Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

  К таким людям принадлежал и капитан Залман Иосифович Узелевский. Он дал клятву самому себе, что согнет непокорного ефрейтора в бараний рог, а когда это произойдет, добьется его перевода, куда-нибудь под начало своего собрата по крови, которому при встрече даст добрый совет добить до конца этого выскочку.

  Он даже с матерью делился соображениями по этому поводу.

  – Брось ты, Залман, это дело. Что против тебя какой-то ефрейтор? Да он мальчишка. Ему, небось, и двадцати нет, – говорила мать. – Вспомни, какой ты был в двадцать лет. Ты был невыносим, я часто плакала...

  – Он парень, безусловно, умный и даже талантливый. Никто, кроме него, не может составить метеорологический бюллетень на основании полученных данных, да и принять эти сигналы, кроме него никто не сможет. Но он...часто смеется надо мной, я это вижу по его глазам, я чувствую это. Я должен сломить его. Во что бы то ни стало, иначе я буду не я.

  – А кем ты его заменишь? – спросила мать.

  – Я над этим вопросом уже работаю.

  – Ну, смотри сам, тебе виднее. Я тебе только советую, а вмешиваться в твои дела не собираюсь.

   13

   В субботу позвонила Аня Мильчакова из обсерватории и сообщила, что она закончила печатать рукопись моей пьесы «Новая эпоха» на машинке.

  – Если ты свободен, можем завтра встретиться в парке, после обеда, часа в четыре, – сказала она.

  – Спасибо тебе большое, ты настоящий друг, – сказал я. – Я постараюсь быть вовремя.

  – Какие новости у тебя?

  – Письмо получил.

  – От кого?

  – От отца.

  – Хорошее?

  – Нет, хороших писем не пишут. Отца мордует колхозное начальство. Я в ЦК Украины писал жалобу и сделал еще хуже. Жалею, что так помог родителям. Но сделать ничего не могу.

  – Я тоже получила, от матери. Тяжело ей, бедной.

  – Принеси завтра, почитай мне. Мне интересно, что пишут из Российской глубинки. Это очень для меня важно.

  – Договорились. Но ты свое тоже захвати. Идет?

  – Обещаю, – сказал я.

   Бедная, добрая Аня! Сколько вечеров она оставалась на работе, а то и днем, стараясь, чтоб, упаси Господь, никто не заметил, как она стучала по клавишам, пока не довела печатание пьесы до конца. Все дело в том, что любая пишущая машинка регистрировалась в особом отделе КГБ, и печатать на ней, кроме деловых бумаг, что-либо, категорически запрещалось.

  Аня больше всего боялась начальника. Если начальник обнаружит – беда. Когда же сотрудницы ее спрашивали, какой труд она печатает, Аня отвечала:

  – Начальник мне поручил отпечатать рукопись реферата своего племянника, да почерк у него, ужас! пишет, как курица лапой, разобрать невозможно.

   Аня пришла на свидание несколько раньше, наряженная, надушенная, и выглядела слишком шикарно рядом со мной в солдатской форме. Она обрадовалась. То, что я не принес ей ни одного цветочка, самого дешевого, не обидело ее, потому, что она знала: солдат – гол как сокол. Она мне очень нравилась, но полюбить ее не было никаких сил. Между ними стояла Нина. Даже если бы Нина была мертва, она бы все равно стояла между мной и Аней. Мы долго бродили по парку, она брала меня под руку, но я смотрел на нее, как на сестру и даже хотел ей сказать, что люблю ее как сестру. Аня угостила мороженым, долго смотрела мне в глаза и гладила по лицу, потом вздохнула и сказала:

  – У меня для тебя новость.

  – Если хорошая – говори, а если плохая молчи, хотя все равно говори: я к плохим новостям привык, – сказал я, стараясь сохранить безразличный вид.

  – Нина с мужем разошлась. Он оставил ее.

  – Почему?

  – Я не могу сказать. Как ты к этому относишься? Ты мог бы навестить ее или позвонить ей. Она уже не та, что была. И я думаю, что она сама ждет твоего звонка. Позвони, с тебя не убудет.

  – Зачем я ей нужен? Я не могу ничего предложить, а если что и могу, то гораздо меньше, чем тот сержант, который ушел от нее. Я принес бы ей очередное разочарование в жизни.

  – Какой ты смешной. Зачем человеку что-то нести, что-то давать. Надо отдать женщине свое сердце, а больше ничего, – сказала Аня. – Мне, например, этого было бы достаточно.

  – Аннушка, какая ты романтичная девушка! Но это только по началу. А жизнь, она не так проста, как нам кажется. Мы не можем подчинить ее себе, подмять ее под себя, скорее, наоборот, она нас под себя подминает, не спрашивая, хотим мы этого или нет.

  – Опять философствуешь, спустись на землю лучше. Лучше скажи, откуда у тебя все эти герои?

  – И сам не знаю.

  – У тебя не примут твою пьесу.

  – Почему? так плохо написано?

  – Написано хорошо, да тема не та. У тебя все герои трагичные лица, а социалистический реализм этого не признает. О стройках коммунизма надо писать, да о том, как молодежь радуется светлому будущему.

  – Я написал так, как мне подсказывало мое сердце и мой ум, а одобрят мою пьесу или нет, не так важно. Ты лучше расскажи о себе, как у тебя дела.

  – Все хорошо до двадцати, а мне уже 22, скоро я никому не буду нужна. Так и останусь старой девой, нервной и злой как мегера, как наша бывшая комендантша. Есть у нас один работник: температуру измеряет, тихий такой, все на меня поглядывает. Если по принципу: на безрыбье и рак рыба, то это вполне подходит. Но – нет, торопиться нечего. А ты не думаешь жениться?

  – Мне еще служить, как медному котелку, – сказал я. – Письмо обещала показать от матери, давай показывай.

  – Вот оно, почитай.

  Я взял, развернул мятые листочки с мелким, но аккуратным почерком.

  Здравствуй доченька Аня!

  Во – первых строках моего коротенького письма разреши тебя поздравить с большим общенародным праздником Охтябрьской революции, который наступит через два месяца. Твово братика Юрку призвали в командировку за фулиганство сроком на три года у далекую Сибирю. Так что, Анютка, я таперича совершенно одинока. Топлива на зиму нет, входная дверь пообносилась: щели просвечивают на улицу. У хате дюже сыро: патрет нашего дорогого батюшки Сталина так отсырел, что пятнами покрылся, жалко его, да и боюсь, как бы беда не вышла. Все же он войну выиграл и врагов разоблачал своевременно, а теперича, после того, как он покинул нас, сирот, сразу же ентот Берия объявился, да и урожай картошки хуже стал. Я этот патрет кожен день сухой тряпкой протираю, да не помогает.

   Коза на привязи задохнулась, теперича молочка днем с огнем не увидишь. Хорошо еще, что два мешка картошки собрала. Это мне на зиму. Лестричество еще в прошлом году обещали подвести, чтоб лампочка Ильича вспыхнула. Пообещали, да видать забыли, аль руководствуются той мудростью, что обещанного три года ждут. Еже ли можешь, пришли хучь двадцать рубликов: хлеб, керосин, да спички купить не на что. Топливо обещает колхоз, где я всю жизнь трудилась. Еже ли не омманет – хорошо, а омманет – похоронишь меня в замороженном виде. Целую тебя, доченька, твоя любящая мать Оксана Мильчакова из деревни Ленино Смоленской области.

  – Ты выслала матери денежки?

  – Обязательно пошлю, – сказала Аня, – немедленно. Завтра же зайду к начальнику и попрошу в долг. Не двадцать, а двадцать пять рублей. Бедная матушка. И когда же мы этот проклятый коммунизм построим, чтоб всего было вдоволь: бери, сколько хочешь, а отдай, сколько можешь! Как красиво! Я тут недавно, спросила своего коменданта, как вы думаете, скоро мы этот коммунизм построим, в котором будет всего вдоволь? Тут мать просит выслать ей двадцать рублей на хлеб, спички, керосин, а у меня сейчас нет таких денег. Мне занимать придется. Мы что-то все так скудно живем, просто ужас. Как тут думать о замужестве. Тут даже своего угла нет, а дети? Голова кругом идет, когда начинаешь об этом думать. Я в коммунизм хочу. Хочу, понимаете. Только объясните мне, где он, когда он будет!

  «-Аннушка, – ответила она, – ты, оказывается, еще ребенок. Да этого коммунизма никогда не будет. Коммунизм– это утопия. Знаешь, как жених пускает дым в глаза своей невесте, пока не соблазнит ее? Так и государство пускает дым в глаза своим гражданам: терпите мол, живите скромно, в коммунизме насытитесь вдоволь, отоспитесь вдоволь, у каждого будет отдельная квартира, деньги исчезнут, вы будете утопать в роскоши. Ерунда это все. Такого быть не может. Мы нищие. Мы не знаем, как живут в других странах, но явно лучше, потому что нас туда не пускает, а если бы они жили хуже, чем мы, нас бы туда палками загоняли: смотрите мол, как загнивают проклятые капиталисты! Я думаю, ты не настучишь на меня, а если и настучишь – мне уже все одно».

  – Да что вы, Мария Ивановна, как так можно про меня думать? – говорю ей.

  – Давай так. За этот месяц я с тебя не возьму десятку за проживание, а вторую десятку одолжи, у кого-нибудь и пошли матери. А коммунизм...выброси из головы.

  – Жизнь – тяжелая штука, правда, Мария Ивановна?

  – Жизнь, хоть и тяжелая, но все равно проходит быстро, как полет птицы, – сказала Мария Ивановна. – Пойду я, а то ты разбередишь мою душу.

  – Я не хочу так жить, – сказала я Марии Ивановне". – Я и сейчас могу это повторить.

  – Аня, – сказал я, возвращая ей письмо, – я прочитал замечательную книгу «Севастопольская страда». Француз лежит в госпитале. Ему оторвало обе ноги. И знаешь, как он ведет себя?

  – Как?

  – Он шутит по поводу того, как его встретит его подруга, когда он вернется в Париж. В палате хохот. У всех мокрые глаза от слез. Возможно, это слезы радости за дарованную им судьбой жизнь. А как бы вел себя наш солдат в этой ситуации?

  – Я не могу сказать.

  – А я могу, – сказал я. – Он считал бы свою жизнь конченной, и ничто не могло бы вызвать улыбку у него на устах. Мы – мрачная нация, возможно оттого, что веками жили бестолково и в нищете. И, тем не менее, нам надо научиться мужественно, переносить невзгоды, в надежде на лучшее. И ты не вешай носа, Аня, хорошо? У тебя еще все впереди.

  – Хорошо давать советы, а у самого, небось, душа в замороженном виде: я это чувствую по твоему голосу, когда звоню тебе из обсерватории.

  – Аня, спасибо тебе за твой титанический труд. Если мою пьесу издадут – гонорар пополам, хорошо? Тогда ты матери пошлешь гораздо больше, не 25, а все 250.

  – Будем надеяться.

  – А что нам остается делать?

  – Всего тебе доброго, вечный холостяк.

  – Пока.

   14

  Однажды, когда я дежурил на станции, расположенной в бомбоубежище на Логойском тракте, в двух километрах от военного городка, приблизительно в половине пятого, незадолго до конца смены, раздался телефонный звонок. Я спешил дочитать предложение в повести Бальзака «Отец Горио» и только потом снял трубку.

  – Десятый слушает вас!

  Трубка несколько секунд молчала, а потом понесся прелестный звон сотен волшебных колокольчиков. Я вскочил от радости: я услышал голос Нины, своей божественной мучительницы, по которой сох, несмотря на то, что она уже была замужем, и с этим решительно нельзя было ничего поделать.

  – Я звоню тебе из Обсерватории. Что-то давно тебя у нас не было, что бы это могло значить? Меня даже начальник про тебя спрашивал. Я знаю: ты гордый парень, но не кажется ли тебе, что твоя гордость вредит тебе самому, а? Мама про тебя тоже справлялась. Зашел бы к нам, как-нибудь. Я тут, малость, набедокурила, думаю: ты уже знаешь, но я тоже знаю: ты по-прежнему любишь меня. Потому и звоню тебе.

  – Нина! не говорите мне ничего, прошу вас, – залепетал я.

  – Почему?

  – Да потому что я могу сейчас же бросить этот пост, уйти самовольно и заработать трибунал. К тому же, если я появлюсь, а вы меня не станете выгонять, я от вас ни за что не уйду. Я...по-прежнему люблю тебя, Нинульчик.

  – Я знаю, но...в самоволку не надо, это может плохо кончиться. Я сама хочу увидеть тебя, но...

  – Что но? что это, значит, говори, не стесняйся. Я, ты знаешь, могу быть очень сильным. Я уже доказал это: я не преследовал вас, узнав, что вы разочаровались в своем замужестве.

  – Мое «но» значит лишь то, что ты солдат, и ты должен всякий раз возвращаться в свою казарму, как только стемнеет, а я...если бы я была деревяшка, я могла бы спокойно лежать где-то в закутке, радуясь, что меня никто не трогает пальцами, не норовит со мной поиграть.

  – Вы правы, Нина, и меня от этой правды начинает голова болеть, – сказал я, чувствуя горечь во рту.

  – Мне надо идти, – сказала Нина, собираясь повесить трубку.

  – Нина, подождите, прошу вас. Я хочу сказать вам...я вас люблю... безумно. Я вас всегда любил, как никто никогда в жизни. Если вы в разводе и если у вас будет ребенок от этого брака, я буду считать, что он – мой ребенок, клянусь. Я хочу вас видеть, хочу любоваться вами, хочу дышать одним воздухом с вами. Вы ни разу не прошлись со мной рядом и это несправедливо. Неужели я не заслужил краткого свидания?

  – Смешной! Мой скромный, мой стеснительный мальчик...мой дорогой, ласковый мальчик. Нашел способ объясниться в любви...по телефону – хи-хи-хи. Почему ты такой, скажи? Ну, мне пора, пока.

  – Нина, подождите, не вешайте трубку, – лепетал я.– Где я вас могу увидеть, когда? Не мучайте меня больше, умоляю вас.

  – Я могу встретиться с тобой прямо сейчас. А что касается мучить, о, это мне очень нравится, я люблю мучить мужиков. И раньше, когда ты мучился, я в душе радовалась, прямо пела, но мне хотелось, чтоб ты пал передо мной на колени, как это делали рыцари в Средние века, а ты все краснел, и молчал, как...пенек. Итак, я жду тебя прямо сейчас.

  – Но я дежурю и не могу покинуть пост! – произнес я, сжимая трубку.– Мне дежурить до завтра.

  – Ну, вот видишь. Если бы ты даже не дежурил сегодня, ты мог выйти ко мне на очень короткое время. Что, если я не отпущу тебя?

  – Я не знаю. Я был бы на седьмом небе от счастья. Это, наверняка было бы очень романтично.

  – Вся беда в том, что ты романтик. Хорошо быть романтиком, когда у тебя все есть, а когда нет...даже личной свободы, на романтизме далеко не уедешь.

  – Нина, все, что вы говорите – голая и жестокая, правда. Нельзя с ней не согласиться и все же я хочу увидеться с вами. Какие препятствия вы видите к этому?

  – Никаких.

  – Тогда скажите, когда. Назовите день и время. Я буду вас встречать.

  – Созвонимся завтра.

  – Хорошо. Завтра я вам позвоню.

  – До свиданья.

  – Всего вам доброго. Спасибо за звонок.

  Я повесил трубку, сел перед раскрытой книгой, но читать уже не мог: строчки сливались, слова куда-то исчезали, проваливались, в ушах по-прежнему звучал голос Нины, такой нежный, такой волшебный и, наконец, в глазах ожил ее облик – голубые глаза с ресницами-метелками, густые, темные брови полумесяцем. Лицо открытое, тронутое легким румянцем, нос с едва заметной горбинкой, рот маленький, губы пышные, слегка вывернутые. Это лицо было особенно хорошим и прекрасным, когда озарялось обворожительной улыбкой, а глаза сверкали невыразимым блеском, завораживали, звали в заоблачную даль.

  «Нина – настоящая актриса, ей место на сцене, но не в обсерватории, ей нужен муж генерал, но никак не солдат. Красота это цветок, требующий ухода и особых условий, иначе этот цветок быстро завянет и превратится в колючки. Нечего и думать, что она со мной или я с ней могу найти счастье», успокаивал себя я, но успокоение длилось не больше мгновения.

  Ни на одну героиню многочисленных романов Бальзака Нина не похожа: время другое, люди другие. Страстное упование на могущественных вождей, даже мертвых, на их великое учение, указывающее, освещающее путь к прекрасному будущему, панический страх перед новой мировой войной, которую вот-вот развяжет американский империализм, – наложили отпечаток на психологию людей. В условиях крайней нищеты и невиданной подозрительности, расцвело доносительство друг на друга, оно проникло во все сферы жизни и человеческой деятельности и добралось до семьи, ячейки социалистического общества.

  Нина со своей красотой хочет пройти мимо всего этого, она не желает соприкоснуться с нищетой вплотную, и она права. «Я не могу избавить ее от этого, потому что я сам нищий и, к тому же не свободный. Я должен позвонить ей и сказать, что не могу выйти на свиданье. Это свидание надо отменить, оно ни к чему. Не стоит будоражить нервы ни себе, ни ей».

  Я думал всю ночь и немного задремал только на рассвете. Сменщик должен был прийти к девяти утра, но он пришел к восьми.

  – Иди, – сказал он, – а то в столовую опоздаешь. Водители автобусов не останавливаются, если на остановке нет гражданских лиц, не любят солдат – безбилетников. Я вот пешком шел, и ты пешком иди.

  Я вышел на улицу из душной землянки и почувствовал, что у меня стали закрываться глаза после бессонной ночи. Мне повезло: на автобусной остановке стояли две девушки – белоруски и говорили между собой на чистом певучем родном языке. Автобус остановился, Я сел вместе с ними и вышел через две остановки у военного городка.

  Поев перловой каши со свининой, где было больше сала, чем мяса и все это, запив чаем, я отправился в казарму, прилег на свою железную кровать, но тут объявили боевую тревогу: надо было срочно одеваться и бежать в бункер на метеорологическую станцию.

  Когда я прибежал, все мои сослуживцы уже были на месте, а капитан с противогазом через плечо, носился, как угорелый туда-сюда, ругался матом и подавал несуразные команды, часто противоречащие одна другой.

  – Сержант Шаталов! почему ящики с воздушными шарами лежат не по номерам? я лишаю вас увольнения на ближайшие выходные. Рядовой Бомбушкарь, почему вы надели пилотку задом наперед? пойдете сегодня дежурным по кухне.

  – Я торопился, извините.

  – Молчать! не разговаривать! Ефрейтор Касинец, запустить зонд.

  – Есть запустить зонд!

  – Ты еврей?

   _ Так точно, товарищ капитан!

  – Приступай!

  – Есть!

  – Ефрейтор Славский – на прием сигналов! кстати, а почему вы опоздали?

  – Я с ночного дежурства.

  – Молчать! Два наряда вне очереди. Сегодня и завтра пойдете рабочим по кухне, после двадцати трех часов.

  Радиозонд запустили, но не было четких сигналов, а минутами они вообще прекращались, а потом появлялись снова. Причин могло быть много: не зачищены контакты, техническая неисправность, обрыв одного из многочисленных проводов.

  Капитан вытаращил, налитые кровью глаза, когда узнал, что нет сигналов, а, следовательно, данные не поступят в штабы зенитных дивизий своевременно, как это положено в случае объявления боевой тревоги.

  – Пересажаю всех! это вредительство, это предательство! Знаете ли вы, сколько стоит один радиозонд вместе с шаром, наполненным водородом? Нет, не знаете! так вот, знайте. Это все стоит 500 рублей! Целых 500 рублей вы только что выпустили в воздух на радость нашим врагам. Кто из вас шпион? на кого вы работаете, на американский империализм? Отвечайте! Нет, строиться: в одну шеренгу становись!

  Когда все построились, капитан, расхаживая перед строем, заложив руки за спину, периодически останавливался, чтобы посмотреть в глаза каждому. Конечно, перепуганные солдаты отводили, вернее, опускали глаза, автоматически переходя в разряд шпионов в глазах капитана. Только я выдерживал его тупой взгляд и в это время мои глаза, как бы смеялись над ним, своим командиром, отчего он часто приходил в бешенство.

  – Я вижу каждого насквозь, не думайте, что я ничего не вижу. Вы не туда смотрите. Вы в душе за империализм, но не за коммунизм. Сидите на шее государства, даром кушаете наш хлеб, лопаете кашу и едите суп.

  – Гороховый, – брякнул я.

  – Молчать! Кто разрешал вам разговаривать в строю? На выход шагом марш!

  Когда все вышли и вновь построились, капитан скомандовал:

  – По пластунский, сто метров, марш! Ло-ожись! Быстрее, быстрее, сволочи! Я научу вас Родину любить.

  – Учить может только тот, кто сам ее любит.

  – Кого любить, что любить?

  – Родину, кого же еще, – сказал Я.

  – Молчать!

  – Есть молчать.

  Все ползли, сопели, зная, что возражать бесполезно и опасно. На этот раз больше досталось сержанту Шаталову: он не только тяжело полз, но и нес ответственность за то, как ползут другие. Благо, земля была теплая, песчаная, только кое-где блестели на солнце черные маслянистые пятна, оставленные здесь проходившей недавно военной техникой. После того, как все здорово перепачкали одежду и даже носы в мазуте, последовала команда: отбой!

  – Ну, как? – спросил капитан, ехидно улыбаясь и обнажая почерневшие клыки, – Проветрили мозги? Будете честно и добросовестно работать? Хотите работать на благо родины и назло американскому империализму?

  – Разрешите мне все подготовить, – сказал я, – от начала и до конца. Может, что-то с радио зондом? Контакты не были зачищены.

  – Касинец! еврей Касинец, это твоя работа. После всего я с тобой побеседую. Не быть тебе сержантом, а вы, Славский, валяйте, – сказал капитан. – Десять минут в вашем распоряжении.

  Я достал радиозонд и без труда обнаружил, что от сырости, а в землянке всегда было сыро, появился зеленоватый налет на контактах, и это была причина того, что прибор работал с перебоями.

  Как только радиозонд улетел за низко летящие темные и разорванные облака, пошли четкие сигналы, передающие высоту, скорость и направление ветра, а также давление на различных высотах. Я тут же наносил данные на бумагу, как это делают специалисты в Обсерватории.

  Капитан стал улыбаться, совершив, таким образом, невиданный подвиг в сторону доброты и поднятия морального духа своих подчиненных. Он долго рылся в карманах, а затем в полевой сумке, пока не нашел леденец, завернутый в кусок бумаги и подарил его мне.

  – За добросовестное отношение к своим обязанностям, объявляю вам благодарность и даю два увольнения в эту субботу и воскресение с 12 до 23 ноль-ноль, – сказал капитан, ласково глядя на меня в первый раз за всю мою службу. Я обрадовался. Но уже через пять минут капитан озлился на меня и сказал, ни с того, ни с сего:

  – Я доберусь до вас, я вам покажу! Вы у меня попляшите!

  – Что я такого сделал, товарищ капитан?

  – Молчать!

   В это время раздался телефонный звонок. Когда капитан находился в землянке, никто не имел права поднимать трубку, даже если бы у капитана отвалились руки. Капитан не обращал внимания на звонки.

  – Разрешите снять трубку, товарищ капитан! – попросил я.

  Но капитан сам схватил трубку, уселся на табуретку, широко расставив ноги.

  – Послушайте, дамочка, вы мне не тыкайте, скажите, что вы хотите, кто вам нужен? А, минутку, ответьте мне, кто вы такая. Из Обсерватории, тогда хорошо. Вам нужен ефрейтор Славский? Он сейчас занят, подойти не может. Я прикажу ему, чтоб он вам позвонил. Хорошо. Сегодня? сегодня уже нет. Завтра. А, завтра у вас выходной, тогда в понедельник. Правда, в понедельник он дежурит по кухне, проштрафился, получил наряд вне очередь.

  Я весь дрожал от злости и ненависти к своему начальнику. Он не знал, что делать. Сослуживцы кусали губы, чтоб не расхохотаться.

  – Какой же вы, однако, вредный, товарищ капитан! – воскликнул я. – Это же звонила девушка, которую я...боготворю, вы это понимаете? Вы когда-нибудь были влюблены?

  Капитан не обиделся, он победно улыбнулся и сказал, так чтоб слышали остальные.

  – Да, я был влюблен. Я и сейчас влюблен..., на всю оставшуюся жизнь и имя моей возлюбленной является Родина и товарищ Сталин. Вот в кого я влюблен и всем советую то же самое. Юбку на Родину нельзя поменять. Вы, ефрейтор Славский, идете по пути сержанта Шаталова: он на юбку променяет все, у него это на лбу написано. Сержант Шаталов без юбки не может спокойно пробыть ни одни сутки. Так, сержант Шаталов, правду я говорю или нет?

  – Никак не могу согласиться с вами, товарищ капитан, – сказал Шаталов, принимая несколько обиженный вид. – Я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Это, кажется, сказал Маркс.

  – А что сказал Ленин, помните? Нельзя пользоваться одним стаканом всем подряд, вот, что сказал Ленин. Он, этот стакан, становится грязным, когда пьют из него многие. Так и вы. Баба, которую вы поганите, ложиться и под других мужиков, и другие ее поганят, так что она чистой быть не может. Вы когда-нибудь поплатитесь за свое легкомыслие, сержант Шаталов.

  – Я могу быть свободен? – спросил я.

  – Нет, – ответил капитан. – Сейчас уже скоро время обеда. Пойдете вместе со всеми, а после обеда отсыпайтесь; суббота и воскресение в вашем личном распоряжении. Обхаживайте свою Пассию, только не теряйте головы: они такие...все одинаковы, накинут хомут на шею и тяни потом всю жизнь. Говорю по собственному опыту.

   15

  Капитан в свои тридцать пять лет все еще был холост, и никто из тех, с кем он общался, не знал почему. Какие традиции, какие семейные тайны у народа, избранного Богом, только этот народ и знает. Нам же кажется, что любая девушка еврейской национальности, как и русская или белоруска не отказались бы выйти за него замуж: он не был уродливее козла, носил погоны, получал приличную зарплату и имел неплохое жилье, в котором, правда, кипел содом. Но то, что было внутри, выплывало наружу, как дурно пахнущий цветок: внешне хорош, а пахнет дурно. Сюда можно присоединить и манеры поведения.

  Да и сам он как-то не рвался покончить с холостяцкой жизнью по той причине, что он жил с матерью, которая ему заменила все, кроме интимной близости и продолжение рода. Мать обстирывала, кормила его и иногда прижимала к материнской груди, приговаривая при этом: дорогой мой сынок, тебе так трудно, давай я помогу тебе. Не стесняйся, говори, в чем ты нуждаешься.

  Возможно, также, что капитан уже жил в кредит с какой-то разведенной дамой, и она не могла вынести его скверного характера и сама насолила ему по полной программе, как это умеют делать опытные, самолюбивые женщины, не желающие ни в чем уступить мужчине.

   Безжизненные коммунистические постулаты, в том числе и постулат о равноправии женщины с мужчиной, в смысле уравнения в зарплате, погубили не одну семью, позволили Советскому союзу занять первое место в мире по количеству разводов.

   А может излишнее высокомерие отдаляет его от семьи, а у холостяка в этом возрасте такой дурной характер, думал я, когда, когда с сослуживцами строем подходил к столовой. Размышляя на эту темя, я пришел к выводу, что лучше жениться в молодом возрасте, ну, скажем, до тридцати, потому что после уже пропадает желание терять свободу ради будущих ссор, пеленок, детского писка, визга посреди ночи, да постоянной нехватки того, да сего. Нина развелась, она сейчас одна и позвать ее замуж самый раз. Почему этот сержант-связист ушел от нее, никто не знает. А я вот не уйди ни при каких обстоятельствах. Вперед, молодой жених, у которого женилка никогда не бывает крючком.

  После обеда положен был полутора часовой отдых, но я решил не ложиться, надеясь, что Нина в это время уже должна быть дома и вполне возможно ждет меня.

  – Ребята, у кого что есть, одолжите мне, я иду на свидание, которого добивался целый год. Кто, сколько может, я всем верну. Отец писал, что собирается выслать мне сто рублей, чтоб я мог заплатить за обучение в вечерней школе.

  – Ну, ты рехнулся, парень, – сказал самый крупный мужик во взводе, рядовой Изанский. Он тут же вывернул карманы и достал целый завалявшийся рубль, на него можно было купить ... Шаталов достал два рубля. Остальные собирали, вытряхивая карманы, по десять копеек. В общей сложности набралось семь рублей восемьдесят пять копеек, на мороженое, на леденцы, на кусочек хлеба, на две булочки – целое состояние для солдата.

  Постояв перед зеркалом, чтоб проверить, как сидит пилотка на голове, все ли пуговицы застегнуты на гимнастерке, насколько затянут брючной ремень из дерматина, я бросился к забору, опоясывающему военный городок, нашел в нем старую пробоину, через которую проходил когда-то, чтоб увидеть Нину. Вот она знакомая дыра, а за ней волшебный барак из силикатного кирпича, незапертая дверь, а за дверью волшебное существо, обладающее райской красотой.

  Кровь бросилась к худым щекам, наполнила сердце, с трудом справляющееся со своей работой и что-то под ложечкой затрепетало, какой-то спазм крепко схватил всю мою дыхательную систему, так что я с трудом втягивал в себя воздух через расширенные ноздри.

  «Дома ли она? – как удар миниатюрного молотка стукнуло в голове и эхом отдалось в висках. – А, может, в магазин пошла? Если дома, я ей все объясню. Я скажу, что собой представляет этот красномордый капитан, этот не состоявшийся раввин, который мучает нас уже второй год, а мы ничего не можем поделать, потому что мы абсолютно бесправны. В армии конституции нет, прав нет, особенно у рядового солдата. И я решил бежать...вдвоем с Ниной, если она согласна, куда глаза глядят».

  Дверей в коридор барака вообще не было. Я вошел, сделал только несколько шагов и постучал.

  – Войдите, – раздался голос, похожий на голос Нины.

  Я рванул дверь на себя с такой поспешностью, словно Нина собиралась выпрыгнуть из комнаты через открытое окно. В комнатенке лежала мать Нины, Антонина Ивановна.

  – Здравствуйте, Антонина Ивановна, – произнес я растерянным голосом. – Мы с Ниной перезванивались не так давно, а сегодня поближе к обеду, мне показалось, что Нина сделала звонок на работу, а я не мог поднять трубку.

  – Садитесь, – предложила Антонина Ивановна, ничего не поняв из того, что я говорил. Она свесила ноги на пол, достала гребешок, воткнутый в седеющие волосы, и без зеркала стала причесываться, и приглаживать волосы рукой. – Нина не сказала тебе по телефону, когда будет дома? Уже давно должна бы быть... На нее сильно повлияло ее неудачное замужество. Вот так бывает: растишь, растишь, вкладываешь всю душу в ребенка, а он, когда вырастет, больше о себе думает, и родитель ему в тягость становится. Я, конечно, мешала им, но мне деваться было некуда. Бывало до часу ночи ходила вокруг барака, давая им возможность на миловаться, насладиться друг другом, а когда сон стал, было, одолевать до невозможности, возвращалась, чтоб, как мышка, тихонько прилечь и отвернуться к стенке, а у них в тот самый момент, самый что ни на есть, пик любви. Бывало, зять грубо меня выталкивал, а дочь дверь на щеколду запирала. Так-то. Вот до чего я дожила. И теперь не лучше. Нина считает, что это я во всем виновата. О вас изредка вспоминает. Хорошо, что вы пришли, может, подружитесь, я была бы только рада.

   Я сидел, как на сковородке: Антонина Ивановна не подозревала, что своим рассказом о том, как Нина занималась любовью, она режет гостя ножом по горлу.

  – Я, пожалуй, пойду, – поднялся я.

  – Посидите, она, вот-вот придет. Куда торопиться?

  – Нина учится где-то?

  – В институт не поступила: замужество выбило ее из колеи. Тут так: и замуж надо идти, коли зовут, а то потом локти начнешь кусать, в старых девах будучи, но и замужество может оказаться помехой в достижении своей какой-то важной жизненной цели. Это и произошло с Ниной, доченькой моей единственной.