Текст книги "Девушки"
Автор книги: Вера Щербакова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
«Товарищи!»– скажет она высоким, срывающимся голосом.
– Страшно, Борис, – пожаловалась Варя. – А вдруг все перезабуду? Сколько народу соберется…
Шаров рассмеялся.
– Ничего, ничего, забудешь – подскажу, – пообещал он. – На цеховом собрании молодцом выступила…
Шаров дал Варе сочинение Ленина: старую, всю склеённую, в непромокаемой бумаге книгу.
– На, читай, – сказал он, вручая её. – Фронтовая, после друга досталась.
Варя еле высидела вечером на занятиях в техникуме. Ей не терпелось заняться докладом. «Напишу и прочитаю», – решила она.
Дома Тамара подняла спор из-за света.
– Ложись и гаси, двенадцатый час уже. Все равно выше головы не прыгнешь!
– Не слушай её, сиди, – сказала Сима. – Или я с ней поговорю иначе…
– Нельзя, Сима, успокойся: я почитаю на кухне.
На кухне Варя спустила лампочку и передвинула стол. Из соседней комнаты все ушли на работу в ночную смену, можно было заниматься без помех.
Статья поразила Варю с первого абзаца, так она была написана просто, словно Ленин говорил с ней. Было очень трудно вот так одной в этой ночной тишине читать Ленина, ни с кем не делясь. Не выдержав, Варя встала и вошла в комнату: может, Сима не заснула еще? Но Сима крепко спала. Варя постояла, постояла и ушла снова на кухню, но теперь она уже но замечала, что рядом с ней стоят на плите грязные кастрюли с остатками ужина, закопченная керосинка, а кухонное окно яблоко раздора, – чья очередь мыть, – покрыто толстым слоем пыли.
«…Жить идеёй борьбы, бороться за все светлое и честное, подчинить личное служению народу – вот жизнь, вот подвиг! – думала Варя, сравнивая себя с теми подвижниками из далекой отцовской юности, которые, раз приобщившись к этому источнику, уже больше себе не принадлежали. – И не надо. В этом высшеё счастье».
Несколько дней спустя состоялось общезаводское комсомольское собрание. Варя написала весь доклад, но, начав читать его, сбивалась, от. волнения плохо разбирая собственный почерк. Тогда она отодвинула тетрадку и стала простыми словами излагать то, чем она жила это время, что передумала.
– Великий почин, – говорила Варя, – пусть он начнется с нашего субботника и придет в каждый цех, к каждому станку!
Она говорила теперь свободно, не затрудняясь в выборе слов, бессознательно копируя энергичные жесты отца, высоким, звенящим голосом матери, которая славилась в молодости как лучшая запевала среди ивановских ткачих и умела на маевках, поднявшись на плечах товарищей, крикнуть жаркое, полыхающеё слово.
Глава 6
Выходя из клуба после комсомольского собрания, Варя встретилась внизу с Ириной Фоминой. Ирина была в маленькой шапочке на пышных волосах, в меховом пальто – после спецовки не сразу узнаешь. Варя все еще под впечатлением собрания, своего выступления поздоровалась с ней рассеянно. Ирина, улыбаясь, пошла рядом, подлаживаясь под Варин торопливый шаг. Варе хотелось остаться одной, побродить немного по улице, но спутница не отставала. Тогда, чтобы не показаться невежливой, Варя заговорила:
– На какой-нибудь кружок заходили в клуб?
– Нет, я была на комсомольском собрании.
Варя покосилась на неё в недоумении: «Ну да, собрание было открытым, и Ирина забрела на огонек».
– Хорошо вы, Варя, говорили, —похвалила Ирина, – от всего сердца.
– А вы что, разве иногда посещаете комсомольские собрания? – спросила Варя.
– Да я же комсомолка! Пусть это вас не удивляет. В комсомол я пришла несколько поздно, зато с очень большим желанием…
– Но почему же я вас не видела на цеховых собраниях? – воскликнула Варя.
– Никак не соберусь сняться с учета в заводоуправлении, – покаялась Ирина. – Ругайте меня, ругайте: я заслуживаю того.
«Как же так? То большая нужда в комсомоле, а то с учета лень сняться», – насторожилась Варя, всматриваясь в смуглое, чернобровое лицо Ирины. Сейчас она подходила к ней лишь с одной меркой: годится Ирина в её бригаду или нет? А Ирина, будто разгадав Варины сомнения, торопливо и сбивчиво стала рассказывать о себе так, словно боялась, что её не дослушают.
– Вы мне понравились сразу, – говорила она. – У вас такое милое задумчивое лицо бывает, что хочется подойти и обнять вас, приласкать. Я ведь иногда старой себя чувствую, – добавила она грустно. – Не смотрите, что мне лет немного. Это бывает и не от возраста, а так, от душевной пустоты, одиночества… Вам это не знакомо, конечно?
Варя не торопилась с ответом, да и что было отвечать? Вот шли они рядом по берегу Москвы-реки, незаметно оставив за собой поселок. Было холодно, и в воздухе пахло снегом. Осенний жгучий ветер ударял в лицо, завывал на просторе, распахивая борта пальто. Варя думала о том, как не схожи их с Ириной жизни, жалела её.
– Я ни с кем не дружу, – продолжала между тем Ирина, – а вот с вами, думается, очень подружилась бы. Примите меня, Варя, в свою бригаду. Мне как-то нужно изменить свою жизнь, ведь у меня сын растет, Юрка…
– Ах, да не волнуйтесь же так, Ирина! – проговорила Варя, касаясь её руки, – Пойдемте, я хочу посмотреть вашего Юрку.
В комнате Ирины было голо и пусто: стол, покрытый изношенной клеёнкой, узенькая кровать под колючим серым одеялом.
– Все распродала в войну, – сказала Ирина, поняв Варин взгляд.
– Ну, а где же ваш сын? – спросила Варя.
– Наверно, у товарища заночевал, такая досада! – отозвалась Ирина.
«У товарища? Сколько же ему лет?»– рассеянно подумала Варя и сказала вслух:
– Я приду еще как-нибудь посмотреть на вашего мальчика.
– Значит, я не понравилась вам? – вяло спросила Ирина, сидя на кровати. – Что ж, я заслуживаю того… – добавила она тихо, неподвижно глядя перед собой.
И этот полный затаенной тоски взгляд женщины потряс Варю. Она не могла уже больше раздумывать, как в начале их встречи: годится Ирина к ним в бригаду или не годится, потому что не имела в себе такой силы, чтобы человеку с протянутой рукой отказать в куске хлеба. А для Ирины её дружба, Варя чувствовала, была сейчас таким куском.
Через два дня, в первый свободный от учебы вечер, Варя снова зашла к Ирине. Соседка сказала, что она куда-то вышла, и предложила посидеть с нею на кухне, где она готовила обед.
Варя села на стул и раскрыла книгу, прислушиваясь к доносящимся шагам по лестнице.
– Чу, кажется, идет её сынишка, – сказала соседка. – Вот вы на него полюбуетесь.
Варя прислушалась: шаги были редкие, тяжелые, шаги усталого человека.
Дверь открылась, и на пороге показался мальчик лет шести, в бутсах с загнутыми вверх носами, в обтрепанном пиджаке с мужского плеча и в неопределенного фасона шапке на голове.
– Поздоровайся, Юрочка, с тетей, подай свою белую ручку, – сказала соседка, подмигивая Варе.
У Вари мурашки заходили по спине.
– Вот так каждый день возвращается поздно, сам себе кусок хлеба зарабатывает, – говорила соседка. – Привязался к одному старику возчику с базы и ездит с ним. Пока старик пьет свои сто граммов, Юрка сидит стережет лошадь. Ну, дед несет ему что-нибудь поесть…
– Но почему же она не отдаст его в детский сад?
– Записывала! Был Юрка поменьше, встречать надо.
С работы не всегда вовремя приходит, сами знаете как, – рассказывала соседка. – Ну, наняла одну старуху заходить за ним. А старуха возьми да и заболей. На деда обязанность перешла. А деду что? Юрка повадился с ним ездить н сад забросил. Нужно бы построже с мальчиком, а она все; «Сирота, можно сказать, без отца растет…»
Юрка сплюнул через зубы на пол, достал из-за пазухи помятую булку и, устроившись на мешке с картошкой, начал есть.
– Ну и ну! – ужасалась Варя, неподготовленная к такой встрече. Она принесла в кармане двух петушков на палочках, но, увидев Юрку, не решилась отдать.
– Такая веселая ходит в последние дни, – делилась соседка.
– Мы уж спрашивали её: «Замуж, что ли, задумала, Ирина?» Улыбается, молчит.
Ирина ворвалась в коридор, будто от погони, и, увидев сына, но не заглянув в кухню, где сидела Варя, взлетела на него с объятиями.
– Пчелка ты моя ненаглядная! Где ты был, пчелка моя? Мама о тебе соскучилась. Ну, пойдем в комнату, на ключик.
– Не пчелка, а трубочист, – проворчала соседка, переглядываясь с Варей. – Будь отец, не так бы рос…
Варя, повременив несколько, постучалась к Ирине, Юрка уже лежал на корзине на своем пиджаке, накрытый материнской шубой.
– А, Варенька! – обрадованно сказала Ирина. – Не знаю, где посадить тебя. Гляди, вот мой наследник.
– Видела, – сказала Варя, не скрывая иронии. – Поздновато он у вас приходит из детсада, да и грязен очень…
– Юра, умойся, встань, – сказала Ирина, смутившись.
Мальчик не шелохнулся. Варю так и подмывало отчитать Ирину как следует.
– Ну где же такой детский сад? – спросила она. – Да он у вас просто беспризорничает.
– Значит, соседка уже успела насплетничать? – сказала Ирина. – Вредная такая!
– Не вредная, а со здравым рассудком, – поправила Варя, – И я вредная? Имейте в виду, я вам не дам покоя за Юрку, – предупредила она. – Вы ему все спускаете, жалеёте, а эта ваша неуместная жалость мальчонке может жизнь испортить. Сейчас в сад не захочет ходить, а там и в школу заленится. Неужели не понимаете?
Минуту спустя Варя шла, не различая дороги, мысленно все еще продолжая разговор с Ириной.
«И не окликнула меня и не остановила. Обиделась. А Юрка язык показал вдогонку. Самобытное воспитание, чего уж там…»
Проходя мимо большого дома, светящегося красными, зелеными, синими окнами, Варя с удовлетворением подумала, что в каждой квартире живет кто-нибудь из её знакомых.
«Вон зеленое окно контролера Анны Федоровны, а вон Коли-Субботина. Где-то тут живет и Лизочка Лаптева с матерью».
Вчера Варя говорила с ней о бригаде. Лизочка, маленькая, хорошенькая, с густыми ресницами, смотрела, не мигая, красивыми карими глазами и лишь слегка морщила свой точеный носик, когда Варя требовала прямого ответа. С охотой ли она идет к ней в бригаду и не побоится ли трудностей? Сима, на правах приятельницы, рекомендовала действовать именно так. Еще до разговора с ней Варя наблюдала Лизочку за работой, говорила с мастером на участке и осталась ею довольна.
Сима сидела дома одна и шила себе новую спецовку, чтобы обновить в Вариной бригаде, как она сказала. Тамары дома не было.
– Белочкин за ней на такси приезжал. С таким форсом укатила! – сообщила Сима.
На следующий день Варя работала в ночную смену. Ирину ей удалось увидеть мельком. Она шла между станками вялой походкой, в черном с белыми крапинками платочке, что придавало всему её облику скорбный, болезненный вид.
«Переживает», – подумала Варя, жалея Ирину и досадуя на неё одновременно.
Когда Варя ушла, Ирина, накинув на голову платок, выскочила за ней, чтобы догнать и вернуть девушку, но Вари уже нигде не было видно. В тяжелом раздумье Ирина поднялась к себе. Ей было больно от мысли, что
Варя ушла, не попрощавшись. Много перед девушкой дорог, не то что у неё: от завода до дома. Варя растревожила её, поманила новой жизнью.
«Конечно, ей легко и просто кажется все… Что она знает, почти девочка, что пережила?»– думала Ирина, вытирая одну и ту же тарелку.
Шлепая босыми ногами, покрытыми цыпками, прервав размышления матери, на кухню вышел заспанный, проголодавшийся Юрка и попросил есть. Но Ирина сегодня не сварила обеда. Мальчик разочарованно свист– нул.
– Шляются тут всякие! – проворчал он, рассчитывая угодить матери. Он видел, как Варя сердито разговаривала с нею.
Однако мать, вопреки его ожиданиям, закричала вдруг:
– Не смей, слышишь, не смей так говорить о Варе! Она права, она решительно во всем права! Ну посмотри на себя, на кого ты похож… И свистишь, как беспризорник. Почему в детсад не ходишь?
В голосе матери послышались слезы, и Юрка зашмыгал носом, готовясь плакать.
– Ты вот что, сынок. Я тебе нагрею воды и, пока варится картошка, изволь вымыться. Насчет твоей дальнейшей жизни посмотрим…
Ирина пошла было в комнату собрать Юрке белье и замешкалась у двери, будто впервые входила сюда. До чего же неуютно! Ни зеркала, ни фотографии на стенах, голое окно с картонкой в форточке вместо выбитого стекла, железная кровать на искривленных ножках под дешевым одеялом. А она не видела этого раньше – привыкла или попросту не замечала в своей безрадостной жизни. Но есть же в чемодане тканьевое одеяло и можно сшить на окно занавеску, обзавестись цветами. Да разве у неё так было раньше? А сейчас не лежат ни к чему руки…
Ирина долго не могла уснуть в эту ночь, вспоминая о муже, об их совместной, очень коротенькой и поэтому, наверно, очень счастливой жизни. Да, теперь Ирина думала именно так. И если она могла ошибаться в нем в свои восемнадцать лет, то сейчас, лет семь спустя, от того сочиненного ею и приукрашенного образа горячо любимого человека не осталось и следа… Но сердце упрямо замирало и вздрагивало всякий раз при виде чуть похожего на Павла человека, а потом долго не могло успокоиться. Ведь он живет здесь, где-то рядом с ней, в одном городе, и она случайно каждую минуту может встретить его в трамвае, на улице или в станции метро. Это казалось мучительно-неправдоподобным, угнетало Ирину, и она в первое время после окончания войны не раз задумывалась о том, как обезопасить себя от такой случайности. Уехать, но куда?.. А главное – можно ли уехать от самой себя? Она помнила все до мельчайшей подробности, будто только вчера, оговорившись, сказала ему «ты», смутилась, но не захотела поправиться: к чему – он же сказал ей о своей любви, ну а в её чувстве он может не сомневаться…
«Родные мы, теперь мы с ним родные…»– думала тогда Ирина, ощущая тепло его взгляда на своем лице. Ей стоило лишь приподнять голову, чтобы посмотреть в дорогие темно-карие глаза. Ирина знала, что многие по сходству лиц принимают их за брата с сестрой, и это ей было особенно приятно.
… Они шли из кино с дневного сеанса по Тверскому бульвару, держа друг друга за руки. Стояла зима, обильная снегом, щедрая на украшения: деревья словно в белых пуховых чехлах, разрисованные морозом окна. И эти, старинной моды, фонари у памятника Пушкину, тоже слегка припорошенные! Вот так бы идти с ним и идти по всем бульварам Москвы!.. Но память воскрешает другие, болеё счастливые картины. Первые мартовские мимозы в киосках города, доставленные на самолетах с юга; что-то волнующе-нежное в этих желтых цветах-пуговичках. Ирина прячет лицо в букете, и золотая пушистая пыльца остается на щеках. Павел смеётся и обещает любить Ирину так, что ни одной пылинке, ни одному дуновению не даст потревожить её.
– Всю жизнь, всю жизнь!.. – проникновенно добавляет он. – Ты веришь мне?
Они муж и жена. Ирина молча смотрит в большие, почти черные за ресницами глаза Павла, видит в них свое смутное маленькое отображение, и вдруг что-то похожеё на дурное предчувствие начинает подниматься в душе. «Это, вероятно, потому, что я так счастлива, – мелькает в её голове. – Конечно, верю! Зачем он спрашивает?»
Проводив Павла на фронт, Ирина потом дважды виделась с ним во время его коротеньких командировок в Москву: последний раз незадолго до окончания войны.
Павел, раненый, из госпиталя поздравил Ирину с рождением сына: он выжил после рискованной операции, будет жить, и не найдется на земле людей счастливеё, чем они трое!
Потом письма стали приходить все реже и реже, вялые, вымученные отчеты о возвращающемся здоровье. И письма эти, словно живые существа, не согретые чувством, подолгу задерживались в пути, не находили адресата, затем совсем прекратились. Но однажды пришло письмо от незнакомой женщины, которое объяснило Ирине все. Ирина будто окоченела в своем горе. Никто не видел, когда она ела, когда спала. Недавно цветущеё, со смуглым румянцем лицо её почернело, глаза ввалились. Теперь она отрицала все, во что так неизбывно верила: любовь, преданность.
И это отрицание сжигало её и изнуряло хуже всякой болезни.
Но время шло, и боль, хотя и не проходила, притуплялась. Ирина думала, что в двадцать пять лет личная жизнь кончена, но оставался сын – Юрка, его надо было растить и воспитывать. Варя, безусловно, права, с мальчиком необходимо что-то делать. Да и пора покончить с этими затянувшимися переживаниями – Павел недостоин того. И потом с работой… Бригада, которую создает Варя, а главное – дружба этой строгой и чем-то необычайно привлекательной девушки, Ирина верила, по– иному повернет её жизнь.
Глава 7
Воскресник состоялся во всех цехах, как и наметили, в выходной. По заводу открылось веселое шествие с ведрами, тряпками, с насаженными на высокие шесты вениками, с малярными кистями. У электриков выпросили раздвижные лестницы, чтобы можно было протереть стекла я фонарях крыши.
Сима, в комбинезоне, цепкая как кошка, не отставала ребят; работала на высоченной лестнице, протирала потолочные окна.
– Эй, которые внизу! – часто покрикивала она, – Сколько на ваших часах натянуло? Есть хочется…
Ирина Фомина, сосредоточенная, с серьезным похудевшим лицом, выскабливала лопатой пол из деревянных кубиков, на который со временем наслоился черный, тягучий, как вар, нарост грязи.
Встретив Варю на воскреснике, она, потупив голову, подошла к ней.
– Мест в детсаду нет. Похлопочите, Варя, вы с Борисом. Очень прошу вас, – сказала она.
Варя молча сжала ей руку.
В ряд с Ириной гнал свою полосу Толя Волков, до того энергично работая, что белое полное лицо его не остывало от прилива крови и было все мокрое от пота. За ним шли подметальщицы с метлами, совками.
Варя, в ситцевом с васильками платочке на голове, в темно-синих лыжных брюках, под которые был заправлен серый свитер с белой полоской вокруг шеи, красиво облегающий её небольшую грудь и тонкую талию, руководила работой и принимала сделанное. Девушку каждую минуту можно было видеть то в одном, то в другом конце цеха.
Борис Шаров, организовав мужскую бригаду по очистке участков от стружки, вел себя так, словно ни одной минуты не мог обойтись без совета Вари: или он сам, или кто-нибудь из членов бригады то и дело звали её. Голоса их в непривычной тишине цеха звучали гулко, и это всем очень нравилось: не то что при шуме станков, когда даже рядом с ухом собеседника кричать приходится.
– Иду-у-у! – откликалась Варя и тут же бежала легко и быстро там, где пол был уже выскоблен, и с опаской, как бы не растянуться во весь рост на скользких неочищенных местах. Лицо её розовело при беге, косынка соскальзывала на затылок, но держалась там каким-то чудом.
– Ребята, звали? – спрашивала она.
– Да, звали. Беда у нас, Варенька…
На неё смотрели несколько секунд молча, обмениваясь заговорщическими улыбками. Варя делала жест нетерпения:
– Ах, да ну вас, шутите все!
– Нет, серьезно, Варенька, нужна ваша команда, а то совсем скисли. Побудьте с нами, – хором просили девушку и с отменной вежливостью ставили перед нею опрокинутый вверх дном ящик, предварительно обмахнув его рукавом спецовки.
Варя присаживалась и с явным преувеличением начинала расхваливать своих соседей-шлифовщиков, которых они вызвали на соревнование: кто быстреё и лучше уберет цехи.
– Все-таки неприятно будет, если нас обставят, – заключала она со вздохом. – Не видать вам тогда сюрприза от девушек. Увы!..
– Варя, Варя, подожди, что за сюрприз? – кричали ей вслед.
– Каждому по колотушке от Симы! – со смехом отвечала девушка, отправляясь на другие участки посмотреть, что делается там.
Торопить никого не приходилось: все работали с увлечением, и цех менялся на глазах. Слухи о сюрпризе девушек, если, конечно, будет выиграно соревнование, разжигали усердие парней: поговаривали о каком-то необыкновенном бале в цеховом масштабе с премиями за красоту и танцы. Повеселиться, а может, и блеснуть талантами были все не прочь. Даже Тамара, с воркотней пришедшая на воскресник, выбрав по своему желанию малярную работу – красить у станков ограждение, – ставила рекорды.
Лизочка работала у неё подручной: вытирала станки, подносила краску. Тамара шипела, когда Лизочка недостаточно расторопно обслуживала её. А Лизочка, случалось, заглядывалась на соседний ряд, где малярничал Коля Субботин, по рассеянности испачкав все лицо краской. Он заметно смущался от настойчивых взглядов Лизы, но это не мешало ему, в свою очередь, смотреть на девушку во все глаза. Тогда Лизочка спешила отвернуться от него. Впрочем профилем её лица он мог любоваться сколько ему угодно. Но тут был своего рода тонкий расчет: округлость её румяной щеки с пушком и прямой носик, Лизочка знала, хоть кого сведут с ума! Она мало, лишь по общим цеховым комсомольским собраниям, была знакома с Колей (они работали в разных сменах), да и вообще не обращала внимания на этого долговязого парня, История с Комовой на какое-то время невольно сделала его героем дня.
«Бедный, бедный! Как же он теперь?» – думала Лизочка, собираясь исподволь расспросить о нем Симу: уж она-то, знакомая со всеми в цехе, знает, вероятно, всю подноготную.
– Послушай, Симок – крикнула Лизочка, поднимая голову и глядя на подругу. – Аплодисментов не жди, ты не циркач и не под куполом цирка. Сверзишься так, что костей не соберешь…
Сима Кулакова, нещадно фальшивя, но мало смущаясь этим, распевала во все горло частушки под самым потолком, стоя на лестнице и проворно, безо всякой опаски, орудуя навернутой на швабру мокрой тряпкой. На неё было страшновато смотреть.
– Ничего, Лизавета, еще поживем! – протрубила в ответ Сима, снова принимаясь за швабру и пение.
Песни звучали во всех цехах.
– Ребята, внимание! – сложив руки рупором, закричал Борис Шаров, выходя на середину цеха и влезая на поломанный станок. – Слушайте меня! Эй, Кулакова, к тебе тоже относится! Ребята, – продолжал он, – мы сейчас вывозили по нижнему коридору стружку, так поверите, нас просто жуть брала: рев и вой со всех сторон. Я предлагаю соло отставить, а сообща, всеми цехами, предварительно договорившись, разумеётся, грянуть одну песню. Здорово получится!
– Голосуем, тетеревята? – крикнула с лестницы Сима. – Я – «за»! «Против» нет? В таком случае назначаю себя главным дирижером, и давайте выбирать песню!
– Военную! – предложили парни. – «Давно мы дома не были… по чарке фронтовой»…
– Ишь, чего выдумали, а по тыловой не хотите? – перекликались девушки. – Про соловьев споем. Дирижер, не уступай!
Сима с достоинством спускалась со своей голубятни. И когда через несколько минут, по выбору девушек, запели во всю силу молодых голосов:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят…
то всем невольно казалось, что песня поется как бы сама собой, потому что никто не мог различить в ней своего голоса, а песня все поднималась и поднималась, взлетая над головами поющих.
Вахтеры в проходной на своих постах прислушивались к песне: к ним она доносилась, словно с большой реки, – торжественная и плавная.
Борис пел с особым чувством: осень 1941 года вставала перед ним. На заводе тишина такая, что слышно, как с тяжелым воем, словно от злобы задыхается, пролетает нацистский самолет. Коммунисты и комсомольцы укладывают в ящики станки, все тщательно смазав и упаковав. Ни лишнего разговора, ни смеха. Борис вышел во двор отдохнуть; здесь уже веяло запустением: валялось старое железо, металлический лом. И сразу ему вспомнились ржавые кандалы, откопанные в земле, когда строили завод. Отец рассказывал, а он бегал потом из школы смотреть на них и дивиться… Кто-то носил эти кандалы, с трудом переступая изможденными ногами, падал, просил пощады. Но пощады не было…
– Что, Боря, песня растревожила? – спросил Толя Волков, когда кончили петь. – Фронт вспомнил?
– Нет, ребята, не фронт, а эвакуацию завода, – ответил Шаров. – Тоскливые времена… Припомнились мне тогда кандалы, что под заводом откопали. Не знаю, помнит ли кто из вас? Ну просто, как ножом по сердцу! «Вот тебе, – думаю, – и музейная редкость!.. Украина уже кандалами опутана…»
Лизочка, забыв про то, что Тамара ждет, когда она принесет ей краску, стояла, слушала секретаря, то ли смутно вспоминая когда-то виденное, то ли просто представив себе эти тяжелые ржавые кандалы, цех со сдвинутыми с привычных мест и упакованными станками я ту настороженную, непривычную тишину, которая угнетает хуже всякого шума…
Никита Степанович, появившись никем не замеченный, стоял несколько минут, прислушиваясь и приглядываясь. Он понимал, почему рассказ Бориса взволновал ребят.
Отцы многих комсомольцев строили этот завод в те незабвенные годы первой пятилетки, когда народ, отказывая себе во многом, возводил гиганты, переделывая экономику страны. Сезонниками называли тогда их отцов – деревенских парней, пришедших на сезонный заработок. Отцы справедливо обижались. Не нравилось им прозвище: нет, не могли они быть сезонниками – слишком много сил и души вкладывали они в эту стройку.
Отцы женились здесь, оседали, из бараков переселились в красные корпуса и стандартный городок. Вчерашние сезонники стали автоматчиками, токарями, шлифовщиками. Дети, рожденные ими, не ходили теперь далеко за своей судьбой: в заводском поселке они учились в начальной школе, затем поступали в техникум или в институт, иные – в ремесленные училища. Целый учебный комбинат был к их услугам.
С дипломами приходили они на завод, в Почетной книге которого зачастую были вписаны имена отцов, и слава родителей обязывала детей не уронить фамильной чести. Это было почетно, но и тревожно, впрочем, никто из них и не искал спокойной жизни.
– Товарищи комсомольцы! – проговорил Никита Степанович, выходя из-за колонны. – Песню, песню! Что приуныли? Может, проголодались? Так обед вам будет. А ну!..
Едут, едут по Берлину
Наши казаки!..
начал он сразу с середины песню. Его дружно поддержали.
В два часа Никита Степанович объявил перерыв и пригласил всех в буфет пообедать, где уже были накрыты столы и официантка с фабрики-кухни, вся в белом, разливала блестящим половником суп по тарелкам. Обед в буфете – это был сюрприз! Все шумно рассаживались за столы, придерживаясь своих компаний, причем каждая из них упорно приглашала парторга отобедать с ними.
За столом, где обедал Борис, было особенно оживленно. Шел громкий разговор об итогах соревнования за прошедшие полдня: кто же выиграл – они или соседи?
– Бесспорно, мы! Вон Варя Жданова подтвердит, как трудились, в поте лица, можно сказать, животов своих не щадили!… – кричали члены Борисовой бригады, помня о девичьем сюрпризе в случае выигрыша.
А Варя ела суп да помалкивала. Не так уж это важно, кто проиграл, а кто выиграл. Главное – в цехах все засияло: и у них и у соседей. «А теперь пусть администрация сама, голубушка, поддерживает на заводе чистоту и порядок!»– правильно говорит старый мастер, отец Коли Субботина.
– Эй, работяги, нельзя ли потише? – спросила своим сильным, прозвучавшим на весь буфет голосом Сима. – Поговорить людям не даете…
Она сидела между Лизочкой и Ириной Фоминой, чувствуя себя с ней век знакомой.
– Да о чем говорите-то?
– О кандалах, – ответила Лизочка. – Не идут они у меня из головы…
– Братцы, у вас интересно! – позавидовали соседи и мигом придвинули свои столы. – Требуем общего разговора?
– Какой вам общий разговор? – сказала в наступившей тишине Лизочка, повертывая в разные стороны свое хорошенькое, перепачканное в краске личико. – Я кандалы все вспоминаю. Мама мне про них рассказывала…
– Вот дались вам эти кандалы! Не видел я их и видеть не хочу! – сказал мастер.
– Как вы не понимаете? – заметила с неудовольствием Лизочка. – Не в кандалах именно дело, а просто интересно, что вот из далекого-далекого прошлого прислали предки нам свой горький поклон. А что, друзья, не послать ли и нам свой привет в будущеё? – вдруг спросила она. – Нет, вы подумайте только, Варя!..
За столом засмеялись, загалдели. Тамара иронически вполголоса промолвила:
– Вечно что-нибудь придумает наш Лизочек!..
– Дайте ей договорить! – крикнул Борис. – Продолжай, Лиза!
Я надумала написать письмо о воскреснике, ну и вообще о нашей жизни, положить его в чугунную коробку и закопать поглубже. Пусть при полном коммунизме откопают. Они, наверно, жалеть нас будут, счастья своего стыдиться. Жили, мол, тяжело, воевали, лишений много терпели, бедняги!.. А мы подписи поставим, печать… Никита Степанович, заверите? – обратилась она к парторгу. – Что жили тяжеловато и воевали, а жалеть нас нечего. Счастьем и мы не обижены, да еще каким! – сказала вдохновенно Лизочка. – Одобряйте, ребята, мое предложение. Я голосую!
Коля Субботин первый поднял руку. Он не спускал с Лизочки глаз.
Проголосовали в молчании, с серьезными лицами.
– Единогласно, – подытожила Лизочка и на секунду прикрыла глаза. – Вот, – сказала она, щурясь от света, – будто побывала в том будущем, куда мы письмо напишем. Яркость необыкновенная, ветра нет, а знамя, огромное, тяжелое пурпурное знамя, колышется, точно живое. И одно то знамя, одно на всю землю!
– Да, это жизнь!.. А все же надо написать им, пусть нас добром поминают, – сказал Коля Субботин, ясно, как живых, представляя себе комсомольцев будущего. Идея Лизочки Лаптевой насчет письма в будущеё ему очень понравилась. Да и Лизочка… Что за девушка! Никогда не встречал такой!
У Вари радостно билось сердце. Она смотрела на разгоревшиеся лица ребят и словно не узнавала их.
«Славные все какие, мечтатели! А Лизочка моя – прелесть! Не ошиблась я в бригаде!».
Шаров переглянулся с Никитой Степановичем, с чуть заметной улыбкой поднялся со стула.
– Письмо напишем, решено. Закончим его словами Владимира Маяковского: «Республику славим, которая есть, и трижды, которая будет!» А теперь, дорогие мои, – в цех!
