Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

   ***

  Видать Степаненко искал пути, как выйти из того неприятного положения, в которое он попал. Но дни шли, изменений никаких не происходило и он решил, что начальник штаба БВО генерал -майор Солодовников прогулялся в школу и обратно и забыл, что есть такой майор Степаненко, который шестой год ходит в звании майора.

  «И хорошо, что забыл. Это для меня самый благоприятный исход, – думал он, когда лежал дома в постели в то время, когда жена отсутствовала. – Есть еще генерал Смирнов – командующий. Он все решает. К нему бы как-то пришвартоваться».

  И вот грянул гром среди ясного неба. В начале октября майора вызвали в штаб дивизии. Думая, что ему вручат приказ о присвоении очередного воинского звания, так напудрился и оделся во все новенькое, что начальник штаба дивизии полковник Дубовой только рассмеялся.

  − Ты что как красная девица нарядился и надушился? И духи какие-то; лошадиным потом от тебя несет. В кавалерии служил?

  − Так точно, товарищ полковник, в молодости, по неопытности пошел в кавалерию, Буденному подражал. А потом всю жизнь жалел. Если бы в зенитных частях, давно бы уж под погонами с тремя звездочками ходил, а то и генерала бы получил, а так только одна звездочка между двумя просветами сверкает. Подсобите, товарищ полковник, всю жись помнить буду. И еще благодарить при этом. Все ведь с вас начинается. Если птичка спит в гнездышке, то и гнездышко в покое находится и...и цыплята равнодушно ведут размеренный образ жизни. От вас документы идут в штаб армии, аки посыл от главной птички.

  − Ладно, там посмотрим, служака. Что-то у тебя курсанты как перепуганные ходят. Ты муштру любишь? Видать все с жены начинается. Только, кто кого муштрует: ты ее или она тебя.

  – Я, мы...

  – Ладно, не мели языком, он у тебя – кривой, как у дохлого петуха. А сейчас выводи свою школу на уборку картошки. Колхоз имени Ленина. Отсталый он, правда, и работать некому. Две – три старухи в нем картошку убирают, опираясь на палку. Все на войне погибли, родину защищали. А картошка на колхозных полях может остаться, снег пойдет, морозы начнутся, до тридцати градусов, глядишь, все замерзнет, народ пострадает. И мы тоже. Мы картошку и прочие продукты берем из колхозов, где же еще. Так что сам заготавливай на зиму для курсантов школы.

  − А перд седатель там женщина?

  − Да нет, председатель наш человек, военный, без одной ноги, правда, ...на костылях передвигается. Партия считает: руководить большим колхозом может только мужчина, хотя у нас, по закону равенство между мужчиной и женщиной.

  – Я, када еду на работу, вижу, как бабы носят шпалы на железной дороге, думаю в это время: вот где ленинско-сталинская политика проявляется. В любой буржуазной стране женщины шпал не носят, там им не доверяют, а значит, уменьшают, извиняюсь, урезают их права по сравнению с мужчинами. А как они киркой орудуют, любой мужчина позавидует.

  – Носить шпалы, хоть они и деревянные не женское дело. При коммунизме им никто не разрешит носить эти проклятые шпалы. Сейчас они носят...потому что...мужики почти все погибли на войне, одни бабы остались. Так что пример твой неудачный, майор.

  – Виноват, товарищ полковник, – дрожащим голосом произнес майор. – Я пересмотрю свои взгляды на шпалы и на женщин, которые гнутся под этими шпалами в три погибели. Я, пользуясь присутствием, хотел бы задать еще один вопрос...

  Но Дубовой опередил его.

  − Вопросы потом, а сейчас зайди в десятый кабинет к моим ребятам, они дадут тебе адрес и скажут дату отправления. Сколько тебе на сборы, три дня хватит? Ну, все будь здоров.

  − Служу Советскому союзу.

  Майор все получил, был чрезвычайно доволен и надежда появилась, а вдруг, после уборки картофеля, если будут выполнены и перевыполнены планы, он получит очередную звездочку? может же такое быть? конечно, может. Он решил вернуться к Дубовому, а вдруг...пообещает полковник, сжалится над ним. Сколько можно ходить в майорах? Уже звездочка между двумя просветами истерта, которую он натирает, чтоб она блестела, как у кота. Даже крохотные зазубрины он помнит. Бывает: звездочка потемнеет, он спешит, тереть бархатной тряпкой некогда, так приходится металлической щеткой, но ... , я редко применяю такой варварский способ, ˗ думал майор Степаненко поднимаясь по лестнице на второй этаж. Но дверь оказалась закрытой.

  Пришлось ходить перед дверью то влево, то вправо. Он иногда хватался за ручку, но это было бесполезно.

  ˗ Приду завтра, ˗ сказал он себе и повернулся к выходу.

  ˗Ты что тут делаешь? ˗ спросил вдруг Дубовой, который возник перед глазами майора как привидение. ˗ Получил указания? и уматывай, время дорого. Надо провести смотр подчиненных, как одеты солдаты, как обувь, не натирают ли портянки ноги в кирзовых сапогах. Надо получить матрацы, одеяла, подушки, в колхозе же ничего этого нет. Немцы...они разрушили наши колхозы, население на работы в Германию угоняли и...и часть из угнанных там и осталась опосля войны. Вот что значит агитация. И это все Геббельс. Ты знаешь, кто такой Геббельс? Кто такой Геббельс, ну-кось, скажи!

  ˗ Гемблюс...это мой солдат, вернее, курсант, латыш, он, кажется, уже выпущен у прошлом годе, ˗ отрапортовал майор на свою голову.

  ˗ Подожди, не уходи, ˗ приказал полковник, открывая дверь своего кабинета. ˗ Вот тебе книга о Великой Отечественной войне! Выучи и сдашь мне экзамен. После того как уберешь картошку в колхозе имени Сталина. А то звездочку ему цепляй...Да ты безграмотный нахлебник, вот кто ты такой. Я доложу командующему о тебе, особенно если плохо уберешь картошку. Все, дуй! Смиррна! Левой, левой, ать˗два, ать˗два!

  Бедный майор пулей выскочил из штаба БВО и только на улице достал чистый платок, чтоб вытереть мокрое лицо и жирную шею. Он все массировал глаза короткими пальцами, ища в них влагу, но глаза оказались сухими, мало того, они способны были сощуриться и сверлить, но сверлить было некого.

  Расстроенный до потери пульса, он направился в казарму и собрал в своем кабинете весь сержантский состав для совещания по поводу белорусской картошки, предназначенной для белорусского военного округа.

   ***

  Курсанты на открытых машинах-грузовиках отправились в колхоз «Пик Коммунизма!», расположенный в ста километрах от Минска. Вчерашние сельские парни в погонах без лычек очутились в своей стихии и были несказанно рады черным полям, в мякоти и тепле, которых прятались знаменитые на весь союз картофельные клубни.

  Они словно ждали нас, иногда выглядывая из земли, сверкая своей светлой кожицей. Стоило пальцем ковырнуть, и земля отдавала клубень, как конфетку в детстве.

   Запахло навозом, таким знакомым и приветливым, что курсанты тут же стали улыбаться и кое-кто даже пытался спеть деревенскую частушку. Нас и Витей Слесаренко поселили в дом к старухе Ксении, в деревянный домик с одной комнатенкой и кухней. Ни матрасов, ни одеял еще не подвезли по той причине, что начальник школы все ходил, хватался за сердце, но бригада врачей заподозрила его в том, что он симулирует, и только выписала ему слабенькое сосудорасширяющее лекарство.

  ˗ Гэто не беда, шо не подвезли. Как-нибудь поместимся втроем: я на кухне, а вы в комнате. Ишшо тепло, дом прогревается и без одеялов можно, ˗ сказала хозяйка, пытаясь угостить нас чаем.

  ˗ Бабушка Ксения, а почему у вас никакой живности нет? ни коровы, ни поросят, ни кур, ни теленка, даже коза не ревет на привязи?

  ˗ Вишь, как, сынок, землю у нас отобрали, оставив только в цветочных горшках, да и времени нет совсем. Скотина требует ухода, а я с утра до ночи в колхозе.

  ˗ Вас колхоз содержит или как?

  ˗ Да как˗то так. А точнее, никак. Больше стараюсь за пазухой притащить и спрятать под окнами поглубже в земле, чтоб перезимовать. Вот и завтра наберу клубней и рассую по карманам, чтоб варить вечером и вас угостить. Хорошо бы пожарить, да не на чем. Свиного жира.... уже и не помню, как он пахнет этот жир. Вся надежда на товарища Сталина, как ен надумает, так мы и будем жить, коль мы все его, ен о нас думаеть, а мы на него молимся, поскольку ен божий человек.

  Бабушка Ксения только помассировала глаза, в них слез не было, словно вопрос, как выжить зимой, ее мало интересовал: как Бог даст, так и будет. Она уже даже смирилась с тем, что если ее засекут, что она с земли, которая ей принадлежит, поскольку ее дед, завоевывал эту землю у помещиков, то ничего страшного не произойдет. В ГУЛАГ за два клубня не посадят, а вот за три посадят, надо просто соблюдать осторожность и не проявлять жадность.

   Колхозные бригадиры-фронтовики, побывавшие в странах западной Европы убедились, как те загнивают, как правило стали закрывать глаза на таких нарушителей, как одинокая баба Ксения.

  Спали мы как убитые, но, тем не менее, ровно в шесть утра, без дурацкого крика, поднялись, вышли на улицу раздетые, умылись до пояса и вытерлись одной тряпкой, которую нам подарила бабушка Ксения. Завтракали на ферме и тут же отправились в поле собирать картошку.

  Солнце в октябре, хоть и слабо пригревало, но все еще было ласковым и при безветренной погоде согревало чернозем.

  На огромных картофельных полях работал один уборочный комбайн, выворачивая картофельные клубни, многие из которых рассекал пополам. Следом ковыляли старухи с мешками, тяжело нагибались за клубнями, бросали в мешки, а потом, шатаясь под грузом, несли и ссыпали в гурт. Старухи, в рваной одежде, худые, с изможденными лицами, босые тащили увесистые мешки с картофелем, чтобы заработать трудодень.

  Я заметил, что почти все стараются выбрать небольшой по размеру клубень, чтобы сунуть за пазуху, а затем, под видом уединения по маленькой или большой нужде, скрыться в лесной посадочной полосе, и там спрятать ценный груз.

  – Воруют, сволочи, – сказал курсант Слесаренко, – вон, вишь, прячут за пазуху. Впрочем, так везде. У нас в Курской области то же самое. Уж и пословицу придумали: не украдешь – не проживешь.

  – Они не крадут, а берут то, что им положено, но давай, и мы что-нибудь украдем, – предложил я.

  – Нам здесь красть нечего.

  – Есть чего. Для той старухи, которая примет нас на ночлег, мы обязаны утащить мешок картошки. Колхоз от этого не обеднеет. Как ты думаешь?

  – А ты неплохо соображаешь, стервец!

  Но курсантов по жилым домам не распределили. Всех разместили в помещении пустующий колхозной фермы для скота, постелив толстый слой соломы на полу, а простыни, одеяла и подушки подвезли в тот же день со склада военного городка.

  Деревня Ильичевка, куда прибыли курсанты, произвела на меня тягостное впечатление. Маленькие домики с полуразрушенным подворьем, где бродили по две по три полудохлые курицы, сиротливо липли к центральной грунтовой дороге, сверкая крохотными окнами, с кое-где разбитыми стеклами.

  Как только садилось солнце, Ильичевка погружаясь в ночной мрак. Тут не раздавались звуки гармошки, никто не пел песен, не горели электрические фонари. Усталые старухи, возвращаясь с работы, ложились на топчан без матрасов, простынь и одеял, прикладывали головы к соломенным подушкам и тут же засыпали на голодный желудок.

  У маленьких домиков не водились собаки, не пели петухи на рассвете. Крохотные огороды пустовали. Крестьяне не сажали лук, морковь, чеснок, картошку. То, что прятали за пазуху и ссыпали в овраги, а потом при свете луны, приносили домой и зарывали в землю под окнами, был их основной корм зимой. И на трудодни что-то получали...в натуре.

  – А где же ваша молодежь? – спросил я колхозного бригадира бывшего военного с костылем вместо одной ноги.

  – Молодежь удрала в город. И черт с ней, без нее обойдемся. Молодежь думает, что в городе уже коммунизьма. Но там свои проблемы. Вон Марыся дочка старухи Клавдии с двумя детками явилась из города, да еще и третьего носит. Пойди к ней, если хочешь испробовать, она всем дает, да еще и спасибо говорит. Хошь – закури, – бригадир достал пачку дешевых сигарет, угостил меня и сам закурил.

  На следующий день комбайн сломался.

  – Вот вам, ребята, по штыковой лопате каждому без обид. Комбайн на ремонте, а два на капитальном ремонте уже второй год. Старуха Марыся будет показывать, как это делается. Главное, чтоб клубни оставались целы и невредимы. Трахтор, он выбирает хорошо, но ранит больше половины картофельных клубней. И это нехорошо.

  Старуха Марыся, видя, что молодые солдаты хорошо справляются, сама стала выкапывать картошку штыковой лопатой, да так ловко и споро, можно было только позавидовать.

  Я находился рядом, разговорился с ней, сказал, как меня зовут, а потом спросил:

  – У вас нет своей картошки?

  Старуха заморгала глазами, а потом ответила:

  – Ничего нет, сынок, хучь сырую бульбу ешь. Подсобил бы мне, а?

  – Как?

  – Оченно просто. Набей полные карманы бульбой и отнеси в лесную полосу, высыпи тамычки, вот и все. А я утром на рассвете пройдусь, соберу все это добро и чтоб никто не видел, шмыгну в свою землянку, тамычкы под железной кроваткой маленький погребок есть, туды этот клад и спрячу, потому как зимой есть нечего, даже картофельных очисток на суп не наберешь. Так-то, сынок. Помочь некому, муж на войне погиб и два сына с им погибли.

  – Я отнесу вам целый мешок, что тут такого, – предложил я.

  – Никак невозможно, сынок. Спасибо тебе за заботу, но коли бригадир засекет, али кто другой из начальства, мне тюряги не миновать. У нас уже такие случаи бывали, опыт есть.

  – Ну, хорошо, – сказал я. – Не будем рисковать. А если ночью? Ночью темень, никто не увидит.

  – Тут собак привязывают, али сторожа ставят, никак невозможно. А откель ты, милок?

  – Из далекого запада, – ответил я.

  – У вас, небось, полегче. А у нас чижелая жизня. Молодежь удрала в города, тама по общагам скитается, а тута работать некому, хлеб гниеть на полях. Оттого и нам жизни нету. Пущай лучше сгниеть, лишь бы нам не досталося. У мене дома никаких запасов на зиму нету, не знаю, как до лета продержаться.

  – А муж ваш где? – спросил я бабку Марысю.

  – Погиб, я уже говорила, а если честно, его посадили перед самой войной. Как война началася – от его ни слуху, ни духу. А два сына истинно погибли за родину, за Сталина...

  – За что посадили мужа?

  – А ты думаш, я знаю, за что? Посадили и все тут. Тройка его приговорила к двадцати пяти годам. Я даже на суде не присутствовала, да и суда как такового не было. Забрали и концы в воду. Я сама дрожала, как стебелек в ожидании ареста по ночам. Но прошло, слава Богу, не трогали меня. Может, не знали, что со мной делать, куды меня девать. Сыны на хронте погибли, дочка Тамара семь классов окончила, в город убежала. Письма редко пишет из города Свердловска.

   У бабушки Марыси покраснели глаза, беззубый рот сморщился, морщинистое лицо перекосилось, слезы закапали на грязный подол. Она стала вытираться рукавом изорванной в клочья кофты и собиралась уходить.

  – Постойте, бабушка Марыся. Давайте что-то придумаем, нельзя же так. Может, я вам организую помощь, – заговорил я, преграждая ей дорогу.

  – Мне только смерть поможет, больше никто, – сказала она.

  – До смерти еще далеко. Покажите мне ваш дом. Мы для вас мешка два картошки ночью забросим. Только скажите, куда.

  – А ежели обыск у меня произведут? что я буду делать?

  – Подальше положишь – поближе возьмешь. Закопайте в огороде, покройте землей, чтоб ровно было и никто не догадается. Или скажите: у солдат купила.

  – Рази что так.

   После отбоя, когда солдаты и сержанты заснули крепким сном, я со своим земляком Касинцем, отправились в поле, прихватив с собой бутылку самогона, которую, где-то откопала бабушка Марыся. Возле небольшой горки из картофеля дремал сторож, зажав двустволку между ног. Он уже был под мухой.

  – Стой, кто идеть? Стойте, иначе стрелять буду.

  – Да ты опусти ствол, отец. Это – свои. Мы помогаем вашему колхозу убирать картошку.

  – Так вы солдатики? Наши защитники? Тогда милостев просим, проходите, пожалуйста, а я-то думал: имперьялисты на меня прут. Давайте солдатики, говорите, что вам надобно.

  – Да нам бы мешка два картошки, на завтрак не хватает, а ртов много, свыше ста человек.

  – Берите, сколько хотите, мне не жалко. Бульба осударственная, мы осударственные також. К тому же вы наши защитники от игы импероиялизьмы. Берите, ребята, не стесняйтесь.

  Я вытащил бутылку из мешка, поднес к носу сторожа:

  – Это вам для сугрева. Ночью сыровато.

  – Спасибо, родной. Приходите еще на бульбочку, ена еще не учтена, не взвешена, можно брать. Потом, когда оприходуют, сложнее будет.

  – Не говорите никому, что мы приходили, попрошайничали, чтоб нас начальство не ругало, – небрежно бросил Я, когда мешки уже были наполнены.

  Сторож прилип к бутылке, как голодный ребенок к груди матери и только рукой махнул.

   Бабушка Марыся хорошо придумала: она соорудила второй пол в погребе, и когда два солдатика явились с тяжелым грузом за плечами, у нее все уже было готово.

  – Спасибо вам, сыночки дорогие, вот я вам по десятке отдаю, взяла из тех, что много лет на похороны копила, больше выделить не могу, извините и простите меня, старуху бестолковую.

   Я взял две десятки, состоящие из разных бумажек, развернул их, пересчитал, чтобы удостовериться, а потом сказал:

  – Возьмите это, нам ничего от вас не нужно. Мы солдаты, нас кормят, одевают, обувают, да еще по три рубля в месяц платят. Кто бы от вас деньги брал? Сохрани Господь. Наши матери тоже, как и вы, бедствуют и так же, как и вы нуждаются в помощи.

  – Када же ента коммунизьма будеть? Бери, сколько хошь, говорят. Мне много не нужно, я бы мешка четыре бульбы взяла, а больше-то мне ничего не надо. Хотите, я бульбы вам нажарю, это быстро и ишшо по сто граммов налью по такому случаю.

  – Спасибо, мы торопимся, чтоб нас не засекли, а то самовольную отлучку могут присобачить и суд нам устроить, – сказал Я.– Спокойной вам ночи.

  Два солдата шли по центральной улице сонной, как бы вымершей деревни, где не раздавалось ни одного девичьего хохота, и напрасно было искать целующуюся пару на садовой скамейке. Да и садовых деревьев нигде не было: их вырубили сами крестьяне еще перед войной, дабы избавиться от непосильных налогов, устанавливаемых на каждое садовое дерево.

  Редкие звезды тускло мерцали в ночном небе. На старые низкие домики с черными крышами, с покосившимися крашеными окнами мягко ложилась ночная влага. Не лаяли собаки, не ревели петухи, не мычали коровы. Только у одного домика гуляла полудохлая кошка.

  Сиротливый вид имела деревня Ильичевка. Колхоз имени Молотова объединял восемь таких деревень, он всегда был убыточным, не справлялся своими силами ни во времена весеннего сева, ни во время прополки, ни в период уборки урожая.

  Колхоз жил за счет студентов, солдат и даже рабочих Минского тракторного завода, нескольких фабрик, откуда приезжали рабочие отбывать трудовую повинность хотя бы раз в году, недельки на две.

  Белоруссия славилась выращиванием бульбы, и благодатная земля не пустовала; вот только хранить собранный урожай было негде: ни складских помещений, ни навесов в колхозе не было и не могло быть по многим причинам, в том числе из-за опустошительной войны с Германией.

  Урожай ссыпался в гурты, гурты ничем не накрывались. Ночами только один сторож дремал возле хранилища под открытым небом. Картошка не так боялась дождей, как морозов, поэтому до средины октября она должна была быть убрана. Нищие крестьяне все же могли утянуть мешок-два по договоренности со сторожем и захоронить ее до поры до времени у своего жилища.

  Мы со Слесаренко достали три мешка для хозяйки Ксении и даже вырыли неглубокую яму с учетом промерзания земли в январские морозы.

   8

  Курсанты вернулись в полковую школу немного «разболтанными», как говорил начальник школы, который ни разу не появился в колхозе в связи с недомоганием, связанным с получением очередной звездочки. Однако его пыл нисколько не уменьшился: мы действительно немного расслабились. Об этом можно судить по подъему на следующий день, который длился целых две минуты, но никак не укладывался в 50 секунд. А самолеты, ах эти вражеские самолеты, как они летят быстро, да еще глубокой ночью, когда советские люди почивают после трудового дня! Кто должен их защищать, если не солдаты˗ зенитчики?

  Когда у лидеров мировых держав мозги будут на месте, и никто из них не станет претендовать на мировое господство, тогда и солдатикам можно будет подремать подольше, тогда и старушки с клюкой, что трудятся в колхозе, смогут получить лишний мешок картошки на зиму и наполнить свой, вечно голодный желудок.

  Не мог начальник школы майор Степаненко об этом не думать, иначе он не пришел бы в бешенство, не отменял дневной сон с тем, чтобы вместо сна заняться тренировкой на предмет подъема и отбоя. Муштра заработала, как ветряная мельница. Солдата Болдырева увезли в больницу, он как будто рехнулся и это послужило сближением между солдатами и начальником школы: солдаты приложили максимум усилий, чтобы укладываться в эти злополучные пятьдесят секунд, а их начальник решил чуть-чуть ослабить вожжи. Но не надолго, он снова затянет, дня два спустя. А пока в школе воцарился относительный мир между бульдогом и беззащитными щенками на непродолжительное время.

  Но майор вдруг исчез. Никто не знал, где он. А он находился на совещании у заместителя командующего Белорусским военном округом генерала Лунева.

  – До сих пор мы жили спокойно, – вещал генерал Лунев,– в основном маршировали, зубрили уставы и наставления по стрелковому делу. Но враг не дремлет. Самолеты-разведчики американских империалистов пытаются нарушить наше воздушное пространство, но мы стояли, стоим, и будем стоять на страже мира и социализма. Нас не застанешь врасплох, мы повышаем, и будем повышать боевую готовность. Долой американский империализм и да здравствует социализм и коммунизм! Дивизии, корпуса, включая и полковую школу, начните жизнь максимально приближенную к военной обстановке. Ясно, товарищи? Если ясно, все свободны. Завтра получите директивы штаба БВО. Генерал Солодовников над этой директивой напряженно работает.

  Такая директива была получена в пять утра, а в половине шестого объявили боевую тревогу. Шла вторая половина января. Курсантов покормили сухим пайком, снарядили всех по-походному, и увели загород в степь на тренировку, приближенную к боевой обстановке. Был мороз ниже пятнадцати градусов.

  Наш взвод связи получил задание доставить катушки с телефонным кабелем на предполагаемый командный пункт полка, расположенный в восьми километрах за городом. Необходимо было ползком, протянуть линию связи до зенитной батареи. Мне и Бомбушкарю катушек с проводом не досталось, поэтому сержант Артемьев, недолго думая, приказал нам лечь в укрытие, а вернее прямо в снег, в небольшую открытую яму и лежать там, в этом укрытии, до особого распоряжения. Я, как и было положено, приложил пальцы к виску и сказал: есть! Бомбушкарь последовал моему примеру. Курсанты с катушками легли в снег и, казалось, примерзли там, но как только поступила команда ползти, зашевелились и уже минут через десять от их спин стал подниматься пар. Это значило, что они не примерзнут, что им наоборот: жарко.

  В их задачу входило не только ползти, но и наблюдать за возможным противником и его передвижением, и если противник будет обнаружен, замирать, стаскивать с себя винтовку и производить выстрелы. Мы же должны были наблюдать за самолетами. Одетые в серые солдатские шинели, кирзовые сапоги, кальсоны, гимнастерки и согреваемые страхом изнутри, мы, тем не менее, не могли противостоять такому крепкому морозу, да еще лежанием в снегу.

  Те, кто полз на пузе и тащил на себе катушку с проводом, плюс вещмешок и винтовку, хоть и мерзли, отмораживали пальцы, а то и ноги, не чувствовали сковывающего холода, несмотря на двадцатиградусный мороз. Они были в постоянном движении и от постоянной работы мышц, согревались, даже потели.

  ˗ Ну, что делать? ˗ спросил я у Бомбушкаря.

  ˗ Ложиться, ˗ сказал Бомбушкарь. ˗ В снегу теплее, чем на ветру, это мне еще мой папа говорил, когда был жив.

  Снег был пушистый, какой-то суховатый: я когда грохнулся лицом вниз, меня сразу обожгло, а потом, к удивлению, мороз по коже отошел и я, клацая зубами, громко, так, чтоб меня услышал мой напарник, который все еще твердо стоял на своих двоих, сказал:

  ˗ А, ничего, жить можно. Мы точно не замерзнем в этом снегу, давай-ка ложись.

  Бомбушкарь тоже плюхнулся лицом вниз, как было положено по уставу, и заревел:

  ˗ Ай, обжигает как, с-сука.

  ˗ Не нарушай устав! ˗ воскликнул я и умолк.

  Минут двадцать спустя, я обнаружил, что вижу только кусочек неба над головой, значит, мы углубились, а точнее провалились и под нами, в это трудно поверить корка льда, и если ты начинаешь работать ногами, то ступни проваливаются в болото.

  ˗ Женя, внизу вода, скоро поплывем. Крышка нам, видать, – сказал я Бомбушкарю.

  – Замерзнем мы здесь. Надо отползти дальше на сто метров, – сказал Бомбушкарь.

  – А как?

  – Греби руками, пока не согреемся.

  Мы стали разгребать снег и почувствовали, что коченеют ступни, руки до локтей, а подбородок примерз, ни на что не реагирует.

  – Сержант о нас забыл.

  – Сволочь!

  – Давай убежим.

  – Куда?

  – В казарму, сдадимся в плен, – сказал Бомбушкарь, стуча зубами. – Могут судить за дезертирство.

  – Пусть судят, я не собираюсь здесь замерзать, – сказал я.

  – Ты не знаешь Степаненко.

  – Знаю, он сумасброд. Пусть сам покажет пример, – Я встал с трудом и направился к трамвайному кольцу вприпрыжку. За мной последовал и Бомбушкарь. Билет в трамвае не надо было брать, и это было счастье, поскольку у солдат не было ни копейки в кармане.

  Задняя площадка во втором вагоне трамвая пустовала, и мы могли устроить прыжки в высоту, чтобы согреться.

  Самое страшное, что в школе мы увидели начальника школы с выпученными глазами.

  – Товарищ майор! разрешите обратиться, – прикладывая руку к голове, сказал я.

  – Обращайтесь.

  – Мы сбежали с боевой позиции и, возможно, подлежим расстрелу, как дезертиры, но мы, видите, провалились и застряли в болоте. Наш командир бросил нас, вернее оставил на передовой позиции в качестве наблюдателей за предполагаемым противником и забыл о нас. Все ушли далеко устанавливать связь, а нас оставили. Мы почувствовали, что замерзаем и решили спасти свои шкуры и свои жизни. Если наши жизни нужны Родине, наказывайте нас, не расстреливайте, только в следующий раз мы ложиться в болото не станем. Честное комсомольское.

  – Вот именно, свои шкуры, это вы правильно сказали. Как с вами быть, как вас наказывать я посоветуюсь с командованием, а сейчас идите, разденьтесь и выжмите в туалете свои шинели и мокрые гимнастерки. В казарме тепло, побудьте голыми, пока одежка высохнет, петухи промоченные. С такими, как вы, завоевание социализма не защитишь, мировую революцию не совершишь. Я вас отправлю в стройбат. Идите.

  – Ой, что с нами будет? – стал хныкать Бомбушкарь.

  – Ничего не будет, не переживай.

   Тут же от дневального и двух дежурных по школе, дезертиры узнали, что дня два тому назад американские самолеты вторглись в воздушное пространство Советского союза и благополучно вернулись на свои базы.

  – Теперь нам житья не будет, – сказал дневальный Рыбицкий, курский соловей.

  Ночью мне приснилось, что я, подобно Яну Гусу, горю в огне. Видимо я кричал, потому что меня стал тормошить дежурный по школе Лукьяненко.

  – Что с тобой происходит, почему ты так кричал?

  Я проснулся и почувствовал, что действительно горю и меня тянет на рвоту.

  – Врача мне скорее! – попросил я дежурного. Лукьяненко не был такой гадкой тварью, как Артемьев. Он тут же побежал в штаб, позвонил, и вскоре прибыла медицинская помощь. Женщина в белом халате сунула градусник под мышку и ужаснулась. Не прошло и двух минут, – градусник стал показывать 39.5

  – Срочно в госпиталь, – сказала она.

  – У нас тут еще один мерзлый, – сказал дежурный по школе.

  – Покажите!

  Бомбушкарь тоже лежал с температурой. Он тихо стонал, боясь кого-то потревожить.

  – Его тоже в госпиталь, я уже издалека вижу.

  Меня одели в еще не просохшую шинель и вынесли на носилках, погрузили в машину и увезли в военный госпиталь.

   9

  Военный госпиталь располагался на улице Янки Купалы почти в центре города. Светлые, уютные, палаты с идеально чистым бельем, кровати на пружинах, мягкие пуховые подушки – все это напоминало воображаемый коммунистический рай. Как я убедился гораздо позже, такая роскошь была и могла быть только в столице Белоруссии. В столице и питание было другое и условия содержания солдат не равнялось тому, что было в провинции. Но мы этого не ценили. Я думаю, это касалось и офицерского состава, и офицеры этого не замечали. В то время никаких иностранных делегаций не было и не могло быть, но город Минск в целом был как бы зеркалом социализма республики. Кто это мог проверить и дать оценку. Конечно это был секретарь горкома партии или обкома, ибо они были хозяевами города. Кроме того , московские гости тоже могли посетить Минск, а Тьмутаракань, кому она нужна? Военные врачи госпиталя в белоснежных халатах, разговаривали с больными доброжелательно, и, казалось, проявляли отеческую заботу о каждом солдатике, попавшем к ним на лечение. В палате всегда стояла торжественная тишина, как во время обеденного сна, даже если бы где зазвенела муха где-то в углу, ее звон можно было бы услышать, не напрягая слуха.

  Я когда проснулся от летаргического сна, не соображая, сколько же суток не открывал глаз, плохо ориентировался, не соображал, где нахожусь, как я тут очутился, что со мной происходит, и кто эти люди, все в одинаковых белых халатах, а потом снова куда-то провалился в тартарары. А несколько дней спустя, а точнее через неделю, впервые открыл глаза, врач, что сидел у ног моей кровати, взял мою руку, и как бы поглаживая ее, сказал:

  – Ты чудом остался жив, парень. Мы едва спасли тебя, скажи нам спасибо, потому что, кроме спасибо, ты нам ничего не можешь сказать, ничем нас не можешь отблагодарить. Считай, что заново родился. У тебя была критическая температура, почти 41 градус с гаком. Ты балансировал между жизнью и смертью. Возможно, молодой организм выдержал это тяжелое испытание, а может суждено тебе жить. У нас такие случаи редко кончаются благополучно. Где же ты так простыл? у тебя двустороннее воспаление легких.

  – Спасибо! – едва выдавил я из себя, и крупная слеза скатилась по правой щеке. – Вообще-то, вы могли меня и оставить... умирать. В этом мире слишком тяжело жить. Нет никакой радости. Мучает нас наш начальник, издевается над нами, как над подопытными крысами. И не только он, начальник школы служит для мучителей примером. Сержанты стараются изо всех сил. Вот сержант Артемьев заставил нас лечь прямо в болото, прикрытое снегом. Скромно одетые, в тонкую шинелишку, без подкладки, пролежали в снегу, провалились в болото и чувствуем: начинаем замерзать при минусе ниже четырнадцати градусов. Отправились бы на тот свет оба. И тут решили бежать, спасать свои шкуры. И ведь никто не спросил с Артемьева, за что намеревался погубить двух солдат. А почему? да потому, что мы для начальника школы – просто пешки, деревяшки. Наши жизни не стоят ни копейки. И так везде и повсюду. Или я неправ?