Текст книги "Прекрасная пастушка"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Вера Копейко
Прекрасная пастушка
Пролог
Не отрываясь, Рита смотрела в окно. За мутным от дождя стеклом опускался вечер, мелкий дождь все еще моросил, но уже потерял свою силу, от ударов редеющих капель высокие цветы люпина – сиреневые, розовые, оранжевые, голубые – уже не клонились набок, а стояли прямо, неподвижно и несколько надменно. Эти простые цветы своими красками напоминали ей северные закаты, они завораживали ее на Чукотке, в поселке с таким, как оказалось, не обманным, а совершенно точным названием – Провидения.
Что ж, пожалуй, лишь вмешательством самого провидения – высших сил – можно объяснить все, что произошло с ней там. И происходит до сих пор.
Впрочем, более удивительного места в своей жизни Рита Макеева не видела. Этот маленький эскимосский поселок стоит на восточной оконечности Чукотского полуострова, и через Берингов пролив в хорошую погоду видны очертания Аляски. Местные эскимосы уверяют, что еще живы старики, которые зимой по льду пролива катались на нартах, запряженных в собачьи упряжки, в гости к своим собратьям. Правда, на Аляске их называют не «эскимосы», а «инуиты».
Рита засунула руки в карманы ветровки и покачала головой, словно продолжала с кем-то свой давний спор. Нет, неправда, что нельзя от себя уехать. Можно, еще как можно. Можно уехать на край земли, взглянуть оттуда на себя и на свою жизнь издали, признаться себе совершенно честно, что ты хочешь изменить, А потом вернуться в свой город… Самое удивительное, что город не узнает тебя. Впрочем, ты его тоже не узнаешь, потому что входишь в него снова уже совершенно другим человеком. Тебя нет прежней, значит, нет и твоего прежнего города. Это ведь только кажется, что город у всех один. На самом деле у каждого он свой.
Рита вздрогнула, ей послышались голоса, она напряглась. Сейчас ей никто здесь не нужен, дачный поселок пуст, и это хорошо. Но она быстро поняла, что ровный рокот звуков не был разговором живых людей, это строители на соседней улице включили радио, а ведущие отрывались по полной, кричали на весь эфирный мир.
Рита сдвинула рукав желтой ветровки и взглянула на часы – скорее по привычке, чем из желания узнать точное время. Она скользнула взглядом по циферблату и тут же выбросила из головы, который час. Она отвернулась от окна и пошла к лестнице, ведущей в мансарду.
Из широкого мансардного окна хорошо была видна крыша немытой ржавой «пятерки», которая уперлась носом в бурую металлическую дверь ее гаража. На пыльной крыше пальцем выведена надпись: «Не влезай, а то взорвется». Рита усмехнулась. Тоже умники! Потом глубоко вздохнула – похоже, влипла, проявив несвойственную себе сговорчивость. Вчера вечером ребята-строители попросили разрешения поставить машину до утра, мол, отгоним с благодарностью. А сейчас почти вечер, но никто не появился. А там, за дверью, в сухом просторном бетонном бункере, заправленная под завязку, помытая и отполированная, стоит ее новая серебристо-серая «восьмерка». Так что Рита оказалась запертой на своей даче.
Можно бы и откатить чужую машину, конечно… Но, окинув себя критическим взглядом, Рита отказалась от пришедшей в голову мысли: тонкие руки, тонкие ноги, ступня тридцать пятого размера, пятьдесят килограммов веса при росте сто пятьдесят шесть. Позвать на помощь некого – все разумные люди съехали с дачи еще днем. К тому же не каждый согласится помогать – чужая машина, а вдруг что случится? Не знаешь, чего ждать от лихих парней из сопредельных стран, которые приехали на заработки.
И, что же тогда? Тогда надо перевести мысли на что-то другое, более приятное, сказала себе Рита.
Такая мысль с легкостью обнаружилась: никакой спешки нет, ей незачем уезжать с дачи прямо сейчас. Она сама знает почему. И даже хорошо, что у нее нет возможности уступить соблазну и сбежать отсюда. Выходит, о ней снова заботится провидение?
– А не попить ли чаю? – громко спросила себя Рита и, согласившись с собой без всяких препирательств, быстро спустилась по ступенькам в кухню.
Рита любила свою кухню, здесь все устроено так, как ей самой хотелось. Новая кухонная мебель, а не облезлая домашняя, электрическая плита, умывальник с подогревом воды. Стены обиты светлой вагонкой, деревянный некрашеный пол. Этот дом она построила в то лето, когда Ванечке исполнилось четыре с половиной года.
Чайник зашипел, словно ужаленный целым семейством ос, которые у нее под крышей на чердаке устроили гнездо. Обычно они летали по веранде, не обращая на хозяйку никакого внимания. Но дело, конечно, не в осах, а в напряжении в сети – еще одно подтверждение того, что в дачном поселке пусто.
Рита добавила в чайник листики мяты и, пока заваривался чай, попыталась думать только о приятном. Она хорошо владела умением менять направление собственных мыслей, потому что если бы не смогла с собой справиться, то неизвестно, где она была бы сейчас и как бы жила.
– Вот тебе и хорошо, деточка, – раздался в голове знакомый шепот из прошлого. – Ты теперь сама знаешь, как бывает, когда хорошо. – Перед глазами возникли пушистые седые брови, похожие на заиндевелый кустик травы в осенней тундре, они взметнулись вверх и зашевелились, круглая бритая голова мерно кивала: – Раньше не зна-ала… Не знала…
– Н-не знала, – прошептала тогда Рита в ответ и почувствовала, как по щекам покатились слезы, они мешали водить металлической самодельной расческой по шкурке белого песца, снятой с правилки. Сысой Агеевич только начинал учить ее искусству таксидермии. Ей предстояло сделать чучело полярного песца.
– Ты вся была такая настороженная, натянутая… – продолжал он, медленно водя скребком по мездре, обезжиривая вторую шкурку песца.
К тому времени Рита Макеева уже прожила на Чукотке целую зиму, которая поразила ее своими сугробами выше крыш. Начиная с первого снега, Рита, как и все соседи по поселку, расчищала тропу от крыльца к соседнему дому, и эта тропа к весне все больше становилась похожей на дно глубокого снежного каньона.
– Твое тело стало мягким, как воск. Ты улыбаешься, ты живая, – шептал голос из полумрака, а языки пламени в открытой печи подпрыгивали и опадали, словно повинуясь ритму его речи.
– Д-да… – всхлипывала она, настигая указательным пальцем слезу на подбородке.
– Ты качаешься на волнах в теплом море, – монотонно говорил старик, закрыв глаза. – Вода теплая… как молоко оленухи…
– Так хорошо пахнет. – Рита внезапно почувствовала аромат мяты.
– Ага, свежей травой… Она пахнет душицей. Травой душицей, – пробормотал старик, не повышая голоса.
– По-нашему – мятой, – вдруг заспорила Рита и осеклась. В ушах тотчас зазвенел голос матери: «Не смей спорить со старшими!» – Но… может, и душицей, – быстро пошла на попятную Рита.
– Нет, ты правильно говоришь, – сказал старик. – Правильно, что споришь. Ты должна спорить…
Рита почувствовала, как ее лицо смягчилось при воспоминании о простеньком уроке старого человека, который незатейливо учил ее тому, что каждый должен уметь с рождения, – поверить в себя. Но не всем так везет.
За этим-то Рита и отправилась на край света. Подальше от дома, от собственной матери, которая учила ее совсем другому;
– Ты никому не нужна… Кому нужно такое страшилище? У тебя никогда не будет ни мужа, ни детей… Даже не думай. Тебя никто никогда не полюбит…
Все, хватит, оборвала себя Рита и посмотрела на свои руки. Они лежали спокойно на коленях, она навсегда избавилась от навязчивой дрожи в пальцах. Прежде руки дрожали всегда, когда в памяти всплывал холодный, насмешливый голос матери.
В ранней юности Рита мечтала уйти от матери обычным способом – выйти замуж и навсегда исчезнуть из дома. Но нескончаемая песнь о том, что она никому не нужна, сделала свое дело. Она ведь никому не нужна – и она никому не была нужна.
Была и еще одна причина не броситься на шею первому встречному и не увидеть в нем избавителя от суровой матушки. Рита давно влюбилась в одноклассника, и совершенно безнадежно, понимала она, потому что на предмет ее тайного обожания материнские слова проецировались как нельзя лучше:
– Неужели ты думаешь, что такой парень на тебя посмотрит? – И неровно накрашенные дешевой помадой губы вытягивалась в тонкую линию.
Рита помнит, как все восстало у нее внутри, но не против матери с ее злыми словами, а против себя: зачем она сказала ей о том, что он пригласил ее посмотреть видео! Хотя вместе с другими, но пригласил! Но Рите не с кем было поделиться радостью, а так хотелось. Потому что, даже произнося его имя вслух, прокатывая на языке круглые буквы его имени, она чувствовала такой жар в теле, от которого сердце готово было упасть в обморок от бесшабашных ударов о ребра, если бы сердце было на такое способно.
Рита не пошла тогда в гости, она не залила слезами свою подушку, она всю ночь просидела на балконе, стиснув губы и уставившись в темноту. А под утро, когда дрожь колотила ее так сильно, что колени бились друг о друга и громыхали, словно горох, который ссыпали в миску, Рита поклялась самой себе, что она…
Рита вздрогнула, неожиданно услышав тонкий свист за oкнoм, и с облегчением отвлеклась от воспоминаний. На толстую ветку облепихи села птица, неведомая Рите. Но птица ей понравилась своим элегантным видом – черная шапочка на голове, белый бантик-бабочка и темный камзольчик. Птичка стояла на одной ноге, а вторая висела в воздухе.
Занятная поза, надо запомнить, подумала Рита. Она, правда, делает чучела зверей, но, может быть, появится настроение, и тогда займется птицами.
Птичка, вероятно, почувствовала внимание к собственной персоне, оно показалось ей чрезмерно пристальным, и почла за благо убраться с глаз долой.
Рита откинулась на спинку стула и снова засунула руки в карманы ветровки. Правая рука на сей раз на что-то наткнулась. Рита машинально вынула этот предмет и с удивлением увидела, что это игральная кость. Она покрутила ее перед глазами. Давно не обращалась она к ней с вопросами. Подкинула на ладони, кость матово блеснула. Не простая кость, она из моржового клыка, на каждой грани – черные точки, от одной до шести. Было время, когда без этого подарка Сысоя Агеевича Рита не принимала никакого решения. Он учил ее так:
– Когда намерена что-то решить – скажи сама себе точно, чего тебе надо. Представь человека, от которого ты чего-то хочешь. Вспомни, какие у него глаза, как он складывает губы, как сидит за столом – подпер ли кулаком щеку, а может, барабанит по столу пальцами…
Рита недоверчиво смотрела на старика, а он продолжал монотонно, не переставая, скрести ножом изнанку очередной шкурки.
. – Не смотри на меня с удивлением. Ты попробуй.
Вряд ли Рита могла поверить в чудесную прозорливость обычной игральной костяшки, но совершенно точно, что эта кость помогала формулировать мысли.
– Никаких «или», – учил Сысой Агеевич. – Только прямой вопрос.
– Значит, нельзя спрашивать, например, как в стихах у классика: «Я ль на свете всех милее?» – осмелев, однажды спросила Рита с улыбкой.
– Нет. «Я всех милее на свете?» – вот как надо спрашивать, – совершенно серьезно ответил он.
– Ну, про это я и спрашивать не стану…
– А чего тебе про это спрашивать. В зеркало-то смотришься. Ты и так у нас тут всех румяней и белее. Никакой желтизны на лице, как у наших женщин. – Он хитро подмигнул… – Мы тоже классиков знаем.
Еще бы не знать, улыбнулась Рита. Первым директором первой зверофермы в Провидении был Сысой Агеевич в прежние времена.
Рита положила кость в карман и посмотрела на сирень за окном, на кусты шиповника вдоль забора, выкрашенного в цвет спелой рябины, потом ее взгляд заскользил по низко скощенной траве. Странное дело, но этот обзор «угодий» всегда умиротворял душу. Вчера был единственный солнечный день за всю последнюю июньскую неделю, и она покосила траву. Рита любила стричь ее газонокосилкой, наверное, потому, что сразу виден результат.
Терпкий запах мяты защекотал ноздри, значит, чай заварился. Точно так же пахло в чуме у Сысоя Агеевича. А еще так же пахла вода в ванне, когда Рита жила еще с матерью и пряталась от ее тягостного надзора, забираясь в ванну. Рита лежала в ней часами, испытывая небывалую свободу. Мать не говорила ничего против – потому, что сама собирала ворохи разной травы каждое лето. Она работала на зообазе, а трава росла за забором.
Тот старик сказал Рите, обучая ее пользоваться игральной костью:
– А когда ты станешь кидать кость, сделай так, чтобы на душе было хорошо и ласково. Представь себя счастливой… Вспомни, как это… Ты была ведь счастливой, я точно знаю. Каждый человек бывает счастливым.
А ведь он прав, да еще как прав?
«А сейчас? – спросила себя Рита, снова вынимая кость. – Ты ведь хочешь кое-что узнать. Сама знаешь».
Рита глубоко вздохнула, втягивая в себя успокаивающий и умиротворяющий аромат мяты. Она закрыла глаза. Телу тепло… еще теплее… еще… Руки безвольно опустились, казалось, они погрузились в горячую ванну. Внезапно ей показалось, что ванна стала огромной и он входит в воду, к ней… Его большое тело заполняет собой все пространство, вода плещется через край, и уже не от воды, а от его рук ей становится тепло, горячо…
«Не веришь, что он сегодня сюда приедет? Проверь… Спроси… Задай вопрос игральной кости. Она не обманет…»
Рита открыла глаза. Придвинулась к столу, светлая деревянная столешница матово мерцала в заоконном свете. Она стиснула в руке кубик, почувствовав, как в ладонь впиваются ребра, потом разжала, повертела и наконец решилась. Она подкинула его вверх и убрала руки, широко раскрыв глаза и наблюдая, как он падает вниз. Он кувыркнулся в воздухе, грани завертелись, то обнадеживая, то разочаровывая числом черных точек. Потом он коснулся поверхности стола, снова подскочил, встал на грань, словно какая-то неведомая сила решала, какой дать ответ Рите. Она затаила дыхание.
Шестерка!
Рита громко засмеялась. Ну конечно, так и должно быть. Он и должен был лечь лицом к ней вот этими двумя рядами черных точек – по три в каждом. Сысой Агеевич, старый эскимос, который, по сути, вылепил ее заново, мог подарить только очень мудрую вещь.
Рита схватила игральную кость и снова опустила ее в карман, чувствуя, как стало тепло руке. Потом она посмотрела на часы. Секундная стрелка прерывисто двигалась по желтому циферблату кварцевого японского «ситизена». Ну что ж, от города сюда пятнадцать километров, и если Решетников сел за руль сразу, как только обо всем догадался, а он наверняка уже догадался, то через полчаса будет у ворот.
Рита взяла чашку с чаем, потом встала из-за стола и села в кресло возле окна. Короткий ежик травы сверкал каплями дождя. Ежик… Стоило короткому колючему слову мелькнуть в голове, как перед глазами возник Ванечка, ее мальчик. Перед отъездом в летний лагерь она отвела сына во взрослую парикмахерскую и его, как вполне самостоятельного клиента, подстригли.
Как он там? Наверное, уже оброс. Его не пришлось долго уговаривать расстаться с волосами после того, как она привела ему неопровержимый довод:
– Знаешь, как это круто? Мужчина стрижется ежиком только в одном случае.
– В каком, мам? – Большие изумрудные глаза стали еще больше, ему так хотелось услышать такое, что потом можно небрежным тоном бросить приятелям, не ссылаясь на источник. Она давно заметила, насколько ее мальчик честолюбив, и это ей нравилось.
– Когда он совершенно уверен в себе.
Первый, непременно первый. Всегда и во всем… Самый лучший.
Теперь у него будет все, что должно быть у мальчика, который хочет быть самым лучшим… Да, так и будет. Это правда. Уже почти правда.
Рита потерла шею, почувствовав, как кожа под волосами взмокла. Она давно не стриглась, поэтому собрала волосы в Я хвост на шее. Шея всегда подавала свой сигнал, когда Рита решалась на что-то важное. Точно так же у нее взмокла шея однажды в весенний день, однажды – в зимний… «А теперь в летний?» – насмешливо спросила она себя. Значит, не охвачена важными решениями только осень? Но она еще впереди. Очень может быть, что в какой-то из дней осени тоже произойдет незабываемое… Ведь не забыть ей до конца жизни те три дня – из разных лет, но главные, определившие ее жизнь. Критические дни, усмехнулась она, как теперь принято говорить.
Резкий сигнал машины ударил в оконное стекло, оно задрожало. Рита ждала этого сигнала, она мгновенно выпрямилась в кресле и почувствовала, как ноги напряглись, готовые подбросить ее из кресла. Но она сидела… Сигнал повторился. Он был настойчивый, требовательный. Рита больше ничего не ждала, она вскочила и метнулась к окну.
Мужчина в зеленом анораке и черных джинсах держался за открытую дверцу машины и давил на клаксон.
Рите стало нестерпимо жарко.
Он приехал.
Мужчина толкнул калитку, она распахнулась настежь, петли скрипнули. Рита снова напомнила себе – надо их смазать, но тут же забыла об этом.
Она знала, зачем он приехал. Он хочет узнать все…
Что ж, он узнает все, что хочет, и даже больше, чем рассчитывает узнать.
1
– Мама, мамочка! Я знал, что ты придешь! Они сказали, что ты ушла навсегда. А я зна-ал!
Последние слова утонули в слезах, которыми мальчик заливал ее белую блузку с черным бантом в горошек. Рита почувствовала, как белый шелк намокает, а детские слезы обжигают кожу даже через хлопчатобумажную майку, надетую для тепла под блузку.
Рита еще крепче прижала к себе взлохмаченную голову мальчика и почувствовала сальный, несвежий запах свалявшихся светлых волос, похожий на запах маленького звереныша.
– Что ты… что ты… не плачь. Я… я пришла… – Она с трудом вытолкнула слова из горла, они застряли там прочно, как застревает бледно-желтая хурма, которую обычно неспелой привозят на Чукотку. – Вот я и пришла, – шептала она слова, которые хотел услышать мальчик.
Он все глубже зарывался в нее мокрым личиком, нос хлюпал у нее под мышкой, от этого ощущения она внезапно показалась себе такой огромной, такой сильной, как никогда.
Внезапно в голове зазвучал голос собственной матери:
«Да кому ты нужна? Ты криворукая, ты ничегошеньки не умеешь! Да кто тебя замуж-то возьмет? Де-ети? Да никогда никаких детей у тебя не будет и быть не может!»
Когда мать начала произносить такие слова, Рита была неуклюжим подростком и такой оставалась долго, когда уже все одноклассницы «заневестились», как говорила мать.
Маленькая, худенькая, с прямыми, как деревянная вешалка, плечами – вроде той, которая болталась в коричневом полупустом гардеробе, – тонкорукая и тонконогая. Светлые, выгоревшие почти добела на летнем солнце волосы Рита стягивала черной аптечной резинкой на шее в хвост, открывая всему миру большой лоб, запятнанный веснушками. Всему миру? Да какое миру дело до нее? На нее редко смотрели, разве что с удивлением. Откуда такая… замшелая девочка?
Убежденная, что на самом деле никому не интересна, Рита не искала компании, она сидела дома, учила уроки и мастерила кукол. У нее не было подруг, потому что мать не разрешала никого приводить домой.
– Нечего грязь таскать, – цедила она, – мне некогда за вами ее вывозить.
Рита развлекалась сама, мастерила себе компанию – делала медвежат и зайцев, все они, как на подбор, получались мордатые и веселые. Вместо глаз она пришивала пуговицы, и вместо носа – тоже, но покрупнее.
Несколько раз Рита принималась шить кукол-человечков, все они были мальчиками, но ни одного до конца не дошила, словно опасаясь чего-то или, может быть, боясь ошибиться – у нее никогда не было перед глазами мужчины. Но ничего из ее детского рукоделия не сохранилось: когда Рита уехала на Чукотку, мать все вещицы вынесла из дома и выбросила в мусорный контейнер. О чем ей и сообщила в кратком письме.
Всматриваясь в прошлое, Рита понимала, что ее мать была раненной жизнью женщиной, и давно не судила ее. Да теперь уже и некого судить. Все сложилось так, как сложилось.
Рита плохо помнит тот день, когда вернулась из долгой командировки в тундру и увидела телеграмму. Бланк, подсунутый под дверь ее домика в поселке Провидения, пожелтел – через оконце в сенях на него изо дня в день падал косой солнечный луч. Тот же самый луч падал и на нее тогда, когда она стояла и держала в руках старую телеграмму.
Лететь домой над половиной огромной страны было уже незачем, мать давно похоронили. Что поделаешь, если ты уехал в тундру, к оленям, то до тебя никто не докричится.
Рита не сказала бы точно, что она тогда испытала – облегчение, что судьба уберегла от тягостной церемонии, или чувство вины, что не простилась с матерью перед ее уходом?
Теперь Рита позволила себе признаться честно – она испытала облегчение. С собой надо быть честной, и так никто друг с другом, не бывает, честен до конца.
С тех пор никогда больше Рита не слышала: «Да кому ты нужна?» Но самое главное – ей некому было своими поступками подтверждать справедливость подобных слов. Когда от тебя чего-то ждет тот, кто сильнее, ты делаешь то, чего он ждет. Ты находишься в его власти.
Рита, освободившись от чужого незримого надзора не только благодаря расстоянию, разделявшему город на Вятке и Чукотку, но и уходу матери в иной мир, сама решила искать тех, кому она нужна.
Ванечку Рита Макеева нашла первым. Она обнаружила его в пустом и нетопленом доме.
То был самый конец чукотской зимы, они с коллегой Галиной Петровной поехали в командировку в поселок Энмелен.
– Завернем к моей знакомой? – спросила Галина Петровна и подмигнула: – Хорошая баба, она тебе понравится.
– А… это удобно?
Галина Петровна даже фыркнула от возмущения:
– Ты видишь, сколько тут домов? А ну посчитай. Тут все друг другу знаешь, как надоели? Да мы с тобой для нее подарком станем.
Галина Петровна была украинкой с необыкновенно красивым, совершенно гладким лицом. Когда Рита в первую зиму в поселке. Провидения заметила, как быстро сохнет на морозе кожа и никакие кремы не помогают, она решилась спросить ее:
– Галина Петровна, что за секрет? Чем вы мажете лицо? – Она провела по своей щеке рукой, и ей стало больно от прикосновения шершавых пальцев.
Совершенно серьезно, без всякого кокетства, Галина Петровна объяснила:
– Есть одно средство, но сильно пахучее с непривычки. – Женщина улыбнулась и сощурились, но Рита заметила: когда улыбка сошла с лица, морщин как не бывало!
– Согласна потерпеть. – Рита провела пальцами по своему лбу.
– Нерповый жир, дорогая. Выходишь на мороз – намажься жиром нерпы. Я тебе дам баночку, приходи сегодня вечером.
Галина Петровна жила на другом конце поселка. Рита закуталась шарфом до самых глаз и, пробираясь по узкой тропе, проложенной среди сугробов, отправилась за целебным кремом.
Галина Петровна говорила сущую правду, запах был тошнотворный. Но Рита решительно взяла у нее пол-литровую банку жира.
– Бери, бери, привыкнешь, – смеялась Галина Петровна. – К чему только человек не привыкает.
– А где вы берете этот жир? – спросила Рита, подцепляя его пальцем.
– Моему мужу разрешают охотиться на нерпу, он у нас по матери – представитель коренного народа. Она была эскимоска, учительница поселковой школы. А отец мужа русский. Вот и жируем! – засмеялась Галина Петровна.
Рита пришла домой, размотала свой огромный шарф сбросила цигейковую шубу, унты и подошла к шкафу с вправленным в дверцу зеркалом. Она подцепила пальцем тягучий жир и провела им по лицу.
Пожалуй, это был один из самых смелых поступков, который она совершила после того, как приехала сюда, подумала Рита. Она зажала себе нос двумя пальцами, но, глядя в зеркало, наблюдая, как прямо на глазах кожа, еще недавно ссохшаяся от мороза и ветра, становится эластичной и обретает ровный розоватый оттенок, перестала мучить свой нос и заставила себя вдохнуть полной грудью. Более того, она потребовала от себя быть благодарной естественному, натуральному продукту, пускай даже и с таким, запахом. В природе нет ничего безобразного, если подумать, сказала она себе. Если этот жир пахнет так, то, значит, существует на то причина, просто она ей неизвестна. Но много чего другого ей тоже неизвестно в этой жизни.
Перед сном Рита промокнула махровой салфеткой лицо и снова посмотрела на себя в зеркало. Никаких лохмотьев кожи не болталось ни на щеках, ни на лбу.
Вот с тех самых пор Рита Макеева прониклась особым чувством к Галине Петровне, и хотя им совсем было не по пути заезжать к ее знакомой, Рита согласилась.
– Тормознем вон у того дома, – крикнула Галина Петровна водителю вездехода.
Лязгая гусеницами, оставляя глубокий тракторный след на снегу, вездеход повернул к дому, скрытому за сугробом.
– Она очень хорошая баба, – бросила Галина Петровна. – Приехала сюда и месяцев через восемь родила ребенка.
С Большой земли? – спросила Рита.
– Нет, тоже с Севера. – Ничего больше не объясняя, Галина Петровна поднялась с железной скамейки вездехода, нагнулась, опасаясь стукнуться головой о крышу, и начала пробираться к задней двери.
Рита последовала за ней, то и дело неловко натыкаясь на «нужные вещи», которые возил с собой водитель и которые, на ее взгляд, были самым обыкновенным хламом – погнутые ведра, какие-то металлические банки и еще бог знает что.
Но все это может назвать ненужным хламом только человек с замашками жителя Большой земли. Через некоторое время, она поняла, что здесь негде взять то, что тебе нужно. Вот придет корабль, и он… Да о чем говорить – прав водитель. Поэтому Рита аккуратно убрала с дороги ведро без дужки, задвинула его под скамейку, откуда оно и выкатилось.
Галина Петровна спрыгнула в снег и утонула в нем – эти сугробы раньше мая не растают. Рита опустилась рядом. Они хохотали, у Галины Петровны смех получался какой-то детский, и Рите показалось, что не женщина весело хохочет рядом, а ребенок. Причем ее ребенок.
От глупой мысли кровь прилила к щекам. А почему, собственно, глупой? Она не раз и не два думала об этом. Ведь у нее может быть ребенок, а почему нет? Ну, хорошо, мужа может и не быть, но ребенок-то может. У нее вполне солидный возраст – перевалило за тридцать.
– Ты вытащишь меня отсюда или нет? – Галина Петровна, засыпанная снегом с головы до ног, смотрела на нее с пологого склона здоровенного сугроба, а можно сказать, и холма. – Или я съеду еще ниже, вот тогда помучаешься!
Рита легла на живот и протянула руку.
– Неужели удержишь?
– Я сильная, Галина Петровна. Держитесь! Рука дрожала, но Рита тянула женщину к себе.
– Фу-у, ну ты и впрямь сильна. А с виду не скажешь. – Потом сощурилась: – Знаешь, по-моему, ты и изнутри не хилая.
– Вашими молитвами, – засмеялась Рита, зная, что Галина Петровна поймет намек.
И она поняла.
– Да уж. Он тебя хвалит. А Сысой наш… о… Он слова зря не скажет. Уж похвалы от него добиться, это я тебе скажу… Дорогого стоит. Знаешь, он никогда женщин не брал себе в ученицы. Ни-ког-да. У нее, то есть у тебя, говорит он, глаз, точный. Как у охотника. А воля – как у рыбака! А это… – Галина Петровна даже зажмурилась от желания подыскать слово, но найти подходящего не могла. Потом рассмеялась: – Знаешь, что он еще сказал? Говорит, если она и дальше будет такая…
– Я буду лучше! – завопила разгоряченная игрой Рита. – Вот увидите! Все увидите!
– …он сказал, – продолжала Галина Петровна, отмахиваясь варежкой из камуса, вышитой бисером, – Рита будет большим начальником.
– Вот уж что мне точно не грозит! Я не хочу быть начальником. Я хочу быть свободным человеком.
– Ты не горячись, не спеши. Начальник в его понимании – это не директор, это… как бы тебе объяснить… Ну, вот тот, кто с тобой рядом, всегда будет твоим подчиненным.
– Пра-авда? – Рита подняла тонкие светлые брови. – Это интересно.
– Слушай, что-то я начинаю остывать. Пошли-ка скорей к Лене. – Галина Петровна встала во весь рост на вершине сугроба. – Отряхни сзади, – попросила она, и Рита мохнатыми пуховыми варежками, облепленными снежными катышками, принялась отряхивать веселую кроличью шубку коллеги, сшитую из разноцветных кусочков – рыжих, черных, бурых, белых.
– Ну, вот и все, ну вот и порядок. Ваш пятнистый кролик в полном порядке. Пошли. – Рита схватила женщину за руку.
– Ты меня тащишь, как непослушного ребенка, – хохотала она.
– Потому что я не хочу, чтобы вы снова оказались на ненужном нам склоне.
– Ладно, ладно, директор. Подчиняюсь я, видишь? Правду сказал Сысой.
Они спустились со снежного сугроба прямо к дверям дома, невысокое крыльцо запорошено снегом, судя по всему, его сегодня еще не подметали.
– Странное дело, Лена уехала, что ли? Она всегда такая аккуратная.
Галина Петровна подошла к окну, но сугроб, который вздымался выше крыши самого дома, затенял свет, и она ничего не разглядела.
Рита поискала глазами голик, который неизменно лежит перед входом в каждый дом, но не нашла.
– Да вон он, видишь – хвостик торчит, – поняла ее без слов Галина Петровна. Она нагнулась и выдернула голик из снега.
Она первая принялась обметать свои оленьи унты.
– Слушай, что-то мне не нравится это все, – бормотала она себе под нос. – Никаких следов.
Рита взята у нее голик и тоже махнула раз-другой по своим унтам, которые купила по приезде на Чукотку, – без них не спасешься от мороза, поняла она уже в первые дни зимы, пробежав до конторы в австрийских сапожках на меху.
Галина Петровна толкнула дверь в сени.
– Она русская? Она давно здесь? – спросила Рита больше для того, чтобы унять забившееся в тревоге сердце. Ощущения Галины Петровны передались и ей.
– Да, русская. Приехала с Бикады. А вот когда…
– Откуда? – перебила ее Рита и наморщила лоб, пытаясь сообразить, где это.
– Не усердствуй. Это не Чукотка. Это уже Таймыр. Есть такая река – Бикада, на ней лет тридцать лет назад устроили поселение овцебыков. Их привезли из Канады, чтобы акклиматизировать там.
– Что-то такое я слышала, – сказала Рита. Она сняла шапку-ушанку из белого песца поколотила ею о колено – на всякий случай, вдруг на ней снег, а то растает, и тогда мех обвиснет сосульками.
– У нее родители, кажется, были из первых биологов, которые занимались овцебыками. Но я точно не знаю, может, и вру. Сама она окончила биологический факультет и там же работала. А потом… Вообще-то она не слишком распространялась об этом. – Галина Петровна тоже отряхнула свою шапку, она была у нее круглая, дамская, а под нее надет пуховый платок, чтобы уши не мерзли. – Да мы спросим у Лены за рюмкой чаю, правда? – Она подмигнула Рите и оглянулась на дверь, возле которой они стояли, потом, понизив голос, добавила: – Если она дома, конечно. – Потом наклонилась к Рите и в темноте прошептала: – Болтали, что у нее там был мужик, а уже здесь родился ребенок… Сама знаешь, что такое крошечный поселок, все друг у друга на виду, каждый чует, что в твоей кастрюле варится. – Она махнула рукой. – А уж утаить, кто у тебя в постели… – В сенях было довольно темно, но по голосу стало ясно, что Галина Петровна улыбается, а на щеках у нее при этом появляются ямочки. Рите всегда нравились такие ямочки. Но у нее их не было. – В общем, поменяла она овцебыков на оленей. Она ветеринар, неплохой, надо сказать. – Галина Петровна помолчала, потом вздохнула: – Любо-овь… Она не только на Чукотку человека загонит.
