Текст книги "Танец семи покрывал"

Автор книги: Вера Ветковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Ты бешено честолюбив, Павел!

Сказано это было без какого-либо видимого повода, и Чон ужасно удивился:

– Ты шутишь? Я? Честолюбив?

– Да-да. Внешне ты как будто открыт людям, эдакий рубаха-парень. Но я изучил тебя, как родного, – Ибрагим время от времени делал с Чона наброски, – в тебе, парень, до поры до времени дремлют такие бесы!

Чон отнесся к замечанию друга довольно иронично.

Про себя он знал, что ничего не желает так, как спокойной, размеренной жизни, не той, которой жили его родители, постоянно скандалившие и в конце концов разбежавшиеся. Чон хотел жениться на певице из своего ансамбля, славной, доброй девушке, и всегда жить здесь, в Майкопе, в этом праздничном, почти курортном, теплом городке, где он всех знал и его самого все знали.

Чон писал тексты для своего ансамбля «Старая легенда», днем репетировал, вечера проводил в доме своей невесты Светланы, родители которой были средней руки коммерсанты. В доме невесты рано укладывались спать, и от нее Чон шагал к Ибрагиму или другим своим друзьям-художникам, смотрел новые картины, помогал изготавливать подрамники, отбирал лучшие работы друзей для выставки, участвовал в организации этих выставок. Словом, все считали его порядочным и бескорыстным человеком, веселым и обаятельным парнем.

Женившись на Светлане, Чон перебрался в просторный дом тестя, выходивший окнами на центральный рынок. Дом ему нравился, нравился его прочный, неторопливый уклад, приверженность новых родичей к традициям, хотя теща была хохлушкой, а не черкешенкой, нравилось вместе с женой петь для тестя его любимую песню «Адиф», слушая которую тот неизменно промокал глаза носовым платком, нравилось тянуть скорбный припев этой песни «Ело-ва, е-ло-ва...». И Чон почти не обращал внимания на свою двенадцатилетнюю свояченицу, девочку с резкими, страстными чертами тонкого лица, очень похожую на его жену, но вместе с тем совершенно другую.

Зара занималась спортивной гимнастикой и даже ездила на областные соревнования. В упражнении на брусьях девушке не было равной, ей присудили высокий балл, но, сорвавшись с бревна, она не получила никакого места и вернулась домой раздосадованная, вся в слезах.

Чон со Светой жили исключительно дружно, ее родители относились к нему как к родному. Чона все больше и больше привлекала живопись; бывая вместе с «Легендой» на гастролях в разных городах и весях региона, он перезнакомился с многими художниками, а потом стал совершать набеги на Москву, на Малую Грузинскую и в другие места, где можно было посмотреть приличные картины.

Света ничего против его увлечения живописью не имела.

Все шло хорошо, как вдруг Чон стал ощущать какое-то смутное беспокойство: за ним постоянно следили внимательные и как будто чего-то от него ожидающие глаза Зары.

Чон стал замечать, что девочка так и норовила как можно чаще попадаться ему на глаза: то просила поиграть ей на пианино, чтобы она смогла размяться под музыку, то навязывалась вместе с ним в гости к художникам под предлогом, что ей необходимо знакомство с искусством, как человеку также в какой-то степени творческому.

Чон не мог понять, в чем дело, пока тот же Шалахов не раскрыл ему глаза:

– Эта малютка по уши влюблена в тебя.

– Да ну! Она еще школьница! Ей четырнадцать лет только-только стукнуло!

– Вот именно, четырнадцать. Берегись этой маленькой Карменситы, – многозначительно добавил Ибрагим.

Теперь Чон совершенно другими глазами стал смотреть на девочку.

Он жалел ее, тоненькую, молчаливую сестренку. Девочки в ее возрасте вечно вбивают себе в голову любовь к взрослым мужчинам, начинают донимать их своим преследованием. Чон решил быть настороже и держаться с малышкой совсем по-братски. Но когда он специально в ее присутствии обнимал и целовал свою жену, девочка смотрела на него с таким выражением лица, что ему становилось не по себе. Она точно хотела сказать: подожди еще немного, самую чуточку, дай мне подрасти, а там – посмотрим!..

Это становилось все более и более тягостным для Чона, но тут случилась беда: во время занятий Зара получила травму – и ее на целый год увезли в Москву, где сначала она лечилась в клинике, а потом – в санатории.

Чон жалел малышку, каждую неделю вместе с тестем отвозил к поезду очередную посылку с фруктами и орехами для Зары, передавал ей приветы, когда сочинялось общее послание девушке в уютном семейном кругу, старался придумать для нее что-то забавное, веселое. А в общем – выбросил ее из головы.

За год отсутствия Зары он вырос как художник, стал принимать участие в выставках. Технике живописи Чон учился в основном у Шалахова, который хотя и сильно пристрастился к выпивке за последнее время, но уже сделался общепризнанным художником: его работы покупали в Москве, московские живописцы ценили Ибрагима и звали его в столицу. Но Шалахов не хотел оставлять в Майкопе мать, и мечта его о Москве как бы по наследству перешла к Чону.

Ему вдруг сделалось тесно в этом городке.

Он чувствовал, что задыхается в нем.

Чона уже не интересовала музыка, и последние годы в Майкопе он жил в основном на содержании тестя, который не слишком верил в Павла как в художника, но ценил его как хорошего, порядочного мужа своей старшей дочери.

Тут вернулась из Москвы Зара.

Когда Чон снова после продолжительной разлуки с «сестренкой» увидел ее, он буквально остолбенел.

За год она выросла, вытянулась, определилась как юная женщина со своей женской повадкой, со своей победоносной, оригинальной красотой.

Чон был смущен, увидев ее. Он подал Заре руку, но она спрятала свои руки за спину и подставила ему щеку.

Чон не впервые целовал свояченицу, но сейчас, коснувшись губами ее бархатистой щеки, почувствовал еще большее смущение.

Он боялся, что эта новая, повзрослевшая Зара снова станет преследовать его.

Но вначале она даже не смотрела в его сторону.

И в то же время Чон ощущал, что постоянно находится в поле ее внимания.

Она как будто играла с ним в какую-то новую, опасную игру. Она незаметно для посторонних глаз, для глаз своих родителей и сестры, донимала его.

Зара уходила в школу, когда Света и Чон еще спали, а возвращалась, когда Светы уже не было. Она надменно, не глядя на Павла, приветствовала его кивком, как будто была на него за что-то в обиде и своим поведением провоцировала на объяснение с нею.

Однажды, когда за ужином собралась вся семья, он вдруг заметил, что она, как в зеркале, повторяла все его движения: он поднимал бокал с напитком шиповника, и она подносила свой бокал к губам, он тянулся вилкой к маринованным грибам, и она накалывала на свою вилку гриб, он брал кусок хлеба, и она делала то же самое, он промокал губы салфеткой, и она вытирала рот, он поднимался из-за стола, – и она тут же вставала... При этом ресницы Зары были опущены вниз, ему не удавалось поймать ее взгляд.

...Дальше – больше.

...Он хотел снять с вешалки дубленку и выйти из дому и тут заметил, что поверх его одежды висит Зарина кроличья шубка; Чон брал ее в руки, как живое существо, и его обдавало ароматом дорогих, тонких духов – Светлана не пользовалась такими, ее претензии к подобным вещам были невелики, она не была кокеткой...

...Чон работал у себя в комнате, делал эскизы к будущей картине и слышал, как Зара в проходной комнате начинала репетировать танец с лентой, включала магнитофон, из которого лился «Экспромт» Шуберта, – он слышал ее легкие шаги, прыжки, перелеты из одного угла комнаты в другой, и ему казалось, лента обвивалась вокруг его шеи...

...Он приносил Светлане гвоздики, и жена, чмокнув Чона в щеку, ставила их в вазу. Зара, делая свои арабески, вдруг смахивала рукою вазу с тумбочки... Странная неуклюжесть со стороны такого грациозного и точного в движениях существа, как Зара. Она заливисто смеялась над своей неловкостью, а Чон принужденно усмехался.

Он постоянно натыкался на ее вещицы: раскрытую коробочку с тальком на подоконнике, заколку, которой Зара схватывала свои каштановые с ореховым отливом волосы, тетрадку по физике, из которой вдруг выпадала промокашка, вдоль и поперек исписанная его именем – он так думал, что его именем, хотя это просто был адрес клиники, где когда-то лечилась Зара, – «Чонгарский бульвар, Чонгарский бульвар, Чонгарский бульвар...». И Чону приходилось все это закрывать, подбирать, класть на место, подальше, с глаз долой!..

Наконец, Света с изумлением показала Чону свое новое кожаное пальто, которое он недавно купил ей на свой первый гонорар от проданной картины, – вся спина была изрезана бритвой... «Наверное, в троллейбусе порезали завистливые люди», – огорчилась Света, но Чон успел заметить мстительную усмешку на губах Зары.

...Дождавшись вечером, когда жена ушла в ванную, – Света любила плескаться долго-долго, – Чон обратился к Заре:

– Это сделала ты?

– Что? – Зара, склонившись над тетрадью, даже высунула кончик языка от усердия, строчила сочинение и даже не смотрела на Чона.

– Ты испортила Свете пальто?

– Что? – Зара даже не подняла головы.

– Ты испортила Свете пальто?

– Ага, – равнодушно, точно Чон спросил, не брала ли она телевизионную программку, отвечала Зара, и у него дух перехватило от этой открытой наглости, от сознания девушкой какой-то своей власти над ним и уверенности, что он не станет поднимать шум.

Чон подавил в себе желание схватить ее и хорошенько встряхнуть.

– Зачем?!

– Как пишется слово «интеллигент»? – спросила Зара. – Два «л» или одно?

Чон смел со стола ее тетради, выхватил из рук учебник.

– Я спросил: зачем?!

– Безвкусная вещь, – потягиваясь всем телом, нахально отвечала Зара. – К тому же кожаное пальто моей сестре не идет. Она слегка полновата для него...

И наклонилась, чтобы поднять с пола свои тетрадки.

Непременно следовало пойти и пожаловаться на нее отцу, но Чон отчего-то не сделал этого.

Прошло какое-то время, он явился в гости к Шалахову – и увидел у него на мольберте портрет Зары.

Ибрагим был смущен, у него даже лысина вспотела, он не знал, что сказать, не смотрел в глаза. Да, девушка иногда навещала его, приносила фрукты, цветы; его, Ибрагима, это трогало, пожилой художник не был избалован вниманием женского пола... К тому же у девушки такое необычное лицо, что он не смог удержаться от искушения и попросил ее попозировать ему... Чон предвидел, к чему могут привести подобные сеансы: Шалахов хоть и гениальный художник, но наивен, как дитя, влюбчив, как студентка, девушка может веревки из него вить... Наконец, мысль о том, что его друг, который гораздо талантливее самого Чона, может прельстить Зару, выводила его из себя, он готов был измутузить ни в чем не повинного Ибрагима, своего друга, учителя...

– Запрещаю тебе ходить к Шалахову, – перехватив Зару в коридоре перед зеркалом, злобно шипел Чон.

Зара сделала пируэт – и оказалась в объятиях Чона.

– Ты что-то сказал? – шептала она у самых его губ, примагничивая все его тело...

– Я сказал: не смей ходить к Шалахову... – Чон невольно склонился над ее ртом.

– Кто ты такой, чтобы что-то мне запрещать! – Зара вывернулась из его рук и продолжила невозмутимо причесывать свои пышные волосы.

Ночью, обнимая Свету, он не мог заснуть... Зара, стоя на балконе, напевала: «Ело-ва, е-ло-ва...», и Чона охватывал озноб...

Однажды Чон отпер дверь своим ключом, будучи уверен, что дома никого нет, и направился в свою комнату. Открыл дверь в гостиную – и остолбенел: на ковре лежала Зара, бледная, волосы разметались, руки раскинуты... Чон бросился к ней, думая, что девушка потеряла сознание, – и вдруг Зара распахнула свои зеленые, хищные глаза и изо всех сил обхватила Чона, вставшего перед ней на колени, ногами... И смотрела, смотрела на него своими невыносимыми глазами, силой взгляда склоняя его все ниже, ниже... И вдруг, как пантера, вскочила на ноги, бросив его, распластавшегося по полу, выскользнув из-под его падающего на нее тела, – и с хохотом убежала.

Света заметила, что с мужем что-то происходит.

– Не поехать ли тебе в Москву, Павел, может, немного отвлечешься? – заботливо говорила она.

Чон согласился.

И вдруг вечером выяснилось – Зара едет с ним.

Она, видите ли, решила показаться своему врачу, и, раз случилась такая оказия, что Чон едет в столицу, пусть заодно отвезет свояченицу, добродушно говорил тесть.

Зара ухмылялась – на лице Чона и в самом деле была написана такая растерянность, что в голове у тестя промелькнула мысль, не поджидает ли Чона там, в Москве, какая-нибудь пассия. Но Чон тут же взял себя в руки:

– Знаете, я передумал. Пусть с Заремой едет Света. Ей полезно немного отдохнуть.

Да чего же, в конце концов, добивалась от него эта наглая девчонка?

Он снова приходил к Ибрагиму – в дверях его жилища Чона настигал знакомый аромат духов.

– У тебя кто-то был?

Ибрагим смотрел в сторону.

– Да.

– Кто?

– Девушка.

– Зара?

– Зара, – вздыхал Ибрагим.

– Зачем она приходила? Ты закончил ее портрет!

– Зашла поболтать. Очень умная девушка, очень...

Как-то Чон вошел в комнату Зары, чтобы как следует разобраться с ней, – она танцевала под магнитофон, держа в руках бутылку коньяка и бокал!

– Дай сюда. – Стукнув по клавише магнитофона, Чон властно протянул руку за початой бутылкой.

Зара с готовностью сделала навстречу Павлу несколько шагов, протягивая ему бутылку и бокал, – и вдруг у самых его ног уронила то и другое...

– Ох, беда-то какая! – насмешливо вскрикнула она.

Коньяк вылился на домашние тапочки Чона.

Зара гибким движением встала перед ним на колени.

– Дай-ка я тебя переобую, – сказала она, глядя на него снизу вверх.

С коротким гневным криком Чон пнул бутылку и убежал прочь...

Наконец, как-то утром он проснулся от запаха знакомых духов – рядом с ним, подперев лицо ладонью, лежала Зара, совершенно голая.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом начали обнимать друг друга с такой силой ненависти и любви, что захрустели кости...

После этого наступило сплошное безумие.

Зара подстерегала его повсюду, в разных углах дома, нисколько не заботясь о том, что их могут увидеть, даже напротив, желая этого.

Она требовала, чтобы он бросил Свету и уехал вместе с нею в Москву.

Зара хотела учиться в эстрадно-цирковом училище и была уверена, что поступит туда. Она убеждала Чона, что и ему Москва тоже необходима как воздух. В наших палестинах ни он, ни она никогда ничего не добьются, а там их обоих ждет слава, деньги, любовь, свобода, все-все, что только может дать человеку эта жизнь, если только он не спасует перед трудностями, как перед любящей женщиной.

Чон слушал ее и поражался – откуда в этом юном существе столько честолюбия, столько высокомерной, страстной силы и цинизма.

– Ну и что из того, что Света мне сестра, – пожимала плечами Зара. – Я люблю тебя! Ты мне больше чем родной! Мы с тобой одной крови! Все другие, – пренебрежительно говорила она, – бескрылые, обыкновенные, скучные! Света – певица, а ведет себя так, будто она – никто! Совсем не придает значения своему таланту! Как так можно? Нет, мое имя очень скоро будет известно всему миру, увидишь! И твое тоже, Павел!

А потом все смешалось в такой густой клубок чувств и событий, что Чон, сколько позже ни пытался припомнить их последовательность, ничего толком не понимал: в памяти остался только разговор со Светой, потрясенной двойным вероломством сестры и мужа, но сумевшей сохранить чувство собственного достоинства и скрыть то, что она узнала, от родителей. Вину за развод Чон взял на себя, сказав, что в Москве у него есть любовь. Чон переехал к матери, которая долго не хотела его принимать, потому что у нее в этот период был бурный роман с молодым человеком. Ревность к Ибрагиму, с которым Зара напропалую кокетничала, гибель Шалахова, по пьяной лавочке врезавшегося на своем «жигуленке» в дерево, – все это как будто вытолкнуло их обоих, Зарему и Павла Чонгара, из родного городка.

Зара сказала родителям, что едет в Москву поступать в училище, куда благополучно и поступила, сняв для себя квартирку, а Чон уехал вслед за нею, долгое время кочевал по знакомым, – Зара почему-то не пускала его жить к себе, редко даже позволяла ему оставаться у нее на ночь, – а потом Пашка Переверзев свел его со знаменитым скульптором, который оставил на них с Пашей свою мастерскую и укатил за границу.

Глава 16

ПРОЩАНИЕ

– Ты знаешь, что со мной нельзя так обращаться, – спокойно, внушительно повторил Чон.

– А со мной такможно? – яростно выдохнула Зара.

– С тобой нельзя иначе. – Чон еще туже намотал волосы девушки на кулак.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, как два смертельных врага, потом Чон впился в губы девушки поцелуем, так что зубы стукнулись о зубы.

Он обнимал ее с такой свирепой нежностью, словно хотел задушить.

Наконец, Чон оторвался от Зары, опустился на скамейку, стер помаду со своих губ.

– Ненавижу твою помаду, – произнес он.

– А что еще ты во мне ненавидишь? – промокнув платком снова выступившую на щеке кровь, ожесточенно поинтересовалась Зара.

– Все ненавижу.

– Дурак, – присаживаясь рядом с ним, сказала Зара. – Порез будет заживать долго... Что мне теперь сказать Лобову?

– Скажешь, что тебя заклеймил за твою низость мужчина, – совершенно успокоившись, сказал Чон.

– Я потому кажусь тебе низкой, что слишком много знаю о тебе, Чон!

– Что ты знаешь обо мне такого, чего бы я сам о себе не знал?

Зара окинула его злым взглядом.

– Это ты убил Ибрагима, – сказала она.

Чон вздрогнул.

– Ну-ка, ну-ка, это что-то новенькое, – высокомерно произнес он, но в его голосе не было уверенности. – Как же это я его убил?

– Ты знал, что ему нельзя пить, и специально напоил Ибрагима, зная, что он на колесах... Ты завидовал его таланту и зверски ревновал меня к нему!

– Никому я не завидовал, – угрюмо отозвался Чон.

– Еще скажи, что не ревновал!

– Ты с ним спала?

– Сколько можно спрашивать у меня одно и то же! – вырвалось у Зары. – Да! Нет! Нет! Да!

– Врешь, – проскрежетал Чон.

– Что вру – что спала или что не спала? – подначивала его Зара.

Чон скрипнул зубами.

– Мне уже наплевать на то, с кем ты спала, а с кем нет, – сказал он.

– Ты сам подложил меня под Лобова, – напомнила ему Зара. – Ты ничего не мог сделать для меня, Павел, ты знал, чего потребует от меня этот тип...

Чон снова закурил сигарету, мрачно глядя перед собою.

– Это так. Просто мне хотелось отделаться от тебя, наконец.

– Но тебе это не удалось, Чон, – проговорила Зара. – Ты по-прежнему хочешь меня.

– Я не люблю тебя.

– Это другой разговор. Но ты без меня жить не сможешь, – убежденно заметила Зара.

Чон, засунув руки в карманы, сделал несколько затяжек и выплюнул сигарету.

– Оставь мальчишку, – совершенно другим, умоляющим тоном произнес он.

– Стефана-то? Да если я брошу его, он с ума сойдет! – ухмыльнулась Зара.

– А если я возьму и расскажу ему о тебе?

– Тогда тебе придется рассказать все о себе его сестре, – ехидно заметила Зара. – А ты вроде собираешься на ней жениться... Ты правда хочешь этого, Чон?

– Правда.

Зара немного помолчала. Лицо ее помрачнело.

– Ты любишь ее?

Чон не ответил.

– Любишь, – вздохнула Зара. – Понятно. Я-то сначала думала, что ты просто приводишь в действие наш с тобой план. Помнишь, мы договаривались, что кто-то из нас женится или выйдет замуж для прописки, а потом... У тебя ничего не получится с ней, Павел.

Чон пристально посмотрел на нее, пытаясь понять, искренне говорит Зара или нет. У этой девушки была такая богатая голосовая палитра, что понять это было почти невозможно.

– Почему?

– Во-первых, потому, что ты не сумеешь выбросить из головы меня...

– С этой проблемой я справлюсь, – пообещал Чон. – Дальше.

– Нет, ты не так силен, как кажется, – промолвила Зара таким печальным голосом, точно душевная немощь Чона угнетала ее. – Во-вторых, ты сам говорил, что она талантливей тебя... А уж через это тебе точно не переступить. Ты не сможешь жить с человеком, который занимается тем же, чем и ты, и делает это лучше тебя...

– В-третьих?

– В-третьих, она не будет интересна тебе как женщина. В ней нет этого. Ты быстро с ней соскучишься и снова прибежишь ко мне.

Чон делано улыбнулся, отчего лицо его искривилось в какой-то горькой гримасе.

– Ладно, я выслушал тебя. Теперь ты меня послушай. Я люблю эту девушку и не позволю никому причинить вред ее брату, которого она любит. Пусть лучше я потеряю ее, но оставь Стефа в покое.

– А может, я влюбилась в него? Может, я хочу за него замуж! Вообрази! – Зара залилась истерическим смехом. – Мы все станем жить в одном доме, вчетвером. Правда, ведь прежде мы с тобой мечтали поселиться в таком особняке! И они нам не помеха, Павел, эти брат и сестра! Нет, Чон! – Зара снова сделалась серьезной. – Нет, я не оставлю Стефана, и не надейся. Считай, что он – моя последняя попытка обрести свою душу. Я, как и ты, имею право попытаться воскреснуть для настоящей жизни! Стеф – добрый, чистый, порядочный парень, может, он вытащит меня из той помойной ямы, в которую ты меня бросил.

– Я?! Ты сама мне проходу не давала!

– Ты – мужчина! И ты старше меня! И ты был мужем моей сестры!

– Сестры, вот именно, – пробормотал Чон. – Так что – ты ради Стефа бросишь своего Лобова?

– Там видно будет, – хмуро отозвалась Зара. – Неужели ты и правда любишь ее?.. Это не игра? Это не желание свести со мною счеты? И не любовь к этому шикарному особняку? Нет, не отвечай. – Девушка запахнула пальто и поднялась. – Я не хочу слышать о том, что ты ее любишь. Пусть нас с тобой рассудит время, Павел. Мне тоже плохо, Чон. Я тоже сама себе противна. В это ты способен поверить?

Чон угрюмо кивнул.

– Прощай, Павел! – сказала Зара. – Сердце мое чувствует, что ты вернешься ко мне. Не знаю, можно ли назвать любовью то, что я испытываю к тебе, но, будь я проклята, ты сводишь меня с ума, Чон!

Чон долго смотрел, как она бежала по тропинке мимо старого домика, бежала, закрыв лицо руками.

– Прощай, Зара, – проговорил он.

Глава 17

ПУТЬ ЗАРЫ СКВОЗЬ СНЕГОПАД

Зара шла по широкому, шумному проспекту, названия которого не знала и знать не желала.

Но она хотела здесь жить.

Именно здесь, в одном из этих красивых сталинских домов, пронизанных духом могучей империи, с плавно шелестящими лифтами, с вежливыми консьержками в освещенном парадном, с балконами, нависающими над праздничной, блестящей, стремительно проносящейся в автомобилях жизнью.

Именно здесь, где проживает публика, некогда обладавшая всеми благами и привилегиями, которые дает власть. Эта публика, постаревшая, но не утратившая своей номенклатурной прыти, успела переметнуться к властям предержащим, уже, правда, не в той силе и не в том ранге, но она уцелела, поспешно перегруппировалась, как во времена Ледового побоища, образовала новый конгломерат и принимала участие в этой жизни уже на вторых ролях.

И в этом было что-то грустное, романтическое, как в старой драме, какая-то таинственная обреченность сквозила в величавой походке прежних первых дам ушедшего на дно королевства, благородная растерянность и нерешительность – в движениях бывших первых его мужей и трогательная нервность в повадке теперешних наследников.

Этот проспект заселяли новые люди, и Зара мечтала стать одной из них, эдакой струей свежего, молодого вина в старые мехи, потому что она, как и Чон, в силу своего воспитания уважала все, что дышало традицией и странным туманом минувших времен.

Свежий порез на ее щеке горел, раны не мог остудить даже летящий в лицо мокрый снег.

Он снова вдруг повалил на город – крупный, как египетская саранча, и на потоке машин, останавливающихся у светофора, тут же вырастала снежная пелена.

Зара пыталась вспомнить, когда это началось, когда идея завоевать этот город завладела ею.

Во всем виноват Ибрагим Шалахов.

Это он убедил ее в том, что Чон принадлежит к породе завоевателей и что для того, чтобы Павел заставил землю вращаться вокруг себя, ему нужна только точка опоры.

Эта точка опоры, полагал Ибрагим, находилась не где-то еще, а в Москве.

– Нет, как художник Павел не представляет собою ничего особенного, – отвечая на ее жадные расспросы, как-то промолвил Ибрагим. – И тем не менее он – гений.

– В какой области? – недоумевала Зара.

Она верила словам Ибрагима – раз он говорил, что Чон не обладает талантом живописца, значит, так оно и есть.

– Сам не знаю, как это определить, – раздумчиво продолжал Шалахов. – Чон не слишком большой художник, но он смог бы стать замечательным общественным деятелем. У него прекрасный вкус, большое чутье, он мастер заводить знакомства с различными людьми, он инициативен, в нем есть чувство собственного достоинства, которое позволяет ему на равных разговаривать с кем угодно. А это людей всегда подкупает... Даже те, кто привык окружать себя шестерками и лизоблюдами, даже они ценят в человеке независимость и раскованность, отсутствие провинциальных комплексов и искательства... Чон мог бы стать прекрасным экспертом на самых престижных выставках... Организатором различных творческих объединений... Ну, не знаю... Такие люди всегда нужны, во все времена. Павел один из тех, кто может сделать для общества что-то прекрасное, полезное, как Савва Морозов, или напротив – он может стать и большим бедствием для окружающих... играть в людей, как в шахматы, жертвовать ими, как пешками, для красоты комбинации... Мне кажется, в глубине души он презирает всех нас, – с какой-то глубокой грустью в голосе закончил Ибрагим.

Чон ошибался, предполагая, что Зара изменяла ему с Шалаховым.

Именно на Ибрагиме Зара опробовала простую женскую игру – обещать и не давать обещанного, заманивать – и застывать, доводя партнера до умоисступления, привлекать – и отвергать, всякий раз рискуя сделаться жертвой насилия или предметом ненависти.

Девические ее мечты были бесформенными, как туман...

Она любила Павла Чонгара и не сомневалась в том, что он – единственная ее любовь на всю жизнь, что он нужен ей как воздух. В ту пору она была готова ради него отказаться от себя, от своей карьеры гимнастки, от больших стадионов, где одерживают победы, от своего собственного имени, набранного крупным шрифтом в газетах.

И в то же время в глубине души Зара понимала, что если бы она отказалась от всего этого, то сделалась бы попросту неинтересной Чону.

Но в Москве сложилось все как-то не так, как предполагала Зара.

Для нее – исключительно благоприятно.

Она поступила в училище.

Отец снял ей квартиру.

Итак, у нее сразу же появилось в столице дело, которым надо было заниматься, крыша над головой, родственники – сестры матери, и деньги, которыми снабжала ее собственная семья.

У Чона – ни крыши над головой, ни денег, ни родных...

Но главное – Зара почувствовала, что ему, оказывается, всего этого и не надо.

Если в Майкопе Павлу необходимо было ощущение прочности бытия, то здесь его устраивало безалаберное существование свободного художника, кочующего по друзьям – месяц здесь, месяц – там...

Зара требовала от него каких-то действий: устройства на работу, обретения собственного дома, но Чон вяло отмахивался от ее слов:

– Дай мне оглядеться. Не торопи меня.

Он как будто не понимал, что своим поведением держит ее в подвешенном состоянии.

А ведь время-то шло...

Это «оглядеться» затянулось на год, два, три...

Зара могла бы, конечно, приютить его у себя так, чтобы об этом не узнали ее родные, иногда навещавшие ее, но она боялась, что это станет привычным – то, что ей приходится проявлять инициативу.

Сначала они строили какие-то планы на будущее, подумывали о фиктивных браках, о долгой совместной жизни, но потом совершенно перестали говорить об этом.

Появился Лобов.

Когда Зара рассказала Павлу, какое сильное впечатление произвела она на Юрия Лобова, Чон все понял.

Он бы мог тогда запретить ей идти на сближение с Лобовым – но не сделал этого.

– Поступай как знаешь, – сказал он ей.

Как знаешь?! Но что должна делать молодая, честолюбивая девушка, чувствующая в себе недюжинные творческие возможности, которая вдруг нежданно-негаданно находит себе мощного покровителя?..

Лобов снял ей квартиру в том же доме, где арендовал помещение для своей студии, в которой занимались двадцать юношей и девушек, собранные по разным хореографическим училищам...

И, впервые приведя Зару в эту квартиру, показал ей два ключа.

– Этот – твой, – сказал он, вложив в руки девушки один ключ, – а этот, – другой он положил в карман своего пиджака, – будет моим, если ты, конечно, ничего не имеешь против...

А что Зара могла иметь против своего блестящего будущего, которое, без сомнения, ожидало ее при покровительстве знаменитого человека?

Тем более, что, в отличие от Чона, она была с самого детства нацелена на победу.

Можно сказать, это было врожденное чувство.

И каждое свое поражение Зара воспринимала как большую личную трагедию.

Они понимала, что несчастье и страх, буквально разлитые в воздухе в последнее время, как будто во Вселенной образовалась дыра, сквозь которую на Землю просеиваются угрюмые духи отчаяния и уныния, не должны коснуться ее своими черными крыльями, иначе она проиграет.

Маясь среди усталых, раздраженных людей в общественном транспорте, Зара старалась не пропитаться всеобщим отчаянием, не подымать глаз на измученные лица, не уступать места пожилым и больным, потому что это было бы уступкой духу поражения.

Она пыталась научиться у женщин, выпархивающих из автомобилей, осторожно подбирающих края своих меховых шубок, благоухающих тонкими духами, этой отстраненности, этой беспечности, этой уверенности в том, что их-то никогда не коснется нужда... Той естественности, с которой они принимали дары добрых фей и которая сквозила буквально в каждом их движении, этому изяществу, с которым они вплывали в двери роскошных магазинов со своими кредитными карточками, предоставляя мужьям и отцам заботу о том, чтобы их праздник жизни никогда не кончался.

– Честолюбие – это исключительно здоровое чувство, – учил ее Лобов, – пока в человеке жив дух соревнования, живо всякое творчество...

Честолюбия Заре было не занимать.

На пути, который она для себя избрала, приходилось проливать много трудового пота.

Пота, а не слез!

Зара не хотела, не имела права разводить сырость, и тем не менее сколько слез она пролила из-за Чона – об этом знала лишь ее подушка.

Она корила себя за эту любовь, как за непростительную слабость, но ничего не могла с собой поделать.

Юрий Лобов был очень хорош собою, хоть и старше ее на целых тридцать лет; дополнительное обаяние придавала ему его европейская слава, и, если бы Зара влюбилась в него, как часто ученицы влюбляются в своих учителей, это было бы понятно, это было бы нормально.

Но Чон...

Как часто ей хотелось вцепиться в это прекрасное, ненавистное лицо ногтями, вырвать его серые, мглистые глаза, чтобы, они не смели смотреть на Зару с таким жестоким высокомерием!