Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

  – Вычеркивать какую-либо фамилию категорически запрещено. Урны будут проверяться, если кто испортит бюллетень вычеркиванием фамилии, то на батарее будут искать неблагонадежного, а неблагонадежному нет места в наших вооруженных силах. Лучше пишите на обороте: Да здравствует товарищ Сталин, Слава КПСС. Можно так же: Долой американский империализм, долой поджигателей войны!

  – Это приказ? – спросил я.

  – Это рекомендация, – ответил Слободан. – А почему вы спрашиваете?

  – Если такие рекомендации проводятся повсеместно, тогда зачем проводить выборы, зачем отрывать народ от строительства коммунизма? Не лучше ли этих депутатов просто назначить приказом сверху?

  – Это контрреволюционная агитация. И это говорит комсомолец! У меня уши вянут! Кто с ним согласен, поднимите руку!

  Руки никто не поднял. Все стали переглядываться и немного враждебно посматривать в мою сторону.

  – Позовите сюда замполита, товарища Бородавицына, срочно!

  Замполит явился незамедлительно.

  – Что случилось? – спросил он.

  – У нас тут ЧП. Контрреволюционная агитация объявилась. Этот наш новичок – агитатор. Он против выборов в Верховный совет. Ему, видите ли, не нравится, как у нас голосуют. Он против депутатов Верховного совета. Я не знаю, что делать? Придется в контрразведку докладывать. Кроме того, я видел Узилевского, его бывшего командира. Он не лестно отзывается о нем. Характеристику дал, дай Боже. У меня глаза на лоб. Да и сам я начал к нему присматриваться в последнее время и мне очень и очень многое не нравится в нем.

  – Что именно? – спросил я.

  – Что это вам вздумалось учиться в армии? Надо уставы учить, а вы, понимаешь, алгебру учите. Вы что, собираетесь стать ученым? Так знайте: все учеными быть не могут. Кто работать будет? Кто армию будет кормить, если такие, как вы вобьют себе в башку, что они должны стать учеными?

  – Как вы можете так говорить, вы же секретарь парторганизации? Какие ученые, у меня нет даже среднего образования, я всего в восьмой класс хожу, и осталось мне всего несколько раз поехать в школу и сдать зачеты.

  – Не вы меня избирали – не вам спрашивать, не вам судить меня. Я что отчет перед вами должен держать? наглец! – Он вытаращил глаза, почесал затылок. – За грубость командиру объявляю вам наряд вне очереди. Сегодня же пойдете рабочим по кухне.

  – Да, – сказал Бородавицын, – я от вас этого не ожидал. Кандидатуры наших будущих депутатов обговорены и согласованы с партийными органами, следовательно, с народом, поскольку как вы хорошо знаете: народ и партия – едины. Как же вы изучаете исторический материализм, а такого пустяка не знаете? Это ревизионизм чистой воды. Я просто вынужден присоединиться к старшему лейтенанту по поводу того, чтобы запретить вам посещать школу.

  – Не только школу, но...отныне дальше десяти метров от батареи – ни на шаг, иначе трибунал! Понятно вам это?

  Я терпеливо перенес наказание, но на следующий день последовало новое наказание и опять рабочим по кухне. О том чтобы выйти за пределы батареи хотя бы на пять минут, не могло быть и речи.

  Мне прислали перевод на тридцать рублей, но Слободан не отпускал на почту за деньгами в течение месяца. Тогда я отправился на почту без разрешения. А Слободан только этого и ждал. Он закатил истерику на всю батарею.

  – Под суд! под суд за самовольный уход с боевого поста.

  – Давайте выведем его из состава комсомольского бюро, – предложил замполит Бородавицын, – и на этом ограничимся.

  Капитан Самошкин приказал построить батарею и объявил, что я, как злостный нарушитель дисциплины, лишается права посещать школу, а также права ездить в город в обменный фонд библиотеки.

  На заседании комсомольского бюро, я рассказал о том, с какой симпатией относится к нему его командир, и почему произошел этот конфликт; члены бюро вынесли решение просить командира батареи наказать меня за самовольный уход в дисциплинарном порядке, а школу посещать разрешить, поскольку осталось совсем немного до конца учебного года.

  Но это решение комсомольского бюро осталось без ответа, а Слободан продолжал издеваться с удвоенной энергией. Даже Узилевский со своими причудами показался пай-мальчиком. Это кончилось нервным срывом, и я попал в больницу – военный госпиталь. Там продержали с недельку и отпустили.

  – А теперь я запрещаю вам читать и писать, – сказал Слободан. – Но для того, чтобы мой приказ был выполнен, чтоб я в этом нисколько не сомневался, я должен произвести у вас обыск. Выверните все карманы, только живо! У меня нет возможности тратить время на такое дерьмо, как вы. Так... авторучку на стол, записную книжку на стол.

  Письмо? что это за письмо? на стол письмо, я должен его прочесть. Если там ничего антисоветского нет, я вам его верну. Снимите гимнастерку, брюки тоже снимите! Да сапоги стащите сперва. Их тоже проверить надо. Вы слишком долгое время болтались по городу. С кем вы встречались, мне все надо выяснить. Ваш, так называемый нервный срыв обыкновенное притворство, вам вздумалось лишний раз вырваться в город. – Он перещупал все швы на гимнастерке и брюках, заставил даже снимать трусы, но ничего, кроме крохотной записной книжечки, авторучки, да несколько булавок не обнаружил. – Что ж, маскировка профессиональная, ничего не скажешь. Мне доложили о вашем сенсационном выступлении на комсомольской конференции, вы там, конечно, произвели впечатление, думали, что вас изберут в состав бюро, но не избрали, ваш расчет не оправдался. Берия тоже на многое рассчитывал, он много добился, но в главном он просчитался. Как веревочка не вьется – все равно конец приходит. У меня письмо от вашего брата, двоюродного, правда. Вы с ним хорошо снюхались, а он сидит за измену Родине. Не кажется ли вам, что и вам там сидеть, вместе с ним? Капитан Узилевский, добрейший, преданный нашей партии человек, не смог вывести вас на чистую воду и потому он передал вас в мои руки, а я, можете быть уверенны, справлюсь с этим – выведу вас на эту самую чистую воду, а там вас бросят на сковородку, и тогда вы запоете. А пока одевайтесь, да поживей, я должен проверить вашу тумбочку. Вы готовы? готовы. Тогда пойдем. Ваша койка сразу направо. Да вот она. Откройте тумбочку. Все разложите на кровать, книги, тетради– все! Это что– дневник? Ого! это уже что-то. А это стихи. Вы еще и стихи пишете? Так вы – писатель? Не знал. Посмотрим, что вы там напишете какие мысли в вашей голове бродят. Конечно же, не советские. Посидите тут, никуда не отлучайтесь. Я сейчас вернусь или вас позовут.

   Слободан забрал три толстые тетради и помчался с ними к командиру батареи капитану Самошкину. Самошкин посмотрел тетради поверхностно, и не разворачивая ни одну из них, сказал:

  – Я этим заниматься не буду. Идите к Бородавицыну, это по его части, он отвечает за идеологическое воспитание солдат и вы тоже, поскольку он в вашем взводе.

  – Он враг, я это нутром чувствовал, а вы ему потакали, он втерся к вам в доверие, он обманул, подвел вас. Я сейчас же позвоню в контрразведку дивизии, – запальчиво сказал Слободан.

  – Звоните, конечно, но теперь, после разоблачения Берии, отношение к так называемым внутренним врагам, меняется на глазах. И вы подумайте, стоит ли нам из простого, неглупого парня искусственно делать врага. Вам от этого легче? – Самошкин посмотрел на своего соперника холодными глазами и добавил: – Идите, у меня тут одна работа. Завтра мне доложите обо всем.

  Слободан побежал к Бородавицыну.

  – Давай его сюда, – сказал Бородавицын, – я буду читать его дневник в его присутствии, без него читать, как-то нехорошо, не этично, понимаешь. Надо же, как мы в нем ошиблись, а?

  Я вошел в кабинет замполита, доложил, что такой-то прибыл.

  – Садитесь, – сказал Бородавицын. – Вам здесь сидеть долго. Вон, какая толстая тетрадь. Я буду сейчас читать ваш дневник в вашем присутствии. А вы слушайте, как это звучит со стороны, потому что такое впечатление, что вы и сами не знали, что записывали, для кого и для чего.

  В нескольких местах дневника были изложены крамольные мысли, которые говорили о самостоятельной оценке тех или иных событий и эти оценки не совпадали с мнением родной коммунистической партии. Например, я писал, что все борются за мир и все вооружаются, в том числе и СССР. Советский союз содержит огромную армию в мирное время и это тяжелым бременем ложится на плечи народа.

  "На автобусной остановке в центре города, столице Белоруссии, вчера увидел женщину с ребенком на руках. Он сидела на скамейке и плакала.

  – Что с вами? почему вы плачете? – спросил я ее

  – У меня нет денег на дорогу, я не могу сесть на автобус. Я забыла, что такое молоко и масло, мне не на что купить хлеба. Возьмешь, почитаешь газету, там все есть, полное изобилие, как при коммунизме, а магазины пусты.

  Я вытащил последние три рубля и отдал женщине. Я помог ей, чем мог".

  – Вот, видите! – воскликнул на этом месте Слободан. – Так писать может только враг. Он враг, тайный враг, а тайный враг хуже открытого. В Сибири ему место.

  – Ну что вы? – примирительно сказал Бородавицын, прерывая чтение. – Товарищ Славский просто ошибается. Эта женщина с ребенком...это не типичное явление для нашей жизни. А, возможно, она аферистка, притворщица. Она обманула его. Разве он виноват в этом?

  « Наш взвод собрал старший лейтенант Слободан, не известно только, когда его перекрестили и назвали Слободаным, и приказал нам, солдатам голосовать за кандидатов, чьи фамилии уже внесены в списки для так называемого тайного голосования. Он запретил солдатам вычеркивать какую-либо фамилию. Кому нужны такие выборы? не проще ли назначить приказом этих депутатов? Можно подумать, что депутаты, эти Верховные советы, что-то значат, ведь вся власть в руках партии!»

  «...Если мы боремся за мир, почему бы нам ни сократить армию наполовину? В одном Минске солдат больше, чем гражданских».

   26

  Чтение длилось три дня. Слободан сидел рядом с Бородавицыным, ерзал на стуле, когда речь шла в дневнике и о нем в весьма не лестной форме. Бородавицын чаще назывался сокращенно: Борода. Когда чтение, наконец, кончилось, Бородавицын сказал:

  – Пусть этот дневник останется у меня, я уберу его в сейф. Скоро демобилизация. В день вашего увольнения в запас я вам верну ваш дневник и тетрадь со стихами. Слово советского офицера и коммуниста. Мы тоже сделаем выводы. Может, мы где-то и ошибаемся.

  Это высказывание замполита несколько успокоило меня, но я чувствовал себя виноватым перед Бородавицыным. Почему я сокращал его фамилию в дневнике? Это, конечно, покоробило и обидело честного советского офицера.

  – Извините меня, пожалуйста! – сказал я Бородавицыну.

  – За что? – спросил Бородавицын.

  – За Бороду.

  – Ну, это ерунда. Возвращайтесь в свой взвод и забудьте это малозначащее приключение.

  Я облегченно вздохнул и вернулся к своим.

  Дела вроде бы складывались не так уж и плохо. Даже Слободан сделался мягче: не кричал, не шумел, не придирался не только ко мне, но и к другим солдатам. Неужели сделал выводы и он? Возможно ли такое? Короче, все, что ни делается, делается к лучшему.

  Однако, через два дня на батарее появился майор из контрразведки дивизии. У него было неприятное лицо дебила, с огромным красным носом, стеклянными глазами, глядящими обычно в одну точку, ботфорты новенькие, кованые. Он стучал ими как кувалдами. Солдаты так и шарахались от него, как лягушки от крупной змеи.

  " Это за мной, – подумал я, и холодная дрожь пробежала по спине. Вдобавок, я увидел машину во дворе, на которой приехал майор. У машины небольшой кузовок с одним окном выше задних колес с окошком, похожем на грубую решетку.

  – Что мне взять с собой? Мыло, зубную щетку, бумагу, ручку. Буду письма строчить из Сибири. В первую очередь родным. Так, мол, и так, попался малость. Чернышевский сидел за то, что звал Русь к топору, и я посижу за неправильное толкование миссии советских вооруженных сил в деле освобождения всего человечества от капиталистического ига. Отец меня поймет. Он хороший человек. Эх, как я его подвел! Единственный сын и тот сел. А мать? что будет с матерью? Она начнет плакать день и ночь. Матери все одинаковы. Им дела нет до политики, им родное дитя ближе и понятнее всяких там миссий и форм борьбы за мир. Пойду сам, добровольно, протяну руки: надевайте наручники".

   Я постучался в дверь, за которой сидел этот страшный человек с раскрытой пастью, как у змеи, а я был той лягушкой, которая сама мимо своей воли, ползла к нему в эту пасть.

  – Войдите! – глухо прозвучало за дверью.

  Я открыл дверь и, виновато глядя себе под ноги, потому что стеклянных глаз майора никто не выдерживал. Я постоял несколько молча, но майор не поднимал головы, он копался в своих бумажках.

  ˗ Ну чего пришел, пострел, буржуазный ...хвост.

  ˗ Прихвостень, вы хотели сказать.

  ˗ Приблизительно. Побудь в коридоре, подожди вызова.

  ˗Так уже вызов был, ˗ сказал я, радуясь, что начался диалог. Но майор поднял голову и устремил свои стеклянные глаза. Холодная струя еще раз пробежала вдоль спины, а когда стали дрожать колени, я быстро повернулся и исчез за дверью.

  «Ничего, обойдется, мелькнуло в голове. Подумаешь, женщине последние три рубля отдал. Разве это преступление перед советской властью? Придурки, чертовы. А еще там про армию, про то, что мы боремся за мир и в то же время вооружаемся и пока от лозунга освободить все народы от капитализма силой оружия не отказались. Наверно это и будет преступлением. Накостыляют».

  В коридоре скамейки не было, пришлось стоять, маршировать, пять шагов к выходу, пять к двери, за которой восседал Громов.

  Капитан Самошкин тоже испытывал неудобства: он не мог войти в свой кабинет и тоже слонялся из угла в угол и все из˗за меня.

  Сослуживцы изредка поглядывали в мою сторону, но ближе никто не подходил, мало ли майор заметит и приобщит невинного к делу.

  Наконец входная дверь открылась. Проем заполнила сытая фигура с шеей в две складки и массивным животом.

  ˗ Заходи, писака.

  ˗ Есть зайти. Служу Советскому союзу.

  ˗ Я в этом сомневаюсь.

  ˗ Почему, товарищ майор?

  ˗ Какие иностранные языки ты знаешь? Говори правду и только правду.

  ˗ Я кроме русского ни одного языка не знаю.

  ˗ А Закарпатский?

  ˗ Так это же диалект. В Закарпатье проживают русины. 600 лет тому Древняя Русь оставила нас на произвол судьбы. Нас прихватили австро˗венгры, потом чехи, потом снова венгры и только в 44 нас освободила советская армия по пути в Берлин.

  ˗ Какая разведка тебя завербовала?

  Я вспыхнул и стал вредничать.

  ˗ Американская, немецкая, японская, французская и..., какая там еще? а, египетская.

  ˗ Ну, хорошо. Вот тебе анкета, заполни. Я тебе даю два часа.

  Я взял огромные два листа, каждый из них складывался вдвое, и получалось четыре листа альбомной страницы. Там было много вопросов. Последний под номером 81.

  ˗ Товарищ майор, я никогда не заполнял такой важный документ. Я не смогу за два часа выполнить ваше задание.

  ˗ Сколько тебе нужно.

  ˗ Неделя минимум и то с консультантом.

  ˗ Иди, позови Бородавицына.

  ˗ Слушаюсь.

  Бородавицын оказался у себя в кабинете, он все листал какой˗то том Ленина, что˗то подчеркивал, но чаще лупил себя по лысине, сам себя наказывал за то, что не понимает ленинской «мудрости».

  ˗ Поможете этому сморчку заполнить анкету. Запасных экземпляров у меня нет, нам выдают в ограниченном количестве. Как указывал великий Сталин: с развитием социализма количество врагов возрастает, поэтому каждая анкета на учете.

  Капитан Бородавицын вытянул голову вперед, руки по швам.

  ˗ Есть, товарищ майор. Пошли, сморчок.

  Вскоре майор тоже вышел. Не закуривая, он сел за руль и умчался. Я приложил руку к груди и глубоко вздохнул.

  ˗ Страшный человек, правда, товарищ капитан?

  ˗ Родине служит..., как полагается, ˗ покривил душой Бородавицын. ˗ Как же вы так вляпались со своим сочинительством?

  ˗ Это сионистский заговор, товарищ капитан. Еврею Слободану позвонил еврей Узилевский, или Узелок, я перед ним виноват, конечно, но если бы вы только знали, какой это гадкий человек. Он пробовал найти на меня компромат, но не смог: мозги не те, а вот Слободан нашел. В моем дневнике ничего такого нет, что могло бы заинтересовать разведывательные органы, правда, товарищ капитан?

  ˗ Идите, отоспитесь, небось, все ночи не спал, отдохните, а завтра начнем заполнять анкету. Дня через два мне звонить майору Громову. Самое главное, не допустить ни одной ошибки. Анкета, я вижу довольно сложная, возможно она идет по второй категории сложности и относится к врагам народа.

  ˗ Я ˗ что, враг народа?

  ˗ Ну, это еще надо доказать. Особенно сейчас..., после смерти великого вождя народов, который....сами должны знать...

  Я еще ничего не знал, и как˗то было безразлично, что будет дальше. Я вернулся в казарму, прилег в одежде и заснул как убитый.

   27

  Мы весь день сидели с Бородавицыным за заполнением анкеты, в которой было 81 вопрос и на каждый надо было ответить. Я тут же достал анкету и взялся за перо, но не успел обмакнуть в чернило.

  – Не спешите. Я вот тут принес бумагу, запасной лист бумаги, надо будет расчертить и записать все вопросы карандашом, а потом вписать ответы ручкой. Это, так сказать предварительно. Если не сделаете ни одной ошибки, тогда завтра с утра сядете переписывать. Это ответственная и сложная работа. Я за вас отвечаю. Слушайтесь меня. Майор Громов строгий человек.

  – Да, глаза у него, как у совы, – согласился я, но такая оценка не устроила капитана.

  – Вы не того, не очень-то. Были бы вы моим сыном, я бы вас выпорол, честное слово. Вам нравится самому себе вредить, несносный мальчишка, а уже на третьем году службы.

  – Знаете, лучше бы меня выпороли, но оставили в покое и вернули мои стихи и дневник. Это просто издевательство. Почему вы, мои командиры, так не поступили?

  – Это не ко мне, а к Слободину.

  – Он мерзкий этот еврей Слободан. Я умру с именем его на устах.

  Я пробовал чертить черновик, но линии получались кривые, а в кривых линиях появлялись ошибки не только в вопросах, но и в ответах. Было видно, что я, сморчок, не справлюсь с важным правительственным заданием.

  – Ладно, давайте, я попробую, – предложил капитан Бородавицын. Он извлек грамоту из нижнего ящика стола, на которой красовался вождь, повернул ее изображением вниз и стал прикладывать к черновику вместо линейки. На батарее была одна линейка, она находилась на командном пункте.

  Хорошо заточенным карандашом он провел линию, улыбнулся и сказал:

  – Вот видите? делайте, как я.

  У меня получилось, как у него, я обрадовался, а он похлопал меня по плечу.

  – Я не верю, что вы – враг народа, вы слишком молоды. К тому же в школе вы были секретарем комсомольской организации. Потом, ни американцы, ни японцы в деревне не работают. Кто вас мог завербовать?

  – Ну, если майору нужно, если у него в плане на это полугодия разоблачить двадцать– тридцать солдат, то я могу войти в их число. Тогда ничего не сделаешь. Мой командир Слободан подал сообщение на своего подчиненного вовремя.

  – Говорил я ему. И капитан Самошкин стоял за вас горой, но не помогло.

  – Потому что вы не евреи.

  – Ну, давайте работать. Я вижу вас можно оставить и одного. Уже скоро обед.

  – А мне можно пообедать?

  – Конечно.

   ***

  К десяти вечера я анкету заполнил, но не до конца. Было несколько вопросов, на которые я не смог найти ответа. К ним относились: где похоронена бабушка и дедушка, служил ли дедушка в венгерской или австро-венгерской армии, почему у отца было две коровы, одна собака и три курицы, сколько раз я встречался с двоюродным братом, который сейчас находится в Магадане по 58 статье за измену Родине.

  – Товарищ капитан, а если я сочиню, напишу: только вчера прибыл из Магадана, цветущего города, это моя 101 встреча...

  – Что вы? Боже сохрани! Майор наперед все знает.

  – Вы допустили ошибку, капитан. Бога нельзя вспоминать. Надо говорить так: Ленин сохрани, так как он – бог.

  – Да, вы правы. Это у меня от матери. Не заполняйте ячейки, если не знаете на них ответ. Решите с майором.

  К концу недели появился майор. Я засуетился. Теперь уж точно посадит в воронок и увезет. Ну была, ни была. Я подошел к двери, рванул ее на себя.

  – Я пришел, моя фамилия...

  – Я знаю, – сказал майор. – Когда освобожусь – я вас вызову. Подготовьтесь.

  Я бросился в казарму, стал собирать чемодан. Сослуживцы обступили меня.

  – Ты куда это собираешься?

  – За мной пришли.

  – Майор?

  – Да, он. Сказал, чтоб я подготовился. Прощайте ребята, не поминайте лихом.

  – За какие грехи хотят тебя упечь?

  – За вольномыслие.

  – Да? Тоже революционер нашелся! Ты разве забыл, что язык мой – враг мой? Помалкивать надо. Соглашаться со всем, что говорит партия. А не высказывать вслух то, что ты думаешь? Мы о тебе были другого мнения. Ну, разве можно держать дневник в тумбочке, а самому в госпитале валяться, скажи? Да тут каждое письмо, что мы посылаем родителям, просматривается.

  – И те письма, что нам приходят тоже вскрываются, – сказал сослуживец Денисов.

  – Я всего этого не знал, – произнес я.

  – Теперь будешь знать. Прогуляешься по ленинским местам – все узнаешь.

  – А путевку уже выписали?

  – Майор выпишет, он, наверное, сейчас этим и занимается, – сказал я и поднял чемодан.

  – Давайте, ребята, соберем ему хоть по рублю на дорогу, – предложил рядовой Денисенко.

  – Спасибо, мне ничего не нужно, ведь я отправляюсь в коммунистический рай, а там все бесплатно, – как можно тише произнес я.

  Рядовой Цыпин поднялся и кошачий походкой вышел из казармы. Через какое-то время пришел дежурный и громко произнес:

  – Солдат Славский, к майору!

  – Ну, все, пора. – Я схватил чемодан и направился к двери. Вид у меня был подавленный и грустный.

  – Держись! – сказал кто-то.

  – Ни пуха, ни пера!

  – Пиши нам!

  – Не падай духом!

  Я вошел к майору с чемоданом в руках, майор уставил на меня свои стеклянные глаза.

  – Чемодан зачем? Садитесь! Арестовать вас– это не моя обязанность. Надо будет – вас арестуют, не беспокойтесь. Это делают другие люди, я же веду наблюдение, определяю, так сказать выявляю, таких как...

  – Я, – подсказал я.

  – Возможно. Вы чувствуете себя достаточно виноватым, чтоб вас изолировать?

  – Я ни в чем не виноват, товарищ майор. Это голова дурная, – сказал я.

  – Ну, да: не в ту сторону повернута. А почему вы мне про свой дневник ничего не говорите?

  – Откуда вы знаете про дневник? – изумился я.

  – Мы все знаем, – сказал майор.

  – Я могу вернуться в казарму?

  – Идите, – недовольно пробурчал майор. Он выглядел несколько подавленным. Какое-то время, после Сталина в мир иной, ленинские гвардейцы ходили с опущенными головами, потому что лозунг: сажать, сажать и еще раз сажать, решили притормозить. Ах, если бы жив был Ленин. Он бы этого не допустил, поскольку такое послабление было бы...разгильдяйством и скатыванием в сторону буржуазной демократии.

  Я долго ждал вызова, но меня никто не вызывал. Прошло три часа. Я валялся на кровати и вытирал мокрые глаза. Мой чемодан с книгами я просунул подальше под металлическую сетку и теперь хотел вскрыть. Но этого нельзя было делать. А вдруг позовут. В семь вечера, когда уже начало смеркаться, я вышел во двор. Машины не было, майор уехал, возможно ему поступил неожиданный звонок.

   28

  Дневник попал в руки начальнику контрразведки дивизии полковнику Ковалеву, довольно образованному офицеру. Он читал дневник неимоверно долго, хохотал над ним и со многим соглашался. Он прекрасно знал, насколько лжива и коварна партийная пропаганда и как советский союз борется за мир, но он знал и то, что об этом вслух говорить нельзя. Даже ему, полковнику, а не то, что простому солдату. Он вызвал майора Громова и сказал:

  – Ты изредка наведывайся на батарею, не упускай из виду этого писаку, а я тут почитаю этот журнал на досуге, а затем передам Фролову начальнику политотдела. Никаких там мер к солдату не принимать, не пугать, этих офицеришек приструнить. Чего это они доводят солдат до обморочного состояния?

  – Но, товарищ полковник, это все антисоветчина в полном смысле этого слова, – сказал майор Громов. – Если бы это было года два тому назад, военный трибунал приговорил бы автора этих пасквилей к расстрелу.

  – Да, согласен, но теперь атмосфера немного изменилась, – весело сказал полковник. – Это касается и нас с вами. Нам теперь легче дышится, верно? Но, чтоб совсем тебе не помереть со скуки, проверь этого солдата по полной программе...всю его родословную, узнай, чем дышал его дед и где он похоронен. Когда получишь все данные, придешь, доложишь.

  Майор Громов устало поднялся и медленным шагом направился в свой кабинет выполнять задание. Полковник Ковалев только раскрыл тетрадь, чтоб продолжить чтение дневника, как в кабинет бравой походкой ввалился начальник политотдела дивизии полковник Фролов, высокий стройный, седовласый, немного хмурый, немного озабоченный с виду офицер.

  – У меня папиросы кончились, пришел одолжить, извини, ничего не поделаешь. Сам знаю, что курить вредно, а никотин это яд, – сказал Фролов, усаживаясь в мягкое кресло напротив начальника контрразведки.

  – От никотина потенция падает, а у тебя жена молодуха, смотри: как бы тебе рога не наставила, – засмеялся Ковалев, протягивая пачку с папиросами.

  – Да знаю, знаю. Но работа такая... стараешься, стараешься, из кожи вон лезешь, чтоб поддержать моральный дух на уровне, а тут...то одно, то другое. В полку связи офицеры изнасиловали повариху, молоденькую девочку, только что окончившую поварские курсы. Девочка в больнице в плохом состоянии. Мало того, что они ее насиловали, так они еще какую-то деревяшку ей туда запихнули. Звери, а не люди. И это советские офицеры. Их, если не посадить, так разжаловать надо. Обязательно разжаловать, вплоть до рядового.

  – Я тебе тут еще одно дело подброшу, не серчай, у тебя сердце крепкое, держись, – сказал Ковалев, пристально разглядывая лицо Фролова, которое корчилось в гримасе.

  – Что еще за дело? говори, не томи душу, – поднял голову Фролов.

  – Ко мне попал дневник одного солдата. Он тут такое пишет: за голову схватишься. Хочешь почитать? Правда, я сам еще не закончил, но если не терпится, могу уступить. Тут пока не шпионаж, тут инакомыслие, это ближе тебе, поскольку ты отвечаешь за идеологию. Возьми. Мы сегодня пошлем запрос по месту его жительства, ответ придет через недельку, не позже, а ты за это время все прочитаешь. Оно пригодится. Чтобы успешно вести борьбу с противником, надо его хорошо знать. Да и в методы воспитания не мешало бы внести кое-какие коррективы.

   29

  Полковник Фролов в этот день задержался на работе дольше обычного: он проглотил почти половину дневника. Он не отвечал на звонки, но тут дежурный доложил, что на проводе супруга, и полковник тут же снял трубку.

  – Что моя радость? – сказал он ласково.

  – Кисочка, котик мой пушистенький, что это ты свою Галочку совершенно позабыл? Я так по тебе соскучилась, приезжай поскорее. Я тут тебе блинчики с икрой готовлю. Ну-ну, не возражай мне, пожалуйста, я знаю, ты сейчас начнешь мне тут про государственные интересы рассказывать, да о воинском долге. Знаю я эти басни. Давай закругляйся.

  – Сейчас иду, вот, собираю портфель и топаю домой, я тоже хочу к тебе, мой Галчонок. Целую тебя.

  Фролов впопыхах сунул в портфель перчатки, чернильницу, совершенно новую, еще не вскрытую и мой дневник и бегом спустился на первый этаж, вышел во двор, где его ждала служебная машина.

  – Домой, срочно! – приказал он шоферу. – У цветочного магазина остановишь, мне нужны цветы, много цветов и цена, чтоб была приличная.

  Тот, кто знал полковника Фролова по службе, никак не мог бы представить его в домашней обстановке. На работе Фролов был строгим, принципиальным, даже жестким человеком, – он мог и погоны сорвать с плеч офицера, как маршал Жуков с генерала Смирнова, мог на гауптвахту посадить, за просто так, – но дома, в объятиях своей прелестной, молодой жены, он становился мягким, добрым, податливым, как разогретый воск. И чрезвычайно говорливым. Его жена, Галина Васильевна, была в курсе всех его служебных дел, хотя военным было категорически запрещено делиться новостями, относящимися к служебной деятельности, в домашней обстановке.

  – Спасибо, котик, – сказала Галина Васильевна, принимая цветы от мужа и подставляя ему свои прелестные губки для поцелуя. – Что у тебя сегодня, докладывай. Опять какое-нибудь ЧП? Раздевайся, садись к столу. А перчатки, куда девал, опять позабыл, растяпушка?

  – В портфеле, должно быть. Посмотри, пожалуйста!

  Галина Васильевна открыла портфель, достала перчатки и расхохоталась.

  – А чернильницу для кого прихватил?

  – Чернильницу? – удивился полковник. – Не может этого быть!

  – Да вот она, сам погляди! Ну-ка я ревизию наведу, полную так сказать ревизию, а вдруг там письмо какое завалялось от подружки. Чуб вырву, совершенно лысым останешься. А, вот, тут целая тетрадь. Где это ты взял, ну-ка признавайся! Давай, давай, не мямли. Раз уж виноват, так и говори: виноват, матушка. Мне легче будет. Ну, признаешься честно? а то сейчас сяду и начну читать, а ты ужинай без меня.

  – Эту тетрадь дал мне полковник Ковалев. Это дневник одного солдата, отобранный у него в полку замполитом батареи управления 605 зенитного полка. В дневнике много вольномыслия и идеологических ошибок. Возможно, его придется судить.

  – Судить? А можно, я почитаю?

  – Читай. Я уже дошел до половины.

  Галина Васильевна открыла тетрадь наобум и стала читать вслух: "2 мая 1955 года. Ездил к Вале, что работает на фабрике ткачихой. Она была дома одна. После бутылки вина целовались, лежа в кровати, тесно прижавшись, друг к другу. Она так распалилась, что готова была ко всему, но я знал, что не женюсь на ней: не настолько люблю ее, чтоб жениться, и не имею права посягать на ее честь. Тем более, что, по ее словам, она еще никого не знала. Я встал и сказал: Валя, мне пора.

  – Куда ты так торопишься?

  – Валя, я не отвечаю за себя и ты, похоже, за себя не отвечаешь, мы можем сотворить то, о чем будем очень долго жалеть оба, особенно ты. Поняла? Я пошел, мне скоро на дежурство".

  – Благородный молодой человек, нет, настоящий рыцарь, ты не находишь, мой котик? Ты смог бы так поступить? Ну, скажи, смог бы?

  – Не знаю, – ответил Фролов, – может быть, но скорее, нет.

  – Вот видишь? И этого парня вы хотите посадить?

  – Я не знаю...

  – Если таких, как этот солдатик, сажать, с кем вы тогда останетесь? Берии, слава Богу, нет, пора заканчивать с лозунгом: сажать, сажать и еще раз сажать.