Текст книги "Прекрасная пастушка"
Автор книги: Вера Копейко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
4
– Шурик, ты просто обязан пойти, – раздался голос матери, и от неожиданности Александр Игнатьевич вздрогнул.
Мать вошла в его детскую с подносом, на котором красовался любимый гостевой чайник с красным петухом на боку. В детстве Саша всегда восхищался этим красавцем, но ему разрешалось только издали любоваться им. Потому что, когда у Решетниковых собирались гости, Сашу усаживали на стул с гнутой спинкой – его называли еще венским, он сохранился с довоенных времен – и опускали на колени баян. Это была обязательная программа, и Саша играл, не противясь. Все, что просили гости.
Они просили разное, это зависело от того, чего и сколько выпили: после коньяка требовали «Очи черные», после водки – «Шумел камыш», от браги всех тянуло на «Отвори Я поскорее калитку». Уже гораздо позже, когда Саша увлекся историей и теорией африканского театра и даже собирался защитить на эту тему диссертацию у великой Мелитины Петровны из института культуры в Москве, в Козицком переулке, он внезапно стал анализировать: а почему вот так, а не наоборот?
Он не был специалистом по химическому анализу или по ферментации, но чувствовал, здесь что-то есть, в этой сообразности напитка и песни.
Однажды они с приятелем, который только что вернулся из Америки, выпили целую бутылку виски, и Александр Игнатьевич услышал тихое пение по-английски. А если перевести это на удобоваримый язык, то получилось бы что-то вроде «шумел ветер в кукурузе».
Словом, загадочная вещь, решил Александр Игнатьевич и пообещал себе однажды на этом сосредоточиться. Когда-нибудь.
– Ты меня слышишь, Шурик?
– Да. Так о чем ты?
– Называется, он слышал, – проворчала мать.
– Ты о встрече в школе, мама? Но послушай, зачем мне туда идти? Почему ты меня гонишь из дома? К тебе приехал любимый сын, единственный на свете сын, а ты выставляешь его за дверь. Отправляешь в ночь…
– Ты долго будешь причитать, бирюк? – строгим, хорошо поставленным голосом уверенной в себе женщины спросила мать.
Таким голосом она прежде обычно говорила: «У меня мерцательная аритмия», когда хотела пристыдить мужа или сына за какую-нибудь провинность. И они готовы были пасть перед ней на колени.
– Итак, прекрати причитать, – строго повторила Серафима Андреевна. – Ты приезжаешь в город и никогда ни с кем не видишься. Что за отстраненность? Ты был таким общительным мальчиком, а теперь? Что произошло, Шурик?
– Ма-ам, ну что я там увижу?
– Не что, а кого, – одернула его мать. – Ты увидишь своих одноклассников. И тебе самому, кстати есть, что рассказать о себе и… есть что показать.
– Ты имеешь в виду, – он ехидно сложил губы, – мою неземную красоту?
– Брось, молчи уж о своей красоте, – она безнадежно махнула рукой, – ты растерял ее по своим Африкам. Это твое увлечение… – Она пожала плечами и сморщила губы. – Я всегда была против. Но ты стоял на своем.
– Мама, но то было время, когда…
– Вот-вот, конъюнктура. – Она мелко-мелко кивала головой, и Саша невольно перевел взгляд на комод, где стояла кукла, которую отец привез из командировки в Китай.
Это было давным-давно, и он сказал тогда, что эта красотка – копия мамочки. Сейчас кукла стояла неподвижно и не кивала головой. Потому что ее тоже нужно подтолкнуть к этому.
– Конъюнктура – это всегда плохо, – не унималась Серафима Андреевна. Когда мать разговаривает с ним вот так, знал Саша, ему вообще нет смысла открывать рот, мать не слышит никого, кроме себя. Она похожа на токующего глухаря в такие минуты.
Но он не удержался и вступил в спор:
– Это, мама, другое. Это называется интерес. Жажда странствий. Хорошо, пошел бы я в наш политехнический, как все. И что? Стал бы инженером… …,
– Как твой покойный отец, ты хочешь сказать? – Она, вздернула подбородок. – Твой отец строил мосты, он строил дороги до того, как его пригласили на тот важный пост… Дороги и мосты, по которым сейчас,…
– …невозможно ездить, – ухмыльнулся Александр Игнатьевич.
– Ах так! Ты сегодня оставишь меня на вечер в покое! Я не хочу видеть такого наглого сына! – деланно разъярилась мать.
– Значит, ты меня гонишь? – Сын поднялся из кресла. Единственного сына гонишь из дома! На мороз! На…
– Я хочу, чтобы завтра мой престарелый телефон разрывался на части от звонков.
– Восторженных, разумеется, – бросил сын, снимая домашнюю ковбойку и сбрасывая джинсы.
Тяжело вздохнув, Саша открыл полированный шкаф и вынул оттуда совсем другие вещи. Он должен одеться так, как подобает человеку, вынужденному идти на встречу с прошлым.
– Да, – между тем продолжала свою мысль мать. – Я хочу, чтобы мне звонили и говорили, какой у меня потрясающий сын. И еще… – она улыбнулась, – может быть, ты с кем-нибудь наконец-то познакомишься?
Саша на секунду замер, – нога его застряла в штанине, а вторая, пока еще голая, стояла на ковре. Он с опаской посмотрел на мать. Неужели? Неужели в ее голосе он услышал… мольбу? Вот уж не похоже на Серафиму Андреевну Решетникову. Нисколько.
– Познакомлюсь? – Саша чуть не поперхнулся. Он медленно повернулся к матери. – Да я всех там знаю как облупленных!
– Ну… по дороге, может, кого присмотришь. – Мать вздохнула.
Саша понимал, чего хотела мать. Чтобы он остепенился и стал как все. Но он жил один, преподавал в частном университете в Нижнем Новгороде, обучал студентов тонкостям современного маркетинга.
Серафима Андреевна считала, что ему давно пора закидывать к ней на лето внуков.
Действительно, мать Саши Решетникова хотела этого. Вон у соседки по даче – все лето кишмя кишат внуки. И хоть та приходит к ней, совершенно без сил, попить чаю, жалуется на них и на детей, но Серафима Андреевна видит, какой радостью у нее горят глаза.
– Ты ведь, сынок, знаешь, что мне нужно для блеска в глазах, – тихо сказала мать.
– Знаю, мать, знаю. Мы сейчас с тобой… хлебнем.
– И хлебнем! – Мать всплеснула руками. – Я ведь уже заварила чай! – Она отвернулась от сына и направилась на кухню. – Цвет лица мы с тобой, Шурик, наверняка попортим, – бормотала она, – но…
– …зато душу потешим, – закончил он за нее хорошо знакомую фразу. – Ладно, мать, – он сунул вторую ногу в штанину, – гонишь из дома – что ж, пойду искать, где приклонить бедную головушку.
Саша Решетников несколько раз в году навещал мать, он любил приезжать в дом, в котором вырос.
Сейчас этот дом в самом центре Вятки больше не похож на прежнее завидное жилье, современные дома потеснили его, затмили фасадами с лепниной. Деревья во дворе стали дуплистыми, трава не кошена, ворота уже не запираются на могучий чугунный засов, и нет Михалыча на посту, зимой и летом облаченного в белый солдатский тулуп, нет и самой проходной, откуда раздавался его неизменный шутливый вопрос: «Стой, кто идет?» Но аромат этого места, аромат дома, надежного и удобного, защищенного от всего огромного мира, остался.
Саша вышел на Театральную площадь. Все так же вождь пролетариата простирал руку, маня в теперь уже совсем никому не ведомую даль. А что, может, он, Александр Игнатьевич, и поддался ему, заманился в ту самую даль, неправильно прочитав его жест? Это же надо, рвануть в черную Африку! Он выучил суахили и знал его, как родной язык, он знал все сюжеты африканской драмы – а что особенного она вся древнегреческая, только перенесенная на местную почву, сделал он открытие для себя.
Больше всего его восхищали зрители. Когда он был в Найроби на Всеафриканском театральном фестивале, реакция сопереживания его просто потрясла. Нигде и никогда он ничего такого не видел, и уж тем более в местном театре, мимо которого он сейчас проходил. Но теперь, спустя полтора десятка лет, он обнаружил, что нынешние юные мало чем отличаются от детей Африки, они точно так же воют, свистят и топают на концертах своих кумиров.
Да, он до сих пор не женат, ему понятна тоска матери по внукам. Он словно затормозил, нарушил поступательное движение ее жизни, размеренной, запланированной от начала и до конца. Внес коррективы в давно и не ею сверстанные планы женской жизни.
Как, впрочем, и отец, ушедший в небытие раньше срока.
Но что он, Шурик, как называла его еще бабушка, мог поделать, если не встретил женщину, с которой хотел бы прожить остаток жизни? А если нет такой вообще?
Были разные, были даже африканские дамы, но то – экзотика, риск. Он объяснял себе, что только так можно проникнуть в глубь этнографической культуры народа. Ну он и проник. Все то же самое, кроме цвета, ухмыляясь рассказывал Саша своему приятелю, тому самому, который запел американскую песню про ветер в кукурузе после бутылки виски.
В принципе жизнь везде одна и та же, понял Александр Игнатьевич. Только по неведению или по наивности люди ищут какие-то внешние проявления одной и той же сути. Искать надо внутри себя, он давно это понял.
Когда он об этом задумался? Наверное, все-таки в момент потрясшего его открытия: африканская драма – это же переделанная древнегреческая! Тут же в голове возникла строчка дурацкой студенческой песенки – «переводим мы любовь с итальянского». Точно! А еще с китайского, японского… А они – обратно…
Школа, в которой учился Решетников, стояла на тихой улочке, и он с удовольствием шагал сейчас по тенистой аллее, ведущей прямо к кованым железным воротам.
Народ уже толпился, тетеньки и дяденьки, молодые люди и совсем юные девчушки и парнишки, пестрая толпа, смешение стилей, возрастов, социальных слоев. Дело в том, что праздновали не только юбилей их выпуска, но и юбилей самой школы.
«Ну, хорошо, мамочка, как скажешь, – мысленно пригрозил настырной матери Шурик. – Сейчас я буду присматриваться, хотя заранее знаю – никого я здесь не найду».
Он едва успел отскочить, когда мимо него пронеслась легковушка, он оторопело посмотрел ей вслед, потом на свою светлую штанину и выругался. Подумать только, в сухой день, когда нет ни луж, ни дождя, этот идиот окатил его грязью. Ну, погоди…
Решетников стиснул кулаки и направился к машине, которая резко затормозила у школьных ворот.
– Я тебе сейчас покажу, джигит! Ты у меня выучишь правила вождения!
Он остановился как вкопанный, когда из машины показались две ноги в крошечных черных туфельках. «У женщины должна быть маленькая нога, – слышал он постоянно, пока рос. – Вот смотрите, как у меня». И мать выходила в большую гостиную в самых изящных туфельках, которые она только могла раздобыть в городе. Они с отцом были теми зрителями, которым полагалось оценить красоту женской ножки.
Ножка была маленькая, точнее, ступня, отметил Саша. Следом из машины показались стройные лодыжки, он с интересом ожидал, какие будут колени. Они тоже появились, вполне изящные, отметил он, а потом, сантиметров этак на двадцать выше, подол черненькой узкой юбочки.
Он забыл о своей штанине, с интересом ожидая, что увидит дальше.
Длинные пальцы отвели край дверцы, они были без лака на ногтях, но с хорошо сделанным маникюром, тонкое запястье… Что-то мелькнуло у него в голове. Рука… Длинные пальцы на его животе… Его бросило в жар.
Затем каблучки уперлись в асфальт, и из машины появилась…
Она?
Эта стройная женщина в стильном, отлично сшитом черном костюме, со светлыми волосами до плеч…
Макуха! Рита Макеева?
Имя и фамилия – словно выстрел в мозгу.
5
С раннего утра у Риты Макеевой была совершенно другая жизнь. События развивались так, что она вполне могла бы и не попасть на встречу.
Рано утром, когда Рита пыталась досмотреть сон, а главное, его запомнить – недавно она купила сонник Миллера и по утрам ради интереса выясняла, что ей наснилось, – ее разбудил телефонный звонок. Причем звонок мобильника, номер которого знали немногие.
Хриплым голосом она ответила:
– Да.
Кашель. Смех. Потом писклявый, словно детский, голос произнес странную фразу:
– У кошки вместо глаз дырки. Хи-хи…
– Слушай, милый мальчик, шел бы ты в кроватку, а?
– Я послушный. Я пошел. – Теперь голос был другой, взрослый. – Но не спится…
– Или спать негде? – бросила Рита.
– Есть где, да не с кем. – Голос был явно мужской, совсем не детский. – Хочешь, к тебе на дачу загляну?
Рита рывком села в постели.
– Кто ты?
– Еще узнаешь… – Раздался смех, и звонивший отключился.
Рита чувствовала, как колотится сердце. Что это? Ошибка?
У кошки вместо глаз дырки…
Она повернулась на другой бок, снова закрыла глаза и попыталась выбросить из головы и голос, и слова.
Кошка. Какая еще кошка? Она не знакома ни с какими кошками. Никогда их не держала. «Да брось ты думать о всяких идиотах. Спи. Сегодня надо хорошо выглядеть», – велела себе Рита.
Кошка.
За окном забрезжил рассвет, и, как бывает на рассвете, когда плохо спится ночью, Рита лежала с открытыми глазами и считала слонов. Она насчитала целое стадо, не меньше чукотского оленьего наверняка, а потом, наконец, заснула на три тысячи четвертом слоне.
И снова Рита проснулась от телефонного звонка, но теперь звонил обычный городской телефон.
– Рита, поспеши. Неприятности. Захар Петрович.
Рита вскочила быстрее, чем солдат по тревоге. Голова была ясная, словно она и не ложилась. Ни секунды не сомневалась, что первый звонок и этот, от Петровича, связаны напрямую.
У кошки вместо глаз дырки.
Эта фраза, которая воспринималась бессмысленно-загадочной еще несколько часов назад, на рассвете, теперь казалась совершенно ясной и понятной. Как то, что это звонил Захар Петрович, а не чужак его голосом. Только он мог вот так, без подготовки и реверансов, сообщать о неприятностях.
Рита оделась со скоростью солдата-старослужащего.
Джинсы – в одно движение, потом майка, ветровка. Рита вставляла ноги в кроссовки, а рукой уже дергала молнию на ветровке.
«Ну, как твоя кошка? Она уже готова явить себя Даниэле?» – возник в голове голос австриячки, заказавшей ей чучело рыси. Для какого-то банка в Зальцбурге.
Она вчера звонила, а сегодня ночью должна приехать. Не самолетом и не поездом. На машине от Москвы. Потому что хочет забрать у них с Захаром Петровичем большую партию готовых вещей.
Отличные вещи – Петрович сделал три люстры из лосиных рогов, три ковра из медвежьих шкур, а главная вещь всей коллекции – рысь, над которой она трудилась… Ох, лучше не говорить, сколько времени на нее ушло. Главное – она получилась. Для этой рыси Даниэла прислала особенные, специальные глаза. Светоотражающие.
Рита провела пятерней по волосам, побренчала ключами в кармане, они отозвались каким-то странным тенькающим звоном, но ей было не до музыкальных тонкостей.
Она захлопнула за собой дверь и побежала по утренней улице. В субботнее утро народ еще спал, и, глядя на нее со стороны, можно было подумать, что она накачивает мышцы бегом трусцой.
Дворник в оранжевом жилете водил метлой по асфальту возле институтского крыльца, черноволосый татарин даже голову не повернул в ее сторону, но Рита и не топала как слон. Черные кроссовки со скромным лейблом-птичкой ступали мягко.
Она влетела в вестибюль, сонный охранник лениво поднял руку.
– Привет телезвездам.
Рита поморщилась.
– Привет воронам, – пробурчала она.
Он не расслышал, на что Рита и рассчитывала. «Где же ты был, черт тебя побери, если у кошки украли глаза?» – хотела спросить его Рита, потому что мысленно она уже видела то, что увидит сейчас наяву.
Она взлетела на второй этаж в секунду и заметила, что белая дверь с золотой ручкой приоткрыта. Хвостик от полоски солнечного света чиркнул по полу и высунулся из конференц-зала. Потом хвостик исчез, это Захар Петрович наступил на него и отдавил, открывая дверь шире.
Чуткое ухо Старцева уловило ее шаги на лестнице, он уже стоял на пороге, скрестив на груди могучие волосатые руки. Рита заметила, как крепко сжаты его кулаки.
– Привет, дорогуша. Что станем делать? – Ничего не объясняя, он кивнул на рысь, которая, горделиво вскинув голову, сидела неподалеку от двери – на самом завлекательном месте в салоне.
Еще вчера Захар Петрович отвел рыси это место, а Рита, обняв драгоценное животное, тащила рысь из подвала на второй этаж, уткнувшись в пушистую шерсть зверя и чувствуя при этом себя примерно так, как когда прижимала к груди Ванечку в первый раз в чукотском поселке…
– Ты понимаешь, да? Почему я хочу, чтобы ты посадила ее к двери? – говорил он ей вчера. Рита почти понимала, но ждала объяснений. – Каждый, кто придет на открытие салона, уверяю тебя, захочет с ней сняться. – Он подмигнул Риге. – Мимо не пройдет.
– Ага, вы снова про рекламу, да? – Рита сощурилась. – Что-то, Захар Петрович…
– Не продолжай, знаю, что скажешь. Лучше послушай еще один довод. У нее самые необыкновенные глаза. Таких еще не было ни у кого, спасибо Даниэле… Лучше всего они светятся, когда твоя кошка сидит вот тут, а не в центре зала, как ты мечтала.
Рита согласилась с Захаром Петровичем, хотя ей казалось, что самый ценный экспонат всегда должен находиться в центре.
А теперь, догадалась Рита, даже не глядя на свою любимицу, этих глаз больше нет.
Она медленно шагнула через порог зала, ей показалось, что она почувствовала странную настороженность всех вещей, предметов, самого воздуха, заполнившего большое пространство, готовое к приему посетителей и почитателей искусства таксидермии.
Рите показалось, что она уловила какой-то запах, несвойственный атмосфере таксидермического салона. Она почувствовала, как затрепетали ее ноздри. Запах… солярки? Но откуда ей взяться?
Она медленно повернулась, взглянула на свою любимицу. Ритина рука метнулась к груди, а глаза сощурились.
– О Господи, – прошептала она и кинулась к рыси.
Захар Петрович молча стоял за спиной у Риты, он уже пережил потрясение, погасил мгновенно вскипевшую ярость и теперь мучительно соображал, как им достойно выйти из положения.
Он молчал, он не произносил никаких слов, понимая, что Рита сама должна пережить все, что сейчас положено ей пережить, потому что чувства тоже последовательны. Как и мысли. Это кажется, что они спонтанны. Просто самое сильное чувство, а это всегда потрясение, забивает остальные, но когда человек успокаивается, они выстраиваются в один ряд. И вот тогда находится правильное решение.
– Дырки, вместо глаз у моей кошки просто дырки. Не соврали… – бормотала Рита.
Она протянула руку, потрогала пустые веки красавицы рыси. Внезапно она почувствовала, как дикое отчаянное напряжение понемногу отступает. Слава Богу, они не порвали их.
– Что же делать? – говорила Рита, рассматривая голову зверя, пытаясь понять, не попорчено ли еще что-то.
Ушки с кисточками не тронуты – прекрасно. Она расправила несколько волосков и почувствовала при этом легкое удовлетворение. Бачки в порядке, кожаный нос гладкий и ровный, вибриссы торчат как положено, они, словно живые, готовы уловить самые тончайшие запахи. И этот запах солярки тоже? При этой мысли щеки Риты порозовели от – негодования.
– Слушай, порода есть порода, хмыкнул Захар Петрович. – А мастер есть мастер. Если сделано талантливо, то даже без глаз твоя рысь – самая натуральная королева леса.
– А если бы ей лапу оторвали? – усмехнулась Рита.
– Лапу? – Словно прикидывая, как бы выглядела рысь без лапы, Захар Петрович сощурился. – Ну, ежели до половины, то ни дать ни взять – вышла бы рысья Венера Милосская.
– Ох!.. – От неожиданного полета фантазии прагматичного Захара Петровича Рита села на пол, обхватила колени руками. Ну, вы иногда и скажете, – покачала она головой, чувствуя, что столь парадоксальное заявление чуть-чуть ослабило напряжение. Шея, которая еще минуту назад угрожала покрыться горячим потом, остыла. – Захар Петрович, а сколько у нас времени до открытия? Я выскочила из дома без часов.
– Я думаю, – хмыкнул он. – Ты ведь не спишь с часами?
– Не-а.
– Сообщаю, открытие таксидермического салона назначено на двенадцать. И оно состоится. – Старцев шумно вздохнул. – Так что у тебя есть немного времени. Но имей в виду, в двенадцать открытие под фанфары. Телевидение прикатит. Твой знакомец уже позвонил.
– Алик? То есть Олег Сергеевич?
– Да. – Захар Петрович наклонил голову. – Ты знаешь, он спросил, нет ли каких-то неожиданностей, вовремя ли состоится открытие, нет ли чего-то такого, что может оживить сюжет.
– А что он имел в виду? – Рита нахмурилась.
– Он спрашивал про Даниэлу, будет ли она вовремя.
– Ага, не тормознули ли ее машину какие-нибудь пацаны на трассе, да?
Сейчас все помешаны на детективах, сама знаешь. – Захар Петрович пожал плечами.
– А вы ему… сказали, что у меня неприятности? – Рита взглянула снизу вверх на Старцева.
– Ни в коем случае. Вот когда удачно выкрутишься, на этом можно будет сыграть. Ему понравится поворот сюжета. И нам на пользу пойдет.
– Опять про рекламу, да?
– Да. Чтобы все знали: у нас не бывает проколов, мы их все превращаем в удачи.
Рита фыркнула:
– Вашими бы устами…
– Ладно, телезвезда. Давай-ка ворочай мозгами.
– И вы туда же – телезвезда.
– А еще кто?
– Да этот, охранник. Лучше бы не спал, а дежурил как положено.
Захар Петрович пожал плечами:
– Он официально нас не охраняет. Сама знаешь. Мы ему не платим.
– И не будем. Не за что, – проворчала Рита. – Но может, он знает, кто сюда влез?
– Судя по приоткрытой двери, которую я обнаружил, когда пришел сюда, то кто угодно. Но я тебе сейчас не советовал бы отвлекаться от главного. И потом – если глаза украли ради глаз, мы узнаем. Наш мир тесен. Если для того, чтобы потрепать нам нервы, мы тоже узнаем. Но после.
– Ага, когда на нас уже наедут по-серьезному, да? Если сейчас не удалось?
Да. Тогда мы начнем действовать. Я тебе обещаю. И мы победим. – Он подмигнул ей.
И хотя Рита не знала, на чем держится его уверенность, она почувствовала себя гораздо спокойнее. Она придвинулась к рыси и снова провела пальцем по краю нижнего века.
– Может быть, поискать что-то среди ваших запасов? – спросила она, с надеждой глядя на Петровича.
– Ты знаешь, нет ничего подходящего. Особенно по размеру. Ты ведь не вставишь ей чужие глаза? Допустим, медвежьи или волчьи?
Рита снова отстранилась от рыси, засунула в карманы ветровки руки, которые отяжелели от напряжения. Сейчас, сейчас что-то придет в голову. Осенит. Всегда осенит, если ты чего-то хочешь по-настоящему. Ведь даже с Ванечкой осенило…
Напряженно думая, Рита перебирала пальцами ключи в правом кармане, потом нащупала что-то странное. Не вынимая вещицы, она попыталась догадаться, что это может быть. Раздалось теньканье, которое она слышала дома, надевая ветровку, но отмахнулась от него.
Рита вынула кругляшок, желая посмотреть наконец, что это такое. Она разжала ладонь и увидела десятирублевую монету. Нечасто попадаются такие. Да откуда она у нее?
Рита пошевелила Пальцами в другом кармане и вынула еще одну.
«Десятчики… У Пашки много десятчиков… Я с ним поменяюсь…»
Вот откуда! Ванечка надевал ее ветровку перед отъездом в лагерь.
Мысль, которая пришла в голову, показалась Рите совершенно шальной. Даже наивно-детской, как будто ее подарил Ванечка. Только ребенку может прийти в голову такая мысль…
Но чем дольше Рита смотрела на монеты, тем чаще и чаще колотилось сердце. Монета была не гладкая, не сплошная, она словно составлена из двух видов металла. Цифра «10» в середине на светлом серебристом фоне, а по краям монеты коричневато-бурый металл. Она подняла ее повыше, обратив к свету. Монета заиграла.
– А… если… вот так? – Она приложила к зияющим глазницам рыси по монете и повернулась к Захару Петровичу.
Тот открыл рот, потом расхохотался.
– Если меня спросить, то мне такое в кайф! – простонал он. – Другого слова не подберу. Если бы я мог при тебе выразиться по-настоящему…
– Не надо. – Рита подняла руку. – Я вот что подумала. Даниэла сказала, что эта рысь – для банка. Как думаете, западные люди оценят шутку?
– Уверен, – коротко бросил Старцев.
Рита вскочила и побежала в подвал за инструментами. Она притащила пинцеты, ланцеты, крошечные керны. Старцев не отрываясь наблюдал за работой Риты, а когда она взяла тонкую иглу, чтобы поправить ресницу правого глаза зверя, он не удержался:
– Узнаю Сысоя Агеевича.
Она молча кивнула.
А он продолжил:
– Слушай, Рита, если те, кто это сделал, хотели навредить, то они слезами обольются от зависти.
– Так им и надо, – сказала она и отошла подальше. – Кстати, американцам бы такая шутка понравилась.
– А ты знаешь работы американцев? – спросил Старцев, с интересом посмотрев на Риту.
– Да. Когда я жила на Чукотке, к нам приезжали люди с Аляски, они устраивали в Анадыре выставку. У них вообще таксидермия поставлена на поток.
– То есть?
– Вы можете купить в магазине или заказать мастеру проволочный каркас с нужными вам контурами животного в определенной позе. Берете шкуру – вам ее выделают, и готово!
– Лихо. Но мне в таком случае больше нравится французский вариант. Я прошлой осенью был в Париже и оказался в Музее истории природы, это на площади Трокадеро. Обычно оттуда все пялятся на Эйфелеву башню, а в музей ходят ради бесплатного сортира. – Он хмыкнул. – Но я воспользовался еще и экспозицией, пока коллеги скалили зубы насчет того, что все естественное и природное для человека должно быть бесплатным. Так вот, там как раз проходила выставка африканских животных. Чучел, конечно. То было настоящее искусство таксидермии. А парень, который все это чудо сотворил, сидел на стуле и раздавал визитные карточки. Если хочешь, могу дать его адрес.
– Не читаю и не пишу по-французски, – покачала головой Рита.
– Ты по-немецки, слава Богу, говоришь. Иначе разве мы могли бы Даниэлу завлечь? Тот парень мне подарил свой каталог. Советую посмотреть.
– Так вы с ним поговорили?
Старцев усмехнулся:
– Да нет. Он просто высоко оценил мою стойку у витрины. И сделал подарок.
– А что за стойка? – поинтересовалась Рита, осторожно работая с глазами рыси.
– Да очень простая стойка поклонника искусства, который пытается разглядеть, что находится на самой нижней полке. Он наклоняется… – Захар Петрович, Кряхтя, переломился пополам и сказал, подняв покрасневшее лицо: – Вот она, стойка. У нас в юности она называлась позой «зю».
Рита расхохоталась.
– Да почему же «зю»?
Он распрямился и пожал плечами:
– Наверное, похожа на собачью. Знаешь, когда собаке говорят: «зю»? '
– Когда хотят науськать на кого-то.
– Молодец, соображаешь, – похвалил он Риту.
Рита улыбнулась и сказала:
– А некоторые еще сомневаются, что можно научиться читать язык тела.
– Ты у нас язык звериного тела особенно хорошо читаешь. А вот мужского… не так хорошо.
– Это вы о чем?
– Да все о том же.
– Вы давно записались в адвокаты?
– Нет, недавно. – Старцев вздохнул. – Алик спросил меня, на чем к тебе подъехать, чтобы пригласить в ресторан.
– В рестора-ан? – Рита вытаращила глаза. – Так почему бы ему самому не задать мне такой вопрос?
– Он, говорит, уже намекал, но ты не поняла.
– На что он намекал? – Рита наморщила лоб. – Что-то не помню…
– Вот и он говорит – она или делает вид, или правда не понимает.
– Да ну вас.
– A eгo?
– И его тоже. – Рита махнула рукой. – Сейчас не до него… Сейчас главное, чтобы Даниэла оценила мою выходку.
Рита еще раз окинула взглядом рысь и подумала, что, не будь она человеком, хотела бы быть только рысью. Она находила в себе сходство с этим зверем. Это могло бы показаться смешным. Где же плавные движения? Где же грация, где же пушистость, наконец? Ничего похожего и в помине нет. Если бы ее с кем-то и захотели сравнить, то наверняка селедкой.
Но на самом деле рысь только кажется здоровячкой, это оптический обман. У нее шкурка пушистая, а под ней худенький скелет. Разве рысь может быть упитанной при ее подвижном образе жизни? Как и Рита, она тоже не может.
Рита, кажется, совершенно отошла от потрясения. Главное, ее рысь цела. В конце концов, если Даниэле не понравится вариант с монетами, то потом легко вставить другие глаза, точно такие, как украли. Тем более что Даниэла их привезла. Но в этом случае придется сбросить цену, но не много, пообещала себе Рита.
Потом она обвела взглядом весь зал, поделенный на отсеки, в каждом выставлены вещи определенного мастера. Вон там лежат волки Петровича, один из них белыми зубами вгрызается в ногу косули. А дальше – могучие рога овцебыка, кто-то привез их из экспедиции на Таймыр. Чуть дальше на медальонах трофейные кабаньи клыки. Ох и помучилась она однажды с такими. Самые первые вообще испортила, они рассыпались, потому что Рита не знала толком, как законсервировать их парафином или воском.
На подиуме в центре зала выставлен роскошный диван, основные детали которого – рога благородных европейских оленей. Что ж, дорогущий диван непременно купят. Она почти уверена, кто это сделает. Рита внезапно почувствовала легкую тоску. Досаду. Почему нельзя с мужчиной оставаться просто в дружеских отношениях?
– Вот перевезу диван из салона домой и приглашу тебя в гости, – говорил ей Алик в прошлую пятницу, когда ее снимали для сюжета в программе «Деловые люди». Она снова увидела сальные светящиеся глаза немолодого мужчины. Он приехал вместе со съемочной группой. – Говорят, в окружении животных люди становятся мягче и коммуникабельней. И еще говорят, что в охотничьих залах ресторанов хорошо пьется и закусывается. – Он сощурился и посмотрел ей на грудь. – Проверим на себе?
– Спасибо, – сказала тогда Рита и почувствовала внутренний холодок.
– А ты можешь… доставить мне эстетическое удовольствие? – спросил он, потянувшись к ней и снимая с плеча волосок. Рита отстранилась, но он решил не заметить. Он наблюдал, как волосок медленно опускается на пол,
– То есть? – спросила она, все еще щурясь от света юпитеров, которые были только что направлены на нее.
– Тебе потрясающе идет длинноворсовый мех. – Он не мог отвести глаз от шубки из рыси, в которой она только что снималась. Она объясняла зрителям разницу между тем, как мех должен лежать в изделии для носки и как – в изделии для украшения интерьера. – Ты придешь в этой шубке ко мне?
– Среди лета? Это как – нормально? – Рита почувствовала, что в ее голосе слышно раздражение, даже досада.
– Но наше лето – как зима в Италии.
– А мы разве в Италии? – сказала Рита, чтобы прервать его, потому что заметила блеск в глазах Алика, который ей не понравился.
– Между прочим, я прекрасный фотограф. Я сделаю такой кадр… Ты на диване, на тебе шубка…
– А под ней ничего, да? – Глаза ее зло блеснули.
– А ты жестокая, Макеева.
– Я жесткая. Потому что костистая, – попыталась она отшутиться, вспомнив просьбу Захара Петровича не бить его ниже талии.
– Ты не костистая, а когтистая, – поправил он все еще игривым тоном. Потом, уже нормальным голосом, сказал: – Слушай, я могу тебя сейчас заснять. – Он приподнял «Никон», который болтался у него на шее.
– Нет, нет, нет. Не надо. Ни в коем случае. – Ритина рука взметнулась вверх – раскрытой ладонью она словно отстраняла его от себя.
– Но почему ты боишься? Мы с тобой старые знакомые.
