Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

  – Это было раньше, при Берии. Берия оказался агентом международного империализма. Он делал все, чтобы ослабить социалистический строй, но как веревочка ни вьется, а конец все равно приходит.

  – Наверное, все так, как вы говорите. Только, я не испытываю никаких симпатий к американскому империализму, как вы говорите. Как можно проявлять симпатии к тому, чего не знаешь? Я никогда не был в Америке, не знаю, как там живут, – могу ли я что-то испытывать к воображаемому предмету? Это просто смешно. А где представитель Донецкого угольного бассейна? Придется завербоваться и уехать из Минска, раз это так нужно. Пусть наша великая, непобедимая армия спокойно стоит на страже великой Родины, – я ей мешать, не намерен, даже своим присутствием. Хотя очень жаль, что мои начальники, в том числе, и вы так обо мне думаете.

  – Если вы завербуетесь, и мы будем уверенны, что вы уезжаете на шахты,– вы будете немедленно отпущены, или, выражаясь профессиональным языком, уволены из рядов вооруженных сил, – сказал капитан.

  Я стал оформлять договор, подписал обязательство отправиться немедленно на одну из шахт Донбасса, и уже через два дня меня неожиданно вызвали на комсомольское бюро полка.

  Бюро проходило в красном уголке в штабе полка, оно началось в 16 часов. Кроме семи членов комсомольского бюро, состоящего из шести офицеров и одного сержанта-сверхсрочника, там были: заместитель командира полка по полит части подполковник Топорков, заместитель командира полка по снабжению, член партийного бюро, подполковник Насташкин, секретарь парткома полка, майор Рыбин, секретарь комсомольской организации полка, капитан Рудыкин, заместитель начальника контрразведки дивизии, полковник Брюхштейн. Отдельно от всех сидело еще несколько военных, очевидно представители могущественного КГБ.

  На повестке дня, что была утверждена единогласно, стоял один единственный вопрос: Разбор персонального дела комсомольца Славского.

  Ах, эти персональные дела! Сотни тысяч, если не миллионы советских граждан прошли через них и навсегда сломали свои судьбы, искривили позвоночник и вывернули душу наизнанку. Пройдя через горнило персонального разбора, человек становился деревяшкой, он на все соглашался, ничего не требовал от общества, если зарплата позволяла, часто заходил в пивную, становился обладателем православной и успокаивал нервную систему. Когда его кровушка кипела внутри гнилого организма, он начинал петь осанну вождям и проклинал загнивающий капитализм. Ленинской КПСС такой человек и нужен был и такой человек к сорока годам уже был сработан идеологической обработкой. В мире были две партии – фашистская гитлеровская и ленинская коммунистическая, которые выработали уникальны методы формирования человека после его рождения. И это было в какой-то мере положительно. Весь вопрос в том, что и гитлеровская нацистская партия и коммунистическая в этом вопросе пережали, передавили, перестарались и таким образом, сами того не зная выкопали себе яму, куда сами же и свалились.

  И вот я сижу подальше от остальных на скамейке в одиночестве, дрожу как осиновый лист, глядя на такое больше количество людей, собравшихся в красном уголке, чтоб решить мою дальнейшую судьбу, и ищу хоть в одном лице поддержки – самой простой, самой незначительной. А может кто скажет: он неплохой парень и не нахожу ничего ни у кого.

  На трибуну поднимается подполковник Насташкин с моим дневником в руках. У меня – душа в пятки. Где он взял эту толстую тетрадь, исписанную мелким почерком, неужели в КГБ ему дали под расписку. Там я – гол как сокол. Сейчас меня начнут раздевать, выворачивать наизнанку. Какое они имеют право? Оказывается. имеют. Я-то собственно, какое имел право высказывать свои мысли, да еще реакционные? Ну и баба, подвела меня со своим ребенком на руках. Расплакалась, разжалобила меня, а я вовсе не мужик, прослезился и вот тебе на, вот что из этого вышло.

  Насташкин в новом кителе, с начищенными медными пуговицами и седыми кудрями на голове и небольшими завитушками ниже ушей, так похожими на пейсы ( он был евреем с русской фамилией), окинул всех печальным взглядом и еще не раскрывая дневника, начал:

  – Товарищи члены комсомольского бюро! Я зачитаю лишь отдельные выдержки из дневника нашего солдата, который все еще носит комсомольский билет, и все вы согласитесь, что товарищ Славский носит этот билет в качестве щита, которым он прикрывает свое грязное нутро, нутро отщепенца и ревизиониста. К сожалению, должен сказать, что этому ревизионисту повезло, как мало кому из вас здесь сидящих. После разоблачения агента международного империализма, злейшего врага советсой власти Лаврентия Берия, важное звено нашей партии КГБ несколько ослабило свою работу. Сотни тысяч незаконно осужденных советских граждан по политическим мотивам, возвращаются домой из передовых советских тюрем, а инакомыслие переходит в разряд идеологической обработки. Короче, будут применяться меры воспитательной работы.

  Вот только послушайте, что пишет наш военнослужащий:

  " Советский союз содержит многомиллионную армию, а народ влачит жалкое существование; и неудивительно: армия ничего не производит, она сидит на шее народа. Если мы действительно боремся за мир, а мы кричим об этом на всех перекрестках, то почему бы нам ни подумать о сокращении армии? Это был бы хороший пример для империалистических государств. – Насташкин сделал паузу, торжественно оглядел всех, словно ожидая аплодисментов. – А вот еще, на 130 странице за 9 июня 1954 года: – Увидел женщину с ребенком, босую, стояла у входа в парк имени Горького, с протянутой рукой. Я пожалел ее и отдал ей последние три рубля. Странно, что в Советской стране, где нам давно обещают коммунизм и полное изобилие, по улицам крупных городов бродят нищие. Или нищета и коммунизм нерасторжимы? – Переворачиваем страницу. Я зачитываю: Советская армия держится на палочной дисциплине. В войну были заградительные отряды, о которых теперь никто не вспоминает, – стыдно. Солдату проще было умереть от пули врага, потому что это была героическая смерть, чем от пули со стороны заградительного отряда. Такая пуля не только несла смерть, но и посмертно присваивала почетное звание труса и предателя социалистической родины.

  ...В советской стране распадается каждый второй брак. Молодых людей ничего не связывает: в Бога никто не верит, в церкви не венчаются, имущества ни у кого никакого нет. Все богатство помещается в чемодане. Поженились, насладились друг другом, а потом, после первой размолвки, каждый схватил свой чемодан и в разные стороны.

  ...Государство поощряет безотцовщину. Достаточно родить внебрачного ребенка, и вы уже получаете пособие, а то, что огромное количество детей растет без отца, похоже, никого не волнует".

  Я, товарищи, не стану читать все подряд: в этом дневнике сплошная грязь, которую нельзя читать без содрогания. По-моему достаточно и того, что я прочитал. Ну, кто из нормальных людей станет утверждать, что наша армия сидит на шее народа? Мы с вами кто – бездельники? Да мы защищаем мир во всем мире от самых опасных врагов – американских империалистов. Видать, автору этого дневника сие не по нутру. Он призывает нас разоружиться. Не выйдет, молодой человек!

  Автор дневника утверждает, что наш народ нищий. С этим нельзя согласиться. Да, у нас есть трудности, но эти трудности вызваны разорительной войной. Не надо забывать, что наша страна помогает другим, слаборазвитым странам. Как можно так утверждать? Иначе, как клеветой это не назовешь.

  Подумаешь, увидел попрошайку, и уже делает из этого далеко идущие выводы. А эта попрошайка просто иждивенец общества, она работать не хочет, и наша милиция с такими борется, искореняет их и правильно делает. На счет палочной дисциплины в армии – это грязная клевета. Советская армия базируется на высоко сознательной дисциплине, в основе которой – беззаветная преданность марксизму-ленинизму. Конечно для таких разгильдяев и нарушителей воинской дисциплины, как автор этого дневника, надо применять особые меры воздействия, товарищи. А что поделаешь? Мы живем по принципу: не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Разгильдяйство в армии недопустимо. Армия живет по уставу, но не по конституции. Если мы отступим от уставных требований, мы погубим армию, это будет уже не армия, а сброд. Такую армию может победить кто угодно, без каких-либо усилий, без напряжения. Что касается заградительных отрядов, то секрета из этого никто не делает. Да, они у нас были в начале войны. На такой, крайний шаг, наше правительство и лично товарищ Сталин, пошли в силу необходимости перед лицом угрозы фашистского порабощения. Если бы Гитлер победил нас, то вы, товарищ Славский, не сидели бы сейчас здесь в этом зале, а работали бы, не разгибая спины, на немецких баронов, под бдительным оком надсмотрщика с нагайкой в руках. Да, многие заплатили своей жизнью за то, чтобы мы сейчас спокойно сидели здесь, в этом зале, и разбирали поведение заблудших, а возможно, и маскирующихся врагов, выпрямляли их, наставляли на путь истины, воспитывали, изолировали, дабы исключить пагубное влияние на преданную партии и правительству молодежь.

  Докладчик снова поднял голову, чтобы оглядеть всех, и здесь ему удалось сорвать дружные аплодисменты. Даже я зааплодировал, но потом одумался: мне казалось, что я присутствую на очередном собрании, где, в который раз клянут и так уже проклятых империалистов, врагов всего прогрессивного человечества.

  Заместитель командира полка Топорков посмотрел на меня не без удивления и уже поднял указательный палец правой руки, чтобы покрутить им у виска, но передумал, и опустил руку. Возможно, ему стало жалко заблудшего молодого солдата, который еще несколько времени тому назад, был бы просто расстрелян за свое наивное вольнодумство, а сейчас...его можно просто отпустить к такой-то матери.

  Остальные члены комсомольского бюро тоже смотрели на меня, сидевшего отдельно, как преступника на скамье подсудимых, с какой-то враждебной любознательностью и тоже готовы были покрутить пальцем у виска, но никто из высокого начальства не показал им пример.

  – Что значат ваши аплодисменты, комсомолец Славский? – строго спросил докладчик. – Вы осуждаете свое поведение или смеетесь над нами?

  – Простите меня! Я забылся. Мне на миг показалось, что я присутствую на очередном собрании, где клянут империалистов, – выпалил я, стоя: руки по швам.

  – Садитесь, философ! – сказал Насташкин. Он подул на стекла очков, протер их чистым белым платком, набросил на переносицу и уткнулся в заранее приготовленный конспект. – Что касаемо браков. Нет, не каждая вторая семья распадается. Это грубая ложь. У нас, в армии, среди офицеров, вообще разводов нет. Разводы командованием запрещены. А что касается гражданских лиц, что ж! Каждый человек свободен: он может развестись, жениться снова, опять развестись. Мы живем в социалистической, а не буржуазной стране, где мужчина и женщина пользуются одинаково равными правами. Это в капиталистических странах люди живут в семьях как в рабстве, потому что боятся так называемой кары Божьей. Кажется, в Италии разводы вообще запрещены законом. Представляете, какое это ущемление прав личности!

  И последнее. Автор утверждает, что наше государство, такое нехорошее, что помогает одиноким матерям, выплачивает им пособие и, таким образом, поощряет безотцовщину. Я сам был третьим внебрачным ребенком. И что же? Я стал советским офицером. У меня погоны подполковника советской армии, передовой армии в мире. Я бесконечно благодарен коммунистической партии и товарищу Сталину. А если бы я родился вне брака в капиталистической стране, кто бы я был? Я даже думать об этом не хочу.

  Я не могу понять одного: откуда столько ненависти к нашей социалистической стране у этого молодого человека с комсомольским билетом в кармане? что ему наша страна сделала такого плохого, что он так не любит ее, копается в грязи, стремится вытащить любую плесень и выставить ее напоказ? Я очень хотел бы, чтобы Славский в своем последнем слове, которое будет ему предоставлено, высветил этот вопрос.

   А теперь позвольте мне зачитать характеристику на солдата Славского, выданную по месту службы.

  "Ефрейтор Славский Виктор Васильевич, 10 июля 19...года рождения, комсомолец, судимости не имеет, за границей не проживал, родителей, живущих за границей, не имеет.

  Виктор Васильевич злостный нарушитель дисциплины в армии, идеологически не воспитан, морально неустойчив. Искусно маскируется, лезет в доверие к офицерам. Среди солдат проводит антисоветскую пропаганду. На собраниях выступает в защиту классовой дискриминации, читает только зарубежную литературу, явно пренебрегая советской.

  Приказания командира систематически саботирует, от хозяйственных работ отлынивает, постоянно отпрашивается в город, чтобы получить возможность войти в контакт с неизвестными командованию лицами. Неоднократно был замечен в воровстве. Среди своих сослуживцев авторитетом не пользуется, друзей не имеет, склонен к демагогии, лжив и своекорыстен. Отличается крайним буржуазным индивидуализмом. Враждебно настроен к советской власти".

   35

   Я не верил своим ушам. Я не выдержал, вскочил, лишь только докладчик закончил чтение этой характеристики.

  – Кто писал эту характеристику? – спросил я, не поднимая руки.

  – Ее составил и подписал командир батареи, капитан Маркевич совместно с партийным и комсомольским бюро, – с удовольствием ответил подполковник Насташкин, и, смахнув пот со лба, сел за стол президиума.

  Я тяжело опустился в кресло, обхватив голову руками. Характеристика сразила меня, парализовала волю. Я уже видел перед собой черный воронок с мелкой железной решеткой на задней двери, и на запястьях ощущал наручники. А дальше этап, короткий суд, расстрел, или, в лучшем случае, матушка Сибирь, где покоятся тела миллионов невинных советских граждан, тех, кто осмелился иметь, пусть самое безобидное, но собственное мнение, не совпадающее с мнением антинародной коммунистической партии.

  Я плохо реагировал на вопросы, посыпавшиеся со всех сторон, как из рога изобилия. Ведь я практически не имел замечаний от командира батареи, и мне всегда казалось, что не только предыдущий командир Самошкин, но и Маркевич, относились ко мне с неким уважением, если не сказать симпатией.

  Как же можно было написать и подписать такую лживую, уничтожающую характеристику? Значит, правда, что белое можно назвать черным, а черное белым. Это в порядке вещей. Пожалуй, запросто докажут, что я шпион, завербованный японской и американской разведкой одновременно.

  – Ефрейтор Славский! Отвечайте, пожалуйста, на вопросы! У кого какие вопросы, прошу!

  – Кто ваши родители? Кулаки?

  – Кто вас воспитывал?

  – С кем из наших врагов вы поддерживаете связи?

  – Какое вознаграждение получаете от империалистов за оказываемые им услуги?

  – На какую разведку вы работаете?

  – Скажите, где вы должны сейчас находиться?

  Я, подумав, кисло улыбнулся и сказал:

  – Хорошо, все по порядку. Мои родители шпионы шести разведок– японской, американской, немецкой, болгарской и остальной швали. Отец сидит уже 15 лет в Сибири и никогда оттуда не выйдет. Мать отбывает наказание в Никарагуа, убирает кабинет Кутумбо – Бумбо – Срко– Како– Коммуняко. Я получил дурное воспитание и намеревался подорвать могущество Советских вооруженных сил. Это я сидел за штурвалом одного из американских самолетов, что беспрепятственно пролетели над Белоруссией. Все? А, нет, я шпийон и знаю биографию каждого из здесь сидящих Она будет передана японской разведке.

  – Хватит врать! – стукнул кулаком по столу Насташкин. – Вы за кого нас принимаете.

  – Я хочу добавить несколько параграфов лжи к лживой характеристики. Если вы это не воспринимаете, тогда каюсь, виноват.

  – Мы задаем вам вопросы исходяиз чувства заботы о вас и еще с той целью, чтоб вы поняли, как советская молодежь относится ко всяким отщепенцам.

  – Я не отщепенец, я честно служил в советских вооруженных силах. Но кто бы мог подумать, что солдат имеет возможность быть связанным с какой-то разведкой? Да это просто бред сивой кобылы. Ну, допустим, я встретил женщину с ребенком и отдал ей свои последние три рубля. Это что уже работа на империалистов. Да вы просто сошли сума все. Я сделал пустяковое доброе дело, а вы превращаете муху в слона и пытаетесь мне что-то пришить, чтоб отправить в Сибирь. Да молодых людей надо заставить работать на колхозных полях, а не томиться в тюрьмах.

  – Да молодой человек прав, – сказал Топорков. – Я должен доложить, что партия поворачивается лицом к народу. А мы здесь должны снять все политизированные вопросы к нашему комсомольцу.

  – И я так думаю, – сказал комсомольский секретарь.

  Остальные все шипели злобой и ненавистью. Если им дать волю, разнесут на мелкие куски, и будут рады, утолив свою кровожадность. Чтобы какой-то солдат думал не так как все, не так как положено думать, – такого случая никто из присутствующих просто не представлял. Не должно сметь свое мнение иметь, – таков был негласный девиз коммунистической партии, внедренный в сознание миллионов советских граждан при помощи штыка и кутузки.

  «Теперь начнется моя бессрочная служба. Хорошо, что армия меня к этому подготовила, поскольку армия это и есть предбанник тюрьмы», думал я, глядя на свои руки, на которые вскоре наденут наручники. Однако, напряженную тишину в зале нарушил подполковник Топорков, заместитель командира полка по полит части. Он вышел на трибуну без бумажки и сказал:

  – Товарищи! Наш, так называемый подсудимый, такой же советский человек, как и все остальные.

  – Служу Советскому союзу и коммунистической партии! – вскричал я, вскакивая и прижимая ладони к ногам.

  – Он просто заблудился, как охотник-новичок в лесу. Ему надо помочь найти правильный путь в жизни. Кто это может сделать? Отчасти это пытаемся делать мы сейчас, но по-настоящему вывести его из заблуждения может только сама жизнь, ведь у него вся жизнь впереди. Парень не без таланта. Я верю, что этот талант он направит в правильное русло и может быть, мы еще услышим его имя, но уже в другом, положительном ракурсе. Так что давайте, не будем перегибать палку.

   Я не верил своим ушам, мне казалось, что все это происходит во сне. Я только заметил, что все кивают головами в знак согласия, и удивлялся тому, что все эти люди, только что готовы были растерзать изменника, вдруг стали кивать головами в знак согласия того, что он, шпион и предатель, такой же советский человек, как и все остальные.

   Подполковник сел на место. Снова воцарилась мертвая тишина. Никто не решался выступить после него, – никто не осмелился противоречить ему и никто не хотел поддержать его с высокой трибуны. В зале громко зазвенела муха, ударяясь в оконную раму бесполезно пытаясь выйти на волю. Подполковник Рудыкин поворачивал голову то влево, то вправо, пожимал плечами. Топорков явно спутал карты всем, хотя они только что кивали головами, пустыми головами в знак согласия с ним, а теперь словно опомнились.

  – Предоставьте слово обвиняемому, – тихо произнес Топорков.

  – Вам последнее слово, товарищ Славский, – торжественно произнес Рудыкин.

  Я, оживший после выступления Топоркова, бодро поднялся, и, не подходя к трибуне, сказал:

  – Я, наверное, виноват во многом, в особенности в том, что у меня есть голова, и она мыслит не так как у других. И вина моя еще и в том, что я записывал эти мысли, и они не по моей вине и не по моему желанию, стали достоянием других людей. Я просил бы вас понять, что дневник это разговор с самим собой. Иногда прочитаешь то, что ты записал в прошлом году и становится стыдно, потому что ты думаешь уже совершенно иначе. А потом, бывает, что и об отце думаешь плохо, ругаешь его последними словами за что-то, но ведь он не перестает от этого быть отцом. И ты любишь его, как отца и выполняешь свой сыновний долг. Так и Родина. Мы ее ругаем, бичуем, но ведь она остается для нас Родиной, за которую мы в трудный момент, готовы отдать свои жизни. Почему судят и даже оскорбляют меня за мои мысли. Судить надо за поступки. Думать нельзя запретить, это противоестественно. Мнений не надо бояться. В спорах рождается истина, как вы этого не понимаете? Все, что я написал – правда, пусть ошибочная и резкая, но правда: кругом все несправедливы, жестоки и лживы, а я не переношу несправедливость. Все, что здесь говорилось я приму к сведению, и если вы не отберете у меня свободу и комсомольский билет, я смогу быть примерным комсомольцем. Несправедливость, ложь – вот, кто враг советской власти, а кто такие шпионы, я не знаю, и знать не хочу, поверьте. Я очень хочу поверить, что в нашей стране после ареста и расстрела Берии, наконец, кончится эта шпиономания, которая унесла не одну тысячу невинных жизней.

  – Откуда вам это известно? – спросил подполковник Насташкин.

  – У меня двоюродный брат в Магадане сидит ни за что, ни про что. Магадан это город заключенных, – неосторожно выпалил я.

  – Куда вы собираетесь ехать, если вас отпустят? – задал вопрос майор Рыбин , секретарь парткома полка.

  – Я хотел остаться в Минске, но мне не разрешают, – ответил я.

  – Нет, оставаться в Минске вам не стоит, здесь вы можете попасть под дурное влияние и тогда, как говорят, пиши: пропало, – сказал Рыбин. – Лучше вам ехать к родителям, а потом на шахты. Если, конечно, вас отпустят.

  – Так какое решение мы примем? – спросил секретарь комсомольской организации, вопросительно глядя на подполковника Топоркова. – Мы же должны что-то принять. Будем исключать Славского из комсомола или поверим ему и ограничимся только вынесением выговора.

  – Подождите, я сейчас вернусь. Ситуация не стандартная, надо посоветоваться с политотделом дивизии. Я пойду, позвоню полковнику Фролову, – сказал Топорков, закрывая за собой дверь зала заседаний.

  У меня все равно отлегло на душе. «Бог с ним, вернее, черт с ним, с этим комсомолом, лишь бы оставили на свободе, – подумал я, облегченно вздыхая. – Больше я не попадусь на удочку. Я никогда не буду записывать в дневнике то, что думаю. Пусть мои мысли умрут вместе со мной. Если советское государство справилось почти с тремястами миллионами людей, заставив их думать только так, как прикажут сверху, то со мной справиться не стоит труда. Лучше тянуть руку, как все и, как все, кричать „ура“, чем упокоить свои молодые кости в далекой и страшной Сибири».

  Подполковник вскоре вернулся и сказал, что есть мнение отпустить мятежного комсомольца с миром. Все пожали плечами, а потом стали кивать головами в знак согласия.

  – Мы надеемся, что горком комсомола города Сталино окажет помощь Славскому в его шатаниях и заблуждениях в оценке социалистической действительности. Согласны, товарищи, члены бюро?

  – Так точно, согласны, – хором сказали члены бюро.

  – Комсомолец Славский, вы свободны.

  – Служу Советскому Союзу! – выпалил я.

  – И коммунистической партии, – добавил Топорков.

   36

  Но я уже этого не слышал. Я пулей выскочил на улицу. На дворе уже было темно. До батареи пришлось идти шесть километров пешком полями и через небольшие участки соснового леса. Ночь отдавала осенней прохладой. Небольшой освежающий ветерок разогнал низко летящие тучи, обнажив вечернее небо, редко усеянное звездами. Звезды стояли неподвижно, и свет от них падал очень слабый. Я шел, вдыхая свежий воздух полной грудью, потому что это был воздух свободы. Ни одной живой души не встретил на своем пути. Да это уже не имело никакого значения. Глаза человека удивительно устроены, они и в темноте могут видеть. Я четко придерживался дороги и ни разу не сбился с пути. Правда, несколько раз попадал в неглубокую лужу, и кирзовые сапоги были еще довольно прочны, защищали от грязи, хоть и не могли устоять против воды.

  На батарее как раз проводилась вечерняя проверка, после которой солдаты готовились к отбою.

  – А журналист вернулся, – посыпалось со всех сторон. – Ну, дали тебе там п...? Мы тебе можем темную устроить. Стоит только командиру дать согласие, мы тебе косточки перемелем, сложим в мешок и пошлем почтой в те края, откуда ты к нам приехал, паршивая овца.

  – Ребята, да что вы? – удивился я. – Мы все друзья, по-моему, я никому ничего худого не сделал.

  – Были, – ответил за всех, солдат Голопуз, – до сегодняшнего дня. Мы не знали, что ты клевещешь на нашу страну и на наши вооруженные силы.

  – Кто вам это сказал?

  – Никто не сказал, мы и так все знаем. Оказывается, ты просто маскировался, а то мы бы тебе давно морду разукрасили.

  – Хорошо, ребята. Завтра я уеду, а вам еще служить, как медным котелкам; а там жизнь покажет, она все расставит на свои места.

  В шесть часов утра Я достал свой чемодан и стал упаковывать вещи. Книги в чемодан не поместились, пришлось перевязывать в отдельную стопку.

  Неожиданно появился капитан с сияющей улыбкой на лице. Он подошел и сказал:

  – Вы остаетесь. До особого распоряжения. Приказано никуда вас не отпускать. После завтрака вместе со всеми, отправитесь на земляные работы. Придется заменить перо на кирку и лопату.

  Мне хотелось высказать все, что я о нем думаю за лживую характеристику, должно быть сработанную коллективно, потому что одному котелку трудно было бы набрать столько лживой гадости, но я воздержался. Я к нему вовсе не клеился, не пытался лезть в доверие, он производил на меня слишком тупого человека.

  Я бросил свой чемодан и связку с книгами под железную кровать, а сам направился в штаб полка узнать причину задержки. По пути удалось забраться в кузов грузовой машины и уехать в штаб, а не топать пешком шесть километров. Было восемь часов утра. В штабе еще ни души. Первым появился капитан Рудыкин, комсорг. Было без пяти минут девять утра. Он загадочно улыбнулся и, не спрашивая, зачем я пожаловал так рано и что мне собственно нужно, покровительственным тоном, спросил:

  – Почему вы не взяли с собой вещи? Немедленно отправляйтесь на батарею за чемоданом! Одна нога здесь, другая – там! Это в ваших интересах. Может случиться так...

  Он еще что-то говорил, как комсомольский руководитель, обязанность которого состояла в сплошной и бесконечной говорильне, но я его уже не слышал. Я возвращался на батарею, бежал, не ожидая попутного транспорта. Когда не хватало дыхания, останавливался или переходил на марафон, а потом бежал снова. Температура окружающей среды поднялась до пятидесяти градусов, как мне казалось. Одежда на мне промокла, хоть выжимай. Язык висел, как у собачонки. На батарее в этот момент была учебная тревога. Капитан Маркевич казался злым, чрезвычайно нервным, ко всем и ко всему придирался. Увидев меня, просто вытаращил глаза.

  – Почему вы уехали без разрешения? Это само волка. Хотите получить три года лагерей? Этого вы хотите? Что ж! Я могу вам устроить. Садитесь, пишите объяснительную!

  – Товарищ капитан! я был в штабе полка, мне велели отправляться на батарею за вещами, все ведь уехали уже! Честное слово, я не обманываю вас.

  – Кто вам это сказал?

  – Капитан Рудыкин.

  – Хорошо, я сейчас позвоню, – смягчился Маркевич. Он поднял трубку, куда-то позвонил, очевидно, в штаб полка своему командиру и после короткого доклада, спросил, что делать с самовольщиком.

  – Не отпускать ни в коем случае, до особого распоряжения, – послышалось в трубке. Трубки военных аппаратов орали так громко, что можно было услышать все в другой комнате при открытой двери.

  – Вы слышали?

  – Так точно.

  – Боевая тревога! – крикнул капитан, вытаращив глаза. Я бросился надевать противогаз и остальное военное снаряжение. Вместе с солдатами первого и второго года службы пришлось преодолевать препятствия, лежать в болоте, окапываться, преодолевать препятствия, кричать «ура», окружая и уничтожая воображаемого противника.

  После окончания боевой тревоги и подведения итогов, – я занял последнее место, как было сказано, – поступила команда чистить оружие, пришивать оторванные пуговицы, штопать порванные брюки, смазывать зеленкой волдыри на ногах. А потом начался обед: гороховый суп, перловая каша с кусочком сала. Все это не проходило в горло. Я, ничего, абсолютно ничего не понимая, ходил как сонная отравленная муха, не обращая внимания ни на кого и ни на что. Мне стала безразлична даже своя судьба. Я думал, где бы спрятаться, уединиться. За пределы батареи уходить нельзя, пришьют само волку, – посадят. Им это и нужно. Шиш, не получите. Такой подарок я не собираюсь подносить, подумал я. Я забрался в кабину грузовика и напряженно думал, что делать? Вдруг пришла в голову опасная, рискованная идея – отправиться в штаб дивизии к начальнику контрразведки полковнику Ковалеву. Пусть либо сажают, либо отпускают. Идея была такой сильной и единственно правильной, что я уже схватился за ручку двери, но тут подкрался капитан и, не подавая команды: встать, смирно! – сказал:

  – Знаете, что я вам скажу? Вы заслуживаете тех слов, которые произнес товарищ Вышинский на могиле Рыкова и Бухарина. Но сейчас, к сожалению, другое время и в этом смысле вам крупно повезло. Если бы такое случилось с вами несколько раньше, никто не стал бы церемониться: вас просто пристрелили бы как собаку.

  – За что, товарищ капитан?

  Капитан ушел, не сказав ни слова. Он уходил от очень опасного врага советского строя и политики коммунистической партии, значит, и своего личного врага. Жаль, что не разрешают, а то он сам и пристрелил бы, и потом зарыл где-нибудь в кустах.

  Я резко выскочил из казармы и, убедившись, что меня никто не охраняет, медленным шагом направился в далекий путь – штаб дивизии, к полковнику Ковалеву. Это был очень опасный, но единственно верный шаг.

  Мне снова повезло: остановилась военная грузовая машина, и я доехал до самого штаба дивизии. Штаб дивизии находился рядом со штабом полка. На третьем этаже – заслон: дежурный со штыком никого не пропускает без разрешения того, к кому направляется посетитель. Благо он, этот дежурный, оказался знакомым и пропустил без доклада. Полковника Ковалева не оказалось в кабинете, но он вскоре появился.

  – А, журналист появился, ну, брат, здоров! Чем обязан? Что тебя привело сюда? Страшно тебе? Нет? Видишь, не так страшен черт, как его малюют. Так-то, брат. Раньше, бывало, полковники сюда приходили с дрожью в коленках, а теперь что? Лафа! Садись давай, рассказывай!

  Я кратко изложил вопрос по существу. Полковник слушал, улыбался.

  – Твоя задача сейчас состоит в том, – сказал он мягко и добродушно, – чтоб немедленно отправиться в полк, разыскать подполковника Топоркова и доложить ему, что ты был у меня, дабы не пришили тебе самовольный уход, а то, брат, все это может плохо для тебя кончиться. Топорков рассчитает тебя. Езжай домой, учись – там во всем сам разберешься. Все, желаю удачи!