Текст книги "Прекрасная пастушка"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Проявлю, куда же я денусь. Йод – он, что для быков, что для мужиков. – Она пожала прямыми плечами, обтянутыми зеленым халатом, надетым на пуховый свитер из шерсти овцебыка.
Он поднял бровь, ожидая продолжения. Но услышал не развитие мысли, а вывод:
– Те и другие начинают вопить.
– Правда? Овцебыки тоже вопят?
– Ага-а… – протянула она. – Тоже. – Женщина усмехнулась. – Обещаете, стало быть, вокальное сопровождение перевязки?
Он не сразу сообразил, о чем она, но когда до него дошло, хмыкнул:
– Один – ноль в вашу пользу. Вы меня поймали.
Она засмеялась.
– Опыт. Не вы первый…
– Но я хочу быть последним, – поторопился он и многозначительно посмотрел на нее. Что ж, когда перед тобой достойный и понимающий толк в игре слов партнер, можно не ходить вокруг да около, решил Саша.
Она сощурилась и посмотрела на своего пациента.
– И о чем это вы?
– Сами знаете о чем, – бросил он и посмотрел на нее в упор, не мигая.
Он смотрел вначале прямо в глаза, потом разрешил взгляду опуститься чуть ниже, на ее губы, покрытые бледно-розовой помадой с перламутром, потом прошелся по шее, какая длинная шея, воротник свитера высокий, а еще столько неприкрытой длины, отметил он и почувствовал жар…
Потом опустил глаза, они замерли на верхней пуговице халата. Она натянулась, ей было трудно сдерживать напор высокой груди. Саша уже не чувствовал боли в левой руке, он начинал чувствовать ее совсем в другом месте и потому заставил себя оторвать взгляд от первой пуговицы и протащить его дальше, ниже.
Лучше бы он не делал этого! Вторая снизу пуговица расстегнулась, и он увидел, что на докторе нет юбки, нет брюк. А только обтягивающие бедра темно-синие тонкие леггинсы, те самые, которые так соблазнительно повторяют каждый изгиб женского тела. Ему было видно то, о чем он мог бы фантазировать… Впрочем, теперь можно фантазировать, лишь о цвете ее бедер, но после знакомства с африканками цвет только возбуждал его.
Словно догадавшись о его мыслях, доктор торопливо нашла расстегнувшуюся пуговицу и вернула ее на место, ее щеки слегка порозовели. Она, что-то пробормотала.
– Не понял, – хрипло бросил он.
– Я тоже, – засмеялась она, а щеки стали еще румянее.
Краска залила даже шею, не только ту ее часть, которая была видна Решетникову, но наверняка и ту, что скрыта под шерстью овцебыка.
– Вы не поняли, что сами сказали? – допытывался он, довольный тем, что инициатива уже у него в руках. Дальше нужно наступать, чтобы прийти к намеченной цели. При этом можно городить всякую чепуху, потому что в таком состоянии для женщины важны интонации, а не слова с их разнообразным смыслом.
– А с вами такого не бывает? – проговорила она, заматывая бинт.
– Когда не понимаешь, что происходит, то, конечно, не можешь выразить словами.
– Ну, вот видите, уже нашли что-то общее.
– А сколько еще найдем, – самонадеянно пообещал Саша.
– Вы не слишком самоуверенны? – Она отпустила его руку. Рука дернулась от неожиданности и упала вдоль тела.
– Больно, доктор, – поморщился он.
– Простите. Не говорите больше ничего под руку, ладно? Потом поговорим.
– Ох, сказали бы сразу. Я так хочу с вами… поговорить… – Саша засмеялся. – И не только…
Они подошли друг другу настолько идеально, что, казалось, такого не бывает и быть не может.
Хотел ли он на ней жениться? Если бы вообще хотел совершить этот шаг – безусловно. Только на ней.
Но Виля не хотела замуж.
– Ты понимаешь на самом-то деле, что предлагаешь? Я старше тебя на десять лет.
– Ну и что такого? Кому какое дело? Посмотри на своих быков, вокруг которых ты ходишь каждый день. Ты определишь их возраст? Они все здоровые мужики. И я такой же.
– Можешь не убеждать меня. Каков ты – я поняла сразу. Жаль, что не заставила тебя тогда раздеться. Вот было бы интересно…
Он заглушил ее слова звонким поцелуем, потом навалился на нее и, задыхаясь, проговорил:
– Если бы ты меня заставила раздеться, было бы то же самое, что сейчас…
– Прямо там?
– А почему нет? Там все условия для… Кстати, ты сама-то не боишься залететь? А то мои запасы кончились, надо выписывать с материка.
– Не бойся, – сказала она просто. – У меня не может быть детей. Теперь ты понял, почему я не замужем?
– Но ты была, сама говорила.
– И сплыла. Сюда. Где холод и где чувства леденеют.
– По тебе не скажешь.
– Я тебе говорю. Но не про чувства. Видишь, я для тебя очень удобная любовница, правда? Тебе не о чем волноваться.
– Вилька, я тебя так люблю!
Но ничто не длится вечно, и поскольку Саша Решетников всегда рассматривал любовь как понятие комплексное, многогранное, какая-то грань их любви затупилась, и когда Виля сказала, что уезжает с Таймыра в другую часть арктического побережья, он даже слегка обрадовался – его теория верна.
– Да, я все хотел тебя спросить…
– О чем ты не успел меня спросить? – Виля подняла на него совершенно спокойные глаза.
– Почему у тебя такое имя? Виля?
– Вообще-то меня зовут Вилена. – Она улыбнулась. – По прихоти дедушки, ссыльного революционера. Который таким образом хотел подтвердить свою верность вождю революции.
– Вилена?
– Владимир Ильич Ленин. Дошло, с кем имел дело столько времени?
Саша покачал головой.
– А хорошо было, сама знаешь, как хорошо, – тихо признался Саша.
– Мои родители могли бы и не послушаться дедушку, – продолжала Виля.
– Ты в них такая своенравная? – поинтересовался он.
Она кивнула.
– Они согласились, потому что моя мама родом с Вилюя, знаешь такую реку?
– Слышал. А папа – с Лены?
– Ты догадливый, Решетников.
– Всегда и во всем.
– И очень, очень самоуверенный. Но по мне – это не порок, а норма жизни. Сама такая. Прощай.
Они расстались.
Сейчас, когда Саша вспоминал об этой женщине, он испытывал благодарность судьбе за то, которая соединила его с ней. Иначе Бикада, Таймыр и овцебыки свели бы его с ума или он спился бы там – дармового спирта там чуть-чуть меньше, чем воды в море, которое омывает полуостров Таймыр.
Да, из всех его увлечений Виля была самым стоящим в его жизни.
– Почему ты все-таки уезжаешь? – спрашивал он ее в сотый раз, хотя понимал бессмысленность вопроса. И дело даже не в том, что ей нечего сказать или она не хочет говорить, просто ему уже все равно.
Неожиданно она ответила:
– Мы с тобой, Александр Игнатьевич, все равно, что Дон Жуан и Кармен.
Он оторопело посмотрел на нее:
– Не понял.
– А я поняла. – Она усмехнулась, ее глаза приобрели бархатистую мягкость, он уже знал, что сейчас она ему скажет что-то необычное.
Виля как раз и держала его при себе своей нестандартностью, и ему было странно обнаружить это качество в женщине здесь, на краю света. Такую, не часто встретишь в более цивилизованных местах.
– Я не просто так училась в музыкальной школе, должна тебе сказать.
– А ты в ней училась? – Он вскинул брови и с ехидцей посмотрел на нее. – Не знал.
– И не чувствовал, да? Потому что ты сам никогда в ней не учился.
– А вот и неправда. Я учился играть на баяне. Но меня исключили за профнепригодность.
– Ох, Решетников, ну ты всегда одеяло перетянешь на себя.
– Разве? Но мы с тобой еще не в постели. Давай я тебе докажу сейчас же, что половину одеяла отдам тебе. А может, даже и все… целиком. Или наоборот, я стану твоим одеялом… – Он наклонился к Виле, потянулся к ней.
– Нет, Решето, все закончилось. Ты видишь, одеяло упаковано. – Она кивнула на здоровенный баул с вещами.
– Ты уже собралась? – Он сделал изумленное лицо, хотя сам помогал ей собирать вещи. Они взрослые люди, в конце концов, они не давали друг другу никаких клятв и обещаний.
Виля не ответила на его вопрос, а продолжала свою мысль:
– Когда я училась музыке, я очень любила «Дон Жуана» Рихарда Штрауса. Это симфоническая поэма. Когда увидела тебя, мне показалось, что моя любимая музыка обрела плоть.
– Гм… А я должен был увидеть в русоволосой статной красавице…
– Я русоволосая, но в душе брюнетка, – засмеялась она.
– Ты что, красишь волосы?
– Да нет, я думала, ты это уже понял, ты меня видел всю…
– Кармен, стало быть… Для меня это слишком сильно, – насмешливо сказал он. – Может быть, моя эмоциональная глухота проистекает из музыкальной?
Она снова не обратила внимания на ехидные нотки в его голосе.
– Я люблю оперу «Кармен» Бизе, всю, от начала до конца. Но больше всего мне на душу ложится сцена гадания…
Он тупо смотрел на Вилю, мучительно соображая, что там, в этой сцене. Отыскать не смог ничего, но ощущал, что там должно быть что-то опасное…
Виля наблюдала за ним, казалось, она испытывает удовольствие от того, что наконец-то этот самоуверенный мужчина не тотчас отозвался на ее слова. Она наконец-то поставила его в тупик, хотя бы на секунду.
За окном раздался сигнал, это приехал «газик», который отвезет Вилю с вещами на вертолетную площадку; затем ее перекинут на вертушке в Дудинку. А оттуда она улетит на Восток, на Чукотку.
– Ну что, Решетников, прощаемся?
– Я когда-нибудь получу от тебя… весточку? – наигранно беззаботно спросил он.
– В «Кармен» есть сцена-финал. Но что-то я там не помню появления Дон Жуана…
Он не знал, как ему на этот выпад отозваться. Саша обнял ее. Она тоже обняла его, но это были братские объятия. С удивлением Саша почувствовал, что жара больше нет. Но в голове звучала какая-то странная музыка. Смешно, но, как будто помимо своей воли, он пытался сочинить финальную сцену небывалой оперы, в которой два героя – Дон Жуан и Кармен…
Интересно, а если бы она не была старше его, если бы у нее могли быть дети, он женился бы на ней? Или он предлагал ей выйти за него потому, что не сомневался в отказе?
Решетников похвалил себя – выходит, он на самом деле не так уж плохо разбирается в жизни и в людях. Интересно, а где она сейчас? Тогда он не слишком вникал, в какую именно точку арктического побережья переехала Виля, ведь по тамошним расстояниям до любой точки в Арктике – рукой подать.
А потом Решетников сам уехал с Таймыра. Сначала он собирался отправиться сразу, после отъезда Вили, но все же решил остаться до конца полярного дня. Он не мог отказать себе в удовольствии насладиться этим праздником северной жизни.
Ему нравилось, что солнце даже ночью не заходит за горизонт. Он чувствовал себя так, словно жизнь становится бесконечной. Нельзя сказать, что он думал о смерти или боялся ее, но он был человеком праздника. Есть люди будней, но он не из них.
В небе постоянно возникали стаи птиц, они были везде – на земле, на воде. Пик пролета прошел, а птицы все летели, летели, летели, возбуждая в сердце и в душе неведомые до сих пор чувства.
Гуменники, белолобые гуси, казарки, пискульки. «Стоило немного отойти в сторону от жилья, и можно наблюдать за весенними турнирами турухтанов.
Саша смотрел на петушков, облаченных в праздничный наряд, и ему до странности казалось, что он снова в Африке, на плясках какого-то дикого племени. В ушах тарахтели трещотки, барабаны, а гортанные крики птиц возбуждали в памяти крики, которые он слышал на другом континенте. От женщин, которых обнимал потными руками и прижимал к потному телу.
Чем дальше катила на своем велосипеде весна, тем зеленее становилась тундра. Еще немного – и вся она превратится в сплошной цветущий ковер. А когда снова тундра накинет на себя все белое, он уедет на Большую землю.
Ему предложили хорошие условия в Нижнем Новгороде. Саша Решетников, несмотря на то, что его можно было назвать баловнем судьбы, давал себе труд проникать в суть вещей и объяснять себе, почему происходит все так, как происходит.
Жизнь устроена таким образом, что ничего в ней особенного не получить без посторонней поддержки. Все хорошие места не достаются случайно, они распределяются в своем кругу. Конечно, может что-то перепасть и человеку с улицы, но для этого надо оказаться полезным тому, кто даст тебе рекомендацию в ту жизнь, в которую стремишься. Сам Решетников, слава Богу, из тех, кому необходимые связи и знакомства достались даром. Он пользовался ими не нагло, а с благодарностью.
В городе на Волге, куда он приехал с Таймыра, все развивалось быстро и стремительно, и Саша Решетников готов был поучаствовать в этом развитии, тем более что за свои годы всякое повидал, испытал и многому обучился.
Он ни разу не пожалел о причудливых извивах своей жизни. Они позволили ему познать собственную суть в этой череде перемен: он настоящий, неподдельный, он тот, кем является на самом деле, – только в движении и только в переменах, всегда неожиданных, как все перемены. Ему казалось иногда, что он из тех людей, кому уготовано менять профессии, женщин, города и страны, чтобы, в конце концов, обрести нечто такое, о чем он даже не подозревает. Но это произойдет еще не сейчас, а когда-то, после, потом…
Объясняя себе вот таким образом свои «ужимки и прыжки», Саша Решетников чувствовал, что на сердце становится гораздо спокойнее, чем прежде.
Сейчас у него возникло странное ощущение, что он стоит на пороге очередных перемен. Причем солидных. Не потому ли он сбежал из родного дома, чтобы укрепиться духом и подготовиться к ним? Пребывая в мощном энергетическом поле матери, слишком сильном и подавляющем его собственное неслабое поле, этого он сделать не мог. Ему нужна свобода, ему нужно остаться наедине с собой.
Саша Решетников не знал, в какой сфере жизни ожидают его перемены, но он готов принять любые, как всегда.
11
Да что в нем такого особенного? Что в нем исключительного, почему ее всегда тянуло к нему так сильно? И не только ее. Не важно, одернула себя Рита, наплевать на остальных. Сейчас речь только о ней.
Ее всегда влекла к нему легкость, природная бесшабашность, даже то, что ему вечно все сходило с рук. Казалось, Саша Решетников наслаждался жизнью, в то время как она боролась с обстоятельствами.
Рита Макеева на самом деле как будто тащила себя от одного безрадостного серого дня к другому. Тогда-то ей и пришла в голову неожиданная мысль: если бы Сито-Решето влюбился в нее, то тогда переносил бы ее на своих крылышках и ее жизнь стала бы такой же безоблачной.
Рите всегда нравился Саша Решетников. С шестого класса, когда она перешла в эту школу. Матери дали вот эту квартиру, где она лежит сейчас на кушетке.
Рита помнила себя тихой, худенькой, маленькой девочкой, которая не каталась на фигурных коньках, как многие в ту пору, не ходила в бассейн, у нее не было дома магнитолы, и у них с матерью был черно-белый телевизор «Юность».
– Зачем это нам цветной? – ворчала мать. – Хватит того, что он сам красный. – И на этом ставила точку в разговоре.
Рита была чужой в новом классе. Трудно сказать, насколько бы хуже стало ей к концу первого учебного года, если бы вдруг не повезло.
А повезло ей потому, что в классе появилась… богачка. Толстая, даже, можно сказать, жирная девочка. Она-то и оттянула на себя всеобщее внимание. Одноклассники накинулись на нее с резвостью пчелиного роя и жестокостью банды малолеток.
Девочку привозил в школу отцовский шофер на черной «Волге». Она ходила в короткой норковой шубке и норковой шапочке, а черные сапожки распирали толстые икры. На каждой перемене она вынимала пакет с бутербродами и ела, под свист и улюлюканье одноклассников. Рита до сих пор помнит ее затравленный взгляд – глаза жертвы становились круглыми и замирали. Такие глаза она потом видела на Чукотке, у оленухи, которая упала в глубокую яму, а ее пытались вытащить оттуда на веревке.
Именно тогда, в школе, Рита впервые в жизни поняла, что кому-то бывает еще хуже, чем ей.
Теперь, когда у нее самой есть сын, она много думала о том, как ребенок должен вживаться в чужой круг. Она знала по себе, насколько жестоко детское сообщество. Новичок, каким она была сама в школе, может стать отверженным даже не из-за своих нелепых поступков, а только потому, что сам себя неправильно ощущает. А дети чуткие, как зверьки.
Ее всегда мучили сомнения, от неразрешимости этих сомнений у нее и было такое тоскливое лицо. Рита думала, а не сама ли она виновата, что никому не нравится, что ее никто не приглашает танцевать, когда другие девчонки нарасхват. Она перестала ходить на школьные дискотеки. Вместо этого сидела и учила немецкую грамматику. Она пыталась себя убедить, что ей не нужны танцы.
А еще эта Морозова, которая сидела за ней в классе и шептала в затылок:
– Знаешь, как целуется Решето… Ой, Ритка, это просто…
Рита ежилась, сжималась в комочек, хотя не сомневалась, что Морозова говорит нарочно. Чтобы подразнить. Наверное, перехватала ее тоскливый взгляд, устремленный на Сашу,
Рита нашла себе еще одно объяснение, почему она не такая, как все. Она поверила, что ужасно некрасивая. Но как было не поверить?
– Да ты погляди на себя в зеркало! – приговаривала мать. – Ты ведь глиста на цыпочках!
Чем чаще Рита смотрела на себя в зеркало, тем больше находила недостатков. Слишком большой лоб. Слишком тонкий нос. А ноздри какие – фу! Они вырезаны кошмарно… А губы? Кому захочется целовать такую пухлую нижнюю губу… Волосы – ну хотя бы они вились, что ли. Ну хотя бы одна волна на всей голове… Так нет же, прямые как солома.
Рита больше всего любила ходить в джинсах и свитере… Летом – в джинсах и в майке.
– Ты юбку-то наденешь когда-нибудь? – бросала мать, глядя на дочь, которая снова натягивала джинсы.
– Нет, я не хочу.
– Ну ты прямо мужик какой-то.
Знала бы мать, как она этим радовала Риту. Господи, думала Рита, если бы она была мальчиком! Какое это было бы счастье. А может…
Но она оказалась девочкой вопреки всем своим детским надеждам и желаниям. Потрясение, отвращение к себе, которое она испытала в двенадцать с половиной лет, не проходило долго. Она плакала, запершись в ванной, смывая кровь, которая никак не останавливалась, она хотела умереть прямо сейчас.
Рита знала, что с ней происходит, но втайне надеялась, что если постоянно хотеть быть мальчиком; то этого не случится. А оно произошло, и теперь на ней клеймо на всю жизнь: она девочка, и нет никакой надежды на другое.
Оправившись от потрясения, от открытия, которое Рита сделала в себе самой, она стала думать, как поступить со своей жизнью. Может быть, окажись ее мать другой, или если бы у нее был отец, или близкие подруги, она не думала бы от этом так напряженно. Но Рита проводила время наедине с собой и книгами, пытаясь примерить на себя сценарии чужой жизни.
Каким бы печальным ей ни показался ответ, к которому она пришла в итоге, но он был таким, каким был.
Она девочка, стало быть, должна выйти замуж, потом ходить с ужасным пузом, как паук, а потом….
А если этого не случится, то ее все станут считать никчемной, никому не нужной и несчастной.
Рита презирала себя, она презирала женщин, потому что они все такие же скучные, тоскливые, как мать.
Хотя мать никогда ничего не говорила об отце Риты, но и так было ясно как день: он бросил ее. Ну кто, скажите на милость, станет жить с такой? Мужчины всегда поступают так, как хотят. Даже мальчишки. Вон Сито-Решето ходит гусем и сам на всех поглядывает, а на нее – только если рядом нет никакой другой девчонки.
Вспоминая сейчас об этом, Рита прекрасно понимала ту девочку-подростка, какой была. Тогда она интуитивно почувствовала, что мир не раскрывает распростертые объятия для женщины.
Да, конечно, женщину воспевают в роли матери или возлюбленной, сами мужчины это делают с превеликим удовольствием. Но ни за что иное они не станут воспевать женщину. Потому что они воспевают результат своих мужских желаний – а разве женщина-мать и женщина-любовница не результат их желаний? Да, конечно, так и есть. Только мужчина способен делать все, что он хочет в реальной жизни.
Что ж, решила Рита-подросток, если мужчиной ей все равно не стать, значит, надо стать женщиной, но не половинчатой, как ее мать, а той, у которой есть все, что полагается. А если жизнь ничего не обещает ей – ни мужа, ни детей, – то она должна сама всем этим заняться. И получить.
Чем старше становилась Рита, чем больше думала, тем яснее ей было, что пора расстаться со своей девственностью. Но при этом она должна что-то получить взамен. О любви Рита тогда даже не мечтала. Но хотела отдать свою невинность тому, кто нравится ей.
Ей нравился только Решетников. Но что ему до нее? Рита затаилась. Они закончили школу и разошлись по сторонам.
Рита все равно ждала момента, это не было мучительно или тягостно для нее, поскольку никто не мешал ей ждать, никто не собирался нарушить ее ожидания. Она училась на зоотехническом отделении сельхозинститута, когда класс отмечал пятилетие окончания школы.
Решетников должен быть непременно, сказала все та же Морозова, причем с таким значительным лицом, словно сам Господь Бог едет к ним.
– Ты ведь знаешь, что он в Москве, да?
Еще бы не знать, подумала Рита, но сделала круглые глаза.
– Правда? Я ничего не слышала.
– Да ты что? Но он приедет, я звонила его матери.
Рита сказала себе: ее час пробил.
Нынешняя Рита, вспоминая о тех терзаниях, фыркнула и потерла затылок. Какое упорство, какая целеустремленность, ухмыльнулась она. Но какое совпадение! Накануне встречи в институте был семинар по приманкам.
– Итак, продолжим тему приманок. – Профессор поднял брови домиком, глаза засветились насмешкой. – Сейчас я перечислю симптомы, а вы попробуйте ответить, как называется это состояние. Кто даст верный ответ, получит зачет автоматом. – Он обвел глазами аудиторию еще раз, видимо, ему понравилось то небескорыстное внимание, которым его мгновенно одарили студенты. Даже перестало пахнуть мятной жвачкой. – Внимание! Итак, не хочется есть. Не хочется пить. Подташнивает. Кружится голова.
Взметнулась первая рука. Она была мужская.
– Похмелье, Валентин Сидорыч!
Профессор ухмыльнулся и покачал головой:
– Может, да, а может, нет.
Вторая рука была явно женская, унизанная серебряными кольцами. Даже на большом пальце мерцало широкое кольцо.
– Беременность, Валентин Сидорыч.
Профессор снова ухмыльнулся и покачал головой. Рука с серебряными кольцами упала на стол.
– Может, да, а может, нет. Дам наводку. При всех перечисленных симптомах человек чувствует себя на седьмом небе от счастья.
Аудитория погрузилась в такую тягостную задумчивость, что профессор почел за благо вмешаться.
– Охо-хо, дети мои, – нарочито шумно вздохнул он. – Это состояние в народе называют… любовь!
Когда по аудитории пробежал шумок, на лицах появились насмешливые улыбки, а в глазах – сомнение, профессор сказал:
– Наука тем и занимается, что приятные вещи разлагает на отвратительные составляющие. Я вам перечислил признаки любви с точки зрения биохимии. Но зачем так раскладывать, спросите вы? А затем, чтобы знать, как, из чего складывается то, что называется любовью. Ведь если вы знаете, на что разлагается любовь, то вы узнаете, из чего она слагается. И в этот процесс, стало быть, можно вмешаться, если объект того достоин.
– Как? Как? – раздались любопытные голоса. – Приворотное зелье! Эксперимент!
– Прямо сейчас, да? – ухмыльнулся профессор. – Любовь – дело интимное. Но знания могут быть публичными. Учащенное дыхание, туманный взгляд, желание обнять… Если на это посмотреть с точки зрения биохимии, налицо переизбыток амфетамина. Человек испытывает сильное опьянение, мозг отказывается нормально функционировать. Вот, что такое любовь с первого взгляда. Молодой человек, который ответил, что это состояние похмелья, не так уж далек от истины. И вы, уважаемая, сказав, что это беременность, тоже были близки к истине. Я ставлю вам по ползачета.
Студенты загудели.
– А теперь мы подошли к нашей непосредственной теме, – продолжал он. – Приманки. Амфетаминовую атаку запускают феромоны. Эти вещества испускают невидимый запах, они и являются той приманкой, которая притягивает друг к другу самца и самку. У каждого экземпляра – свои феромоны. Нет универсальных феромонов. Но…; Во всем есть свое «но». Так что сейчас перейдем к нашим опытам… Посмотрим, как нам приблизиться к тому, чтобы найти феромоны для приманки самца, допустим, соболя…
Рита почувствовала в тот миг, как бешено забилось ее сердце. Она знала, что сделает с приманкой в темном пузырьке.
После окончания семинара по биохимии она незаметно забрала ее с собой.
Наутро мать, как обычно, взяла свою сумку, перекинула через плечо и сказала:
– Ну ладно, я поехала. – Грубые ботинки на толстой подошве и шнурках прогромыхали к двери.
– Пока, мам, – равнодушно отозвалась Рита.
Она давно поняла, что матери гораздо приятнее заниматься своими зверями, кормить их, поить, чем сидеть дома и видеть ее перед собой. Она чувствовала, мать тоже тяготится молчаливой, напряженной обстановкой. И только там, на зообазе, она ощущала себя по-настоящему значимой.
– Мама, я сегодня приду поздно. Я пойду на встречу, в школу.
Мать оглянулась от двери, и на лице ее кривилась насмешка.
– Пойдешь в школу? Да кому ты там нужна? – Мать толкнула дверь, раздался щелчок замка. Рита осталась одна.
Она прошла к себе в комнату, вынула пузырек с приманкой. Отвинтила крышку и понюхала. Поморщилась. Не очень. Может, для соболей хорошо, но Сито-Решето не соболь.
Рита взяла с туалетного столика матери ее духи – «Серебристый ландыш» – и капнула. Снова понюхала. Все равно запах странный, но не отвратительный. Она хотела капнуть еще, но поостереглась – а вдруг нарушатся свойства приманки?
В тот день она надела юбку.
То, что было на вечере в школе, она забыла. Потому что думала только об одном – выйти из зала с Сашей вместе.
Вероятно, это напряженное ожидание, азарт отразились на лице. Оно больше не было бледным, как обычно, серые глаза горели, приобретая при этом странный фиалковый оттенок, а внутренняя решимость изменила и выражение лица Риты. На нем не осталось и тени прежнего уныния.
Решетников подошел к ней.
– Мак-у-ушка! Ты классно выглядишь. Замуж собралась? Рита пожала плечами:
– Да нет. Пока не собралась.
– Смотри не выходи. Тебе нужен хороший парень.
Язык у Саши слегка заплетался.
«Такой, как ты», – подумала Рита.
Когда все устремились к выходу, она задержалась у двери. Сейчас, сейчас она капнет несколько капель себе на запястья, за уши…
– Макушка! Ты чего копаешься? Все идем гул-ллять! – закричал Решетников.
Рита убрала пузырек, втянула побольше воздуха, но ноги отказывались идти. Страшно? Но ведь она сама так решила, не кто-нибудь за нее. Хватит, теперь она знает, что ей делать со своей жизнью.
…Рита ловко увела Сашу от толпы одноклассников еще у входа в парк. Он набросился на нее, едва они вошли в беседку.
– У тебя странные духи, – сказал Решетников, а глаза его бешено горели.
Его рука мгновенно оказалась под Ритиной юбкой, на талии, а пальцы уже лезли под колготки и тащили их вниз.
– Макушка, этот запах… Ох какой кайф… – Она замерла, она хотела этого, она столько времени ждала… – Потрогай. Выпусти его и потрогай. – Он дернулся к ней и ткнулся бедрами ей в живот.
Деревянными неумелыми руками она нашла хвостик «молнии» ла его брюках, потом дернула вниз.
– Ну же, ну… – торопил он. – Я сейчас лопну… Я взорвусь… А-а… Макуха… Ты секс-бомба, я так и знал, что только ты меня можешь вот так завести.
Она и не думала, что это окажется таким длинным и горячим.
– Ну возьми, скорей…
Он повалил ее на пол беседки, еще не совсем остывшей от летнего дневного солнца. Она подумала, что наверняка запачкает юбку о грязный пол, надо было надеть темную. Но все мысли вышибла боль, которая пронзила ее.
– Макуха… ты… – Он приподнялся над ней, пытаясь осознать, правильно ли он понял, что у нее еще никогда не было мужчины.
– Да. Продолжай, – прошептала она, чувствуя, как слезы покатились по щекам.
Произошло то, чего она хотела. Первый пункт плана своей взрослой женской жизни Рита выполнила в ту ночь.
Потом, много дней спустя, она размышляла над тем, что она сделала, и… похвалила себя.
Но ее насторожило одно – она совершенно искренне призналась себе, что ничего не испытала такого, о чем рассказывают женщины друг другу, о чем пишут в романах. Она не чувствовала никакого полета «к звездам». А только лишь холод бетонного пола в беседке, запах феромоновой приманки лез в нос, от него ее чуть не стошнило.
Но… Решетников-то пошел на приманку. Значит, она правильно сделана, на нее реагируют самцы. Жаль, нельзя рассказать профессору о том, какая удачная эта приманка.
В ту ночь, лежа на холодном полу беседки, Рита слышала не только сопение Решетникова, но и крики мужчин на барже, которая села на мель у другого берега, там, где начинался Заречный парк, где когда-то они катались на лыжах на уроках физкультуры. От холода, наверное, подумала о лыжах… Тогда они катили по лыжне, проложенной через реку.
Когда Решетников отвалился от нее, Рита почему-то вспоминала холодный январский день, им напрокат выдали лыжи на базе, а она потеряла варежки и замерзшими руками пыталась пристегнуть ботинки. Никто, никто ей не помог, все прошли мимо. Кроме Саши. Может быть, она потому и подумала, что он относится к ней иначе, чем ко всем.
Она ничего не почувствовала… Потому, что это был ее первый раз? Она и не должна ничего чувствовать, кроме боли? А может быть, она из тех самых женщин, которых называют фригидными?
Но теперь, уже взрослая, Рита могла сказать о другом – детское желание быть мальчиком не до конца покинуло ее. Она ловила себя на том, что всякий раз, когда имела дело с мужчиной, она сама хотела выбирать и брать. Она как будто до сих пор завидовала мужчинам. Это выходило неосознанно…
А потом Рита стала думать о ребенке. Странное дело, она думала не о том, чтобы выйти замуж или родить самой. Похоже, детское отвращение к беременным женщинам у нее не прошло. Но ребенок как символ состоявшейся жизни ей был нужен. Причем мальчик.
Интересно, если бы тогда она увидела не Ванечку, а девочку? Она бы кинулась к ней так же, как к нему?
У Риты не было точного ответа на этот гипотетический вопрос.
