Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

  – Он тебя любит, а не меня, я здесь не причем,– сказала Аня.

  – Я бы его совратила, а потом бросила, – интересно, что бы с ним было? Но он меня мало интересует.

  – Пора бы тебе остановиться на ком-нибудь, а то ты стала чересчур разборчива. Это может плохо кончиться для тебя. Останешься старой девой. Меня бы такой солдатик вполне устроил. Я бы его заставила окончить среднюю школу, а потом поступить в институт. По-моему, человек он хороший, это сразу видно. И потом, ты хорошо знаешь, какое соотношение мужского и женского пола после недавней войны. Эти данные не публикуются, но, наверное, на трех баб один мужик приходится. Так что не больно-то выпендривайся...Целиковская.

  – У меня уже есть жених, и ты знаешь об этом. А что касается тебя и этого солдатика, то я берусь устроить ваше сближение, – с озорством, сказала Нина. – Если я выйду за этого связиста, на свадьбе ты будешь моей подружкой, а этого Витю мы пригласим в качестве гостя, идет?

  – Как знаешь, – сдалась Аня. – Но едва ли из этой затеи что-то выйдет.

  Тем временем я активно готовился к свиданию с Ниной, своей богиней, которой я уже весь, без остатка принадлежал. Мне казалось, что я давно ее знаю и что кроме божественной красоты, которая только в книгах да в кинофильмах, а в жизни встречается очень редко, есть еще много других положительных качеств. Она так приветлива, так хорошо и уверенно держит себя..., она нигде не пропадет, из любой ситуации выкрутится, потому что ни один мужчина, старый он или молодой, не сможет устоять пред ее обаянием. Почему она не в театре? Ей место на сцене, как Целиковской. Если ее приодеть, навести макияж, она будет выглядеть гораздо красивее и величественнее. В этом нет никакого сомнения. Целиковская уже немолодая, а Нина – распустившийся цветок.

  После завтрака в солдатской столовой, с трешкой в кармане, я побежал в город покупать цветы, три жалких цветочка были куплены, и мне предстояло романтическое свидание, вершиной которой будет не только букетик цветов, но и ее очаровательная улыбка. Можно было начинать поиск барака, в котором жила Нина с матерью. Адрес у меня был на руках.

   Барак стоял у самого нашего забора, сооруженного из больших бетонных плит, поодаль строились еще подобные бараки, но уже из кирпича, а рядом общественный туалет, поскольку в бараках подобного типа туалета не было и не могло быть.

  Я вошел в коридор. Он никогда не запирался, входная дверь просто отсутствовала. Слева и справа несколько дверей с номерами комнат. Это вовсе не квартиры, а небольшие до десяти квадратных метров, комнаты, в которых ютились жильцы, счастливые советские люди, строящие коммунизм.

  Электрические звонки были не везде, и в комнату, где жила Нина с матерью, пришлось стучать кулаком по дверному фанерному полотну, не облагороженному дерматином, или хотя бы старым одеялом с торчащими ржавыми шляпками мелких гвоздей.

   Вскоре дверь открылась, и в ее проеме показалась прелестная Нина. Она была в длинном розовом халате и красных тапочках на босую ногу.

  – Ты пришел на целых сорок минут раньше, посмотри на часы, они у тебя, наверно, барахлят, я еще не убрала со стола и...и не навела марафет, что ж ты так? но раз уж ты здесь – заходи, куда деваться? – она посмотрела на жалкий букетик цветов, едва заметно улыбнулась, взяла их в руку и поставила в стеклянный стакан вместо вазы.

  – Да, действительно, только половина двенадцатого, а я должен был быть ровно в двенадцать, но я думал...добираться до вас надо минут сорок, а вышло...уж извините, я так больше не буду. А хотите, я приду позже? Позже будет лучше. Должно быть, у вас с матушкой какие-то дела, а я ворвался, не имея на то никакого права. Эх, вот всегда так выходит: хочешь вовремя, выходит раньше, думаешь раньше явиться, приходишь позже. Нет уж извините, я вернусь, обязательно вернусь позже.

  Но тут вышла мать Нины, женщина еще довольно молодая и довольно красивая, с добрыми глазами и какой-то радостной улыбкой.

  – Садитесь, посидите, мы рады гостям. И Нина тоже. Куда и зачем уходить. Я сейчас сама уйду, мне надо по делам. А вы оставайтесь вдвоем, по воркуете, как два голубка.

  Нина, глядя на мать, которая широко улыбалась, оценивая очередного зятя, юного стеснительного мальчика, сама стала улыбаться, и как мне показалось, подобрела. Это было так важно и так нужно, мы втроем были так близко друг от друга, что я слышал дыхание Нины. От нее исходил, какой-то дурманящий аромат, туманящий мозг. Стоило протянуть руку, и рука очутилась бы на плече Нины, а что было бы дальше, никто не знает.

  В комнатенке, очень узкой и удлиненной, чудом умещались две железные кровати, одна следовала за другой, а между ними стоял крохотный столик, чуть шире солдатской тумбочки, накрытый не то белой скатертью, не то полотенцем. Проход между кроватями и стеной такой, что с трудом двое могли разминуться. Обе кровати тщательно убраны, застелены белыми покрывалами, а в изголовье несколько массивных подушек, как символ благополучия советской семьи. Слева от единственного высокого, но узкого окна, висел довольно большой портрет вождя, который не так давно приказал долго жить. На дощатом полу старая истертая дорожка во всю длину. В комнатенке, чистой, вылизанной, всего два стула на железных, когда-то выкрашенных зеленой краской, ножках. Нина уселась на один из таких стульев, а мне предложила второй. Матери же пришлось сесть на край кровати.

  – Это моя мама, зовут ее Антонина Ивановна.

  Я привстал, наклонил голову.

  – Вот так мы и живем, – сказала Антонина Ивановна, приятно улыбаясь и блестя такими же голубыми красивыми глазами, как у дочери. – В тесноте, да не в обиде, как говорится. Жилищный фонд города значительно пострадал во время войны. Мы с Ниночкой в подвалах ютились, с трудом выжили. Всякое бывало, даже рассказывать не хочется. Сейчас все хорошо, мы вдвоем привыкли, а вот если зять со стороны и будет с нами жить, я не знаю, куда мне деваться...с десяти вечера до шести утра. Летом можно было бы на улице, на раскладушке пристроиться, а вот зимой. Я постоянно напоминаю об этом дочери...

  – Мама, не надо, что ты одно и то же.

  – Но вам наверняка выделят квартиру в скором времени, – сказал я.

  – А кто знает? Надо семью увеличивать. А пока...нет никаких надежд. Не мы одни живем в таких условиях. Есть люди, у которых жилищные условия еще хуже, чем у нас. У нас здесь хоть газовая плита нормальна и сырости нет, а у других...прямо беда. У вас-то мать с отцом есть?

  – Конечно.

  – Не женился случайно до призыва в армию?

  – Никак нет. Я только восемь классов закончил перед самим призывом в армию, – сказал я.

  – А что будете делать после армии, какие у вас планы – домой к себе поедете или тут думаете остаться?

  – Сейчас трудно сказать. Я хотел бы здесь остаться, окончить вечернюю школу, а потом поступить в институт.

  – Молодец. Ниночка тоже так планирует. Я хотела бы, чтобы ей ничто не помешало поступить в институт. Сейчас без высшего образования – никуда. Хорошо, что партия поддерживает это стремление молодежи.

  Нина в это время сидела, в рот воды набрав. Мать заметила, что дочь немного скучает и, сославшись на какие-то дела, вышла из барака, оставив будущего зятя с дочерью наедине. Она была удивлена, почему я так охотно с ней балагурил, а к Нине почти не обращался, словно она была мне чужая, либо давно уже надоела. А я, вместо того чтобы развлекать Нину веселыми разговорами, замешанными на хвастовстве и лирике, умолк, как только теща закрыла за собой дверь. Нина смотрела на кавалера широко раскрытыми глазами и, похоже, тоже не знала о чем говорить. Она была немного уязвлена тем, что молоденький тюфяк пожирал ее мать глазами, а на нее не обращал никакого внимания. Ну и пусть, решила она. Как аукнется, так и откликнется.

  Тягостное молчание продолжалось так долго, что стало неловко, и я начал чувствовать эту неловкость. Она давила на меня, сжимала горло, сводила челюсти, парализовала волю. Добавок ко сему я вспомнил, что надо было что-то принести, ну хоть жареный пончик. Как же так? Вот голова – два уха. Возможно, и Нина думала также, поскольку она не угостила даже чаем без сахара. Вот и получилось замыкание с обеих сторон. Как теперь быть.

  – Я...я... надо было что-то...прихватить.

  – Что прихватить, кого прихватить. Ты брось эти разговоры – прихватить, – сказал Нина, находясь в стопоре.

  – Ну, того, сами понимаете....пончик (Находиться дольше в таком положении казалось немыслимо). Пончик...к чаю, мой пончик, ваш чай.

  – Что ты бред какой-то несешь? Ты хочешь чаю. Чай у меня есть, но сахар кончился. Разве вам в столовой не дают чай. А, дают, ну тогда подожди немного.

  – Мне, право, стыдно. Вот пончик бы спас меня в такой ситуации. Но вы знаете, солдаты...на полном довольствии, даже махорку нам выдают бесплатно. Могу угостить.

  – Махоркой угостить меня? да ты сбрендил парень.

  – Ну, я так, чтоб выйти из стопора, а то мы душим друг друга. Вы мне не даете говорить, но и сами не можете, потому что и я вас душу. И у нас нет слов, чтобы пообщаться.

  – Да потому что ты – пенек. Наверное, ни одной книжки в жизни не прочитал.

  – Очень много прочитал. Вы уж извините, я того, пойду.

   Если бы сейчас здесь вместо Нины сидела Аня Мильчакова, я взял бы ее за руку, возможно, поцеловал бы во все пальчики по очереди и прилип бы к губам, и это было бы лучше всяких речей и даже лучше пончиков пожаренных на солярке. А с Ниной так трудно, так неловко...и даже унизительно, хотя, ей достаточно было бы подарить мне приветливую улыбку, как это она делала в обсерватории, а если бы она позволила подержать свои пальчики в руках, я был бы на седьмом небе от счастья, я бы раскрепостился.

  Но Нина оставалась неприступной крепостью для меня. Какой-то заслон между нами встал. Она, какое-то время, глядела и оценивала меня, а результаты оценки были неутешительны, и потому ей стало скучно, и говорить не хотелось. Какая-то хитрая и вместе с тем высокомерная улыбка озаряла ее прекрасное лицо, глаза сверкали не огнем, а каким-то безразличием, по губам скользила робкая улыбка, и она вдруг произнесла:

  – Что молчишь, как пенек? Извини, конечно...

  – Мне пора уж, – выдавил из себя я, но так невнятно, будто у меня была вата во рту.

  Нина молчала. Она только грустно улыбнулась и стала смотреть в окно.

  – Ну, я пойду. Спасибо за прием.

  Нина оставалась в той же позе. Ей не хотелось даже повернуть голову в мою сторону.

  – Если можно, одолжите мне свои учебники, я обязательно их вам верну.

  – Мне ничего возвращать не надо. Я дам тебе не только учебники, но и все свои конспекты и даже экзаменационные билеты, – сказала Нина и полезла на верхнюю полочку в самом конце комнатенки. – Изучай. Тебе служить, как медному котелку, а потом еще и в вечернюю школу ходить. Мне кажется, ты сегодня не в настроении. Или я ошибаюсь?

  То, что Нина вдруг перешла на такой почти официальный тон, совсем убило меня, я уже собирался отказаться от конспектов и учебников, но она все упаковала, перевязала веревочкой и добавила:

  – Бери, грызи науки, это полезно. Меньше всякой глупости в голове у тебя будет вертеться.

   8

  Только что Советский народ пришел немного в себя после кончины великого вождя, как случилась новая беда. В восточном Берлине вспыхнул путч. Похоже, немцы сделали первую серьезную заявку на воссоединение, но советские танки своевременно вмешались, и попытка ликвидировать социализм в Восточной части Германии, была пресечена. Эту новость передавали все радиостанции Советского союза еще с вечера, а утром, до завтрака, примчался командир Узилевский, получивший почему-то кличку Симфулай, и объявил боевую тревогу.

  – Так мы еще не завтракали, товарищ капитан! Какая тревога? Империализм получил по носу: не суйте свой нос в Восточную Германию, – произнес я на свою беду.

  – Отставить! Империализм не дремлет, а они тут мне с завтраком лезут. Молчать! Военные действия могут начаться в любую минуту. Где каски, у нас тут есть каски? Рядовой Изанский, обеспечить всех касками!

  Изанский растерялся. Он сначала заулыбался, а потом посмотрел на командира, на его бордовое лицо и испугался. От растерянности, он приложил руку к головному убору и произнес:

  ˗ Никак нет, товарищ старшина.

  ˗ Что никак нет? И при чем тут старшина, вы к кому обращаетесь? Сержант Шаталов, достаньте ножницы и наголо постригите рядового Изанского.

  Шаталов засуетился: полез в тумбочку, потом стал шарить по карманам.

  ˗ Ребята, выверните карманы, ˗ сказал Шаталов, ˗ может, у кого ножницы завалялись.

  ˗ Империалисты наступают, а у них даже ножниц нет! пересажаю, всех пересажаю!

  ˗ А кто будет метео данные готовить и в дивизии передавать, товарищ капитан? ˗ спросил я озабоченно.

  ˗ Я что˗нибудь сделаю, ˗ ответил капитан, ˗ завтра приведу боксера Болдырева, пусть он передает.

  ˗ Но...

  ˗ Молчать!

  ˗ Товарищ капитан, но мы же в бункере, беспокоиться особенно не стоит.

  ˗ Гм, точно. Первый раз слышу от солдата умное слово. Подождем следующего сообщения и решим, как быть с завтраком, – начал сдаваться Симфулай.

  – Разрешите проведать обстановку в столовой, товарищ капитан. Если столовая закрыта, значит, танки движутся к Минску, – сказал я.

  – Пять секунд вам на разведку. Одна нога здесь-другая там!

  Я вернулся и доложил:

  – Танки столовую не оккупировали, солдаты молотят кашу, ни одного зернышка не остается. Если мы окончательно не потеряем революционную бдительность, – можем успеть на завтрак. В противном случае перловая каша со свининой будет полностью уничтожена. Это негативно скажется на наших желудках, на нашей боевитости, мы точно не сможем определить скорость и направление ветра на различных высотах и таким образом нанесем ущерб боевитости нашей самой передовой армии. Путч в Берлине может перекинуться на Будапешт, Бухарест, Прагу и даже на Варшаву. А оттуда и на М...

  – Не сметь! До Минска они не долетят. Строиться! С песнями в столовую шагом марш!– скомандовал капитан, окончательно обезоруженный.

  "По долинам и по взгорьям

  Шла дивизия назад!"

  – Отставить! Кто там поет «назад»? Только вперед и только так! – приказал капитан и сам запел, но не складно и это получилось довольно смешно.

  При штабе БВО был еще взвод охраны. В этом взводе в два раза больше солдат, но они никогда не ходили в столовую строем, да еще с песнями. А вообще в штабе одни офицеры – майоры, полковники, генералы. Все офицеры не любили Симфулая, они-то и дали ему эту кличку и еще называли его жирным поросенком, поэтому боевая тревога, объявленная им и поход в столовую с песней, вызвал всеобщий смех. Симфулай обвинил в этом солдат: плохо, недружно пели, поэтому офицеры над ними ...пошутили.

  После завтрака, он построил взвод и объявил:

  – В связи с активизацией международного империализма и, прежде всего американского, спровоцировавшего антинародный путч в Берлине, объявляется повышенная боевая готовность. Подтянуть ремни, голову выше, пузо убрать, шнурки и мотню застегнуть!

  – Так у вас же мотня расстегнута!

  – Неужели?

  – Клянусь пузом, – произнес я и расхохотался.

  – Ехрейтор Славский – выговор вам.

  – Слушаюсь, так точно, товарищ капитан – Симфулай.

  – Ты у меня попляшешь.

  – Есть попляшешь.

  – Теперь зондирование атмосферы мы будем проводить не один, а два раза в сутки. Выход в город ограничен. Наши данные, после обработки, объявляются государственной и военной тайной и передачи в обсерваторию не подлежат. Если вы, товарищ Славский, или кто-то другой, проявите слабость и по просьбе работников обсерватории, передадите им наши данные, будете судимы военным трибуналом. Ясно это? А сейчас вольно. Все направляйтесь в казарму, я вам прочитаю передовицу газеты «Правда», а также материалы о путче в Берлине.

  При нудном чтении передовицы, когда можно было заснуть не только от техники чтения, но и от содержания, первым закрыл глаза рядовой Бомбушкарь. Он не успел еще окончательно погрузиться в сон, как капитан достал грязный носовой платок, чтоб освободиться от мокроты в носу и вытереть слюнявые губы, и в это время невольно посмотрел на всех, и ужаснулся. Лицо налилось свекольной краской, нос-рубильник стал шевелиться, жирные губы начали дрожать и произносить:

  – Взвод, встать, сми-ирно! Вольно, разрешаю сесть! Не сметь закрывать глаза, когда я читаю, не то я пришью вам симпатию к мировому империализму, и вам придется отвечать за свои действия, ясно?

  "...советский народ не допустит милитаризации, конфронтации, концентрации и фашизации Западной и Восточной Германии. Долой...– читал капитан и в это время бедный Бомбушкарь, несчастный Бомбушкарь, захрапел на всю казарму.

  – Что?! – вытаращил глаза капитан. – Сержант Шаталов!

  – Я сержант Шаталов! – вскочил сержант и вытянул руки по швам.

  – Сержант Шаталов! у нас ножницы есть?

  – Только для стрижки ногтей. И то пришлось всю пятерку израсходовать.

  – Так вот, сержант Шаталов, у вас должны быть ножницы, хорошие ножницы, ножницы нашего социалистического производства. Сегодня же пойдите в каптерку и попросите, чтоб вам их выдали. А пока, достаньте ножницы для стрижки ногтей и постригите Бомбушкаря наголо. Понятно?

  – Так точно.

  – Выполняйте приказание.

  – Есть!

  Бомбушкарь сидел на табуретке, обмотав шею наволочкой, покорно держал голову, покрытую черными, как смоль волосами и молча ронял чистые крупные слезы на брюки-галифе и голенища кирзовых сапог. Шаталов кромсал его маленькими ножницами, делал пороги на голове, которая приобретала форму шара неправильной, приплюснутой и удлиненной формы.

  – Тяжело мне, товарищ капитан, руки устают от этих ножниц. Кроме того, у рядового Бомбушкаря волосы густые, а волосинки толстые и жесткие, как проволока.

  – Не разговаривать! Выполняйте приказание. И побыстрее. Потом я сам с ним займусь. Он должен у меня заполнить анкету на благонадежность.

  В личной анкете содержалось свыше восьмидесяти вопросов. У любого человека пробегала дрожь по спине, когда он заполнял ее, потому что анкета требовала вывернуть душу наизнанку, рассказать о себе то, о чем вы и сами не знали. Бомбушкарь никак не мог вспомнить, где похоронена его прабабушка по материнской линии, то ли в Венгрии, то ли в Югославии, с которой Советский союз находился в состоянии идеологической войны и взаимного поливания грязью

  – Только не врите, рядовой Бомбушкарь, наши компетентные органы в течение двух часов узнает всю вашу подноготную, можете не сомневаться. Вы можете подвести сами себя под военный трибунал.

  – Мне уже все равно, сажайте, – сказал Бомбушкарь, да так смело, что все были поражены: откуда у него такое бесстрашие. – Отец умер в венгерской тюрьме, а я умру в советской, какая разница.

  – Молчать!

  Он взял анкету у Бомбушкаря, стал просматривать ее и спросил:

  – А почему не указали свое проживание при немецком режиме? вы же были на оккупированной территории. Это очень важный пункт. А вдруг у вас были контакты с фашистами и они, чувствуя свою гибель, дали вам какое-нибудь задание? Могло такое быть? Вполне могло. Вот у вас уже и глаза бегают. Ну-ка, смотрите мне в глаза! Вот-вот, я же говорю: бегают глаза и все тут. Так что этот пункт добросовестно заполните, не тяните резину. Так, так. Не мазюкайте, а то испортите бланк, а бланки дорогие. Один бланк анкеты стоит десять копеек. Уже испортил. Сержант Шаталов, звоните в компетентные органы 2-10-10.Срочно!

  Бомбушкарь испугался. Юношеские слезы повторно выступили на его глазах. Он позеленел весь и затрясся в судорогах, а потом опустился на пол.

  – Принесите ведро с холодной водой, – приказал капитан. – Рядовой Бомбушкарь нечист душой перед советской властью, я чувствовал это. Приведите его в состоянии бодрости, а потом наша разведка с ним разберется.

  – Какая там разведка, о чем вы говорите, товарищ капитан? Зачем вы так? – не унимался я.

  – Сержант Шаталов! пошлите Славского сегодня мыть котлы на кухню, чтоб не болтал зря.

  – А кто же завтра будет принимать сигналы? – побеспокоился Шаталов. – Это надо делать на свежую голову. Витю никто не может заменить.

  Я намочил полотенце в воде, стал им натирать виски Бомбушкаря, а потом положил ему на лоб смоченное полотенце и уложил на кровать. Бомбушкарь открыл глаза, когда Симфулай уже ушел. Из солдат почти никто ничего плохого в адрес капитана не высказывал: все боялись, что среди их коллектива есть информатор, шпик. Возможно, это Шаталов или рядовой Болдырев– боксер, которого Симфулай привел во взвод не так давно и держал его на особом положении.

   На обед Бомбушкарь не ходил, ребята принесли ему гороховый суп и тарелку перловой каши в казарму.

  – Я ничего не боюсь, мне все равно. Мать только жалко. Ее и так мучает председатель колхоза. Недавно корову от нее отобрал. А в колхозе она работать не может: позвоночник поврежден. Все пишет мне слезные письма, просит помочь, а я помочь ничем не могу.

  – Вы, западники, темные люди, – сказал Болдырев.

  – Дерьмо ты, – произнес на это Беккер.

  – Что, что? – Болдырев подошел вплотную к Беккеру и стукнул его по скулам боксерским кулаком. Беккер упал, как подкошенный.

   9

  Говорят: понедельник – день тяжелый. Солдаты метеостанции в этом вполне могли убедиться. Капитан приезжал по понедельникам обычно раньше, иногда до завтрака и что-нибудь вытворял. То заставлял сапоги снимать и показывать портянки, то выворачивать карманы, то поднимать матрасы. Если обнаруживал под матрасом какую бумажку, тщательно ее рассматривал. Это могло быть неотправленное письмо родителям, либо прочитанное письмо, полученное недавно от родителей, а то и нестиранные трусы. Нельзя было понять, радовался он такой находке, или печалился, но всякий раз приходил в бешенство, называя такой казус пособничеством империалистам. Виновник тут же садился писать объяснительную, а потом и заполнять анкету, в которой было более от сорока до восьмидесяти вопросов.

  – Строиться! Быстрее! Вывернуть карманы, вашу мать!

  Из карманов сыпалась махорка, скрепки, шпильки и пуговицы. У некоторых были свернутые бумажки и письма. Солдаты зажимали это добро в руках.

  – Развернуть бумажки! – командовал капитан. – Я должен убедиться, что там написано, откуда они получены. Ага, у Бомбушкаря письмо от матери. Что пишет мать? Небось, ругает советскую власть? Точно, так я и знал. Рядовой Бомбушкарь напишите матери, что она неправа, что ее сына, лодыря высшей марки кормят, как на убой, хорошо одевают, что у него уже подбородок отвисает и что ни в какой армии мира такого благополучия нет.

  – Возьмите, почитайте, товарищ капитан. В этом письме ничего о советской власти не говорится ни хорошего, ни плохого.

  – А почему она ничего хорошего не пишет, объясните мне, пожалуйста. Идите, строчите письмо. Сержант Шаталов, у вас что?

  – Девушка прислала...

  – Ладно. Сейчас переверните матрасы, снимите наволочки, я должен убедиться, что вы храните под матрасами, может у кого оружие, листовки, записки по которым происходят ваши конспиративные встречи..., я за вас отвечаю перед государством. Морально-политическая подготовка у вас еще далека до совершенства.

  Солдаты бросились к своим кроватям, разворошили их. В казарме поднялась пыль столбом.

  – Тумбочки откройте! Тумбочки! Шевелись! А вот, целая библиотека! Чья это тумбочка? Стать каждому у своей тумбочки! Та-ак! Откуда у вас это? кто вам дал столько учебников? Говорите честно, как на духу. С кем вы завели знакомство, что это за человек? Наша разведка все узнает, можете не беспокоиться. Ей понадобиться всего несколько часов.

  – Что вы, товарищ капитан, какая разведка? Мы что с вами – на оборонном заводе? Зачем сразу разведкой грозить? И без разведки можно разобраться. Книги и конспекты мне дала одна сотрудница обсерватории, Нина Филиппович; она закончила десятый класс, а книги и конспекты у нее остались. Она мне их и отдала на время. Разве это преступление?

  – А вы что, думаете учиться в девятом классе?

  – Хотелось бы, – ответил Я.

  – С какой целью?

  – Чтоб быть более образованным.

  – Лучше будьте благонадежным и бдительным, да преданным делу Ленина и Сталина. Это более ценно, чем ваше образование, – сказал капитан.

  – Но вы же учитесь в институте на втором курсе, кажется, уже третий год, – на свою беду произнес я.

  – Откуда вам известно, сколько лет я учусь на одном и том же курсе? Кто вам это сказал?

  – Офицеры говорят. Они еще называют вас ... жирным поросенком, Симфулаем, а почему, я не знаю. Вы не такой уж и толстый. Килограмм 120, небось, весите, не больше, правда, товарищ капитан?

  – Молчать! Молчать! Кому сказано?

  – Есть молчать! – Я вытянулся в струнку.

  – Можете идти. Ах, вот, забыл. Забирайте-ка свои учебники и уносите тому, у кого вы брали. Даю вам два часа времени. Через два часа жду от вас доклада об исполнении приказания. В солдатских тумбочках должны находиться только уставы. Можно еще мыло, зубную щетку, гуталин, иголку с ниткой и сапожную щетку сапоги чистить. Кстати, у вас сапоги не блестят. Почему? Я вынужден сказать вам, что вы весьма неряшливый солдат. Если я учусь несколько лет на одном и том же курсе, то вы неряха. Идите.

   Расстаться с книгами и особенно конспектами Нины было далеко непросто: каждая буква, написанная рукой Нины, так аккуратно и четко, была мне бесконечно дорога. Но выхода не было: у солдата не могло быть своего уголка, своего тайника, куда бы он мог спрятать что-то такое свое, сугубо личное, неприкосновенное, интимное. Даже письма, получаемые из дому, от родных, запросто вскрывались и читались работниками советских органов.

  Я бросился к телефонной трубке, набрал номер обсерватории – 2-08-31, но Нины не оказалось на месте. Трубку подняла Мильчакова.

  – Привет. Что-то давно ты не кажешь носа и не звонишь, а здесь столько новостей.

  – Хороших или плохих?

  – Для кого как, – ответила Аня загадочно и с ее словами мне передалась какая-то неясная тревога, повлекшая за собой дрожь в коленях.

  – Говори, не томи душу. Мне Нина нужна, я хочу вернуть ей книги, которые у нее брал.

  – Нина готовится к свадьбе. Она выходит замуж.

  – Что-о? Замуж? Не может такого быть!

  – Держись, а то упадешь в обморок, – рассмеялась Аня. У меня стала валиться трубка из рук.

  – А кто у нее жених?

  – Сержант-связист. Он осенью увольняется в запас. Для Нины это очень важно, понимаешь?

  – Что ж! Дай Бог ей ...

  Трубка все же выпала из рук, а я упал на табуретку, обхватил голову руками и зарыдал. Так много горя на меня свалилась впервые, да еще одновременно.

  – Умерла моя Нина, погибла моя надежда, а я осиротел, – сказал я себе и стал приходить в норму. – Ведь любить человека чистой, бескорыстной любовью можно только за то, что он есть и ходит по земле так же, как и ты, а то, что она будет принадлежать другому, отдавать ему свое тело, касается только ее и больше никого.

  Я собрал учебники под мышку и отнес Антонине Ивановне, матери Нины. Подходя к бараку, я почувствовал, как у меня колотится сердце, готовое выскочить из груди.

  «Я больше никогда не увижу этот барак, я не должен больше к нему подходить. Ниночка, которую я так обожествлял, предала меня. Она за железным занавесом. Но все равно, дай ей Бог счастья. Она не виновата в том, что так поступила. Это я виноват. Что это за кавалер, который не может принести даже жареный на солярке пончик?Я не должен был раскрывать свое сердце ни перед ней, ни перед собой. Я просто тюфяк. Я не Мартин Иден, который мне так нравится за свою силу и мужество».

  Я уже подошел к бараку. Дверь в комнату Нины была открыта, его приветливо встретила мать Нины. Он смотрел на нее, молча долго, долго, как смотрит мать на нашкодившего любимого сыночка, а потом стал вытирать кулачками покатившиеся слезы.

  – Что, милок, что ты!? Пусть она себе выходит, на ней свет клином сошелся...Ты молод, симпатичен, найдешь себе и, может даже, не одну. А потом помни: красота быстро проходит. Нина – избалованная девчонка, кто знает, как она будет жить с мужем. А что это ты принес в этих двух упаковках?

  – Книги. Она мне давала свои книги.

  – Оставил бы себе на память.

  – Не имею права. У нас всякие проверки, в казарме не должно быть ничего лишнего.

  – Это все Лаврентий Павлович виноват, – сказала Антонина Ивановна. – После его разоблачения повсеместно начались проверки на предмет выявления врагов народа.

  Мне было не до политики, и я спросил:

  – А где Нина будет жить с мужем?

  – Пока у меня, а где же еще, – ответила Антонина Ивановна.

  – Но любой, даже незначительный скрип железной кровати вы будете слышать и не сможете заснуть, да и Нина будет знать об этом, как же...

  – Придется закрывать уши ватой, – сказала Антонина Ивановна, – а что делать: в тесноте, да не в обиде.

  – Я желаю ей счастья. Передайте ей это. Я ее так же люблю, как и прежде, но, теперь, наверное, уже другой любовью. Она правильно поступила, что отвергла меня.

  – Почему ты так думаешь?

  – Потому что я гол, как сокол, потому что я солдат и принес бы ей одни огорчения в жизни. Я не имею права на взаимную любовь с любой девушкой, не только с вашей дочерью, так же как я не имею права, на счастье. Я не в рубашке родился. Родители мои мучаются, ну и я с ними заодно. Такова наша судьба. И это тоже передайте Нине. Она должна знать: с таким женихом как я счастья не жди. Это судьба...

  – Чудак ты, парень, ей-богу чудак. В тебе есть что-то необычное, ты не такой как другие, – сказала Антонина Ивановна и глаза готовы были умыться слезами. – Желаю тебе найти свое счастье. Ты его обязательно найдешь, я в этом уверенна.

  Она обняла меня и трижды поцеловала. Это был поцелуй матери после долгой разлуки. Он предал солдату силы достойно перенести все то, что на него вдруг свалилось, как снег на голову.

   10

  Я вернулся в казарму, доложил капитану, что его приказание выполнено. Капитан улыбнулся, подобрел.

  – Иногда вы мне нравитесь, но чаще я вас терпеть не могу. У вас такой ученый вид, будто вы не рядовой солдат наших вооруженных сил, а академик. Я люблю смотреть на солдата с уставом в руках, но не с томом какого-то там Бульзака или Момппусана, которые кропали дешевые стишки, посвящая их своим любовницам. Вас призвали в армию для изучения боевой техники и уставов внутренней и караульной службы, да всяких там стрелковых наставлений. Армия – это не публичная библиотека. Вы видите, какое сложное международное положение нашей страны. Нас все хотят задавить. Мы должны готовиться к отражению агрессоров, а вы лирикой заняты. И...чинопочитания у вас не развито. Перед вами советский офицер, офицер передовой армии мира, армии, призванной освободить человечество от капиталистического порабощения. А вы смотрите на советского офицера, как на своего сослуживца. Это не годится.