Текст книги "Лидия (СИ)"

Автор книги: Василий Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

65

Венера восставала из мрака. Таяла, рассеивалась окружающая её темнота, и планета медленно возникала из пустоты, рождалась заново из электронного газа и солнечного света. Большую часть её поверхности затягивали густые подвижные облака; планета дышала, взволнованно и часто, поднимая чудовищный, на тысячи миль, ураган. Где-то высоко над Венерой тихо поблёскивала искусственная луна.

Реконструкция, созданная из орбитальных снимков.

У планеты возник корабль, плавно проявившись над её газовым нимбом – несколько секунд он был прозрачным, как фотонный призрак, пропуская сквозь себя темноту и свет, вздрагивая и исчезая на едва ощутимые мгновения, пока, наконец, не обрёл цвет и форму.

Я присмотрелся.

Земной корабль, с ярким опознавательным кодом и сияющими регистрационными номерами, выглядел таким огромным, что его легко можно было спутать с Патроклом. Однако я знал, что это Терей, корабль научно-исследовательского корпуса, на борту которого на момент штурма находилось дорогостоящее оборудование для геодезических работ и терраформирования.

– Интересно, а насколько это всё… – начал Виктор, но не договорил.

Он принёс с собой ящик пива и здоровый, слегка потрёпанный экран, который мы развернули на столе, прижав по углам бутылками. Неофициальная, как её называли, реконструкция событий уже пару дней ходила по сети, хотя Виктор почему-то считал, что скоро этот ролик непременно подпадёт под какой-нибудь негласный закон о цензуре. В официальных же источниках даже боялись употреблять слово "война", а произошедшее на Венере называли исключительно "восстанием сепаратистов", причём говорили о нём всегда в прошедшем времени, как если бы конфликт был давно уже исчерпан.

Между тем похожий на пирамиду корабль продолжал пугающе увеличиваться в размерах. Одна из его граней проваливалась в темноту, а другая – сверкала, отражая свет солнца.

– Терей – самый большой корабль научно-исследовательского корпуса, – прозвучал позвякивающий голос из испорченного динамика, – был построен почти двенадцать лет назад для проведения терраформирования так называемых дальних планет. До сих пор его миссия считалась экспериментальной и…

– По ходу и тут не будет ничего нового, – сказал Виктор.

Он пригубил немного пива. Рыхлая пена поднялась вверх, как при химической реакции, и над узким горлышком образовалась мылкая шапка, которую Виктор сдул, поднеся бутылку к самым губами. На старый экран упало несколько капель.

– А откуда взяться чему-то новому? – сказал я, протирая экран рукой. – Пока хоть на правду похоже.

– Не знаю, на что это похоже, – возразил Виктор. – По мне так все эти реконструкции…

Терей плыл над сверкающей короной атмосферного газа и, казалось, существовал в каком-то своём, неподвластном обычным законам физики пространстве – на него не действовала гравитация планеты, и он свободно дрейфовал в космической темноте.

– Точные детали захвата Терея до сих пор неизвестны, – продолжал неуверенный, срывающийся на звон голос, – но сейчас ведётся активное расследование, и мы надеемся, что в ближайшее время станут доступны новые факты. Однако известно, что с кораблём состыковался орбитальный шаттл, который поднялся с планеты примерно в…

– А откуда ещё мог подняться орбитальный шаттл? – хмыкнул Виктор.

– Ну, с другого корабля… – сказал я.

Виктор приложился к бутылке и сделал несколько жадных глотков. Пена больше не переливалась через край.

– А ты что не пьёшь? – спросил он, вытирая губы рукой.

– Пью, – сказал я. – Но я не особенно… пшеничное.

– Предупредил бы, – пожал плечами Виктор. – Что, кислое?

– Странное, – сказал я.

Терей на помятом экране вновь замерцал, как лазерная проекция, и исчез, растворившись во мраке над голубым венерианским горизонтом, однако через секунду появился вновь – и теперь уже осязаемый, реальный, движущийся по орбите планеты, захваченный в её гравитационное кольцо. Над кораблём взошла серебристая искусственная луна.

– Терей был захвачен, – продолжал позвякивающий голос, – и полностью перешёл под контроль сепаратистов. На тот момент на корабле находилось дорогостоящее оборудование для терраформирования, и…

– А что он собирался терраформировать? – спросил Виктор, прихлёбывая пиво.

Я тоже сделал глоток из своей бутылки и отодвинул её, поморщившись.

– Меркурий? – предположил я. – Хотя… Что-то я не слышал ничего о подобных проектах. Мне кажется, давно бы уже раструбили…

– Вот-вот, – сказал Виктор. – По-моему, всё это очередная…

– Ну, а твоя версия? Они захватили военный корабль? Это уж совсем… ненаучная фантастика какая-то.

– Почему? – сказал Виктор. – Мы же ничего не знаем фактически. Кто там был на корабле, что за шаттл к нему пристыковался… Может, они там все повязаны. Да и о захвате военного корабля вряд ли бы стали с такой лёгкостью рассказывать в новостях.

– В общем, – вздохнул я, – все эти реконструкции…

Терей теперь телепортировался на орбиту искусственной луны, которую моделировали уже точно не по настоящим снимкам – спутник Венеры был похож на огромную, изъеденную глубокими кавернами каменную глыбу, с широкими кратерами от метеоритов и походил, скорее, на земную Луну с её мёртвыми морями и густыми залежами теней.

– У Терея был земной опознавательный код, – продолжала ведущая, – поэтому он спокойно смог выйти на орбиту венерианской луны и, отказавшись отвечать на запросы по коммуникатору, начал бомбардировку поверхности спутника водно-аммиачными глыбами…

На поверхности луны выросли ядерные грибы из серой невесомой пыли – так неестественно и картинно, что казалось, будто бы из недр спутника под огромным давлением выстреливает концентрированная пена и, разлетевшись фонтанами брызг, рассеивается в вакууме.

– В течение двадцати минут погибло более семидесяти процентов служебного состава военной и была полностью разрушена система обороны, – послышался неровный резонирующий голос. – На настоящий момент ведётся активное расследование причин…

– Снова про расследование! – сказал Виктор и с силой опустил пустую бутылку из-под пива на стол; экран вздрогнул. – Не, я всё-таки надеялся, будет хоть что-то…

– Ну, а ты боялся, что это уберут из публичного доступа, – сказал я.

– Да уж, убирать тут точно нечего, – сказал Виктор.

Экран тем временем демонстрировал руины военной базы, похожей на разрушенный гигантским экскаватором земной гарнизон.

В сети, впрочем, было множество различных версий – правда, без анимированных реконструкций и орбитальных снимков. Официальные каналы упорно отмалчивались, не желая объяснять, каким образом корабль научного корпуса смог уничтожить военную базу, и за них отдувались многочисленные любители заговоров, основывая свои теории на вымыслах или непроверенных слухах.

Утверждалось, например, что до того, как связь с Тереем оборвалась, он умудрился послать на базу сигнал бедствия, чем и внёс замешательство в ряды военных, привыкших к своему тщательно распланированному служебному безделию. К тому же уничтожить базу за такой краткий период времени можно было лишь при необыкновенно точной, точечной бомбардировке, что как-то невольно склоняло к предположениям о существовании реального невымышленного заговора среди военных, переметнувшихся на сторону сепаратистов, загруженного аммиачным льдом корабля.

– На настоящий момент, – говорила ведущая, – Терей остаётся на орбите Венеры, однако никакого вооружения на борту у Терея нет, и он абсолютно не представляет какой-либо угрозы для жителей Венеры или Земли…

– Только вот если такой корабль упадёт на планету… – начал Виктор.

– А я читал, что у него есть термоядерные заряды невоенного применения, – сказал я. – Как-то не сходятся у них версий.

– Ага, – согласился Виктор.

– Также к Венере были отправлены два крейсера для урегулирования конфликта… – послышался дребезжащий голос.

Виктор открыл вторую бутылку и собирался уже приложиться к её горлышку, как вдруг замер и, нахмурившись, посмотрел в экран.

– …которые прибудут туда уже через…

64

«Запомните этот день. Сегодня мы перестали быть детьми». (Нравится двенадцати пользователям. Не нравится двум пользователям).

"Мне кажется, рано или поздно нечто подобное должно было произойти. Такова уж природа человека. Создавать и разрушать. Хотя я, честно говоря, надеялся, что кризис на Венере уже разрешился. Всё это так неожиданно". (Нравится двум пользователям).

"Мы много на что надеемся, но жизнь, увы, идёт без нашего ведома". (Нравится девяти пользователям).

"Я, наверное, выскажу сейчас странную мысль, но мне кажется, что в каком-то смысле даже лучше, что всё это произошло именно сейчас, а не через несколько лет, когда мы бы закончили институт, и этот кризис затронул бы нас в полной мере. А пока есть ещё время на то, чтобы всё снова пришло в норму". (Нравится одному пользователю. Не нравится тридцати шести пользователям).

"Опять надежды? И неужели дальнейшее трудоустройство беспокоит тебя сейчас больше всего? Гибнут люди! Да и на самом деле, когда мы закончим институт всё может стать гораздо, гораздо хуже". (Нравится девятнадцати пользователям. Не нравится трём пользователям).

"Наверное, ты права, да. Но всё-таки хочется надеяться на лучшее. Опять надежды, как ты говоришь". (Нравится одному пользователю. Не нравится двум пользователям).

"Наверное, и ты прав. Что ещё у нас остаётся, кроме надежды?". (Нравится одному пользователю. Не нравится одному пользователю).

63

Почему-то в те дни мне казалось, что я сам живу на Венере. На Земле шли десятки судебных следствий, обвинительные приговоры составлялись с таким рвением, как будто только от этого зависело решение всех возникших проблем, а я следил каждую ночь за движением редких огоньков на небе и ждал, когда два огромных военных крейсера выйдут на низкую орбиту, затмевая собой свет луны.

В новостях долгое время ничего не сообщали, а потом вдруг оказалось, что миротворческую, как её называли, операцию внезапно отменили, и что у Венеры теперь есть свои военные корабли.

Мы ничего не понимали.

Соколовский на одной из своих лекций долго рассуждал о том, как у сепаратистов мог появиться собственный флот и строил невнятные гипотезы о том, что крейсеры были захвачены во время штурма искусственной луны, где они якобы проходили внеплановое техническое обслуживание. С ним пытались спорить – в сети тогда пользовались популярностью совсем другие гипотезы о расколе внутри вооружённых сил, – а я сидел на дальней парте, молча кивал головой в ответ на язвительные ремарки Виктора и перечитал сообщения Лиды в соцветии.

– Крыть ему, похоже, больше нечем, – сказал Виктор, с трудом сдерживая смешок.

Я ничего не ответил и открыл в суазоре переписку с Лидой о Патрокле. Виктор с любопытством поглядывал на экран в моих руках.

– Не знаешь, кстати, где она? – шёпотом спросил он. – Вроде не было уже несколько дней. И соцветии ничего не пишет.

– Не знаю, – сказал я.

– Не звонил? – удивился Виктор. – Ну, ты даёшь… – Он посмотрел на меня с наигранным осуждением, забавно наморщив лоб. – Я бы на твоём месте…

Соколовский продолжал что-то с жаром доказывать о венерианских кораблях, размахивая перед собой руками.

Я открыл карточку Лиды в списке контактов, провёл пальцем над её сетевым номером, не касаясь его, и надавил на кнопку с иконкой мгновенного сообщения. На экране появилась клавиатура, я даже начал набирать "привет", но тут пальцы мои странно онемели.

– Это в принципе… в принципе невозможный сценарий! – продолжал распаляться Соколовский. – Представляете, что сейчас бы творилось?! Да нужно вообще не иметь ни малейшего понятия о том, как…

– Тебе помочь? – Виктор толкнул меня локтём.

Я отвернулся, пряча от него экран.

– Очевидно же, – говорил Соколовский, – что о захвате кораблей во время штурма искусственной луны не говорили, потому что…

– Да что с тобой, старик? – хмыкнул Виктор и вытащил собственный суазор.

Я так и не отправил Лиде сообщение.

После лекции мне казалось, что я отсидел больше часа на какой-то политической агитации. Я вышел с Виктором в коридор, всерьёз подумывая о том, чтобы прогулять следующую пару – Соколовский умудрился нас задержать, и до звонка оставалось меньше десяти минут, а мучиться ещё полтора часа, выслушивая очередные бредни теперь уже от другого титулованного профессора мне совсем не хотелось.

В толпе студентов у поточной промелькнула Лида – в своём тёплом свитере с широким воротником и заплетёнными в толстую косу волосами. Она спешила к лифту, однако, когда я вышел к лифтовой площадке, то её уже не было.

Завибрировал суазор.

Я взволнованно схватил его, развернул экран и увидел сообщение от матери:

"Я знаю, у тебя много дел сейчас, но загляни как-нибудь? Я так давно тебя не видела. Надо поговорить".

Я кивнул головой, как бы соглашаясь – мать уже давно звала меня в гости, – и даже всерьёз думал съездить к ней вечерком, но не поехал, провалявшись вместо этого на кровати в своей комнате в общежитии и перечитывая старые сообщения Лиды в сети.

62

Моя мать умерла спустя неделю после того, как сепаратисты разбомбили военную базу на искусственной луне. За всю эту неделю я ни разу её не навестил, хотя она не раз приглашала меня, а я не раз собирался.

У неё был ишемический инсульт.

Ни одно из многочисленных обследований, на которые она уговорила поликлинику, не показало каких-либо предрасположенностей; она даже не входила в группу риска. Однако как-то вечером она написала мне сообщение на суазор, заварила себе чая, поставила на стол корзинку с пирожными, как если бы ждала меня в гости, пригубила чай (чёрный, терпкий, с ромашкой, как она любила) и – неожиданно выронила чашку. Старомодная фаянсовая чашка с золотой каймой и фигурной ручкой, которую мать уже однажды разбила и склеила, старательно собрав все двенадцать осколков (кроме последнего, тринадцатого, оставившего маленькую щербинку на краю), раскололась прямо по линии склейки на три аккуратные, почти симметричные части. Ароматный чай впитался в ковёр.

Медики говорили, что мать прожила после инсульта ещё двенадцать часов.

Я представлял, как она лежала на боку, рядом с разбитой чашкой, согнув в коленях ноги и вцепившись зубами в большой палец на правой руке – прокусив кожу почти до кости, – как будто страдала от невыносимой боли. Её можно было спасти через час, через два, через три… Но она пролежала двенадцать часов, одна, в пустой квартире, пока свежие эклеры засыхали в корзинке на столе. А тело её обнаружили спустя ещё два дня.

Всё произошло случайно. Соседка решила заглянуть к ней в гости, однако мать не открывала дверь и не отвечала на звонки. Соседка не придала этому значения, но вернулась на следующий день. Матери по-прежнему не было в сети, к двери никто не подходил, и соседка связалась с домоуправлением, а те, недолго думая, вызвали полицию. Когда я приехал, дверь в квартиру была аккуратно снята с петель – вырезана из стальной рамы лазерным автогеном. В гостиной стоял запах. Мать уже грузили в чёрный мешок. Пирожные в корзинке по-прежнему лежали на столе.

Я долго торчал посреди гостиной, мешая медикам пройти. Я не плакал, я даже ничего не говорил. Я смотрел на осколки фаянсовой чашки и пятно от чая на ковре. Я побоялся заглянуть в чёрный мешок, который двое рослых мужчин из неотложки вынесли на носилках в коридор.

Я был спокоен. Правда, соседка потом говорила, что губы у меня побелели. Меня допросил полицейский, и я подробно ответил на все его вопросы. На все, кроме одного. Он спросил, когда я последний раз связывался с матерью, я стал вытаскивать из кармана суазор, но руки у меня задрожали, и я долго не мог запустить приложение для мгновенных сообщений, промахиваясь мимо его квадратной иконки, которую застилали огромные багровые пятна.

– Ладно, неважно, – как-то неожиданно смутился полицейский. – Значит, приезжали вы сюда нечасто? Два-три дня назад вы не планировали заглянуть к маме в гости?

Я покачал головой, по-прежнему сжимая в руках залитый красной мутью суазор.

– С экраном что-то, – сказал полицейский.

– Да, – пробормотал я. – Уже давно. Но сейчас стало хуже. Придётся купить новый.

– Жаль, – сказал полицейский. – Они дорогие.

– А почему вы спросили про два-три дня назад?

Полицейский показал на пустую чашку на столе. Суазор выпал у меня из рук.

Кремацию назначили через три дня. Я пришёл один – я даже не подумал кого-то приглашать, хотя Виктор потом немного обижался, как будто я забыл позвать его на торжественный обед. Зато явилась соседка, которая обнаружила труп и – всё. Мать была атеисткой, так что священник тоже не пришёл. Заиграла сдавленная музыка, и картонный гроб въехал на траволаторе в кипящий огонь. После этого прах замуровали в стену, и от матери, от всех её беспокойств, ипохондрии, навязчивых советов, от её любви к пирожным и страхом перед всем, что происходило за пределами Москвы, осталась только простенькая табличка с именем, датой рождения и смерти.

Я не плакал.

Я поехал домой, на квартиру матери, которая теперь принадлежала мне, сел за стол в гостиной и принялся склеивать чашку. У меня никак не получалось соединить осколки – мгновенный клей застывал всего за несколько секунд, и я не успевал выровнять части. Приходилось промывать криво сросшиеся осколки растворителем и начинать всё с самого начала, аккуратно нанося тонкую полоску клея на рваные фаянсовые края. Это было похоже на паззл из трёх частей, который я никак не мог собрать.

После десятой или двенадцатой попытки я сдался, бросил на стол бесполезный клей и только тогда заметил, что руки у меня дрожат, как у старика.

Я вздохнул, посмотрел на разбитую чашку и заплакал.

Суазор совсем перестал работать, на испорченном экране застыли похожие на кровь пятна, сенсор больше на откликался на нажатия пальцами, и несколько дней я не был подключён к сети. Я не ходил в институт, не появлялся в общежитии; для всего мира я просто перестал существовать.

Почти неделю я прожил в квартире матери, в которой уже не оставалось ничего моего. Потом я, наконец, склеил разбитую чашку, поставил её на стол, рядом с пустой корзинкой для пирожных, оделся, аккуратно закрыл за собой на все замки дверь и – ушёл.

В тот же день я купил новый суазор, авторизовался и увидел десятки мгновенных сообщений от Виктора, от других сокурсников, даже от учителей.

Одно из сообщений было от Лиды.

61

Мы встретились в институте, в сквере неподалёку от главного здания, хотя был выходной, и я приехал бы куда угодно, если бы она позвала. В новостях тогда всю неделю настойчиво обещали похолодание, но день вопреки прогнозам выдался солнечный, и я вылетел из общежития в лёгкой осенней куртке.

Погода казалась мне почти весенней, хотя до весны оставалось ещё больше месяца. На газонах проглядывала подмёрзшая прошлогодняя трава, ели были зелёными, как и всегда. Зиму выдавал лишь тонкий белесый налёт на голых тополях и соснах, но на полуденном свету даже редкий снег был похож на искусственное напыление, с помощью которого оформили ажурную аллею, чтобы она хоть как-то соответствовала календарной зиме.

Однако я чуть не упал, когда ещё только отходил от угрюмого корпуса общежития – на асфальтовой дорожке лежал едва заметный прозрачный лёд, – и насквозь промёрз, пока ждал Лиду у пустой скамейки, не решаясь сесть, под выключенным фонарём.

Я волновался. Я не знал, что скажу ей, когда увижу. Она сама предложила встретиться, сама решила приехать в институт. Разговаривая с ней по суазору, я бормотал что-то невнятное и долго сопел в суазор, нервно сглатывая слюну, а она тут же стала меня уверять, что мы "в любом случае" друзья, что мне не нужно в такой момент замыкаться в себе, что нам стоит поговорить.

Слышать от неё это признание в дружбе было больнее всего.

Лида опоздала, заблудившись среди облетевших сосен и тополей. Увидев меня у скамейки, она что-то прокричала и взмахнула рукой. Я обернулся и – тут же забыл о своём ознобе. На Лиде было тёплое длинное пальто, меховые наушники и шерстяные перчатки без пальцев. Волосы она распустила по плечам, и в них поблёскивали редкие снежинки.

Несколько секунд мы молча стояли и смотрели друг на друга. Лида часто моргала, смахивая снежинки с ресниц.

Взгляд у неё был тихим и уставшим, без привычного огонька.

Она улыбнулась и подошла ко мне, преодолев те последние несколько шагов, которые нас разделяли, обняла за плечи, положила голову мне на плечо. Меховые наушники мешали, Лида одной рукой стянула их с головы. Волосы упали ей на лицо. Она была совсем близко – как в тот злополучный день, когда я её поцеловал.

Я задрожал.

– Извини, – прошептала Лида. – Давно ждёшь? Ты совсем замёрз. Пойдём… куда-нибудь?

– Ко мне? – предложил я.

В моей неуютной комнатке Лида вдруг почувствовала себя неловко. Я предложил ей чаю, включил электрический чайник, но потом сам же забыл о чае. Лида сняла пальто и перчатки, подошла к окну.

– Даже не представляю, каково тебе сейчас, – сказала она, глядя на узкую дорожку, на пустую скамейку и негорящий фонарь, у которого я её ждал. – Всё вокруг как будто… ломается.

Лида повернулась ко мне. Я сел на незастеленную кровать.

– Почему всё плохое происходит так сразу, – сказала Лида, – одно за другим? Это как проклятие какое-то… В такие моменты я начинаю верить, что бог действительно есть. И он… безжалостен.

– Бог тут не причём, – сказал я.

Лида отошла от окна.

– Она мне писала, – сказал я, – просила, чтобы я приехал. И… дело даже не в том, что я не находил времени. Я просто не хотел. А она три дня пролежала в квартире. Если бы не соседка…

– Извини, – сказала Лида.

Она села рядом. Рука её вздрогнула – она хотела коснуться меня, но передумала, решила не спешить.

– Её можно было спасти, если бы я…

Мне хотелось заплакать, я вздрагивал при каждом вздохе, но плакать я почему-то не мог. Я вдруг подумал, что меня гнетёт лишь чувство вины – то, что мать умирала одна, ненужная и брошенная, когда даже сын не удосужился её навестить; то, что она ждала меня – поставила вторую чашку на стол, – хотя я неизменно отвечал, что слишком занят и не могу заглянуть к ней даже на часок; то, что она умерла, так со мной и не поговорив.

– Двенадцать часов, – сказал я. – Она была жива ещё двенадцать часов. Представляешь, каково ей было?

– Боже, – прошептала Лида, – я не знала.

– Я мог бы просто приехать, – сказал я. – В тот день или даже на следующий. Даже если бы уже было слишком поздно, если бы она просто умерла у меня на руках…

Я закрыл ладонью лицо.

– Не надо! – Лида схватила меня за руку. – Не вини себя! Это бессмысленно. Тебя могло вообще здесь не быть, ты мог уехать…

– Но я никуда не уехал.

– Даже если бы ты навещал её каждый день, – сказала Лида, сжимая мою кисть, – проезжал бы через весь город на электричке, всё равно это могло бы произойти. Я понимаю, каково тебе, но правда… – Лида склонилась ко мне; голос её зазвучал тише. – Ты не виноват.

Я ничего не ответил. Чайник вскипел и отключился. Солнце скрылось за домами или тучами – в комнату упала тень. Подчиняясь какому-то необъяснимому порыву – как солнечному ветру – тень принялась раскачиваться по комнате, соскальзывая со стен, пролетая по потолку и полу.

Я склонил голову Лиде на плечо. Она обняла меня, провела пальцами по небритой щеке.

– Весь мир сходит с ума, – прошептала она. – Кто знает, быть может, через несколько дней… Не надо винить себя, надо просто жить.

Я почувствовал приятное спокойствие, горькая тяжесть в груди исчезла, мать простила меня. Мне стало легко и хорошо – рядом с Лидой, прижимаясь к её плечу.

Я закрыл глаза.

– Я не хочу жить без тебя, – вдруг сказал я.

Лида замерла, затаила дыхание.

– Извини, – сказал я. – Сейчас, наверное, самый неподходящий момент. Ты пришла меня поддержать, а я… Но это правда. Я ничего не могу с этим поделать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел. Тогда, на подготовительных курсах.

Лида отстранила меня рукой, встала с кровати.

– Я понимаю, что всё это звучит так банально и глупо… – сказал я.

– Нет! – Лида резко повернулась. – Это не глупо! Не надо так говорить.

Но её запал быстро прошёл, глаза потускнели, она опустила голову.

– Это ты меня извини, – сказала Лида.

Я кивнул головой и отвернулся, с трудом сдерживая слёзы.

– Ну, – сказала Лида. – Я пойду.

Я тут же встал, но она качнула рукой.

– Не надо меня провожать, – и добавила, чуть тише: – Не сейчас.

Подчёркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной её шаги. Я упал на кровать и уткнулся в лицом в мятую, ещё пропахшую сном подушку.

У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла.

Тень в моей комнате ещё раз качнулась и, быстро пролетев по стене, исчезла, точно от взмаха чьих-то ресниц. Вновь засветило солнце. Я вскочил с кровати и, даже не надев свою кургузую осеннюю куртку, выбежал в коридор.

Лида шла по аллее – без меховых наушников, в незастёгнутом пальто. Я окликнул её, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу – я извинюсь за это дурацкое признание, я поблагодарю её за то, что она пришла, попрошу её быть мне другом, быть мне хоть кем-то, только не уходить от меня.

Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной.

– Лида, – с трудом выдавил я из себя.

Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. В её красивых зелёных глазах стояли слёзы.

Больше я ничего не говорил.

Я подошёл к ней так близко, что почувствовал её дыхание на своей щеке – судорожное, неровное, как и у меня, – обнял её за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла, не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, а потом неожиданно ответила на мой поцелуй. Губы её приоткрылись, я почувствовал её руки в своих волосах и крепко прижал её к себе.

Мы стояли так несколько минут. Я был в одной лишь рубашке, но не чувствовал холода. Лида плакала, слёзы стекали по её щекам.

– Я тебя провожу, – сказал, наконец, я, по-прежнему прижимая её к себе – мне не хотелось её отпускать.

– Ты так заболеешь, – сказала она.

Я покачал головой.

– Мне не холодно, – начал я. – Мне…

– Мне правда пора, – сказала Лида. – Давай… потом. Всё это так…

Я отпустил её. Она отвернулась, вытащила из кармана платок и принялась тереть раскрасневшиеся от мороза щёки.

– Потом, – повторил я. – Потом ты снова…

Лида обернулась, спешно застёгивая пальто. Солнце вновь затянули тучи, ветер усилился, и я почувствовал, как резкий пронзительный холод медленно накрывает меня, подбирается к горлу, как приступ удушья. Казалось, что моя жизнь убывает с каждым порывом ветра.

– Нет, – сказала Лида. – Я обещаю. Ты заслуживаешь… Мы оба заслуживаем… Но не сейчас. Сейчас я ещё…

Я молчал.

– Иди, – сказала Лида. – Ты правда так заболеешь. Тебе ещё этого… Холод такой, что даже меня пробирает.

Я продолжал стоять.

Тогда Лида улыбнулась, подошла ко мне ближе, её влажные красные губы приоткрылись, и она…