Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

  – Я материальную часть и уставы знаю не хуже ...

  – Меня, вы хотите сказать? Да я вас, й. вашу мать канаву рыть заставлю. Сразу же, после выпуска шара и обработки данных.

  – Что ж! буду рыть...

  – Молчать, когда я говорю! Вы можете говорить только тогда, когда вам разрешат. В основном это ваши ответы на мои вопросы. А теперь... готовьтесь в командировку, мы с вами поедем в Крупки. В Крупках тоже стоят наши зенитные части, и там есть такая же метеорологическая служба, как у нас. Но что-то у них там ничего не получается с зондированием атмосферы. Нам нужно наладить эту работу. Этим займетесь вы, а я займусь определением, кто же делает так, чтобы ничего не выходило, кто там затесался и работает на американскую разведку? А если у вас не получится, я возьмусь за вас. У вас еще больше сорока пунктов, на которые вы не ответили, заполняя анкету

  – Тогда зачем вы говорите «мы», когда все должен делать я. А вы какой-то несусветной ерундой займетесь.

  – Молчать. Я могу и сам все исправить. У меня дома Исторический материализм уже три года лежит. Возьму его, и он мне поможет. Но учтите, тогда я буду считать, что вы даром хлеб едите.

  – А давайте устроим соревнование: кто быстрее, кто лучше.

  – Согласен. Есть вопросы?

  – Есть.

  – Молчать!!!

  – Есть молчать.

  – Ну, задайте один вопрос, но только один, не больше.

   – Разрешите спросить, товарищ капитан!

  – Разрешаю. Спрашивайте.

  – А меня там не арестуют?

  – Поэтому я еду вместе с вами.

   – Когда?

   – Молчать! А едем мы завтра. Только знайте, это военная тайна.

  – Так точно, военная тайна, товарищ капитан, – отчеканил я, делая все, чтоб не рассмеяться.

  – Завтра в 12 часов я жду вас у себя дома. Это на Комаровке, улица Ленина,7, кв,9. На втором этаже. У меня только мама дома, грозная женщина, как влупит веником по голове, звезды в глазах зажгутся.

  – То-то у вас глаза все время красные.

  – Молчать!

  – Разрешите спросить, товарищ капитан!

  – Разрешаю, спрашивайте.

  – Что с собой иметь?

  – Мозги. Только мозги, больше ничего не надо. И ленинское сердце. Это должны быть коммунистические мозги. Похоже, там, в Крупках, мозгов нет, вот и решили обратиться к нам за помощью. А еще вот что. Пойдите в штаб к майору Амосову, доложите, что мы завтра уезжаем, может, у него будут какие-нибудь рекомендации или инструкции. Ведь он начальник метеослужбы республики.

  – Разрешите спросить, товарищ капитан.

  – Разрешаю.

  – Мне сейчас идти?

  – Можете идти.

  – Разрешите спросить, товарищ капитан.

  – Разрешаю.

  – Мне явиться к вам в походной форме?

  – Как это в походной? – удивился капитан.

  – Ну, там вещевой мешок, шинель в скатку...

  – Молчать!

  – Есть молчать.

  – Молчать!!!

  – Разрешите молчать.

  – Разрешаю.

  – Разрешите дышать.

  – Разрешаю. Можете идти.

  – Разрешите идти.

  – Идите.

  – Разрешите повернуться на сто восемьдесят градусов.

  – Поворачивайтесь, – сказал капитан.

   В штабе дежурили ребята из взвода охраны, которых я хорошо знал, поэтому не надо было заказывать пропуск. Я беспрепятственно поднялся на третий этаж, в 355 кабинет.

  Майор Амосов сидел за большим столом овальной формы и рассматривал карту, на которую были нанесены условные знаки давления и скорость ветра над центральной Европой.

  Я постучал, потом открыл массивную дверь и сказал:

  – Разрешите доложить, товарищ майор...

  – Проходи, садись, – сказал майор растерянному солдату и протянул руку. – Я решил послать вас с Узилевским в Крупки на несколько дней. Что-то у них там ничего не получается: то ли приборы негодные, то ли умения не хватает. Поезжайте, разберитесь, помогите им наладить нехитрое производство данных и возвращайтесь обратно. Справитесь? Я только на вас надеюсь. Капитан в метеорологии, как я в еврейских талмудах. Он тут сам напрашивался, уверял, что справится, но я-то знаю. В общем...Я хотел этого Рыжаченко забрать из Крупок, да тут полковник Эпштейн вмешался. Но это так, не для передачи. Как вам с ним работается?

  – Нелегко, товарищ майор, но действия командира не обсуждают, – сказал я.

  – Это правильно. Вы, я вижу, хороший и дисциплинированный солдат. Так держать. Желаю успехов, – сказал майор на прощанье и протянул руку.

  На следующий день я отправился в сторону Комаровки по адресу, который написал капитан на клочке бумаги карандашом.

   Помнится, это был пятиэтажный дом, второй этаж, широкий коридор, как в казарме, где не горела ни одна электрическая лампочка. Я с трудом при помощи спичек нашел 29 номер квартиры и стал нажимать на кнопку звонка, но звонок не работал, пришлось стучать кулаком, а затем и ногой. Должен же быть кто˗то дома. Наконец открылась дверь и в проеме двери, с расческой в зубах появилась высокая женщина пугающего, довольно неприятного вида, лет пятидесяти, с заплывшим подбородком, большим животом, широкими бедрами, спрятанными под удлиненной юбкой из дешевого ситца. Один конец пояса волочился по полу, он путался в ее толстых ногах, на которых были надеты тапочки разного цвета. Кудрявые, с проседью волосы, были повязаны платочком, затянутым в жгут и сползшим к левому уху. На утолщенной верхней губе и подбородке торчали жесткие, длинные волоски, у основания которых присохла яичница.

  ˗ Че, надо? ˗ спросила она, двигаясь на меня своей мощной грудью. – Как дам! ногами накроешси. Залман, а Залман, подай скалку, я еб...у этого воришку по кумполу. Ну, чо уставился, зенки вылупил? Залман, ты слысес, али как?

  ˗ Да вы не за того меня принимаете, Белла Кацкалатовна, ˗ сказал я и весело за улыбнулся.

  ˗ Кицкалатовна, ты говоришь? а ты откуда знаешь мое отчество? Признаться, его редко кто знает. Это редкое еврейское имя. Кацкалатовна была любовницей царя Соломона. Царь Соломон запретил давать такие имена особам женского пола, я одна ...пролезла.

  ˗ О, Кицкалатовна, красавица, сам капитан сказал мне ваше историческое отчество, – воскликнул я и захлопал в ладоши.

  ˗ Капитан? рази? А он мне представляется как майор. Эй, Залман! ты меня продолзаес омманывать, да. Нехоросо омманывать Кацкалатовну. Вставай, за тобой пришли. С наручниками, капитан -доломан неисправимый. Никак первый курс окончить не можешь. Сколько можно валяться, а навонял как! нейзя так набивать брюхо на ночь. Подожди, солдатик, никуда не уходи, слысес, я пойду кружку воды...кипятка ему на пузу вылью. Прямо на пупок, он тут же и проснется. И куда это вы собираетесь?

  ˗ У Парижу.

  ˗У Паризу, а разве есть такой город? А, вспомнила, под Москвой. И надолго?

  ˗ Пока не отпустят.

  ˗ Постарайтесь задержаться подольше, я никак не могу генеральную уборку закончить. Еще в прошлом году начала и все никак. Он приходит злой, садится за учебники, штудирует, мучается, и никогда разобраться не может, в чем там дело, начинает их швырять по всей фатире. Особенно с романами Ленина не ладит. Он знает, что Ленин еврей и он еврей. И два еврея не ладят. А такого не может быть. О, бегу, уже захрапел, как вепрь недорезанный.

  Кицалатовна, а ей так понравилось, что я назвал ее по отчеству, что у нее просто крылья выросли, с расческой в руке захлопнула дверь и долго не появлялась. Я стал ориентироваться в темном коридоре, не потерял тот угол, откуда пришел, и свободно расхаживал в темноте.

  Наконец Кицкалатовна вышла уже с другой прической и ярко накрашенными губами и тремя бородавками а районе подбородка, которые я вначале просто не сумел заметить.

  – Ну, как солдатик, поладим? «Ну, сейчас пригласит на чай, ˗ подумал я и стал приглаживать волосы. ˗ Эх надо было торт купить, не догадался».

  – Ты пришел раньше времени, – сказала она, и стала скрести за левым ухом. – Погуляй во дворе минут сорок, а может и двадцать. У тя часы есть?

  – А можно мне забежать...

  – Куда забежать, для чего забежать? Залман проснется, он тебя уволит из наших славных вооруженных сил. Ей, Залман, солдатик хочет забежать, но я не знаю, куда он хочет забежать. Я боюсь. Что? не пускать? есть не пускать. Не велено, солдатик тебе забежать. Лучше иди, погуляй.

  – Да я ...пи-пи. Пропустите, а?

  – Сказано: не велено, значит, не велено вот и все. Залман, а Залман! Солдатик хочет пи-пи, он может омочить штаны, – куда ему, а поняла. ˗ Солдатик, во дворе заверни направо, потом налево, потом снова направо, потом прямо, там обчественная уборная, можно пи-пи, а-а, что хошь то и твори, только чтоб штанишки не остались мокрые, раз у Парижу под Москвой в командировку собираетесь.

  – Можно у вас, а? у вас в доме ведь есть туалет, а то я не добегу. Я так, чтоб Залман не знал...тихонько, вон подушкой закроюсь. Подайте подушку.

  – Ну, ежели....только не подведите. Залман у нас принципиальный, даже мне с ним трудно ужиться. Он када спускает штаны, такая автоматная очередь наружу выходит, я уши затыкаю. Но, зато аромат, я просто балдею. Залман, а Залман, – произнесла она приглушенным голосом. – Спит, можно, постой солдатик. Не стреляй и не делай пи-пи.

  Но я срочно повернулся лицом к выходу и, спускаясь по лестнице, пришел к выводу, что раз Залман спит в кровати, можно избавиться от жидкости где-нибудь прямо на ступеньках. Я тут же сотворил это черное дело, и только потом вышел на улицу, хорошо зная, что на улице нужника днем с огнем не сыщешь.

   Пришлось приставать к прохожим и спрашивать, который час. Одна старушка на ходу сказала:

  – Посмотрите туда – сюда, налево, направо, наверняка увидите городские часы и по ним сориентируетесь. Тут и вокзал, кажись недалеко: башня торчит, а на ней часы висят.

  Я к великой радости увидел и услышал бой часов.

  Ровно в двенадцать вышел капитан с солидной сумкой в руках.

  – Возьмите, – сказал он. – Это ваша ноша. Офицеру в форме нельзя таскать никаких сумок. Только учтите, там бумаги государственной важности. Не вздумайте сбежать с этой сумкой, или уронить где-нибудь.

  – А если американский шпион подкараулит, выхватит у меня из рук, – что будем делать?

  – Не сметь отдавать! Сразу военный трибунал.

  Я взял сумку, довольно увесистую и словно нюхом определи, что она набита книгами. Капитан шел, высоко задрав голову, и жирное туловище качалось, как маятник из стороны в сторону.

  ˗ Так вот же вокзал, товарищ капитан.

  ˗ Не слепой, вижу. Вы...шире шаг и ногами работать, работать. Добежать до кассы и спросить, во сколько поезд на Москву.

  ˗ Подержите сумку, она тяжелая, ноги гнутся, товарищ капитан. Небось, там тома Ленина. Угадал?

  ˗ А вы что, заглядывали? не сметь! Совести у вас нет, вот что, ефрейтор.

  ˗ Так совесть ˗это буржуазная субстанция.

  ˗ Откуда вы знаете?

  ˗ Почитайте Ленина, это его слова.

  ˗ Гм, черт! всю жизнь читаю великого Ленина, а этого не находил. Вы, ефрейтор, темный человек. Хотите знать больше своего командира. Но я с вами еще разберусь.

  Капитан подошел к кассе, взял два билета и вскоре мы сели в общий вагон поезда, следовавшего в Москву. Едва мы очутились в вагоне, решил лизнуть от своего командира подальше, убежал в другой конец вагона и там присел.

  Пассажиры, военные и гражданские стали знакомиться, даже предлагали откушать и угостить православной.

  – Я не один, – сказал я, – у меня начальник, вон там сидит, глаз с меня не сводит.

  – Пошли его на х., – сказал мужик с одной ногой.

  – Нейзя. И вообче, не спаивай парня.

  – Брось ты Глаша, какой это парень, это солдат советских вооруженных сил, в его годы я уже в окопах сидел за родину, за Сталина. Жаль, что он нас оставил сиротами.

  – И я жалею, – произнесла дама и стала доставать платок, что вытереть глаза. – Как теперя мы жить-то бум? Она сидела рядом со мной, все время вздрагивала и не могла успокоиться.

   ˗ Вам плохо? что с вами? ˗ спросил я, готовый оказать помощь. Она охотно ответила, даже не поворачивая головы.

  ˗ Как же? Отец всех народов от нас ушел, мы ему изрядно надоели, а тут еще и Берия объявился, его любимчик. Что с нами теперь будет, как нам жить дальше? У меня уже двое детишек голопузых, одному в школу в первый класс, а одеть его не во что. Товарищ Сталин распорядился оказывать помош матерям одно ночкам, спасибо ему, но этой помошши все одно не хватает. А теперь еще и этот Берия, будь он неладен. А наша жизнь зависит от того, как там, наверху решат, так оно и будет.

  ˗ Не стоит беспокоиться, ˗ сказал сосед, что сидел по левую сторону матери одноночки. Политбуро заверило советский народ, что социализьма и коммунизьма незыблемы. Раньше правил один вождь, а теперь три и уже есть результат. Агент международного империализма разоблачен и обезврежен. И это только начало. Наш батька Сталин добрый человек, думократ и при нем свободно действовали враги народа. Один враг из Политбуро разоблачен и наказан, очередь за остальными.

   – Надо же, Берия оказался врагом. Это он виноват во всех наших бедах, он продал все секреты немцам, вот почему они в самом начале войны имели такой колоссальный успех, а мы понесли такие страшные потери и неисчислимые жертвы, – с жаром доказывал один белоголовый старичок. – Правильно, что его разоблачили, жаль, что это не произошло гораздо раньше. Я замечал, что глаза у него бегают, ну, думаю, сам Сталин так ему повелел, а оказывается...

  – Тяперича яго повесят. А я бы яго расчленил на куски. Сначала отрубил бы яму руки, опосля ноги и лишь в последнюю очередь голову, – добавил мужчина средних лет, у которого левая нога была ампутирована выше колена.

  – Эти методы уже устарели, – сказал я. – Так делали только в средние века, а мы живем во второй половине двадцатого века.

  – Да? Вы так думаете? А он, сколько людей погубил? Тут так: зуб за зуб, око за око. Нечего церемониться с врагами народа. Сказано ураг, значит ураг и – баста. Я, вон войну прошел, немало видел. Вы думаете, американцы кого-то жалели? Как бы ни так. Город Дрезден снесли с лица земли, а он, этот Дрезден, нам достался. Сколько средств нам надо потратить на его восстановление! А вы тут жалеете, какого-то прихвостня империализма Берию! Да его раскаленными клещами на части растаскивать надо. По кусочку и эти куски ему в глаза совать. А так, жалея, мы никогда коммунизм не построим. Никогда, помните мое слово!

  Со второй полки женщина, свесив голову и, крепко ухватившись одной рукой за поручень, сказала:

  – Глупости вы говорите. Берия сейчас уже – никто, он никакой силы не имеет, какая разница, как он будет лишен жизни – методом пыток или просто выстрелом в голову? Правильно сказал этот солдатик: сейчас не средние века, когда изощрялись в пытках.

  – Да? а он пытки не устраивал при допросах? скольких честных членов партии он погубил? – не сдавался инвалид войны.

  – Неправда, – сказал старичок с белой головой, – в нашей стране пытки не применялись. Враги советской власти и коммунистической партии расстреливались только по приговору суда, а пыток во время допросов не было, я уверен в этом.

  – Да, вы так думаете? тогда вы тупоголовые все. По кабинетам сидели, да газеты почитывали, вот и не знаете жизни, а я прошел огни и воды, пробирался из засады, и выбрался. Ногу вот только потерял. – Инвалид заерзал на полке, даже за костыль ухватился, но потом достал пачку махорки, свернул самокрутку, и нервно начал глотать дым. – Я сам, если хотите знать..., подвергался этим пыткам. Было это в самом начале 41 года. Сидели мы вот так как с вами теперь, в компании, разговаривали. На меня накапал один жлоб, а на другой день, ночью, ровно в три часа пришли три человека, произвели обыск в маленькой комнатенке и, хотя ничего такого не нашли, меня все равно увели, потом...иглы под ногти впихивали, чтоб я признался в связи с японской разведкой. Я и признался, куда деваться. Получил десятку.

  – А как же вы на фронт попали? – спросил я.

  – Очень просто, милок. В трудную минуту Родина вспомнила и о нас, японских шпионах и разрешила нам искупить свою вину, а точнее отсутствие вины, кровью. Мы и пошли сразу на передовую, с радостью. Многие полегли, конечно, а я, счастливчик, выстоял. Вот я и здесь, перед вами. Я знаю, что пытки это дело рук Берии, и вы можете мне доказывать хоть до утра, что он хороший, – в жизнь не поверю. Так-то. Берия, кроме того, что он предатель, изменник, агент международного империализма, он еще и палач, по совместительству, так сказать. И никакой жалости к палачам быть не может и не должно.

   Инвалид говорил так убедительно и так необычно, что у слушателей поневоле стало меняться настроение; а слово «палач», то есть Берия, так долго находившийся на вершине власти в Кремле, наводило на еще более тяжелые мысли о том, что в Кремле еще не все враги ленинизма разоблачены и обезврежены. Никому уже, после того, как ушел из жизни великий Сталин, нельзя верить.

   11

   Прошло почти три часа, и поезд сделал краткую остановку на станции «Крупки». Я выскочил из вагона, капитан уже стоял, оттопырив губы.

  – А я думал: вы в длительную само волку собрались.

  – И что бы вы делали, если бы я действительно уехал...в Москву, например? – спросил я, слегка улыбаясь.

  – Вас бы задержали на следующий ближайший станции работники контрразведки. Майор Амосов предлагал послать вас одного в Крупки, но я возражал. Вас нельзя одного отпускать, вы не благонадежный, – сказал капитан.

  – Почему вы так плохо думаете обо мне, товарищ капитан? – спросил я, стараясь заглянуть в глаза капитану.

  – Я по вашим глазам вижу: они у вас моргают, – сказал капитан.

  – Так я ведь живой, правда?

  – Живой-то, живой, да не такой.

  – А какой?

  – Молчать!

  Мы вошли в темный сосновый лес, где было так тихо и уютно, а воздух проникал в самые тонкие жилочки организма, придавал им силу, создавал человеку хорошее настроение и пробуждал любовь к жизни.

  Вскоре путники увидели огромный каменный забор, увенчанный колючий проволокой, за которым начинались воинские части.

  Капитан Рыжаченко встретил капитана Узилевского и меня радушно, но тут же стал жаловаться, что в последнее время с метео зондированием ничего не получается.

  – У нас только одна радость и вы о ней, наверняка знаете, – щебетал Рыжаченко.

  – Какая еще радость? – пробурчал Узелевский, – никакой радости нет и быть не может, раз вы общенародное имущество гробите, а данных у вас никаких нет. Тут разбираться надо. Вы в особый отдел звонили?

  – Нет, не звонил. А зачем?

  – Как зачем? Здесь явно пахнет вредительством. Пора было этим давно заняться. Посадил бы двоих-троих, смотришь, и все наладилось бы, верно я говорю?

  – Возможно, – ответил Рыжаченко, – но этот щекотливый вопрос я буду решать с майором Амосовым. Хотя ваше мнение я принимаю к сведению, возможно, вы в чем-то и правы. Однако, в этих вопросах, вопросах возрастания количества врагов буквально на каждом шагу, сейчас, после разоблачения Берии, произойдут кардинальные перемены. Мы, возможно, перейдем от метода разоблачения к методу воспитания наших подчиненных.

  – Такого быть не может и не должно, – сказал капитан Узелевский˗ Симфулай, который, возможно, был больше заинтересован не в самом разоблачении, как таковом, сколько в том, чтобы больше солдат и офицеров сидело за колючий проволокой, а государство Израиль крепло и развивалось.

  – О какой радости вы говорили, товарищ капитан? – спросил я.

  – Товарищ Маленков сообщил, что и у нас теперь есть бум-бум. До сих пор атомной бум-бум обладали только американцы, а теперь и у нас есть, вот здорово, правда?

  – Это еще ни о чем не говорит, – пробурчал капитан. – Мы бы этих американцев и без атомной бомбы задавили бы. Я думаю, что такие вещи надо было бы держать в тайне, но не заниматься трепотней.

  – Какая же это трепотня, когда по радио на всю страну объявили? – не сдавался Рыжаченко. – А любителей всех и вся разоблачать потихоньку самих арестовывают, в том числе и в Минске. Это правильное направление. Нельзя жить так, чтобы каждый вечер ждать гостей, не правда ли капитан?

  – Крылатая фраза товарища Сталина о возрастании количества врагов по мере развития социализма еще не устарела и никогда не устареет. Так что сегодняшние аресты, преданных делу коммунизма и мировой революции, работников, временная мера. Нам придется к этому вернуться и в очень скором времени, помните мои слова, – насколько неуверенно заговорил капитан Узелевский.

   12

  Едва перекусив на обед, я бросился осматривать хозяйство метеостанции в Крупках вместе с капитаном Рыжаченко. Капитан Симфулай плюхнулся на отведенную ему кровать и сразу же захрапел, его дела на метеостанции не интересовали. В его задачу, которую он сам придумал, входило наблюдение за мной, как ненадежным человеком, который может сказать что˗то такое, в чем ему самому трудно разобраться.

  Я сразу определил: ребята – метео зенитчики и сам Рыжаченко недостаточно плотно соединяют провода с радиозондом, не зачищают проводки на концах, хоть они и медные. На самом деле радиозонд – сложный технический прибор: он определяет скорость и направление ветра на различных высотах, а так же давление. С этой коробкой надо обращаться осторожно, ее нельзя кидать, касаться выпирающих внутренних наконечников, которые качают колесико по мере того, как внутренняя дуга выпрямляется благодаря понижению давления. Любая небрежность, любой проводок не так приделанный будут мешать работе всего механизма. Можно получить и бракованный прибор. В этом случае на него составляется акт. Без акта его списать невозможно.

  Своими мыслями я поделился с капитаном Рыжаченко и своим начальников Узилевским, еще не зная, что сам себе вырыл яму, куда меня свалит мой начальник.

   Я подготовил радиозонд к выпуску сам от начала до конца: наполнил шар водородом, собрал радиозонд, прикрепил его к шару и отпустил на волю. Шар тут же стал подниматься вверх, я сел за стол , склонился над миллиметровой бумагой и стал записывать сигналы, а потом их обработал.

  Шар с радиозондом дорогая штука, а работа с ним ничего не стоила.

  – А как вы определяете, годный прибор или нет? – поинтересовался капитан.

  – Путем визуального осмотра.

  – Это пустяковая работа: осмотрел, закрутил кусачками потуже и айда в атмосферу.

  -Попробуйте, может, получится.

  – Не тебе мне давать советы, сопляк. Я вот в институте зубрю науки, вот это да, там сложности, будь здоров.

  – Сколько лет на первом курсе – три, четыре? Ну не скромничайте, капитан! чего уж там. Если в тыкве один раствор -никуда не денешься.

  – Ты свои вещички собрал?

  – Еще не рыпался.

  – Почему?

  – Ну, как-то надо с местным командованием решить этот вопрос. Мы же не в гостях у тети Мани?

  – Этот вопрос я решу без тебя, сопля избалованная. Иди все собери и жди команды.

  Но в этот день мы не уехали. Видать Рыжаченко позвонил Амосову, а Амосов уважил его просьбу, и мы остались еще на два дня.

  В оставшиеся сутки я провел еще один инструктаж.

  Помещение, где хранятся приборы слишком влажное и хотя медные провода не ржавеют, но покрываются налетом, что не способствует нормальному контакту между собой. Простым, но очень важным моментом является наполнение шара водородом: он должен быть наполнен так, чтобы не разорваться и чтобы не лететь как птица с подбитым крылом. Это ребята тоже не соблюдали.

   Я восстановил зондирование атмосферы до одиннадцати километров по высоте полностью, проверил приборы, подчистил контакты, провел ревизию крепления радиозонда к наполненному водородом шару.

  – Очень хорошо, – сказал Рыжаченко, – только я боюсь, что, как только вы уедете, у нас начнутся те же проблемы. Если бы вы согласились перевестись к нам, я сразу поставил бы вас на сержантскую должность. Я добьюсь вашего перевода у майора Амосова.

  – Спасибо, товарищ капитан, но у меня в Минске так много связей, что лишиться всего этого я просто не могу. У меня девушка, вечерняя школа, библиотека, ради этого я терплю издевательства своего командира, а тут лес, я тут сойду сума. ..., вы лучше подберите толкового парня и пришлите к нам на стажировку, я обучу его, даю вам честное слово.

  – Возможно, я так и поступлю. Спасибо и на этом.

   ***

  Мы с капитаном вернулись в Минск. Я доложил майору Амосову обстановку, объяснил причину сбоев зондирования атмосферы в Крупках, поделился мыслью обучить присланного капитаном Рыжаченко солдата.

  – Так Узилевский мне доложил, что там, в Крупках, ничего особенного не было. Так, дескать. провод один отошел и он его соединил, после чего пошел в нормальном русле.

  Я рассмеялся и тут же умолк, сделав виноватый вид.

  – Все, я понял. Можете быть свободы.

   Дальше последовали обычные рабочие дни.

  Бывшее бомбоубежище, в котором мы теперь работали на обочине Логойского тракта, было захламлено обломками какого-то сооружения, состоявшего когда-то из железобетонных плит, непонятно кем и когда разрушенного. Никто и не думал убирать эти плиты, поскольку нужна была техника – подъемные краны, дробилки и тяжелогрузные машины, способные увезти эти остатки плит, куда-нибудь на свалку. Должно быть, это было солидное здание, подвергшееся бомбардировке немецкой авиацией во время войны.

  Капитан выстроил всех перед землянкой и торжественно произнес:

  – Так как все вы неисправимые лодыри, и работаете в сутки всего каких-то два-три часа, я от имени Родины даю вам дополнительное задание: вы будете отныне вести борьбу с бетонными плитами. Считайте, что эти бетонные плиты – образ империализма, с которым вы воюете не на жизнь, а на смерть. Какие будут вопросы?

   Я поднял руку.

  – Слушаю вас, вернее разрешаю задать вопрос, – сказал капитан.

  – Товарищ капитан! так как у нас ни дробилки, ни лома, ни кувалды, разрешите нам приступить к выполнению боевого задания на благо нашей социалистической Родины при помощи ногтей и зубов! Сначала мы царапаем ногтями, потом перекусываем зубами бетонную плиту, затем взваливаем ее на плечи и уносим в сторону американского империализма.

  – Молчать! За провокационное предложение, пахнущее троцкизмом, объявляю вам один наряд вне очереди. Сегодня же пойдете мыть котлы на кухню.

  – Есть мыть котлы! Разрешите отправиться прямо сейчас, – сказал я под общий хохот присутствующих.

  – Молчать, контра! Сначала запустим шар, получим и обработаем данные, передадим их в дивизии, а потом хоть на все четыре стороны.

  – Есть запустить шар, а потом хоть на все четыре стороны! – отчеканил я.

  На следующий день никто не приступил к ликвидации плит, в которые был впечатан американский империализм, потому что действительно не было никакого инструмента под руками. Но капитан держался за эту идею, как утопающий за соломинку, и отправил сержанта Шаталова в хозяйственный отдел дивизии добывать инструмент. И наказал не говорить для каких целей, поскольку это военная тайна. Как только сержант ушел, капитан принял величественный вид и произнес:

  – Ефрейтор Славский, ко мне!

  – Товарищ старший лейтенант, извините, товарищ капитан! ефрейтор Славский по вашему приказанию прибыл и ждет ваших дальнейших распоряжений от имени Родины! – отрапортовал я.

  – За то, что вы рапортуете не по уставу, объявляю вам один наряд вне очереди. Сегодня, после работы, а вернее, после отбоя, пойдете мыть полы на кухню.

  – Но я уже мыл котлы всю прошлую ночь, товарищ капитан. Вы несправедливы. Кроме того, я просто не выдержу, я не могу выполнить ваш приказ, я отказываюсь. Можете делать со мной, что хотите, я все равно бесправный перед вами, – сказал я.

  – Что-о?! стоять смирно! Пойдем заполнять анкету!

  Я стоял на месте, не шевелясь.

  – Кому сказано? – заревел капитан.

  – Но вы же не подали команду «вольно», я не имею права сдвинуться с места, не получив команды «вольно», – сказал я.

  – Вольно! За мной в землянку шагом арш!

   После заполнения анкеты, а я заполнял ее весь день, капитан стал внимательно просматривать заполненные параграфы, вернее ответы на вопросы, а потом сказал:

  – Вы не все указали в анкете.

  – По-моему все.

  – Нет, не все. Вот, например, ваш двоюродный брат Иван сидит в Магадане. У него срок десять лет за измену Родине. И вы с этим человеком, с изменником, заклятым врагом советской власти и всего международного коммунистического и прогрессивного движения, состоите в активной переписке. Так?

  – Совершенно верно, – ответил я. – Раз в полгода я получаю от него письмо и тут же сажусь за ответ. Но я его взглядов не разделяю, я ему даже писал об этом. Я думаю, вы хороший разведчик, знаете об этом.

  – Что вы писали, нам известно. Но нам также известно, что вы маскируетесь. Вы не одобряете взгляды своего брата до поры до времени. А если бы вы открыто и, значит, нагло одобряли взгляды таких отщепенцев, вас бы уже упекли гораздо дальше тех мест, где сидит ваш брат. Наши органы внимательно следят за перепиской со всеми, кто отбывает справедливое наказание за измену Родине.

  – И сколько же таких изменников – миллионы? Что-то чересчур многовато. Пора бы остановиться.

  – Молчать, контра, вернее, полу контра.

  – Возможно, пол, полу, полу.

  – А почему вы неверно указали, где похоронена ваша бабушка по материнской линии, это что – тоже маскировка? Она состояла членом разведки американской, японской и немецкой?

  – Таких тонких теоретических вопросов я просто не знаю, и ответить на них не могу, – искренне сказал я. – Где похоронена бабушка по материнской линии, возможно, знает только мать, но я ее никогда не спрашивал об этом. Мать осталась круглой сиротой в младенчестве, она, должно быть и сама не знает, где похоронили ее матушку. Напишу, может, ответит. Ах, да, она как˗то говорила, что ее мать числилась в венгерской разведке и там получала мешки золота.

  ˗ А где это золото?

  ˗ В дойках, товарищ капитан.

  ˗ В дойках? как это так, объяснитесь.

  ˗ Очень просто свежее молочко дороже золота. Золото это металл, а молоко дает человеку силу, энергию. Вы когда˗нибудь видели корову?

  – Не приходилось. А все равно, я знаю о вас больше, чем вы сами, – сказал капитан, улыбаясь.

  ˗Так где же похоронена моя бабушка, если не в земле?

  ˗ Это пока военная тайна.

  ˗ Советскому офицеру положено знать о своих подчиненных больше, чем они сами знают о себе, – сказал я. – Но такого талантливого человека, как вы в этих вопросах я еще не встречал, признаюсь честно. Вы раньше работали в КГБ, должно быть, коль отличаетесь таким, я бы сказал, аналитическим умом.

  – Ну, вот видите, – подобрел капитан. – Вам надо сделать выводы. Своему командиру никогда не надо становиться поперек пути, наоборот, надо выражать постоянную готовность отдать за него жизнь.

  – Вы хотите, чтобы я стал вашим денщиком, так?

  – Молчать!

  Есть люди вспыльчивые, шумные с полным набором диктаторских замашек, всегда рубят из-за плеча, но быстро отходят, а есть тихие, вкрадчивые, немногословные, накапливающие обиды и прячущие их внутри себя. Это мстительные люди. Именно таких людей следует остерегаться, они помнят малейшую обиду и не могут успокоиться до тех пор, пока не придумают, самый изощренный способ мести.