Текст книги "Танец семи покрывал"
Автор книги: Вера Ветковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– А сам-то он что может? – осведомилась Стася.
– Не знаю что... – неопределенно пожал плечами Родя, очевидно не желая ругать работы пресловутого Чона. – Он специализируется на лубке... Эти картинки сейчас здорово в ходу у простого народа. Во всяком случае, деньги у него всегда имеются... Продает картины провинциалов «отъезжантам», имеет с этого какой-то процент. У него в любой момент занять можно, а то и просто денег на жизнь попросить...
– А что за имя – Чон? – полюбопытствовала Стася.
– На самом деле его зовут Павел. Павел Чонгар. Так, кажется, звали какого-то горьковского героя. Но все его называют просто Чон. Хочешь, я вас познакомлю? Мне интересно, что он скажет про твои работы...
Стася подумала – и согласилась.
– Смотри только, не влюбись в него, – насупившись, вдруг предупредил Родя.
Стася только с горечью усмехнулась в ответ.
Ей уже довелось пережить бурное, сумасшедшее чувство к одному мальчику, пароходному механику, плававшему на большом туристическом судне.
Стася с ранней юности решила для себя, что ее избранником станет какой-то особенный человек, принадлежащий к другому социальному кругу, нежели она, – люди ее круга, расслабленные и инфантильные, с хорошо подвешенными языками и развязными манерами, ее не интересовали. Она мечтала о человеке, который трудится с детских лет, честно зарабатывая свой кусок хлеба.
Простой и открытый человек, не обладающий блестящим чувством юмора, как парни и девушки «ее круга», парень, с которым она проживет простую, честную жизнь... И ей показалось, что Дима как нельзя больше подходит для этой романтической роли.
Кудрявый, курносый, веселый малый, охотно завязывающий знакомства с юными пассажирками, – Стася для него стала одной из многих приятельниц, которые, вернувшись в свой родной город, тут же забывали о нем.
Но Стася не забыла Дмитрия.
На губах ее горел, как нестираемая печать, первый поцелуй, подаренный ей Димой на верхней палубе теплохода при призрачном свете звезд. И клятва, которую Стася дала этому парню, казалась ей нерушимой.
Она провела с Димой многие часы на палубе, когда он был свободен от дежурств в машинном отделении, а перед тем как вернуться в Москву, вручила ему единственную свою драгоценность – золотой медальон, подаренный ей отцом к ее шестнадцатилетию.
Дима долго не хотел его брать.
– Это дорогая вещь, – отказывался он с каким-то непонятным Стасе испугом. – Ты лучше подари мне свою косынку!
Но Стася видела уже одну косынку на шее своего избранника в тот день, когда впервые заметила его, – потом они вместе утопили шелковый платочек в водах Москвы-реки.
– Мое сердце еще дороже, – взволнованно объясняла Стася. – Любая вещь имеет цену, а сердце не имеет цены. И раз уж я навеки отдала тебе свое сердце, то что такое медальон...
– Но все-таки... это же золото!..
Стася никак не могла понять его колебаний.
– Какая разница, из какого металла сделана вещь, подаренная на память? Он всегда будет напоминать обо мне, хотя, обещаю тебе, мы недолго будем в разлуке...
Если бы Стася умела читать по лицам, она бы поняла, что это трогательное обещание не слишком обрадовало ее возлюбленного.
Глава 4
ЕГО ЛИЦО
Она встречала Диму то в Нижнем Новгороде, куда добиралась поездом, то в Волгограде, то в Саратове на стоянках теплохода.
Стася полюбила провинциальные пристани, воду, лениво накатывающую на берег, набережные незнакомых городов, где они прогуливались с Димой.
Ей казалось, что все это будет длиться вечно, – но закончилась навигация, и Дима осел в родном Саратове, где учился в речном техникуме.
Стася каждый день писала ему письма.
Это были огромные послания на нескольких страницах, адресованные, в сущности, никому, потому что позже выяснилось, что Дима не дочитывал их до конца и пополнял ими коллекцию посланий от влюбленных девушек.
Ответы приходили очень редко, как правило в виде открыток, и они не могли насытить требовательное сердце Стаси, жаждущей высоких слов, клятвенных обещаний, безумных признаний.
Но Стася полагала – Дима специально сдерживал свои чувства, сознавая, что между ними огромная пропасть – она профессорская дочь, москвичка, а он – обыкновенный работяга. Именно так он ей и написал в очередной открытке, на которую Стася разразилась целой тетрадкой слов, уверяя Диму, что с детства ненавидит маменькиных сынков и людей «своего круга», а ценит именно таких простых и самостоятельных людей, как Дима.
Через год Дмитрия забрали в армию. Саратовскую.
Стася и там нашла его. Они встретились на КП.
Оба были смущены, растеряны, Дима никак не ожидал приезда Стаси, и разговор получился какой-то скомканный, быстрый, ненужный...
Стася думала, что несказанно обрадует его своим приездом, но Дима почему-то – она это чувствовала – дождаться не мог, когда же истекут положенные на свидание два часа.
Стася и тут отнесла его сдержанность на счет солдатского долга, тяготевшего над Димой, и, не удовлетворившись этой встречей, решила доехать до Саратова и познакомиться с матерью своего служивого, о которой ей Дима много рассказывал.
В Саратове Стасе хотелось поцеловать булыжную мостовую, по которой она шла к дому Димы... Ей хотелось обнять его мать, про которую он говорил, что она простой, но на редкость добрый и справедливый человек. Стася была уверена, что та встретит ее как родную. Ведь она так любит сына этой замечательной женщины!
Стася с охапкой осенних цветов вошла в дряхлый пятиэтажный дом, поднялась на последний этаж и, замирая от радостного предчувствия, позвонила в дверь.
Полная женщина с добродушным лицом, в фартуке, повязанном поверх тренировочного костюма, открыла ей дверь.
– Я – Станислава Михальская, – торжественно объявила ей Стася.
– Ну и чего тебе, девочка? – не поняла женщина.
– Вы не поняли, – настойчиво произнесла Стася. – Я – Станислава... Ваш сын, наверное, называл вам меня уменьшительным именем – Стася.
– Который из них? Димка или Гришка?
Стася не знала, что у Дмитрия был брат.
– Дима, Димочка, – пропела она. – Ведь он говорил вам обо мне?
Женщина вдруг насторожилась и даже как бы отпрянула от Стаси.
– А что он должен был сказать мне о тебе, девочка?
У Стаси вытянулось лицо.
– Как что? – упавшим голосом сказала она и выронила цветы из рук. Женщина бросилась поднимать их. – Все, все он должен был вам рассказать...
– Все?! – Женщина вскочила, и цветы снова упали на пол, теперь уже из ее рук. Она в каком-то непонятном Стасе страхе прижала ладони к щекам. – И ты тоже?!
– Что я «тоже»?! – пролепетала Стася, неуклюже собирая цветы.
Женщина схватилась за голову.
– Томка! Поди сюда! – крикнула она.
Из комнаты выплыла беременная женщина, молодая и хорошенькая, в байковом халате и тапочках на босу ногу.
Димина мать схватила ее за руку, подтягивая к двери.
– Вот еще одна моя невестушка прибыла! Ах, Димка, Димка, весь в батьку! Ну, пусть только воротится, шельмец! Я его выдеру, как в детстве! У тебя, деточка, какой срок?
– Срок? – машинально переспросила Стася.
– Ну да – какой? Вот Томка на восьмом месяце, она здесь поселилась, чтобы родить мне внука, а уж я Димку заставлю потом жениться на ней! – яростно продолжала женщина. – Но с тобой-то мне что делать?
– У нее еще ничего не заметно, – подала голос Тамара. – Пусть избавится от ребенка!
Димина мать замахнулась на нее цветами, которые выхватила из рук Стаси.
– Я тебе дам – избавится! Он и от твоего ребенка хотел избавиться, да я не допустила!
– Пусть делает аборт, – стояла на своем Тамара. – Димке двоих деток не прокормить... Зачем было парня до себя допускать? – с видом оскорбленной добродетели осудила она Стасю.
– А ты – зачем? – выкрикнула Димина мать.
– Я по любви! – гордо сказала Тамара.
– И она по любви.
Стася слушала эту перепалку, и страшная правда мало-помалу проникала в ее возвышенный и мечтательный ум.
– Не надо было ей ложиться с вашим Димкой!
– Он не мой, он теперь твой! – гневно проговорила Димина мать.
– Я не ложилась, – прохрипела Стася.
Обе женщины уставились на нее.
– Как не ложилась? А ребенок от кого? – хором спросили они.
– Она хочет на Димку чужого ребенка повесить, – азартно высказала гневное предположение Тамара.
– Нет, она с виду не такая, – не согласилась Димина мать.
– Я не беременна, – упавшим голосом объяснила Стася.
Тут обе женщины в изумлении переглянулись.
– Так чего же тебе надо, деточка? – наконец спросила Димина мать.
Стася разлепила губы, чтобы ответить, но вдруг, подняв глаза на свою соперницу, увидела на ее шее свой медальон...
Кровь бросилась ей в голову.
Отчаяние, горечь, стыд – эти чувства затопили ее.
– Ничего, – глухо произнесла она.
И, не помня себя, бросилась вниз по лестнице.
...Позже Стася получила от Димы письмо.
«Ты меня никогда не любила и не могла любить, – писал он. – Я ведь самый обычный парень, говорить не мастер, писать тоже, а тебе от мужчины надо много слов. На словах жизни не построишь. Жизнь штука грубая, а ты мечтаешь о другом, так что прости меня и забудь, а я женился на Томке, она баба простая, ровня мне, и к тому же родила мне сына Дмитрия...»
Это письмо мало что могло добавить к страданиям Стаси, к тем мукам, которые не оставляли ее после роковой поездки в Саратов, но заставило ее взглянуть кое на что в жизни иначе.
К тому же в этой ей помогла Марианна.
Нянька с самого начала была посвящена в перипетии этого романа и, обладая трезвым умом, относилась к нему неодобрительно.
Она даже отказалась гадать Стасе на картах, уверяя ее, что и без карт видит, чем дело кончится. А когда Стася рассказала ей о своей поездке в Саратов, а потом уже показала письмо, Марианна сказала:
– Твоя беда в том, детка, что ты боишься любви, как иные люди боятся темноты, и приучают себя к ней, подолгу гуляя в сумерках. И именно потому ты выбрала себе в возлюбленные этого ничем не примечательного паренька. Ты решила, что невысокий культурный уровень твоего Дмитрия гарантирует тебе его верность, что он будет всегда смотреть на тебя снизу вверх и не посмеет ни в чем тебя обмануть...
Стася, глубоко ошеломленная правдивыми словами няньки, помалкивала.
– Но все произошло как раз наоборот. Мальчик правильно понял, что ты его не любишь, тебе просто нравится своя героическая позиция девушки из хорошей семьи, обратившей милостивое внимание на плебея. Он ближе к земле, не читал книг – но оказался умнее тебя. Пойми, ему хочется жить, а не отстаивать надуманные идеи!
– Но я так тосковала, так мучилась из-за разлуки с ним! – воскликнула Стася.
– И-эх, милая, – сокрушенным тоном молвила Марианна. – Это ты не из-за Димы тосковала и не о нем страдала. Ты страдаешь, потому что пришло твое время любить... И знаешь, что я тебе скажу, – по-моему, тебе лучше не влюбляться. Ты можешь растаять, как Снегурочка. Тебя это солнышко спалит... Ты ведь живешь в придуманном мире, тогда как солнце любви – оно настоящее. Человек, который попал в его лучи, расцветает, а страну фантазии оно выжигает дотла, как пустыню. Лучше тебе, детка, не поднимать глаз на мужчин – или выйти замуж за благодушного реалиста вроде Родиона!
– Я не могу влюбиться в Родиона! – почти с отчаянием воскликнула Стася.
– Да, ты не можешь влюбиться в Родиона, – грустно подтвердила нянька.
Со времени Димы минуло три года. Стасе исполнился двадцать один год, и мелькавшие время от времени перед нею мужские лица не привлекали ее внимания.
Тех, кого она знала, Стася не стремилась узнать глубже, она чувствовала, что глубины этой, собственно, нет. Сквозь лица знакомых ей мужчин просвечивали самые житейские мысли, самые банальные страсти. Одни штамповало раздутое тщеславие, другие – жадность и хитрость, в выражении третьих проступала пошлость и скука, на физиономиях четвертых как будто крупным шрифтом была набрана претенциозная глупость, пятые сводила судорога зависти... Словом, художник-реалист имеет здесь превосходную натуру, но романтическому художнику, для того чтоб найти типаж настоящего героя, бескорыстного рыцаря, следует полагаться исключительно на свою фантазию, думала Стася.
...Но одно лицо среди калейдоскопа человеческих лиц все-таки врезалось в ее память и даже затмило смазливую физиономию далекого Димы.
Однажды Стася стояла в небольшой очереди к кассе предварительной продажи билетов, в который раз думая над тем, что она не может, ленится изобрести какой-то более основательный предлог для своих поездок якобы в Питер, чем приобретение там колонковых кисточек. Отец полагал, что эти дни она обретается у Марианны, и Стеф поддерживал в нем эту мысль, ссылаясь на творческий застой у Стаси, которой необходимо побыть одной. Марианна была посвящена в тайну Стасиных поездок, но Стефану они боялись рассказать всю правду... Стоя в очереди, она рассеянно рассматривала людей в соседней очереди – эти брали билеты на сегодняшний поезд. И вдруг взгляд ее как будто споткнулся, зацепившись обо что-то неожиданное...
Это лицо было настолько своеобразной лепки, что сразу же возникала мысль: его лепила не столько природа, сколько сильная воля этого человека. Все – как будто из углов, как у Ренато Гуттузо[1], такое лицо – находка даже для кубистов. Решительный, красиво очерченный подбородок, резкие, удлиненные, с выпуклой косточкой под глазами скулы, костистый нос, широкий волевой лоб, прямые твердые брови и глаза глубокого серого цвета, глубокого и мягкого, как крыло голубя... Это лицо буквально дышало силой, но выражение глаз было тяжелым и скорбным, как будто они смотрели внутрь какой-то тайной раны, которую одним волевым усилием невозможно было исцелить... «Он похож на Жюльена Сореля, – промелькнуло в голове у Стаси, – если бы мне дали иллюстрировать Стендаля, я бы уцепилась за эту натуру... Та же трагическая воля в выражении лица...»
Между тем человек, который так сильно ее заинтриговал, поставил к стенке свой тяжелый чемодан и стал сжимать и разжимать отекшие пальцы, как это обычно делают художники. Стася про себя улыбнулась. Тут она увидела, что к чемодану, стоящему у стены, незаметно подбирается хромоногий человечек. Давно он крутился в очереди, кося глазом на чужие вещи, Стася заметила его, и вот – облюбовал чемодан, который поставил усталый художник.
Воровато оглядевшись, хромоножка сперва немного отодвинул чемодан, а потом подхватил его и быстро-быстро заковылял прочь...
Художник, словно разбуженный нарушением композиции, к которой привык его рассеянный глаз, обернулся и в несколько шагов настиг хромоногого воришку.
Теперь они оба держались за ручку чемодана: воришка вобрал голову в плечи и уставился в землю.
Стася, забыв про очередь, подошла ближе и услышала разговор этих двоих.
– Здесь нет ничего для тебя интересного, – как бы с сожалением молвил художник, – книги...
Воришка со скорбным достоинством отвел свою руку и произнес с горечью:
– Тогда пожалуйста... Я-то думал – теплые вещи...
Откровенность его, видимо, понравилась художнику.
– Что – мерзнешь?
Вместо ответа, воришка извлек из кармана замызганного пиджака носовой платок и громко высморкался.
Художник рассмеялся:
– Ладно, ты меня убедил. У меня там сверху лежит кофтенка...
Он щелкнул замком чемодана, вытащил из него теплый свитер и протянул хромоногому:
– Держи.
Тот недоверчиво скосил глаза на свитер:
– Правда даришь?
– Дарю.
– Ну спасибо, брат. А консервов у тебя там нет?..
Художник, рассмеявшись, вытащил из кармана несколько купюр и, не считая, сунул их воришке в руку.
– Вот тебе на консервы, брат.
– Спасибо, брат, – отозвался хромоногий, – утешил ты меня. Ей-богу, помяну тебя в храме Николая Угодника. Как зовут-то тебя?
Художник покачал головой:
– Не надо меня поминать. Не услышит тебя Бог, – и с этими словами пошел в свою очередь.
Стася, удивленная этой сценой, тоже вернулась в свою очередь.
Он взял билет и быстро зашагал к выходу.
А Стася подумала: «Как жаль, что мы поедем в разных поездах...»
Глава 5
ЧОНГАРОВСКИЕ СБОРИЩА
Собираясь к разрекламированному Родей Чону, Стася не надеялась извлечь что-нибудь интересное для себя из этого визита.
Она с большой долей вероятности могла представить, что там увидит и услышит.
Полутемный подвал, заставленный скульптурой, небрежно одетых людей, сидящих на матрасах, попивающих дешевое вино и ожесточенно курящих одну сигарету за другой, чтобы занять руки, тогда как слух будет занят громыханием Майкла Джексона или, напротив, тихой мелодией Вивальди. Все эти споры об умирающем искусстве, сдобренные принятым в обществе юмором, осторожное или настойчивое внимание со стороны мужчин, разговоры художников о том, кому и за сколько удалось продать свою работу, – словом, обычная богема.
И Чон был ей не слишком интересен, она знала, что Родя – человек увлекающийся и не умеющий судить здраво о том, кто в данное время занимал его ум. Но интерес вызвало сообщение Роди о том, что у этого Чона есть несколько картин Кати Григорьевой, которая писала цветы в манере, не похожей на Стасину.
Дверь им открыл высокий тяжеловес в байковой просторной кофте.
Родя, обменявшись с ним рукопожатиями, сказал:
– Павел, это моя однокурсница, невероятно талантливая девушка.
Тот обернулся к Стасе с неожиданно застенчивой улыбкой:
– Это правда?
– Что правда? Что девушка или что невероятно талантлива? – вдруг плоско пошутил Родя, и Стася на минуту прониклась неприязнью к этому Павлу. Родион, увидев, как переменилось ее лицо, быстро поправился: – Она очень, очень талантлива...
Глаза тяжеловеса заискрились смехом.
– У Родьки все гении, вот почему я решил уточнить... Извини, если обидел тебя.
Стася протянула ему руку:
– Меня зовут Стася.
Павел рассеянно пожал ей руку.
– Так как насчет талантливости, Стася? Свидетельства Роди мне маловато. Как вы-то сами оцениваете себя?
Стася подумала, что напрасно разозлилась на этого Чона.
– Да никак не оцениваю, – пожала она плечами. – Это не мое дело – оценивать.
– Хороший ответ, – одобрил Павел. – Ну, проходите, друзья, рассаживайтесь, сегодня не много народа.
В мастерской, конечно, было накурено так, что казалось, гипсовые и человеческие фигуры плавают посреди дыма. Одни гости прохаживались между скульптурами, находившимися в разной степени завершенности, другие переговаривались, прислонившись к стене, третьи сидели на кушетках и табуретах. На длинном, грубо сколоченном столе, больше похожем на топчан, стоял электрический самовар и множество стаканов, а в дальнем углу залы какой-то парень, ссутулившись над клавиатурой, играл на стареньком «блютнере» пьесу Шёнберга[2].
Павел вполголоса стал представлять Стасе гостей.
– Вот те двое – Маринина и Лопотов, муж и жена, работают в графике, тот толстый – Сорокин, блестяще иллюстрирует детскую литературу, но сейчас спрос на комиксы, вот он и сидит без работы, лысый в очках – Саша Руденко, поэт-авангардист, вы, конечно, читали его стихи, кто его новая длинноногая подруга, не знаю... Тот, похожий на Раскольникова, – Сема Шорохов, у него внешность романтическая, – Павел повысил голос, и Сема с готовностью улыбнулся ему, – но душа старушки-процентщицы, – Сема укоризненно покачал головой и поцеловал руку Стаси, – та красивая девушка – натурщица...
– Это Мария, – кивнула Стася. – Она у нас в училище подрабатывает, мы знакомы.
Мария, встретив ее взгляд, послала Стасе воздушный поцелуй.
– Ну вот, я рад, что вы увидели знакомое лицо... – сказал Павел. – Мария – очень славная девушка... Да, а тот, кого она сейчас охмуряет, – это наш великий Русанов, впрочем, вы его, конечно, узнали... Хоть он такой бо-ольшой общепризнанный мастер, а вот, не гнушается нашим обществом, подпитывается... Уф! Кажется, всех вам представил...
– А кто это там играет Шёнберга? – спросила Стася.
– Как кто? – Павел слегка удивился. – Так вы, оказывается, незнакомы с ним? Я-то решил, вы – приятельница Чона... Это мой тезка – Павел Чонгар.
Стася смутилась:
– Простите. Я решила было, что Чон – это вы.
– Куда уж мне! – с добродушной иронией произнес Павел. – Я просто Павел, а Чон – это Чон. Павел Переверзев, ваш покорный слуга, малюю от нечего делать пейзажи. Ну, Стася, к какой группе желаете пристать? Ваш Родя воркует с Марининой... Или чайку для начала?
– Спасибо, – отозвалась Стася. – Чайку, пожалуй, выпью. Я подсяду поближе к роялю и немного осмотрюсь.
Чон как раз закончил играть пьесу, когда Павел подвел к нему Стасю.
– Чон, познакомься с талантливой художницей, которую привел Родион, – сказал он.
Тот неторопливо обернулся – и Стася обомлела.
...Это был тот самый художник, которого она встретила несколько месяцев назад на вокзале.
Чон, удостоверившись, что привел новую гостью в замешательство своим пристальным, неулыбчивым взором, снова отвернулся к клавиатуре, бросив Стасе через плечо:
– Что вам сыграть?
– Можно назвать конкретную вещь? – с интересом спросила Стася.
– Рискните. Только не заказывайте «Лунную сонату», умоляю вас, я ее уже заиграл...
– Выберите что-нибудь сами, – предложила Стася.
– Не бойтесь меня смутить, – усмехнулся Чон. – На антресолях лежит кипа нот, там наверняка найдется пьеса, которую вы захотите услышать, и Павел принесет нам ноты, и я сыграю с листа... – монотонно проговорил Чон. Но прежде чем Стася смогла придумать, что бы заказать пианисту, он, как будто забыв о ней, заиграл 1-ю балладу Шопена.
Стася, задетая его странными манерами, сделала движение, чтобы отойти от рояля, но Чон почувствовал это и, чтобы не дать ей уйти, принялся вполголоса объяснять:
– Я играл эту вещь еще в музыкальной школе... Шопен для начинающего пианиста – большое искушение. Шопеном пианист должен завершать свою карьеру... А что вы рисуете?.. Да, я не расслышал ваше имя?..
– Стася, – рассеянно отозвалась Стася. – Цветы.
– Натюрморты? – уточнил Чон.
– Нет, просто цветы.
– Как Григорьева? В какой технике?
– Нет, иначе. Маслом, мелом на асфальте.
– Хотите посмотреть Григорьеву? – Чон оторвался от рояля. – Пойдемте, это в другой комнате...
Там было холодно, пусто, на антресолях лежали рамы, подрамники, холсты, скрученные куски ватмана. Прислоненные к стенам, стояли какие-то картины. Чон выбрал две из них и включил в углу софит, установленный на колченогом табурете.
...На первой картине был изображен уже облетевший куст жасмина, на другой – пастушья сумка в длинной вазе.
Стася присела перед картинами на корточки, попробовала пальцем мазки. Чон вдруг рассмеялся.
– Ну да, цветы, – сказал он, как будто кивнув Стасе, – что же еще, в самом деле, вы можете писать... Вы сами смахиваете на эльфа... знаете, мне эти сказочные существа кажутся похожими на стрекоз, они по ночам вьются вокруг цветов, собирают нектар или поют цветам песенки... Девушка-эльф, и имя у вас подходящее для девушки-эльфа... Ну, будем знакомы. – Чон тряхнул головой, как будто только сию минуту решил, что со Стасей ему следует познакомиться. – Зовите меня просто Чон, как все...
Стася вложила в его большую ладонь свои трепещущие пальцы.
– А свои работы вы мне покажете?
Чон пренебрежительно махнул рукой.
– Разве что для того, чтобы развеять у вас впечатление о моей сугубой одаренности, – сказал он, вытаскивая из-под груды подрамников на антресолях одну картину. – Я пишу ради хлеба насущного. Как видите, лубок. Не бог весть какие деньги, но Пашка Переверзев довольно успешно сбывает нашу с ним мазню. Это всегда в моде...
Он с интересом следил за Стасей, лицо которой неуловимо изменялось, как только перед ней ставили картину. С него будто слетала вся его беззащитная милота и робость. Оно подбиралось, как у человека, который в эту минуту становился самим собой.
Чон перевел взгляд на собственную картину, стараясь увидеть ее чужими глазами.
Переверзеву эта мазня нравилась до такой степени, что он не хотел продавать картину.
На ней были изображены на фоне бревенчатой стены березовый туесок с брусникой, бочонок с клюквой, лукошко с черникой, лист лопуха, на котором лежала пригоршня морошки, – все это помещалось на скамье, застланной полотенцем с петухами. Словом, «а-ля рюс», как пренебрежительно говорили художники.
Стася, как ни хотела, чтобы картина Чона ей понравилась, испытала легкое разочарование.
Это, конечно, было сработано мастерски, Чон чувствовал цвет. Цвет – да, но не краску. Настоящий художник ощущает тысячную градацию краски, он ориентируется в тончайших оттенках, знает, где нужно углубить цвет, где передать эффект прозрачного блеска поверхности. Конечно, здесь идет речь о плоскостной живописи, где главное цвет и линия.
– Нет равновесия в цветовой гамме, хотя в принципе с цветом у вас все нормально, – наконец поставила диагноз Стася. – Явный перекос белого в композиции... И это очень легко поправить...
– Вот как? – с интересом спросил Чон. – Можете это сделать?
– Дайте акварель, – распорядилась Стася, отойдя от картины на шаг.
Через несколько минут Чон принес ей уже готовую палитру и пару кисточек. Стася обмакнула одну из них в льняное масло, потом – в краску и сделала несколько экономных, точных движений кистью.
– Готово.
В нижнем углу она нарисовала бабочку-капустницу.
Пораженный, Чон молча смотрел на ожившую картину.
Действительно, теперь в ней появилось то, чего художник может добиваться, размышляя над работой в течение нескольких дней, – безупречная гармония. Полотенце с петухами... Тяжелая свинцовая краска, «провалившаяся» при засыхании и закрашенная смесью прозрачного ультрамарина и других масляных красок, уравновесилась при появлении этой капустницы в самом углу. Стася несколькими мазками «зарифмовала» белое на картине, – и все стало другим.
Горячая волна восхищения, укол зависти, бескорыстный восторг художника, понимающего цену своему собрату по цеху, уважение к нему – вот палитра чувств, которые пережил в несколько мгновений Чон.
– Ты должна показать мне свои работы, – потеплевшим голосом произнес он.
Лицо Стаси снова сделалось застенчивым, виноватым, как будто дар, который она обнаружила перед малознакомым человеком, смущал ее саму. Чон, еще более заинтригованный, удивленный, не таясь разглядывал ее.
– Ты очень красивая, – признался он вдруг, – но сразу этого не заметишь... Есть такие лица: взглянешь – вроде ничего особенного, а всмотришься – теряешь покой. – Последнюю реплику Чон смягчил шутливой интонацией.
Он отключил софит и высунул голову в приоткрытую дверь.
– Мария, будь добра, принеси нам пару стаканов чаю...
Когда Мария вошла к ним с чаем, она увидела Чона и Стасю, сидевших на корточках и как будто не смотревших друг на друга.
– Вот тебе чай, Чон, – сказала она, удивленно посматривая на Стасю. – Знаешь, – обратилась она к девушке, – Чон редко удостаивает здесь кого-то беседой... Чон, Стасю надо бы усадить...
Чон поставил стаканы на пол и отправился за табуретками.
– Что? Понравился он тебе? – заинтересованно спросила Мария.
Стася посмотрела на нее с непроницаемым видом.
Внутри нее чувства собрались в какой-то горячий и болезненный сгусток, который уже не позволял ей видеть людей, и предметы, и сам воздух, как она воспринимала все это полчаса тому назад. Но по лицу ее нельзя было ни о чем догадаться.
– Ты о чем-то спросила?
Мария ухмыльнулась.
– Не хочешь отвечать, не надо, – проговорила она.
Вошел Чон с двумя табуретами в руках и рулоном ватмана под мышкой. Мария, хмыкнув, выскользнула за дверь.
Когда Чон усаживал Стасю, лист ватмана упал на пол, и Стася наступила на него обеими ногами. С листа глянуло на нее необычное лицо с резкими и хищными чертами. Стася удовлетворенно вздохнула.
– А это отличная работа, – признала она и тут же осеклась: ей не хотелось огорчать Чона похвалой в адрес неизвестного художника, сделавшего этот набросок.
Но к счастью, выяснилось, что принадлежит он Чону.
– Сангина, – небрежно сказал он, щелкнув по ватману пальцем, – линия мне больше удается. Карандаш, тушь, сангина – это мое.
– Отличная работа, – повторила Стася. – Кто эта девушка? Такое необычное, красивое... страшное лицо...
– Страшное? – с непонятной интонацией промолвил Чон. – Вот как?.. Право, не помню, кто такая, какая-то знакомая моих друзей, забредала на огонек. Но я это принес для того, чтобы сэкономить ватман и на обратной стороне набросать твой портрет... – Он перевернул лист, встал на него, подумал некоторое время, потом присел на корточки и стал быстро черкать по ватману сангиной, поглядывая на Стасю.
Она видела, как на бумаге волшебным образом возникает ее лицо, но еще чувствовала, как сквозь него проступают черты лица той девушки, нарисованной на обратной стороне листа, и ощущала какое-то смутное беспокойство, точно это случайное наложение одного лица на другое могло ей навредить...
Портрет был закончен в считанные минуты.
Стася и узнавала и не узнавала себя.
Это была, безусловно, она, но такого выражения лица она за собой не знала, не помнила: странного, волевого, жесткого.
– Ты себя не узнаёшь, – поняв ее недоумение, кивнул Чон. – И это правильно. Ты ведь не смотришь на себя в зеркало, когда работаешь или смотришь на чужую работу. Вот какая ты на самом деле, девушка-эльф! Уверен, что угадал твою суть... Твои наивность и беззащитность – они относятся только к житейскому, но не к житийному...
– Здорово, – всматриваясь в портрет, сказала Стася. – Знаешь, ты прирожденный график!
Чон удовлетворенно хмыкнул и, скатав лист ватмана, забросил его на антресоли.
– Не знаю, не знаю, мне трудно определиться. Художник, конечно, должен быть слегка бездомным, но слегка... Даже кочуя, необходимо во что-то пустить корни... Мне хотелось бы жить в доме, в котором можно было бы поразмышлять о творчестве и своем месте в нем. Но у меня пока нет такого пристанища. Это все, – он обвел взглядом стены, – чужое, временное...
– А в каком бы тебе хотелось жить доме?
– О, я с удовольствием опишу его тебе, – вдохновенно начал Чон. – Я так часто об этом мечтаю, что делаюсь похожим на Манилова... Мой дом должен быть в центре Москвы, – потому что я очень люблю этот «странноприимный дом», – виноватым голосом пояснил Чон. – В центре, да, но необходимо, чтобы он был окружен деревьями... садом. Такие дома есть в районе «Динамо», например... Дом в два этажа, с камином и террасой, с которой хорошо наблюдать закат, весь он увит диким виноградом... В нем старая мебель, рухлядь, в которой, однако, чувствуется дыхание времени. Много комнат, много книг...
Стася слушала его со все возрастающим изумлением.
– В одной из комнат непременно должен быть инструмент, ведь я играю... В саду яблони, розы, кусты смородины... Что ты так смотришь, Стася? Я ужасный фантазер?..
– Нет, – проронила Стася. – Просто ты один к одному описал дом, в котором я живу.
Глава 6
ОСЕНЬ В СТАСИНОМ САДУ
Осенью до начала листопада Стефан перебирался к сестре на второй этаж, в ее мастерскую. А в погожие дни на веранде, увитой диким виноградом, за переносным легким столиком сочинял очередную повесть, в чем Стася ему активно помогала своими советами.
