Текст книги "Девушки"
Автор книги: Вера Щербакова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Глава 24
Когда в середине лета задумывались о дне отъезда с дачи, становилось грустно. Но наступил сентябрь, погода изменилась, полили дожди, и все вдруг заметили, что на даче неудобно жить: на завод далеко ездить, вечером сходить некуда – то ли дело в городе!
Пора, пора! Снялись все одновременно, как птицы перелетные, уложили на грузовик вещи и поехали с песнями.
Особенно счастливыми были новые студентки – Сима и Ирина. Есть чему радоваться: экзамен в вечерни»! техникум выдержан.
Варя с Лизочкой подарили девушкам портфели, а Коля сфотографировал их с обновками для «всеобщего обозрения».
В этот день возвращения с дачи Ирину Фомину ждал дома большой сюрприз. А позаботились о нем девушки, так хитро и осторожно поведя все дело, что до последней минусы ни о чем нельзя было догадаться.
Войдя в комнату, Ирина бросилась целовать Юрку: сын вернулся в город на день раньше матери и находился под безраздельной опекой Прасковьи Яковлевны.
– Мама, мама, посмотри-ка! Ты не видишь, что нам в подарок от тети Вари, от тети Симы, от тети Лизы! – блестя глазенками, вскричал Юрка. – Четыре дяденьки тащили. Ух, ну и тяжеленное!.. Да гляди же!
В углу, между окном и диваном, поблескивало черной зеркальной поверхностью пианино.
Ирина ахнула и села прямо на кровать. Юрка, к своему удивлению, увидел, как лицо матери вдруг сморщилось, стало жалким, словно у маленькой обиженной девочки, и слезы покатились по щекам. Давно уже прошли те времена, когда она частенько плакала при нем, и мальчик не на шутку испугался, заревел в голос. Спрятанные соседкой на кухне девушки, нарушив разработанный Симой план поздравления, вбежали в комнату и принялись обнимать и утешать Ирину, А Юрка уже снова крутился на круглом винтовом стуле для пианино. Этот стул, честно говоря, нравился ему больше, чем сам инструмент.
Ирина подошла к пианино.
– Да говорите же, что за чудо! Откуда оно взялось, девоньки мои милые? – спрашивала она, взволнованно перебирая пальцами клавиши. – Варя, Сима, что же вы молчите? Если это подарок, то знайте, он слишком дорогой для меня, и я не могу принять его… – запинаясь, договорила Ирина, предвидя буйные возражения со стороны подруг.
Особенно Сима бывала невоздержанна в таких случаях. Ирина искоса, с затаенным опасением, посмотрела на девушку. Мет, ничего: переглядываются, ласково пересмеиваясь, и, кажется, совсем не собираются уговаривать её.
– Да вы что: долго еще будете мучить меня! – закричала Ирина, непритворно сердясь. – Ограбили, что ли, кого, где деньги взяли?
– Счастливый твой Юрка, – выиграли: вот где! У казначея вон спрашивай, у Лизочки, – отвечала Сима, оставив за собой право первой объявить об этом Ирине.
Ирина всплеснула руками:
– Не может Сыть!.
Но Сима гремела:
– Пять тысяч!.. Ты себе представить не можешь, Ира, до чего это удачно! Ну тютелька в тютельку на пианино! Вот вам и бригадный фонд! Кто первый приду– мал организовать его? Я! Простите, не я, а Лизочка. Да не все ли равно?.. У нас все общеё, даже инициатива. Так-то вот, любезные товарищи, – ораторствовала Сима, воображая перед собой огромную аудиторию слушателей. – На выигрыши мы решили преподносить друг другу подарки, кому что нравится. Это уж идея моя. Теперь дальше: если мы внесли в наш так называемый бригадный фонд по сторублевой облигации от каждого тиража и успели уже выиграть пять тысчонок, то сколько же мы выиграем, соображайте, любезные товарищи, соображайте… если внесем…
Оратора энергична прервали общими усилиями, применив при этом физический метод воздействия.
– Ой, пустите, платье измяли!.. Трое на одну, нечестно! – пищала Сима, барахтаясь на диване под тяжестью павалившихся на неё подруг.
Юрка не принимал участие в общей свалке, а прыгал на одном месте и визжал от восторга. В эту минуту соседка приоткрыла дверь в комнату, любопытствуя узнать, что происходит у Ирины.
– На улице, гляньте-ка народ под вашим окном собирается. Форточку хотя бы закрыли.
Ирина махнула на неё рукой: «Не мешай, мол!»– но форточку закрыла и велела сыну замолчать.
Тень раздумья легла вдруг на её лицо. Она молча, встревоженная чем-то, посмотрела на подруг. Варя следила за нею исподтишка, подмигивая девушкам.
– Переживает наша Ирочка! А я знаю, какая муха укусила её, – шепнула она им.
– Так что же, Ирина, давай выкладывай на бочку, как говорят, свои сомнения, – с ласковой насмешливостью попросила Варя – Тут все свои, стесняться некого… Правда, Симок?
– Ах, да отдубасить её для назидания другим, вот и весь разговор! – запальчиво воскликнула Сима, но тут же осеклась, увидев насупленное личико Юрки. – Ну, ну, малыш, мы шутим….
Ирина прижала к себе сына и, наклоняя к нему свою черноволосую, с прямым загорелым пробором набоку голову, спросила:
– Ты не знаешь, Юрочка, почему все эти деньги истратили именно на нас с тобой? – И, подняв голову, адресуясь уже прямо к Варе, добавила – Нельзя так, я не согласна. Нужно по справедливости разделить деньги на всех. А я стала бы выплачивать вам ваши доли.
Возгласы неудовольствия, негодования и возмущения так и посыпались на голову Ирины. Сима, размахивая руками, взывала к её совести, приглашая Юрку рассудить их, а Лизочка, надрываясь, кричала, что она больше не казначей, раз предъявлен ей вотум недоверия, и она теперь ни за что не отвечает.
– Вот что, разлюбезные мои, позвольте мне сказать, – вступилась Варя, требуя внимания. – Ира, ты особенно слушай, тебя касается: пианино мы купили тебе по двум причинам. Первая: Юрке в детсаду, сама знаешь, пророчат музыкальную будущность. Вторая: все участники нашего добровольного фонда высказались за то, чтобы этот выигрыш истратить на тебя. Следующий, – кто его знает, может, он окажется в пятьдесят тысяч и болеё, – уже баста, как скажет Сима, не жди! Все, прения закрыты, – повелительным жестом закончила свою речь Варя.
Ей долго аплодировали, и Ирина в том числе, предварительно расцеловав всех по очереди.
– Хорошие вы мои! Ну как бы я жила без вас?! – твердила она.
– Друзья, будем считать, что с сентиментами покончено, – потребовала Сима. И вдруг воскликнула – Удивляюсь, девочки, почему это мне с вами всегда весело и приятно? Люблю вас, верно, чертей полосатых… Варя, не сердись, это я не по поводу твоего полосатого платья… Ну, да ладно, – частила Сима, несколько застеснявшись своих «никому не нужных нежностей". – А сейчас я открываю танцы доупаду. Ангажируйте друг друга, прошу? – щегольнула Сима иностранным словцом, пускаясь в пляс.
Стараясь ни в чем не отставать от Симиных залихватских коленец, заплясали и Лизочка с Варей.
– Ставь пробу, Ирочка, просим! – кричали они хозяйке дома.
Ирина, слывшая в бригаде пианисткой за те свои две песенки, разученные когда-то на рояле в Доме пионеров вопреки запретам сердитой уборщицы, торжественно села за инструмент.
Эх, пропадай моя телега,
Все четыре колеса…—
запела она под собственный аккомпанемент и так уморительно, не вставая со стула, принялась плясать сидя, что все покатывались со смеху. Затем она сорвалась с табуретки и, подбоченясь, пошла по комнате, помахивая платочком. Варя и девушки присели на диван, подобрав ноги, чтобы было где разойтись плясунье, хлопали ей в такт.
В белой шелковой кофточке и бордовой юбке, с живописно растрепавшимися черными кудрями Ирина впервые плясала перед девушками.
«Оживает наша Ирочка и похорошела как на даче», – думала Варя, с трудом вызывая в памяти вид прежней Ирины, со впалыми щеками и тусклым, усталым взглядом, который однажды так испугал её.
Ирина теперь многим нравилась, и за ней не прочь были поухаживать, но она упорно отвергала всех. Только один человек нравился Ирине; но он был женатый, и счастливый семьянин – их начальник цеха, Лобов Виктор Георгиевич.
– Ах, ну тогда пусть хотя бы похожий на него! – проговорилась как-то в пылу откровенности Ирина, впрочем поспешив повернуть все это в шутку. – И отец Юрке он, наверное, был бы хороший – вот что самое важное! – досказала она уже совершенно серьезно,
«Да, – тоскливо подумала Варя, – у Иры все это куда сложнеё, чем у нас, у девушек. У неё сын растет…»
В первый воскресный день после начала занятий в техникуме Варя устроила для первокурсниц, Ирины и Симы, чай с пирогами.
Лизочка привела с собой Колю, единственного кавалера на всю их девичью бригаду, и без конца, никого не стесняясь, «воспитывала» его: то бедный на речь не туда сел, то почему он вдруг нахмурился, когда он весело и она рядом с ним… Субботин не сердился на «полезные» замечания Лизы, а только озоровал да посмеивался, веселя всех. Придирчивая любовь Лизочки, которая, он знал это в глубине души, считала его самым умным, самым лучшим человеком на свете, подняла Колю в собственных глазах. Он жил, работал и учился в полный размах своих сил и способностей. Он верил в себя. И даже Варя временами думала теперь, что вот в такого Колю она, пожалуй, тоже могла бы влюбиться! До чего же хорошо, просто и ясно сложилась у них любовь с Лизочкой, совсем не так, как у неё с Титовым.
Угощая подруг, Варя сожалела в душе, почему она не разрешила Ивану прийти к ним сегодня. Неужели Тамарки Комовой побоялась, оберегая его от лишней встречи с нею? Выходит, побоялась, – ведь Тамара как будто преследует его в последнеё время; от неё не спрячешься: где Титов, там и она со своими вечными намеками на что-то бывшеё между ними… А Иван словно не слышит и не видит, что происходит. Так недолго и возненавидеть его.
… А Титов в это время ходил по заводскому двору с Лобовым и говорил с ним о насущных нуждах в строительстве потока. В этом строительстве была одна очень уязвимая сторона дела: поток строили не на каких-нибудь опытных станках, а сразу на рабочих, выполняющих план цеха. И вот процент выполнения сразу резко упал, а с ним понизился и заработок рабочих.
– Лобов молчал, ни словом не упрекнул Титова. Он понимал, что на первом этапе освоения потока, как и в любом начинании, не избежать трудностей, потерь. С рабочими же, утратившими свой привычный заработок, было сложнеё.
Избегая начальника отделения Титова, они шли с заявлениями о переводе их на другой участок прямо к Лобову. У Лобова за три последних дня распух от заявлений нагрудный карман пиджака, а он, предпочитая всегда решать такие вопросы сразу, не знал, как поступить в этом случае. Необходимо было посоветоваться с Иваном, но Лобову по-дружески было жалко огорчать его.
Тогда он пошел к Лукьянову н молча выложил перед ним заявления.
Бегло просмотрев некоторые из них, Никита Степанович задумался.
– Вот что, Виктор Георгиевич, давай собери этих летунов и попробуем воздействовать на них. В конце концов тут дело в двух-трех месяцах. Потом станут проситься – не возьмем!
– Конечно, не возьмем!
– Не послушают, уйдут, ну – вольному воля, – продолжал Никита Степанович. – Можно и перевести. Я думаю так: ни один человек с комсомольской дачи не откажется встать на поток, а тех тогда – на их станки.
Лобов ожил: ему не приходило в голову такое простое решение: значит, на потоке будут работать одни энтузиасты. Лучшего желать нельзя!
Оставалось только пожать руку Любову. Иван знал, что это не обошлось без его участия.
– Да брось, Ванюшка, свои люди – сочтемся, – засмеялся Лобов, довольный лаской сурового друга. – Ну как все же, есть перемена? – спросил он.
– Еще какая перемена! С каждого станка идут с замечаниями, предложениями. Очень дельно получается. На ходу строим и на ходу переделываем. Я предполагаю, теперь, Витя, скоро. Долго ждал, немного осталось, скоро поток заработает.
– Как то есть заработает? Да он уже, Ваня, можно сказать, на ходу.
– Какое на ходу! Не скрывай, друг. Впервые из-за меня в прорыве сидишь и на диспетчерских совещаниях у директора краснеёшь. Не все ведь в удачу верят, даже там, у директора. Думаешь, я не знаю?
Титов шел несколько шагов молча, как слепой, с устремленным куда-то вдаль невидящим взглядом. Ему предстояло еще вырвать у Лобова согласие на одно задуманное им мероприятие. И если бы Виктор почему– либо заупрямился, что редко, но случалось, то без участия начальника цеха дело могло затянуться.
– Закурим? – предложил Иван, усаживаясь на подвернувшуюся уединенную скамейку и, вынимая серебряный портсигар, давнишний подарок Лобова, с выгравированной надписью, кому и от кого.
Они молча выкурили по папиросе из старого портсигара, и это будто снова вернуло их в те годы, когда они и дня не могли прожить друг без друга.
Титов, перебирая в памяти свою жизнь, считал себя очень счастливым человеком именно потому, что, объездив почти полмира, затем закончив институт в областном городе, он все-таки строил свой поток там, где впервые задумал его – на родном заводе, и старые друзья помогают ему! Здесь помнили его деревенским пареньком, и вот он инженер, автор потока! Недаром тетка свой рабочий день начинает с того, что приходит сюда, на участок автоматической линии, стоит и смотрит, подперев широкие бока руками, и по лицу её пробегают блики гордых мыслей: талант и труд племянника создают все это!
Ивану доставляет удовольствие наблюдать за теткой, он даже завидует ей, что вот доступны же человеку такие чувства, очевидно очень украшающие жизнь. А ему, Ивану Титову, все недосуг порадоваться, а главное – мучают подступающие со всех сторон то нерешенные вопросы, то неполадки, казалось устраненные еще в чертежах. Но как иногда бывает все не так на деле! Вот и теперь: поток фактически готов, живет уже, но как живет? Нет, это только слабое, малоуловимое сходство с тем, что задумано. Поток пока не столько работает, сколько стоит. А из техники, кажется, выжато все, надо лишь осваивать то, что сделано. Титов это видел яснеё других.
– Я считаю, Виктор, что необходимо перевести поток на две смены, а третью, ночную, оставить для мелкого ремонта и технического осмотра линии слесарями, – заговорил Титов с той страстной силой, которой трудно было противостоять кому бы то ни было. – Я немало думал и вот пришел к выводу: дальше в три смены работать нельзя!
Лицо Лобова мгновенно стало растерянным и даже немного жалким, как только он мысленно представил, что несло с собой предложение Ивана. Его обсуждать надо по меньшей мере на коллегии министерства. Ну, а проектная мощность линии; выполнят ли они её в две смены? Запроектировано на семнадцать с лишним тысяч колец. Легко сказать! С него, начальника цеха, в первую голову спросят план.
– Знаю, знаю, о чем ты раздумываешь, – наступал Титов, не однажды убедившись на опыте, что лучше всего взять Лобова врасплох. – Боишься, колец недодадим? Вот, смотри, я подсчитал тут. – Иван достал блокнот. – Не семнадцать, девятнадцать тысяч дадим! Ты меня знаешь, Виктор, я с потолка цифры не беру. Смотри сам, прикинь.
Иван сунул Лобову блокнот, показывая свои расчеты. Но Лобов, как ни силился, ничего не мог понять в них. У него рябило в глазах от цифр, написанных твердой рукой Ивана.
– Так нельзя. Я тебе ничего не скажу сейчас, – проговорил он, возвращая тетрадь Титову. – Это слишком серьезно, что ты задумал; необходимо взвесить все и посоветоваться.
Лобов поднялся, собираясь уходить. Он боялся смотреть в лицо Титова, решив про себя не уступать ему. Не так рискованным, как потребующим много времени и хлопот, представлялся Лобову проект Ивана.
– Виктор, подожди, два слова. Ты, значит, не веришь моим расчетам, мне не веришь? – прямо спросил Титов, загораживая Лобову дорогу. – Ты знаешь меня: все равно я своего добьюсь, тебя обойду и добьюсь. Умных голов немало. Но пойми: тогда длиннеё будет, дольше, а ждать нельзя, – продолжал Иван. – Ты слыхал, что начинает говорить о потоке народ в цехе? Слыхал?
Сузившиеся зрачки Ивана, как лезвие бритвы, полоснули по лицу Лобова.
– Народ начинает не верить в наш поток, вот что страшно! – договорил Титов хрипловатым голосом.
Лобов вдруг засопел носом, стараясь спрятать глаза от друга.
«И черт его знает! Выходит, даже своя душа потемки. Ну чего, спрашивается, заартачился? Когда так ясно, что дело предлагает человек. И поздно отступать теперь!.. Помогать надо изо всей мочи!»
– Ваня, – растроганно сказал он, взглянув на хмурое лицо Титова, – я тебе не только помогу – я сам до министра дойду! Разве я не понимаю, что в этом потоке все наше будущеё, и какое будущеё! Пойдем-ка выпьем, – неожиданно предложил он, подталкивая Ивана к выходу через ворота. Уши Лобова горели, по глаза уже не избегали все еще насупленного взгляда Титова. Они со смущенной ласковостью смотрели па друга.
– А нас пропустят здесь в ворота? – спросил Титов, когда они сделали несколько шагов по дорожке к выходу.
– Со мной везде пропустят!
Титов, усмехаясь, ласково посмотрел на расхваставшегося, всегда очень скромного друга.
– Ну-ну!..
В проходной Титов снял халат и повесил его на гвоздик до завтра, чтобы не заходить из-за спецовки домой.
В кафе друзья заказали обед и выпивку, сев за уютный столик у окна.
– Выпьем, Ваня, за поток, – предложил Лобов, поднимая стопку водки. – И пусть быстреё принимает его государственная комиссия!
– Выпьем, – поддержал его Титов, собираясь что-то возразить Виктору. – Да, вот ты, Витя, сказал скореё, – начал он, отставляя пустой стаканчик. – Это хорошо – скореё! Но в таком виде, каков поток сейчас, я сам не позволю принять его комиссии, если бы она и сочла нужным принять, а срок ведь близится.
– Люблю я тебя, Ванька, люблю, черт! – воскликнул Лобов, подвигаясь со стулом к Ивану. – Молодец ты, этакую махину придумал. А о сроке – брось! Ну, сдадим попозднеё. Сами же мы его установили!
Иван улыбнулся:
– Мастак ты успокаивать!
– Да нет, Ваня, я серьезно. Нельзя так изводить себя…
– И я к тебе, Витя, с серьезным разговором, вторым сегодня, – отвечал Титов. – Перевод потока на две смены – это еще половина успеха: сам видишь, что даже наш новый электромагнитный отсекатель не обеспечивает бесперебойной работы. А все из-за станков. Капитального ремонта станки требуют: расшатано все, разболтано, – поморщился Иван. – Какая уж тут техника коммунизма и бесперебойная работа!
Титов замолчал, дожидаясь, пока официант поставит на стол две тарелки дымящегося паром супа и пирожки к нему.
Лобов подвинул тарелку к Ивану, затем положил перед ним ложку.
– Ешь-ка, – сказал он. – Ешь, пока не остыло.
– Надо так надо, – сказал через несколько минут Лобов.
– Я сам вижу, в каком состоянии станки. Давай, Ваня, набросай график последовательности ремонта, и начнем. Тут спрашивать некого, силами цеха сделаем. А вот насчет двух смен без коллегии министерства не обойтись!
– Не обойтись, – вздохнул Титов, и в серых, прикрытых ресницами глазах его мелькнуло уныние.
Лобов, заметив это, поспешил утешить Друга:
– Не бойся, задержки не будет. Самый большой срок – месяц. Устраивает он тебя?
– По мне, хоть завтра, – вырвалось у Ивана.
Лобов ничего не ответил, доедая суп.
Иван с невольной улыбкой взглянул на приятеля. Было что-то мальчишеское и очень забавное в том, как Виктор подносил ложку ко рту слегка вывернутой рукой. Милый он, веселый и очень отзывчивый к людям. На работе его любят, и жена любит.
– С Ниной хорошо живете, не ссоритесь? – поинтересовался Иван. Он был очень высокого мнения о жене Виктора. Знал давно, по комсомолу.
– Чудесно живем. Дай бог всем так жить! – отвечал Лобов.
– Ну, а на твоей свадьбе когда плясать будем? С Варей как?
– С Варей как? – несколько растягивая слова, переспросил Титов. – А вот как: или она, или никто! Понимаешь меня?..
Титов молча, чуть прищурясь, смотрел на Лобова, и в твердой линии его сжатых губ и подбородка глядел на Виктора давно знакомый парень, который не бросает слова на ветер и умеёт постоять за них. Упрямая воля Титова всегда обезоруживала Лобова, он привык уступать и верить ему.
Лобов просиял:
– Вот это одобряю, вот это правильно! Варя такая девушка, такая девушка, что… не будь у меня Нины… Эх, да что там! Я бы тебя из-за неё в цех работать не принял.
– Ну, это ты брось, – грубовато сказал Титов, закуривая от папиросы Лобова. – Какой сердцеёд вы искался!..
– Не сердцеёд, а скореё сердцевед, – поправил друга Лобов. – Но как ты мог связаться с Комовой, вот чего я не пойму!
– Да что значит связаться, Виктор! Со всех сторон только и слышу: связался, связался! Тетка, та даже мораль мне вздумала читать. Ты-то мне веришь?
– Сейчас верю, – помедлив с ответом, сказал Лобов, как будто взвесив про себя слова Ивана. – Но знаешь, в цехе говорят… ну, как бы тебе сказать, – Лобов замялся, подбирая слова, – что ты должен был жениться на ней и вдруг бросил…
– Я? Жениться на ней?..
– Да, жениться. Да ты подожди, не сердись. Мало ли кто что говорит, – поспешил успокоить Титова Лобов, с опаской поглядывая на окаменевшеё от гнева лицо друга.
Прошло несколько томительных секунд, очень неприятных для Лобова, когда Титов мог вскочить со стула, ударить кулаком по столу, смахнуть посуду на пол, чтобы как-нибудь разрядить своей гнев. Тренированная выдержка иногда изменяла ему.
Лобов плеснул вина в стакан Титову, но Иван не стал пить его. Он посмотрел на свои ручные часы. Шел девятый час вечера: еще не поздно было позвонить Варе и просить, а если она будет отказываться, то умолять или требовать встречи с ней.
– Поехали? – спросил он Лобова, подзывая официанта, чтобы расплатиться с ним.
– Теперь я знаю, почему Варя в последнеё время со мной не такая, как раньше, – сказал он в такси Лобову. – Комова эта путается между нами, мешает нам. А Варя молчит, гордая! – добавил он с прозвеневшей в голосе нежностью.
Тетка по лицу Ивана безошибочно определила, в каком он настроении. Без племянника она жила очень спокойно, положив себе за правило все волнения, связанные с цехом, оставлять за порогом комнаты до следующего рабочего дня.
Иван нарушил эти правила, и теперь в мирной тишине комнаты Вассы частенько слышались вздохи, которых он, очевидно, не замечал, и раздавались монотонные шаги из угла в угол.
«Подменили мне парня», – с досадой думала она, вспоминая, как легко жилось ей с ним до войны.
– Да уж не влюбился ли он в кого безответно? – подсказывали ей немногочисленные, но испытанные временем товарки.
– Как это безответно? Типун вам на язык!.. Это Герой-то, красавец, ума палата – и безответно? А ну, покажите мне такую фордыбаку, чтобы безответно!.. Какого ж ей рожна надо? – горячилась Васса, искренне негодуя, но не решаясь расспросить племянника.
И вот, совершенно ясно, он собирался на свидание; на ночь глядя бриться вздумал, менять рубашку и галстук. Хоть беги за товарками и посылай их подсматривать: разве он скажет к кому идет, ни за что не скажет, с родной теткой не поделится.
– Далеко, сынок? – на всякий случай спросила Васса, смахивая невидимую пыль с пиджака Ивана.
– Не далеко, мамушка, но и не близко… – шуткой, но с серьезными интонациями в голосе сказал Иван.
Васса внимательно посмотрела на него.
– Не дури, парень! – строго прикрикнула она, сразу уверившись, что товарки правы. – Если что, помни: насильно мил не будешь. Такому-то соколу да тужить!
– Тетя, я прошу тебя…
– Проси не проси, а уж выскажу все, – раскрасневшись, продолжала Васса. – Двадцать семь годков молодцу, постоять за себя не умеёт! Влюблен, видите ли, безответно… Сам мучается и мне, старому человеку, покоя не дает.
– Да откуда ты взяла – влюблен! – сердито перебил тетку Иван.
Васса молча посмотрела на него насмешливым, осуждающим взглядом. «Кто это вздумал обманывать меня?»– говорили её глаза.
Иван, взглянув на часы и сообразив, что время у него еще есть, сел на стул: не уходить же, почти поссорившись с теткой?
– Ну, давай выкладывай начистоту, что ты хочешь от меня? – спросил он несколько суше обычного.
– Что я хочу? – переспросила задрожавшими губами Васса. – Ничего я не хочу…
«Правильно говорят люди, что племянник не сын родной: вырастет – и ищи ветра в поле, а то еще обижать начнет».
Васса плакала редко. Иван мог по пальцам пересчитать такие случаи, и сейчас он испуганно, не зная. что делать, смотрел на тетку.
– Мамушка, ну, мамушка, – растерянно приговаривал он, ласково поглаживая её плечи.
Тетка, справившись с непрошенными слезами, кулаком вытерла глаза, украдкой наблюдая за племянником.
– Какая я тебе мамушка? – ворчливо возразила она. – Небось от родной матери не скрыл бы, псе высказал…
– Да что высказывать-то? Сам ничего не знаю! – сказал Иван, с плохо скрытым чувством боли.
У тетки тревожно сжалось сердце, и она, тут же позабыв про всякую обиду, по-бабьи жалобно запричитала:
– Ванюшенька, свет ты мой ясный, не сердись на меня! Ты ведь сына родного мне дороже. Ну, вырвалось глупое слово, а ты позабудь. Позабудь, родной.
– Да позабыл, позабыл, я и не слышал, – обнимая тетку, с улыбкой сказал Иван поднимаясь. – Ну, мне пора.
– Иди, мой сокол, иди. Небось заждалась милашка… Любит, да только скрывает, – провожая племянника по коридору и напутствуя его во весь голос, так что слышно было по всей квартире, Васса закрыла за ним дверь.
«И назовет же милашка»… А что если бы всю эту сцену слыхала Варя, как бы она отнеслась к ней?»
Иван подходил к учебному комбинату, ясно опаздывая. Он не решался взглянуть на часы: на сколько? Едва ли Варя станет ждать его. Он знал по себе, как неприятно на виду у прохожих стоять в ожидании, когда, кажется, все догадываются, что человек ждет свидания и сочувствуют, что ему приходится ждать.
Иван торопился, ему было жарко, а сердце холодело от мысли: «Неужели ушла?» Но нет, Варя ждала его, он заметил её сразу. Тогда Иван посмотрел на часы: он опаздывал больше чем на пять минут.
«Ах, скотина я, скотина! – промычал он про себя. – А все тетка…»
– Варя, простите бога ради, что заставил вас ждать, – виновато проговорил он.
Она, улыбаясь, глядела на него, не отнимая руки, которой он завладел.
– Что ж делать, придется простить… Видете, я терпеливо жду, – отвечала она, добавив: – Чем-нибудь заняты были, дела, да?
– Дела, да, – запинаясь, выговорил он, но тут же поправился покраснев: – Собственно, не дела, а семейный разговор с теткой задержал.
Титов не хотел и не мог ни в чем лгать Варе, видя перед собой её спокойно-внимательные, строгие глаза.
Она осторожно высвободила руку и ждала, куда же они пойдут: стоять на тротуаре становилось неудобным. Их толкали или обходили с усмешкой. Титов все смотрел на неё, не замечая прохожих. Он раньше думал, что нельзя быть прекраснеё, чем она есть. И вот, оказывается, можно. В черном пальто и зеленом берете, из-под которого вились её золотистые, крупными кольцами волосы, он видел Варю впервые. Но пальто и берет – все это служило только фоном. Иван с благоговением созерцал Варю и не только видел её лицо, выражение глаз, – он читал её душу. Как просто, словно подруге, она сказала ему, что терпеливо ждала его! Другая бы, притаившись неподалеку, промучила его с полчаса, а потом вышла бы, разыграв опоздание,
– Может, сойдем с тротуара? – наконец не вытерпев и смущаясь его откровенно-восторженного взгляда, проговорила Варя. – Мы загородили людям дорогу.
– Ах да-да, в кино бы не опоздать, я взял билеты, – спохватился Иван, мысленно называя себя медведем.
Они вошли в кинозал, когда уже гасили свет, и им пришлось сесть на дальние, оставшиеся незанятыми места.
– Другой раз вы никуда не пойдете со мной, я без конца опаздываю, – сказал с виноватой улыбкой Иван, ожидая, однако, что Варя возразит ему.
Но Варя ничего не сказала, а лишь мельком взглянула на него.
Больше он не видел её лица, пока глаза не привыкли к темноте, слегка разбавленной светом экрана.
Иван сидел, присмиревший, откинувшись на спинку стула, со шляпой на коленях и не спускал с лица Вари глаз. Плечом он ощущал её плечо, чуть пониже своего, и это прикосновение настраивало его на счастливо-грустные размышления.
…Ничего бы он не пожалел сейчас, если бы мог свою голову прислонить к её плечу, а она пусть чуть-чуть, даже случайно, коснулась бы рукой его волос…
Иван отодвинулся подальше от Вари, не надеясь на себя, – так сильно было искушение. Он не следил за тем, что происходило на экране, желая лишь, чтобы кинокартина длилась как можно дольше.
Лицо Вари было задумчиво-нежно, глаза широко раскрыты. Иван не догадывался, что она, хотя и смотрела на экран, но, как и он, не понимала событий.
«Нет, так нельзя, и я не могу больше, – думал Титов. – Надо решиться и сказать ей все. Если любит, то…» Иван, волнуясь, взял шляпу с колен и, сам не зная для чего, переложил её на свободный рядом стул. «Почему если? Любит, я уверен, – поправился он. – А Комова эта – лишь дурной сон, не болеё, и нечего искушать судьбу, надо соединять наши пути… Вот и все».
Сеанс кончился, и они вышли, опасаясь спросить один другого, понравилась ли картина. Не разговаривая, машинально направились к дому Вари.
Вечерний, немного сыроватый от прошедшего дождя воздух освежил горячую голову Ивана. Он не знал еще, какие слова скажет Варе, и не готовил их. Они скажутся сами. Иван чувствовал это, стоит ему только обнять её узенькие плечи. Она, возможно, немного растеряется, но в правдивых глазах её он прочтет все!
– Варенька, – заговорил Иван, как только они миновали дорогу и вошли в сквер, – реши мою судьбу…
У Вари слегка дрогнули брови, и на секунду лицо приняло такое выражение, будто она вот-вот заплачет.
Он заметил это и понял, что она догадалась, о чем он собирается сказать ей. И ему вдруг стало жалко её за то волнение, которое причинил ей он. Она любит его – это ясно… И все же до чего страшно ждать её первого слова, первого взгляда! Когда-нибудь он расскажет ей об этом.
– Милая моя, милая! – продолжал Иван, прижимая к своему лицу руку Вари и целуя её. – Я тебя давно, всю жизнь люблю, хотя и не знал об этом раньше… Вот бывает же так, Варенька! А теперь жить без тебя не могу.
«Поздно же ты догадался об этом», – сказали укоризненные глаза Вари, но он, ослепленный её улыбкой, не понял упрека. Он видел только одно: он любим ею, любим!.. Иван наклонился и бережно поцеловал её губы и милые брови, переходящие в пушок на переносье.
Они стояли у ствола могучего старого тополя, на ветвях которого еще держались кое-где неопавшие серебристые листья, чуть шуршащие на ветру.
«Наше дерево и мы одни во всем мире!»– подумала Варя, всматриваясь в лицо Ивана, такое для неё теперь родное, такое близкое!.. А ведь было время, когда она почти ненавидела это лицо: улыбающеёся, оживленное, обращенное к Тамаре. Как тяжело ей было тогда!..
И снова непрошеной гостьей явилась откуда-то знакомая Варе боль, не пощадив её даже в такую минуту. Из груди Вари невольно вырвался вздох. Пройдет же она когда-нибудь, эта боль, утихнет. Иван поможет справиться с ней.
– Ваня, ты знаешь, – произнесла Варя непривычное «ты», несколько смешавшись от того, – у меня дурной, нет, прямо-таки невыносимый характер, Ваня! Да, да, я правду говорю. Вот, кажется, что бы сейчас нужно человеку, – говорила Варя, обдавая его взглядом своих сиявших счастьем глаз, – а я… а мне… Нет, нет, не буду. Это пройдет, – тут же поспешила поправиться она, напуганная силой страдания, отразившегося на лице Ивана.
