надеется, как новый Пигмалион, изваять свою Галатею, что есть в этой девушке нечто, отвечающее пониманию Юрия об истинном искусстве, что он верит – именно ей суждено воплотить на сцене самые смелые его идеи.
Лобов мечтал о своем театре, в котором сочетались бы балет с акробатикой, гимнастика с пантомимой, музыка с вокалом. В этом театре он намеревался стать драматургом, либреттистом, музыкальным оператором и балетмейстером. И ему необходимы были молодые, свежие силы, доверчивые сердца, вдохновенные умы.
По части интеллекта, надо сказать, Зара не слишком устраивала Лобова.
Ее тело было гораздо выше, тоньше, вдохновеннее ума.
Оно понимало то, что ум, увы, не схватывал.
Уму недоставало самостоятельности, глубины и благородства, но пластика выражала и то, и другое, и третье.
Уму не хватало пытливости и артистизма – тело свидетельствовало о том, что все это имеется в существе Зары, но в дремотном, непроявленном состоянии.
И именно это отчетливо ощущаемое им противоречие делало Зару для Юрия загадочной и привлекательной.
Юрий вышел из ванной в Зарином коротком махровом халате. Мокрый ежик полуседых волос, голубые глаза на загорелом лице – он недавно вернулся из Гаваны – и обида, читавшаяся на нем, делали его похожим на мальчишку.
– Ты виделась с ним? – лениво поинтересовался он, но Зара, уже изучившая Лобова, услышала в его голосе досаду.
– Зачем тебе это? – сквозь зубы процедила она.
– Все-таки соперник, – неопределенно отозвался Лобов.
– Он тебе не соперник, – отрезала Зара. – Я люблю его.
Лобов плюхнулся в кресло напротив Зары.
– А уж это вовсе не обязательно мне докладывать, честное слово, – проговорил он.
– Ты спросил, я ответила... Знаешь что, Юра... – Зара, не стараясь прикрыть наготу, приподнялась на локте, глядя на Лобова сквозь гриву спутавшихся волос. – Ты бы женился на мне...
Досада на физиономии Лобова сменилась выражением крайнего удивления.
– Это еще зачем?
– Ведь я нужна тебе...
– Я еще больше нужен тебе, – мгновенно отреагировал Юрий. – Если бы я стал жениться на всех, кому нужен, то давно бы прослыл персидским шахом...
Зара раздраженно отбросила с лица волосы.
– Я серьезно говорю. Женись на мне.
– Да с какой стати? – продолжал удивляться Юрий. – С какой это радости я должен жениться на тебе, чучело ты гороховое! Ты любишь другого и имеешь наглость прямо говорить мне об этом, хотя, честное слово, зачем мне это знать? И опять же, если бы я стал жениться на каждой своей любовнице...
– Я не каждая, – гордо промолвила Зара. – И тебе это хорошо известно.
– Хорошо, не каждая... – согласился Юрий. – Но и я ведь не каждый... Тебе, дурочка моя, мужа надо поискать среди посредственности. Такой человек станет терпеть все твои выходки... Видно, Павел не такая уж серость, как ты считаешь, раз он до сих пор не женился на тебе...
– Я не говорила, что он серость...
– Нет, ты как-то упоминала, что в нем нет большого таланта, – напомнил ей Лобов. – А действительно, почему он не женился на тебе, раз такая любовь?.. Хотя, действительно, как можно жениться на тайфуне и вулкане...
– Он меня не любит, – завернувшись в простыню, мрачно сказала Зара.
– И я его понимаю, – серьезно ответил Лобов.
– Понимаешь? Почему? Неужели я не стою любви?
– Глупая ты девочка, – пожал плечами Лобов. – Ты прожила на свете больше двадцати лет и до сих пор не поняла, что суп отдельно, а мухи, как говорится, отдельно... Любить можно много всяких женщин, но женятся на одной. Ну какая из тебя, в самом деле, жена? Что ты умеешь делать? Разве ты умеешь любить?
– А что – нет? – многозначительно осведомилась Зара.
Юрий рассмеялся:
– Я не это имею в виду. Я имею в виду способность человека забывать себя ради другого. В тебе этого – ни на грош!
Зара покачала головой:
– Ты говоришь ерунду, Юра. Павел разлюбил мою сестру, которая этой способностью еще как обладала... она по натуре жертвенница. Она даже не красилась, чтобы не привлекать к себе внимания.
– Неужели? – заинтересованно промолвил Лобов. – Твоя сестра так не похожа на тебя?
– Полная противоположность...
– Хотел бы я с ней познакомиться. Твой Павел просто молодой кретин, который в силу своей молодости не смог оценить такую женщину... Она красива?
– Мы с ней очень похожи внешне, но она какая-то бескостная...
– Это – большое достоинство, – изрек Юрий.
– Если бы я была такой, ты бы и не посмотрел в мою сторону.
– В тебе я искал актрису, а не женщину, – объяснил Юрий.
– Да? – удивилась Зара. – А что же ты делаешь, в таком случае, в моей квартире и в моем халате?
– Квартира – моя, – ответил Лобов. – Я за нее плачу. И халат ты купила на мои деньги. В «Ферзе» ты не столько зарабатываешь, сколько разминаешься... Я просто хочу приучить тебя к сцене и публике. И не говори, что ты что-то имеешь в этом городе. Не будет меня – не станет и тебя. Это я в тебе вижу нечто. Другие не увидят, не надейся.
– Юра... – Зара помолчала, собираясь с мыслями. – Скажи, а ты бы мог влюбиться в женщину, которая намного способней тебя самого?
– Почему ты спрашиваешь?
– Так.
– Не так. Почему?
– Не спрашивай почему, – устало произнесла Зара. – Ответь, пожалуйста.
– Смотря какая женщина, – пожал плечами Лобов. – Если она добра, почему нет?
– Неужели тебя не унижало бы сознание ее превосходства над тобой? – допытывалась Зара.
– Во-первых, от меня не убудет... Во-вторых, если бы у этой женщины хватило такта не показывать мне свое превосходство... Постой! Я понял! У тебя есть соперница?
– У меня есть соперница, – кивнула Зара. – Она, как и Павел, художница. Он говорит, ужасно талантливая...
Лобов хотел было рассмеяться, но у Зары был настолько горестный вид, что он передумал и поманил ее к себе. Усадив девушку к себе на колени и покачивая ее, как ребенка, он сказал:
– Выбрось из головы этого человека, дурочка. Мы с тобою столько великих дел совершим! Мы вместе пойдем от победы к победе! Ты будешь более знаменита, чем Дина-египтянка в Каире со своим танцем живота, – у тебя тоже поразительное чувство ритма, такое бывает только у восточных женщин... И тогда твой Павел станет для тебя одним из зрителей... вот чем он сделается для тебя...
– Боюсь, что это невозможно, – вздохнула Зара. – Павел не один из... Он – единственный, и в этом вся моя мука!..
Глава 19
ПУТЬ СТЕФАНА В ЦВЕТЕНИИ СНЕГОВ
Стефан шагал по предрассветной, окутанной новогодними снами Москве, и переполняющее его сверх меры счастье бросало праздничный отблеск на весь мир, простирающийся у его ног.
Он не был уверен, что идет в верном направлении, если иметь в виду Тимирязевский парк, возле которого был его дом, но не сомневался, что идет в сторону ослепительно сияющего, как этот совершающий свой полет снег, собственного будущего, встающего над всей природой, как солнце, которого пока не видно.
Только когда Стефан миновал громаду здания Московского университета, он осознал, где находится, и зашагал дальше по заметенным поземкой тропинкам к Москве-реке, намереваясь перейти ее по льду.
Он то и дело останавливался, запрокидывал лицо навстречу плавно летящему с темного неба снегу, обхватывал себя руками, бормотал те самые слова, которые еще пару часов тому назад слышала от него Зара, – теперь пусть их слышит небо, окутанные снегом деревья, простирающие свои ветви ему навстречу, церковка на Воробьевых горах, возле которой он вдруг встал на колени и помолился пришедшими на ум словами, и снег, сверкающий в свете фонарей, переливающийся всеми своими неуловимыми гранями и кристаллами.
Снег был похож на новогоднее платье Зары, которое Стефан, получив аванс за новый роман, купил в маленьком модном магазине на Арбате.
Платье было сшито из какой-то невероятно тонкой переливающейся ткани, напоминающей нити сверкающего снега, – его можно было, как турецкий шелковый халат, продернуть сквозь перстенек и взять в горсть, как пригоршню драгоценных камней.
Когда Зара надела его и вышла, чтобы показаться Стефану, у того от восторга перехватило дыхание. Платье было словно создано именно для нее. Она была хороша в нем, воистину как сказочная принцесса; оно обвило ее изящную фигурку, придавая ей еще большую гибкость, и колыхалось вокруг Зариных тонких щиколоток, как морская пена.
Сперва они не планировали встречать Новый год вместе, хотя, конечно, Стефан горячо мечтал об этом.
Но потом Зара сказала, что родственник, который обещал навестить ее под праздник и поднять с нею первый новогодний бокал, куда-то уехал по делам, и, таким образом, она оказалась свободной.
За день до праздника Стефан принес ей новогоднюю елку и целый ящик игрушек, которые уволок из собственного дома.
Это были старинные игрушки, наверное реквизированные его доблестным дедушкой из бывших купеческих домов, хрупкие и вместе с тем необыкновенно прочные – исполненные большого достоинства фигурки, сделанные с той тщательностью и даже с особенным проникновением в характер персонажа, которыми были отмечены вещицы минувших времен, – веселые зайцы с барабанами в лапах, медвежата с подарочными мешками на загривках, смешные гиппопотамы с зонтиками, кокетливые снежинки-куколки в пачках из папиросной бумаги, разноцветные стеклянные бусы, посыпанные толченым стеклом, крохотные храмы с золотыми куполами, серебряные шишки и много-много другого.
И все это они с Зарой извлекали из ящика на свет, как драгоценности, и развешивали на ветках елки.
...Новый год им освещали только крохотные свечи, закрепленные на ветках в специальных подсвечниках; игрушки в их неверном свете переливались, как новогодний снег, и вино в узких бокалах светилось, как будто в нем было растворено по звездочке, и так же светилось платье Зары в полутьме – но, когда она скинула его, свечение ее тела оказалось настолько ослепительным, что ошеломленный Стефан прикрыл глаза...
И сейчас весь этот блеск минувшей ночи, умножаясь на блеск снега, вел его вперед, сквозь застывшие в зимней грезе деревья, спускающиеся с холмов, мимо пустых беседок, хранящих воспоминания о влюбленных, мимо занесенной снегом, оледеневшей лестницы, сбегавшей ступенями к набережной.
Стефан в эту минуту был счастлив своим одиночеством и зимней сказкой, и вместе с тем он жаждал кого-нибудь встретить, какого-нибудь молодого безумца, такого же, как он сам, который попросил бы у него прикурить, – он был готов броситься на грудь к любому прохожему, первому встречному дворнику с огромной лопатой, чтобы хоть немного избыть это разрывающее грудь счастье.
Каждая минута этой ночи освещала тьму его жизни, как факел.
И он знал, что каждая минута его одиночества в этом зимнем парке – драгоценна и что надо ее запомнить, поселить в памяти навеки, чтобы, когда придут трудные времена, он смог бы отпереть шкатулку прошлого и извлечь на свет любую из этих минут, на которые, как на дорогие каменья, можно скупить весь мир.
Стефан боялся вспоминать о том, как его руки скользили по гладкому телу Зары, потому что это воспоминание, равное по силе ожогу, могло повернуть его стопы в противоположную сторону; он бы опрометью бросился к Заре, а этого делать было нельзя: девушка побаивалась, что уехавший родственник может в любую минуту вернуться, и она торопила Стефана, хотя ему легче было вырвать из собственного тела кусок плоти, чем оторваться от нее.
Но ее просьба – закон.
Он всегда, всегда будет ей послушен!
...На чистом снегу оставались его следы – следы то ли пьяного, то ли сумасшедшего, бросающиеся из стороны в сторону, петляющие вокруг одного и того же места, – и отпечаток тела... Время от времени Стефан ложился на снег и смотрел в темное, глубокое небо, смотрел, как летит наискосок снег, как играет, полный какой-то младенческой радости, в свою сказочную игру, пытаясь убаюкать Стефана, усыпить его в себе, как в колыбели, – но сердце Стефана горело в груди с таким накалом, что могло растопить снег в целой округе...
Он все повторял про себя это чудесное, как заря, имя – Зара, Зара, Зарема...
Новый год Стася встречала в компании двух Павлов – Чона и Переверзева.
Днем она съездила к родителям на кладбище, смела веником, всегда лежавшим в полиэтиленовом пакете под скамейкой, снег... Положила на могилы искусственные цветы, купленные по дороге в ларьке, посидела немного, всплакнула...
А когда вернулась домой, то застала уже накрытый Марианной в гостиной стол и обоих мужчин, сидящих на полу и клеящих из разноцветной бумаги гирлянды.
Стася подключилась к этому делу: она работала ножницами, мужчины продолжали клеить; потом стали привязывать нитки к конфетам, потому что ящик с елочными игрушками Стефан уволок к Заре, что очень расстроило Чона.
– Вообще-то Новый год принято встречать в семье, – заметил он по поводу Стефана.
– Может, Зара и есть его будущая семья, – возразила Стася.
Она не заметила, что Пашка Переверзев ухмыльнулся на эти слова.
– Да уж, – с непонятным раздражением ответил Чон, и Переверзев вдруг с нажимом произнес:
– Чон, это тебя не касается, где и с кем твой будущий шурин встречает праздник.
Решили нарядить деревце в саду – там росла одна-единственная ель. Она уже была щедро украшена снегом, и ей недоставало только Деда Мороза и Снегурочки.
Звезду Переверзев сделал из Стасиных бус, обвив ими проволоку, а с Дедом Морозом и Снегурочкой получилась небольшая заминка.
– Неужели в доме нет никаких игрушек? – сварливо осведомился Чон.
Тут Стася, хлопнув себя по лбу, вскричала:
– Есть, конечно есть! В чулане!
Открыли чулан.
Войдя в него, Чон притих, охваченный тем же странным чувством, которое испытали, впервые войдя сюда, маленькие Стася и Стефан.
– Почему они все в двойном экземпляре? – наконец спросил он.
– Я все ломала в детстве, – объяснила Стася. – Мне все покупали с запасом...
– Но игрушки совершенно целые... – не поверил ей Чон.
Стася пожала плечами и перевела разговор на другое:
– Ну что, вот эта принцесса тебе подойдет для Снегурочки? А мишку можно нарядить Дедом Морозом...
Оделись, нарядили ель, стали лепить из снега фигурки – да так увлеклись, что не заметили, как наступил Новый год, хотя оставили в доме радио включенным. Спохватились, когда было уже половина первого.
Переверзев сбегал за вином: выпили в заснеженном саду за новое счастье.
И решили не возвращаться в дом – перетащили еду в сад, выстроили из снега импровизированный стол и перенесли с террасы кресла.
Закусив, отправились к Марианне, которая не спала, смотрела телевизор в окружении своих кошек; выпили вместе с нею, поздравили няньку, а когда возвращались домой, Чон первый заметил, что на втором этаже горит свет.
Стася с Переверзевым остались внизу у камина, а Чон поднялся наверх.
В обоих комнатах Стаси был включен свет, горели даже настольные лампы...
Стефан стоял в своем сером ангорском свитере на веранде, подняв руки к падающему снегу, точно священнодействовал, и в его позе было столько восторга и ликования, что Чон понял: его худшие опасения сбылись.
Стефан не услышал шагов Чона и обернулся, лишь когда тот, приоткрыв дверь веранды, негромко окликнул его:
– Стеф?!
Стефан обернулся.
Полубезумное выражение лица, блуждающая на губах улыбка, горящие счастьем глаза... Чон, стиснув зубы, повернулся к нему спиной и направился к лестнице.
– Павел!
Чон остановился.
Стеф, покачиваясь, как пьяный, смеясь от внутреннего возбуждения, приблизился к нему.
Если бы Стефан внимательно всмотрелся в лицо Павла, улыбка слетела бы с его лица.
Но он ничего не видел. Все как будто расплывалось перед его глазами.
– Обними меня, брат! Я так счастлив!
Неуклюже обняв его, Чон смотрел невидящими глазами на снег, залетавший на веранду.
– Я невыносимо счастлив!
Чону хотелось заткнуть уши, закрыть глаза – но он как будто окаменел.
– Павел, она такое чудо! У меня нет слов... Павел, я не стою ноготка на ее ножке... Как это возможно, чтобы она полюбила меня?!!
Чон перевел дух, высвободился из объятий Стефана.
– Как ты думаешь, меня можно любить?
Чон положил ему руку на плечо, больше всего желая в эту минуту придушить Стефана.
– Прости, – проговорил он. – Я пойду к твоей сестре...
– Иди, иди, брат, – залепетал Стефан, – сегодня все должны быть счастливы, и Стася, и Марьяша, и ты, и все! Я так вас всех люблю, так люблю, что слов нет!
На Чона смотрели глаза, которые ничего не видели, ослепленные счастьем.
«Будь ты проклята, – пронеслось в голове у Чона, – будь проклята, Зара!»
– О, я ее страшно люблю! Я ее обожаю! Я боготворю эту удивительную женщину!
Впору было испытать жалость к этому идиоту.
Но Павел испытывал полнейшее опустошение и злобу.
Он оттолкнул Стефана от себя – тот даже не почувствовал грубости этого движения, – сбежал по ступеням вниз, быстрым и решительным шагом вошел в залу, где сидели и тихо переговаривались Стася с Переверзевым и, набычившись, глядя куда-то в пространство между этими двумя, проговорил:
– Стася, я прошу тебя выйти за меня замуж как можно скорее!
Глава 20
МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ СТАСИ И ЧОНА
В конце мая Стася с Чоном поженились и сразу же укатили в свадебное путешествие, взяв билеты до Симферополя.
Всю весну Чон проработал в мастерской уехавшего скульптора, малюя картины, которые Переверзев довольно успешно продавал «простому обывателю», как снисходительно именовали оба Павла покупателей их творений, хотя именно обыватели в основном давали им средства к существованию.
Стася предлагала Переверзеву и свои работы на продажу, но против этого решительно восстал Чон, сказав, что он скорее даст отрубить себе правую руку, чем позволит Стасе расстаться с ее замечательными творениями, которые когда-нибудь украсят лучшие музеи мира.
На деньги, вырученные Переверзевым, можно было закатить грандиозную свадьбу, но жених и невеста категорически отказались быть объектом зрелища, и тогда Паша пообещал им какой-то роскошный свадебный подарок к их возвращению из путешествия, после чего они с Родионом, бывшим на регистрации свидетелем со стороны невесты (Переверзев был свидетелем жениха), посадили молодых на поезд.
Стася сказала, что они с Чоном еще не решили, где остановятся, возможно, в Алуште или в Симеизе, а может, доберутся до Бахчисарая, но через сутки, когда поезд застрял на каком-то полустанке посреди донских степей, Чон неожиданно для самого себя сказал Стасе:
– А ну его к лешему, это море! Давай здесь вылезем! – и Стасе эта идея понравилась.
Проводница открыла дверь вагона, Стася с Чоном сбросили обе сумки на землю и спрыгнули следом за ними.
Впереди действительно расстилалась зацветшая степь, которую пересекала какая-то медленно струящая свои воды речка, примеченная ими еще час назад, – она протекала вдоль железнодорожных путей. За речкой белел, как пасхальное яичко, какой-то хутор в отцветающих садах, – к нему-то Стася и Павел направили свои стопы, перейдя вброд речушку, причем Чон сразу определил, что в ней каким-то чудом уцелела многочисленная рыба, и пообещал Стасе каждый день приносить улов к их раннему завтраку.
Не торгуясь, сняли комнату в просторном и чистом доме молодой казачки Люды, муж которой каждую весну уезжал в Сибирь на заработки, – и зажили душа в душу.
Стася каждое утро вставала вместе с Людой провожать в стадо ее корову и двух коз. Потом помогала Людмиле кормить гусей, уток и прочую живность, которая у хозяйки водилась в изобилии.
Люда была девушкой городской, из Доброполья Донецкой области, где познакомилась со своим будущим мужем, проходившим службу в тех краях, и недолго думая вышла за него замуж.
Она приехала сюда городской белоручкой, но за три года жизни на хуторе сделалась такой замечательной казачкой, что деревенские женщины ставили ее в пример своим дочерям и невесткам.
Люда научилась доить коров и коз, ухаживать за своей животиной, сбивать масло и делать творог. Ее куры неслись лучше всех, от коз она имела шерсть, которую отдавала прясть хуторским бабулям; они же вязали свитера и носки и носили продавать к поездам.
У Люды была самая откормленная живность, ее пироги таяли во рту, и она все на свете успевала переделать. К ней приходили за рецептами и за семенами, за советом, чем лечить прихворнувшую коровку и какого сорта прикупить кусты смородины.
И дом Люды сверкал чистотой.
Стася отыскала на хуторе несколько пригодных для картин досок, послала Чона в Новочеркасск за красками и кисточками и, пока они жили у Люды, написала ей четыре картины по временам года: голубые незабудки (вид сверху), розовые растрепанные пионы в банке, львиный зев и ноготки, завернутые в газетный лист, и разноцветные астры на клумбе. Эти картины должны были еще больше украсить стены Людиного жилища.
Чон за время их жизни на хуторе совершенно преобразился.
Если раньше в нем было что-то тяжелое, угрюмое, непонятное Стасе, то здесь он сделался спокойным, веселым, как будто все, что тяготило его прежде, безвозвратно покинуло Павла.
Рано утром он действительно уходил на рыбалку, а когда возвращался, Люда и Стася кормили его завтраком.
Под кривой сливой накрывали дощатый стол – Чон сработал прочную, хорошую скамью и вкопал возле стола. Крутые яйца, пластовый творог, желтое свежее масло, маринованные огурчики, зеленый лук – все, что имелось в Людином хозяйстве, появлялось на этом столе – ничего покупного. Это была совершенно лубочная картина, и Чона она умиляла до слез... И ни разу, пока они гостили в этом чудесном доме, не подвела погода – их мирные застолья освещало набирающее свою силу солнце. После завтрака Чон впрягался в работу на огороде; Люда и Стася отправлялись в поселок за пять километров от хутора за хлебом и сахаром. Возвращались, Стася шла к небольшому леску срезать молодые ветви ивняка и березки для коз, Люда чистила и скоблила свой дом, варила щи. Накрыв на стол, женщины отрывали Чона от пересаживания кустов малины вдоль ограды и приглашали за стол. После обеда отправлялись на реку; вечером Чон снова копался в огороде, Люда готовила пойло для коровы и коз, а Стася писала картины. После того как стадо возвращалось на хутор, доили животину, а потом садились за ужин.
«Жизнь Званская» – так отозвался впоследствии об этом периоде их жизни Чон.
– А не остаться ли нам здесь насовсем? – однажды предложил он Стасе, млея на солнышке у берега реки.
Стася, лениво процеживая песок сквозь пальцы, отозвалась:
– Что мы тут делать будем?
– Как что? – вдохновился Чон. – Поставим избу... там, где околица... чудное место...
– Там начинается гречишное поле, – напомнила ему Стася.
– Гречиху попросим потесниться. От нее не убудет... Нет, ты подумай! – продолжал Чон. – Поставим дом, пристройки, разобьем грядки, заведем скотинку... Людмила ведь тоже городская, а вон как здорово орудует... Мы разве хуже?
Стася с интересом посмотрела на него.
– А как же Москва? У нас там все... Мы там картины пишем...
– Мы и здесь будем писать. Построим дом с большой-большой мастерской.
– Нет, – не согласилась Стася. – А Стеф, а Марьяша? Я без них не могу.
– Марьяшу выпишем сюда, – решил Чон. – Что ей делать в Москве? А Стефу тут тоже будет неплохо... Представляешь, выстроим ему кабинет с видом на гречишное поле – пусть себе стучит под окном на своей машинке...
– Неужели тебя в Москве ничто не удерживает?
Чон перекувырнулся через голову, вскочил на ноги и заплясал на берегу речки, как папуас.
– Абсолютно ничего! Я – свободный человек! И я не страдаю москволюбием! Я не хочу быть, как многие, помешанным на этом городе! Что в нем хорошего, кроме твоего особняка! Но здесь мы построим еще лучше! С двумя, нет – тремя комнатами для Терры! С одной – для нас!
– Это почему такая дискриминация?
– Потому что нам с тобой и в одной комнатушке никогда не будет тесно!
Стася просияла, услышав это.
– Правда?
– Правда! И здесь нам будет здорово! И мне и тебе! Тебе особенно! Я тебя вижу насквозь...
Стася похлопала по песку, приглашая Чона приземлиться рядом с нею.
– Ты как эта речка, – продолжал Чон. – Сквозь тебя речные камушки видно...
– Если нам не будет тесно в одной каморке, – вернулась к прежнему разговору Стася, – то зачем тогда строить большой дом с кучей комнат?
– У меня слабость к хоромам, – посмеиваясь, объяснил Чон. – Я тебе когда-то говорил об этом. Мне всегда хотелось жить в просторном доме со многими людьми... Да-да, чтобы он всегда был полон оживленными голосами и шумом, как в праздники...
– А мне казалось, ты любишь одиночество...
– Да, но его легче любить, когда вокруг тебя полно народу, – объяснил Чон.
И неожиданно для Стаси Павел вдруг заговорил о своем прошлом.
– Моя первая жена родилась в таком доме... Ты не представляешь, какое обаяние ей придавал этот дом вместе с ее родными, с которыми мы собиралась за общим столом... поесть, попеть песни, поговорить... Можно сказать, что я женился на ней с корыстью, хотя и любил Свету.
