Текст книги "Танец семи покрывал"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Что ж, Зара хотела быть честной – сначала с одним, потом – с другим. Но им не нужна была простота и ясность отношений, им понадобилась сценическая площадка и холст для воплощения своего бреда, как единственная твердая почва под ногами.
А теперь, когда земля уходила из-под их ног, они, черт бы их побрал, стояли еще прочнее в воздухе своего творчества, и она последует их примеру, выстроит свои фантазии на тему жизни как актриса и как танцовщица между небом и землей, скользя в высоте по-над своими реальными переживаниями...
Заскрипела лестница, но машинка Стефана все стрекотала.
Что ж, Зара сейчас сыграет еще одну сцену, протанцует сегидилью перед глупым Хосе, зажав крепкими белыми зубами алый цветок, и от каждого ее движения он будет терять силы...
– Что ты здесь делаешь? – охрипшим голосом справился Чон.
– Смотрю вот на твою картину. Все смотрят, а мне нельзя?
– Тебе – нельзя, – подтвердил Чон.
– Это почему такое исключение? – как бы не поняла Зара.
– Вон отсюда, – устало сказал Чон.
– Напрасно ты гонишь меня, Павел. Я уйду в дверь, но войду через окно, и ты это знаешь.
– Уходи, – повторил Павел, не двигаясь с места, хотя в голосе его слышалось бессильное битье кулаками по воздуху.
– А знаешь, дорогой, ты, похоже, садист, – спокойно продолжала Зара. – И эта картина называется «Сад маркиза де Сада». В саду угадываются умученные им души. Но это ничего. Ты что-то слышал о возмездии, Павел? По лицу твоему вижу, что слышал. Ты бледен, как убийца в старинных романах с кровавым пятном на лбу. Конечно, я уйду, но прежде...
...Сколько раз приходилось Чону отрываться от этих губ и от этого тела, но никогда еще он не выходил из поцелуя как из битвы, в которой потерял много крови...
– Счастливо оставаться, Павел, – ударившись всем телом о стену, отброшенная им, насмешливо произнесла Зара и скользнула мимо Павла вниз по лестнице, уносясь, недоступная, в свою мучительную музыку.
Глава 31
ЗИМА
Выпал первый снег, потом второй, третий... Обнажилось пространство зимы, и из окна мастерской стал виден затылок скульптуры вождя, никем не востребованной из бывшего сада Вучетича.
В эту зиму Стася особенно заинтересовалась снегом, который шел и шел. Она научилась угадывать форму снежинок, летящих за окном, не вставая с постели, по свету в комнате. Если утром здесь было темновато, как во время ноябрьских дождей, это означало, что снег валил влажными, тяжелыми хлопьями. Если можно было читать, не включая настольной лампы, значит, снег был более легким и сухим; еще одна порция света, при которой вполне можно было рисовать карандашом, разделяла снежинки друг от дружки, как танцовщиц в балете. Когда чувствовалось, что вот-вот проглянет солнышко, снег делался рассеянным, отчетливым по форме и редким, точно на небе кто-то время от времени встряхивал ветви огромного дерева.
Стася в комнате брата угрюмо рисовала чертежи различных снежинок, сравнивая их между собой, углубляясь в детали, заметные лишь ее глазу, расцвечивая их своей фантазией, составляла их в букеты, сплетала из них венки, отливала диадемы. Чон в это время, если не был занят в музее, читал ей вслух чудесный роман Чарльза Диккенса «Большие надежды», в конце которого, смутно помнилось Стасе, появлялся большой заброшенный сад, куда однажды вернулись герой и героиня. Финал романа оставался открытым – что будет с ними после этого сада, об этом можно было только догадываться. В молодости легко выйти из такого сада, легко отворить калитку и, обернувшись, прощально взмахнуть рукой, но проходит время, и воздух в нем как будто густеет от воспоминаний прошлого, и движения людей поневоле делаются замедленными, ноги по щиколотку утопают в прошлогодней листве, и зов прошлого в новой акустике звучит настойчивее и чище суетных призывов будущего.
Мирная картина! Чудная картина, она отпечаталась на сетчатке нашей мечты! Жена рисовала, муж ей читал английский роман. Да, именно роман, и именно английский, отменно длинный... И в доме было тепло, и Стася отнюдь не мерзла в просторном вязаном свитере мужа, но ей казалось, снег идет сквозь крышу, засыпая их обоих хлопьями, превращая живых людей в ледяные статуи, которыми прославилась Анна Иоанновна.
Чон читал, Стася слышала его голос; голос, покинутый человеком на произвол судьбы, голос, посланный им, как солдат на последний, не взятый еще врагом форт, чтобы дать возможность всему войску отступить... С каждым днем этот голос делался все более и более пустым, уже не различал прелестей английского пейзажа и вообще английского романа, не интонировал фразу, не обозначал знаки препинания, проходя сквозь текст навылет, как сапожная игла.
Чону еще оставалось несколько глав до заключительного сада, а он убивал своим голосом героев, им уже было не добраться до заветной калитки, которая открывалась в чудесную осень. Они слабели друг у друга на глазах. И Стася уже еле держала в пальцах карандаш, ломая голову над тем, что происходит.
Самое главное, что ничего, по сути, не происходило.
Она по-прежнему была золотой ласточкой. Но что-то тихо плелось на клеточном уровне, какая-то невидимая, разрушительная работа велась за спиной зримого мира, все разрушалось изнутри, материя слабела, но предметы еще стояли, все исчезало, но фантомные боли испепеляющей внутри них жизни были так сильны, что Стасе казалось: от каждой вещи в ее комнате идет тихий, безнадежный вопль.
И какие же вопросы она могла предложить Чону? Что с тобой происходит? Отчего ты стал другим, а я все та же? Любишь ли ты меня еще? Но на такие вопросы мужчины, посылающие свою душу, как солдата, охранять безнадежный форт, дают, как правило ответ: ничего, все нормально, я такой же, люблю, конечно, – и эти ответы распадаются в воздухе на отдельные бессмысленные звуки, не достигая слуха вопрошающего.
Как хорошо жили Стефан с Зарой! Снизу то и дело доносились взрывы смеха, оживленные голоса, а то и пение... Чем веселее жила пара внизу, тем печальнее делались те, наверху.
Стася иногда выходила на веранду, жмурясь от яркого снега, смотрела, как брат с Зарой играют с Террой, возятся в снегу, – а он все шел, шел – куда только он собирался завести Стасю, этот снег? Ей казалось, из этой зимы уже не выбраться им обоим...
А между тем замечательно (по крайней мере, с внешней стороны) прошел Новый год.
Чон решил тряхнуть стариной и созвал прежних своих друзей, из которых Стася знала только Марию и Родю, а тут уж познакомилась с остальными: с добродушным Колей Сорокиным, с ироничной художницей Таней Марининой и ее мужем, тихим Львом Лопотовым, которого Таня называла Заяц Лопотов, с Семой Шороховым, строчившим детективы из американской жизни под псевдонимом Шор Семус.
Чон играл Прокофьева и Глиэра, Зара показала в общих чертах новый танец, который ставил Юрий Лобов, Марианна принесла послушать запись с последнего концерта Лины Мкртчян, голос которой шел, как снег, с заоблачных высот, благословляя и леса, и поля, и горы...
И все было чудесно, но что-то по-прежнему оставалось ужасным, хотя Чон был довольно весел, особенно его обрадовало ружье профессора Михальского, извлеченное подвыпившим Стефом из чулана, – он тут же отправился чистить его на кухню.
– Чон не изменился, – сказала Стасе Мария.
– Нет? – обнадеженная ее словами, улыбнулась Стася.
– Ни капельки, все такой же разный. То мужик мужиком, то мальчишка... Какой, спрашивается, из него охотник, что он так вцепился в это ружье?
– А я изменилась? – спросила Стася.
– Похорошела, – признала Мария. – Счастье красит человека.
Лицо Стаси искривила такая жалкая ухмылка, что Мария встревожилась:
– Я что-то не то сказала?
– Нет, все в порядке, – сказала Стася.
Так, может быть, действительно ничего не изменилось и она понапрасну мучила себя? Вот листья уже облетели, а ничего такого не произошло. Но Стася чувствовала; обычно то, что происходит, происходит исподволь, подготавливается месяцами, а потом вдруг вырастает перед человеком как ошеломляющая данность. Что там парки прядут для нее в небесах? Как ни всматривалась Стася в рисунок снежинок, она не в силах была прочитать по нему сообщение зимы, посланное с неба. Очевидно, буквы выпадали не в том порядке или пророчество посылалось на незнакомом ей языке. В периодической системе зимы оставалось несколько свободных клеток для открытия неких элементов, которые способны опрокинуть все наши представления о химии любви, да, химии, которая теперь проницает все: творчество и жизнь, жизнь и смерть.
И об этом лучше было не думать.
В конце января Стефан и Зара подали заявления в ЗАГС.
Когда они сообщили об этом Стасе, лицо ее, вместо положенной по этому случаю радости, изобразило озабоченность.
– Я знаю, о чем ты подумала, – сказал Стефан. – О Чоне. Ерунда какая-то получается. В конце концов, это наш с тобою дом, Стася, а не Чона. Я уж не говорю о том, что вообще не понимаю его отношения к Заре.
– Более чем сдержанного, – жалобно добавила Зара. – Я уж стараюсь не попадаться лишний раз твоему мужу на глаза.
– Ты прав, Стеф, – согласилась Стася. – Это наш с тобою дом. И Зара скоро станет полноправным членом семьи. Павлу придется примириться с этим.
– Действительно, дикость, – пробормотал Стефан. – Мы его все стали бояться, как отца. Еще не хватало, чтобы мысль о Чоне отравила бы нам такой счастливый день, – продолжал он, обнимая сестру и невесту. – Нам следует откупорить бутылку шампанского, отметить это дело.
– Непременно, – поддержала его Стася.
Чон вернулся с работы ближе к вечеру и, не найдя жены наверху, спустился в гостиную.
– Что отмечаем? – осведомился он, увидев накрытый стол, гвоздики в вазе и вино, разлитое по бокалам.
– Мы с Зарой подали заявление в ЗАГС, – объяснил Стефан.
– Поздравляю, – равнодушно бросил Чон. – Стало быть, свадьба не за горами?
– Выпей с нами, – предложила Стася.
Чон, не сняв пальто, плюхнулся на стул и протянул пустой бокал Стефану. Тот налил вина. Стася напряженно смотрела на мужа. Зара улыбалась.
Чон поднял свой бокал, но держал его так, что с ним неудобно было чокнуться.
– У тебя уже есть белое платье, Зара? – не замечая протянутых к нему рук с бокалами, спросил Чон.
– Пока нет, – ответил за нее Стефан. – Но салон для новобрачных рядом, мы купим...
– Непременно купите белое, – продолжал Чон. – Хочешь, Зара, я подарю тебе свадебный наряд? Это будет моим свадебным подарком.
Чон произнес эти слова вполне дружелюбным тоном, как будто желал разрядить атмосферу за столом, и тем не менее продолжал держать свой бокал так, что надо было привстать со своего стула, чтобы дотянуться до него.
– Нет, это я сам, – возразил Стефан, твердо держа свой бокал перед самым носом Чона. – Ты что-нибудь другое подари, друг...
– Что другое, Зара? – осклабясь, спросил Чон. – Может, книгу о вкусной и здоровой пище? Или набор столовых ножей?
– Мы что-нибудь придумаем, – почти строго сказала ему Стася.
– Хорошая вещь шампанское. – Павел быстро чокнулся со Стефаном. – Особенно по такому славному случаю.
Все выпили, и только после этого Зара спохватилась:
– Ты не пожелал нам счастья...
– Ах, счастье! – пренебрежительно махнул рукой Чон. – Конечно, счастье... Все только и думают напряженно с утра до ночи о том, как бы им стать счастливыми, – пьяным голосом продолжал он. – Что ж, от души желаю вам этого самого счастья, чтобы оно не слишком быстро прошло...
Стася подумала, что он говорит о себе, и к горлу ее подступили слезы. Последнее время такие приступы, похожие на приступы удушья, часто случались с нею, но она не давала волю слезам.
Стася постаралась успокоить себя мыслью, что, слава богу, помолвка брата прошла нормально, по крайней мере с чисто внешней стороны.
Да и все как будто немного успокоились.
Но на другой день Чон выкинул такую безобразную шутку, после которой сделалось ясно – той или другой паре придется покинуть дом.
Зара в саду развешивала на веревки, протянутые между деревьями, выстиранные простыни и пододеяльники, которые, по мере выполаскивания, подносил ей Стефан. Стася стирала. Стоял солнечный, сухой день.
– Эй! Зара!
Зара обернулась на оклик Чона и взглянула на веранду.
Чон стоял наверху и целился в нее из ружья.
Зара завизжала, упав на снег и обеими руками заслоняясь от выстрела, который сейчас прозвучит, в этом она не сомневалась.
Из дома выскочил Стефан и, не поняв еще, что произошло, стал поднимать Зару с земли.
– Он убьет меня! Он убьет меня! – вцепившись в Стефана и пытаясь заслониться им от пули, кричала Зара.
– Кто?
– Я, – отозвался со своей веранды Чон, не отводя прицела с двух фигур. – Я, Стеф, брат. Это она про меня.
Стефан заслонил собою Зару. Зара припала к его спине.
– Ты переходишь всякие границы, Павел, – холодно произнес Стеф. – Убери ружье. Если не боишься, что я врежу тебе между глаз, спускайся вниз.
Чон положил ружье на пол, перелез через перила и спрыгнул вниз.
Не успел он приземлиться, как Стефан бросился на него.
Тут подошла с новой стопкой белья Стася, которая ничего не слышала из-за шума стиральной машины, и бросилась их разнимать.
Никто не взглянул в сторону Зары. Но если бы кто-нибудь из них успел перехватить усмешку, искривившую ее губы, тому человеку стало бы не по себе.
– Все, все, – произнес Чон, вырываясь из рук Стефана и стряхивая с себя руки Стаси, обхватившие его. – Все, кончено. Завтра уезжаю в Конаково.
Глава 32
КАКТУС РАСЦВЕЛ
Павел Переверзев выскочил из маршрутного такси возле салона для новобрачных с чувством, будто он вернулся домой.
Это чувство возникало у него всякий раз, когда он возвращался в какой-нибудь временно обжитый им угол – в клуб, где он подряжался делать халтуру, в квартиру приятеля, оставленную на его попечение, в мастерскую скульптора Веселова...
А между тем у него в Москве была своя однокомнатная квартира, отданная им восемь лет назад семье двоюродной сестры, которая долго не могла получить собственное жилье, а недавно известила Павла открыткой, что ордер уже получен, осталось только назначить день переезда.
Открытка была получена Павлом в начале февраля; еще месяц он прокантовался в летнем домике возле дачи, которую его бригада подвела под кровлю в конце осени. В начале марта Павел наконец вернулся в Москву.
Сначала он было собрался ехать к себе в Строгино в надежде, что семья сестры уже выехала оттуда, но, во-первых, надежда была, а уверенности не было, а во-вторых, ему очень хотелось увидеть Стасю, да и Чона тоже.
Но когда Павел миновал бывшее здание горисполкома на Тимирязевской, вышел на дорожку, петляющую между особняков, прошел под гигантским бюстом вождя, он решил, что, наверное, не стоит сваливаться на голову любимым друзьям среди ночи. Павел чуть было не повернул назад, но тут вспомнил о Марианне.
Лучше будет, если он сначала стукнется к ней, может, даже переночует у нее, если она его пустит. Да и надо ли ему видеть Стасю? Чон все поймет по его лицу, Переверзеву так и не удалось в течение своей долгой жизни научиться скрывать свои чувства.
Марианна встретила его так, как будто он только вчера уехал.
– Тебя покормить?
– Если можно, – озираясь в ее комнате, полной уже знакомых ему кошек, согласился Павел.
– У меня, правда, ничего нет, – тут же сообщила Марианна. – Печенье, чай... Я по-прежнему у себя дома не готовлю.
– Печенье сойдет.
– Озеровская тебя хвалила. Сказала, трудились стахановским методом. Поставили, значит, хоромы?
– Теперь работа только отделочникам, – сказал Павел. – Но это весной.
– Заплатила тебе нормально?
– Нормально. Что-то я у тебя никогда не видел котят?..
– Я стерилизую своих девчат. Не могу топить потомство.
– Как там? – не выдержал Павел, кивнув в сторону Стасиного дома.
Марианна молча удалилась на кухню, поставила чайник, дождалась, пока он закипит, заварила чай в глиняной чашке, вернулась с подносом, на котором стояли только этот чай и печенье.
– Марьяша, я спросил, как Чон?
Марианна нехотя пожала плечами:
– Мы бы все хотели знать, как Чон... Твой друг однажды утром собрался, поехал за вещами к тому скульптору, у которого вы жили, а потом умотал в Конаково.
– Чон и Стася расстались? – выкатил глаза Павел.
– И это все хотели бы знать, расстались они или нет, – пробурчала Марианна.
– Они со Стасей поссорились? – продолжал допрашивать Переверзев.
– Нет, ссоры не было. – Марианна раздумчиво пожевала губами. – Ссоры не было, – раздраженно повторила она, – а Стася места себе не находит. Может, это и хорошо, что ты приехал... Чон всегда был такой странный...
– Мы все несколько странные, – уклончиво ответил Переверзев. – Так почему он уехал в Конаково? Чон это как-то объяснил?
– Мне лично нет, – ответила Марианна. – И я думаю, он этого и Стасе не объяснил. Иначе бы девочка так не мучилась. Еле на ногах держится, стала совсем как тень, ни с кем не разговаривает.
– Может, Стеф что-то знает?
– Стефан живет своею жизнью. Он ведет себя как законченный эгоист. Они с Зарой собираются пожениться, и он счастлив.
Тут Павел все понял.
Последняя фраза Марианны как вспышка осветила перед ним все, что произошло между Чоном и Стасей за время его отсутствия. И чувство вины, которое он долго гнал от себя, больно кольнуло его в сердце. Они все ее предали. Чон, который уверял его, Павла, что ненавидит Зару. Он, Переверзев, который догадывался о том, что связь Чона с Зарой так легко не оборвется. Стефан, которому сейчас не было до сестры дела. Все, кто ее трепетно любили, – предали.
– Зара еще осенью переехала к ним, – продолжала рассказывать Марианна. – Мне кажется, с этого все и началось... Чон ее не переносил... Ты что-то хочешь сказать, Павел?
– Ничего, – глухо откликнулся Переверзев. – Продолжай.
– Потом между ними произошла какая-то ссора, между Стефаном и Чоном, из-за Зары. Стасе было очень плохо, она недели две жила у меня. Потом решила съездить в Петрозаводск, но оттуда вернулась такая же...
– Петрозаводск... – повторил Переверзев. – Я что-то слышал от Чона о Петрозаводске. Кто у нее там?
Марианна, как бы спохватившись, что сказала лишнее, другим тоном произнесла:
– Да никого. Она любит этот город. Всегда оттуда возвращалась бодрой. Но на этот раз как будто никуда не ездила. Еле приплелась домой, поставила сумку с вещами и затворилась наверху... Может, ты съездишь в это самое Конаково, поговоришь с Павлом?
– Может, съезжу, – неопределенно отозвался Павел. – Не знаю, будет ли от этого толк...
Он поднялся, взглянул на часы. Половина первого.
– Как думаешь, Марьяша, она уже спит?.. Схожу взгляну на ее окошко...
– Сходи, – пожала плечами Марианна. – Я постелю тебе на раскладушке.
С темного неба сыпал легкими блестками снег. Дорожка от Марианниного дома к Стасиному была запорошена легким пухом, сквозь который просвечивалась тоненькая тропка. Ко всем остальным домам вела широкая асфальтированная дорожка, в том числе и к дому Марианны, а этот особняк стоял в тупике, и тропинка была еле заметна в тусклом свете фонаря. Этот дом был как бы отделен от всего остального мира, может быть, именно поэтому в нем происходили странные вещи.
Как ни осторожно Павел открыл щеколду, дверь заскрипела; и Терриной калиткой он стукнул – собака в доме заворчала. Павел обошел темный дом и с колотящимся сердцем взглянул на веранду.
Ему показалось, в окне второго этажа промелькнула какая-то тень.
Через несколько секунд он услышал, как хлопнула дверь... И вдруг увидел несущуюся к нему, как видение, с распростертыми руками Стасю. Шлепанцы слетели с ее ног; Переверзев, почувствовав невыразимую радость, шагнул ей навстречу.
– Павел!
Но, не долетев до него, Стася вдруг застыла на месте.
Она узнала Переверзева.
Стася медленно схватилась руками за голову.
Павел все понял. Она приняла его за Чона.
Стася пошатнулась. Павел одной рукой подхватил ее, другой яростно стал срывать с себя штормовку, чтобы укутать ее. Стася была в одной ночной сорочке. Павел подхватил ее и понес к дому.
На лестнице Стася обессиленно сказала:
– Отпусти меня.
– Ты босая, – возразил Павел.
Он отнес ее в комнату, где по-прежнему стояла картина Чона. Мельком взглянув на нее при свете ночной лампы, Переверзев почему-то подумал: «Плохи дела...»
Он посмотрел на Стасю.
Она сильно переменилась.
С осунувшегося лица на него глянули больные, усталые глаза. Руки, торчавшие из рукавов ночной рубашки, страшно похудели, пальцы, как веточки, не смогли бы удержать в руках кисть. Стася поняла взгляд Павла и криво ухмыльнулась:
– Что, нехороша?..
– Чем я могу помочь? – с усилием произнес Переверзев, и тут как будто услышал эхо, которым отозвался весь дом: «Мог бы помочь, но не помог. А теперь – поздно».
– Ничем, – проронила Стася холодно. Она немного опомнилась. Стася немало пережила ужасных минут после отъезда Чона, но минута, когда она увидела вместо мужа Переверзева, была несравнима с прежними. И ей не хотелось сейчас видеть Пашу.
– Иди переночуй внизу, – проговорила Стася совсем отстраненно. – Завтра увидимся, если можно.
– Тебе надо выспаться. У тебя есть снотворное?
– Я буду спать без снотворного. Со мной все в порядке. Ты не буди меня завтра, может, я поздно встану.
– Хорошо.
Павел вышел от нее с чувством, как будто оставил человека под обвалом, обломками после землетрясения. Он не мог представить, каким образом вытащить ее из-под развалин. Только время могло проделать эту работу, только время.
Утром Марианна возилась, как всегда, на кухне.
В доме было тихо. Стефан уехал в Ленинку, Зара – на репетицию. Со второго этажа не доносилось ни звука. Все было тихо, спокойно, но Марианну не покидало чувство, что даже здесь, на кухне, произошли какие-то перемены, которые пока не замечают ее глаза.
Время уже перевалило за полдень, когда Переверзев, дожидавшийся возвращения Марианны с сообщением о том, что Стася встала, не выдержал и пришел в дом.
Марианна мыла полы в гостиной.
– Не встала еще? – спросил он.
– Нет, спит.
– Что-то долго спит...
Марианна вдруг бросила тряпку.
– Мне почему-то кажется, что в доме никого нет, – шепотом сказала она.
В несколько прыжков Переверзев оказался на втором этаже.
– Стася!
На стук его никто не ответил.
Павел открыл дверь, прошел в коридор, стукнулся в Стасину комнату. В ответ – ни звука. Приоткрыв дверь, он увидел, что там никого нет. На кровати лежала записка: «Я уехала в Конаково».
С этой запиской Переверзев вернулся к Марианне.
И тут она поняла, что было не так...
Недаром на кухне ей казалось, что кто-то смотрит и смотрит на нее разверстым взглядом.
Марианна устремилась туда, обвела взглядом стену и всплеснула руками.
Старый кактус в углу полыхал яркими рубиновыми цветами.
Глава 33
КОНАКОВО
Стася выехала из дому до света и села в электричку, когда небо медленно, словно нехотя, просветлело, и помчалась в этих разбавленных зарею сумерках навстречу своей судьбе.
На душе у нее было так легко, словно снега, под которыми она была погребена этой зимой, наконец сошли с лица земли, и радость, переполнявшая ее в первые минуты путешествия, может согреть воздух и чудным образом вызвать листву на деревьях.
Ей действительно казалось, что к моменту завершения ее путешествия кругом зазеленеет, земля окутается прозрачным, салатовым маревом весны, и она, окрыленная давно забытым вдохновением, теперь не понимала, почему медлила столько тяжелых, невыносимых дней, почему сразу же после отъезда Чона не осуществила этот прорыв в весну.
К поездке ее подтолкнуло неожиданное появление Паши Переверзева.
С момента ухода Чона из дома слух у Стаси истончился до такой степени, что она слышала шорох падающего снега, поступь крадущейся к ней по снегу беды.
Измученная бессонницей, она эти два месяца засыпала ненадолго среди дня или ночи, просыпаясь от незнакомых звуков в таком тесном ужасе, будто ее заживо похоронили.
Ни голоса Марианны, Зары и Стефана, ни привычный лай Терры не будили ее. Она вскакивала от скрипа какой-то дальней калитки, визга тормозов машины на Старом шоссе или жестяного позвякивания веток в парке.
Стася пыталась дотянуться слухом до тех отдаленных пространств, которых невозможно достигнуть зрением.
Она была готова пожертвовать своим разумом и отдаться галлюцинации, лишь бы та донесла до нее голос Чона или звук его шагов.
В эти мучительные дни Стася поняла, что на самом деле означают слова «равнодушная природа».
Природа никогда до этих пор не была к ней равнодушна. Они действовали заодно. Стася умела видеть ее красоту в чем угодно: в талом мартовском снеге на дорожке, ведущей к дому, в мерцающих вечерней голубизной сосульках, в величавом перелете дятла с ветки на ветку.
Но с того дня, как Чон ушел из дома, она почувствовала, что вся красота природы косяком, как ночные сны, устремилась следом за ним, оставив ей многочисленные пустые ячейки, где она прежде гнездилась.
И было невыносимо видеть голубые тени на ярком, освещенном солнцем снегу, боль причиняли переливы драгоценных граней снежинок, вся эта новогодняя, искрящаяся игра света на его поверхности.
От всего на свете хотелось отвести глаза, которые могло насытить теперь лишь видение Павла.
Стася знала, что любой боли рано или поздно приходит конец, но что может исчезнуть эта – поверить было невозможно. Напротив, боль росла и росла с каждой минутой, как некое мифическое существо, которому должна быть принесена жертва.
Когда Стася среди ночи услышала скрип шагов по снегу и стук калитки, ее с головы до ног обдало жаркой радостью – она была уверена, что это вернулся Чон. Стася вскочила с кровати так легко, словно в мгновение ока сбросила с себя слежавшийся покров январских и февральских снегов, заточивших ее в отчаянии, и побежала навстречу своему счастью.
Разочарование сокрушило ее.
Показалось, косточки в ее теле треснули.
Если б у нее были силы, она бы в ту минуту ударила Переверзева – ненависть к нему ужалила ее сердце, ненависть за то, что это он пришел, а не Чон.
Ужасную шутку сыграла с ней эта ночь, но она же подвигла Стасю на решение ехать в Конаково.
Обманувшая надежда, казалось, отняла у нее последний воздух, которым можно было как-то додышать до возвращения Чона – и то при условии строжайшей экономии, – и, прижатая к стене безвоздушным пространством отчаяния, Стася поняла: надо ехать к мужу за кислородом.
И тогда ей стало легко.
Она набрала номер Коли Сорокина.
Коля, немного удивившись тому, что его разбудили среди ночи, дал Стасе координаты.
Коля диктовал их в трубку, глухо покашливая, карандаш Стаси летал по бумаге, и с каждым новым ориентиром она чувствовала физически, будто приближается к Чону.
С этим ликующим чувством в душе, с уверенностью, что теперь-то все будет хорошо, Стася села в электричку, завернулась в свою беличью шубку, просторную для нее, как в одеяло, глядела на небо проснувшимися от долгой спячки глазами, радуясь красоте темнеющих вдали деревьев, которые бежали назад, в то время как электричка неслась вперед.
И слух ее тоже пришел в норму. Уже почти два месяца, как она слышала голоса людей, но не различала слов, как будто их произносили на слишком высокой частоте.
Сейчас она с удовольствием прислушивалась к беседе двух молодых людей, очевидно студентов, сидевших напротив.
Она догадывалась, что они подсели к ней нарочно, с целью завязать знакомство – вагон был почти пустой.
Они говорили о времени.
О том, что время так быстро и сильно изменилось, как, случается, меняется в одну ночь человек, получивший страшное известие.
– Такое ощущение, – говорил один из них громким голосом, – будто в механизме времени произошел какой-то сбой, и оно понеслось, как петух с отрубленной головой в последнем сумасшедшем беге...
– Да, – соглашался другой, – может быть, в сутках уже не двадцать четыре часа, как мы полагаем, а несколько меньше, ведь ничего толком не успеваешь сделать и перечувствовать...
– Наступают последние времена, – беззаботно продолжал первый, – нам, наверное, суждено увидеть конец света.
– Нет, – возразил второй, поглядывая на Стасю, – помнишь, в Евангелии даны приметы последних времен – глад, землетрясения, мор...
– А разве это не происходит на земле там и здесь?
– Там также сказано, что светила на небе поколеблются, а мы этого пока не наблюдаем...
– А вы как думаете, девушка? – обратился к Стасе первый.
Стася медленно покачала головой.
– Время неподвижно, – проговорила она. – Неподвижно, как этот пейзаж, мимо которого мы с вами пролетаем на электричке. Это наше, человеческое движение к бездне мы приписываем времени. А оно неподвижно, как пространство.
– Интересный взгляд, – недоверчиво ухмыльнулся второй. – Но вы чувствуете, что на нас с вами закончится история человечества?
– Почему? – с улыбкой спросила Стася.
– Потому что любовь оскудела в сердцах человеков!..
– Любовь, – глухо повторила Стася и вдруг почувствовала, как в эту самую секунду в ней все переменилось. Она умолкла и неприступно зарылась лицом в воротник шубки.
Парни, удивленные тем, как резко она прекратила разговор, тоже умолкли.
Внешний слух как бы выключился у Стаси: внутри нее все вдруг зашумело, как лес в грозу.
Такое с нею уже случалось в те долгие ночи, когда она просыпалась от незнакомых звуков и больше не могла уснуть.
Этот шум рос, усиливался, смятение нарастало. Ей казалось – еще немного, и сознание покинет ее.
Она припала лбом к оконному стеклу.
Вероятно, у нее давно неладно с психикой.
Иначе – откуда, из каких таких реальных причин соткалась ее утренняя радость и почему так же внезапно вдруг покинула ее?..
– Вам нехорошо? – наклонился к ней один из парней.
В ответ Стася только выпростала руку из рукава, чтобы заслониться от чужого голоса. Он причинял ей боль.
Никто из посторонних не мог избавить ее от этого страшного шума внутри, только Павел.
Она ехала к нему за спасением, но только сейчас осознала, что все это было иллюзией.
То есть, если он обрадуется ее появлению, тогда будет спасение, а если нет, что скорее всего, – теперь она это чувствовала, – тогда ей нет возврата домой...
Она не могла представить, что станет делать после того, как прозвучат его слова, которые она услышала вдруг сквозь бешеный вой деревьев внутри себя: зачем ты приехала?
Стася подняла свои налившиеся тяжестью веки: деревья, водокачка, домики, снег – безотрадный пейзаж. Деревья размахивали своими ветвями, точно кричали: нет тебе спасения, мы не зазеленеем!
«Надо было переплыть через эту зиму дома, – подумала Стася, – весна бы сама пришла и все переменила... Но мне не дотянуть до весны. До нее далеко. Каждая минута ожидания возведена в степень моей бедой, оттого день кажется годом... Мне не перебраться через эти снега. Я не увижу Павла!»
Уверенность в том, что ей уже не суждено увидеть Чона, как судорога пронзила все ее тело.
