Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

  – Пойдем, хочешь бим-бим? Выбирай, какая больше нравится.

  – Я этим не занимаюсь, – заявил я.

  – Эх ты! мне бы твои годы. Ну, как хошь, дело хозяйское. Но знай, мы твои друзья, просим к нам в любое время дня и ночи: угостим, напоим и бим-бим устроим, ежели надумаешь.

   14

  «Милые, добрые люди, эти белорусы! нам, хохлам, пример с них надо брать, – думал я, пролезая в дырку через забор из колючей проволоки. – Хотя мы вовсе не хохлы, мы русины, отколовшиеся от России шестьсот лет назад. Сегодня в ночь снова дежурить. Что-то часто, вне всякого графика пан Узилевский меня посылает. Почему я так ему не нравлюсь?»

   Я отдежурил с 23 до 07 утра, а в 09 приехал капитан и начал проводить занятия по электротехнике. Это был единственный предмет, в котором он чувствовал себя как рыба в воде; в метеорологии не разбирался совершенно, но считал своим долгом давать указания, делать замечания, вносить поправки и только всегда путал, а путаница приводила к отрицательным результатам.

  Солдаты расселись, кто куда, потому что помещение было слишком тесным для десяти человек.

  – А почему не все? – спросил капитан, выпучив глаза.

  – Славский с ночной смены, – сказал Черепаня.

  – Позовите его, – приказал Узилевский.

  – Слушаюсь!

  Я вошел в землянку и, приложив руку к пилотке, отрапортовал о том, что он прибыл.

  – Почему вы не явились на занятия?

  – Я с ночного дежурства, товарищ капитан, – сказал я.

  – Сержант Шаталов!

  – Я сержант Шаталов, – руки по швам.

  – Пошлите Славского мыть котлы на кухню после отбоя, дабы он не хвастался больше ночным дежурством. Это должно войти в привычку, это должно стать нормой, понимаете? – сказал капитан, скривив жирные губы. – А вы, товарищ ехрейтор Касинец, садитесь, конспектируйте, каждое мое слово записывайте, а я проверю после занятий.

  Кто-то хихикнул при слове «ехрейтор», но капитан не слышал этого: он уже диктовал какую-то формулу из толстого учебника для вузов.

  Наказание в виде мытья котлов на кухне было самым унизительным для любого солдата. Если тебя посылали мыть эти самые котлы по графику, никто не обижался: любое дежурство по графику было обычным явлением и воспринималось, как обычный нелегкий труд.

  Я ничего не мог возразить командиру, хотя командир ждал этого возражения, как никогда раньше. Дело в том, что я все еще раз в неделю, пользуясь увольнительной, посещал школу, успешно сдавал зачеты и капитан знал об этом. Запретить просто ни с сего, ни с того, он пока не решался, он избрал другой метод, этот метод состоял в том, чтобы довести подчиненного до ручки, как говорится, и когда подчиненный заявит о несогласии с чем-то, наказать его еще сильнее.

  От бессонных ночей и переживаний у меня начались головные боли вперемежку с учащенным сердцебиением. "Все, – подумал я, – мне тоже не миновать Новинок. Как и тысячам других солдат, мне придется закончить службу в сумасшедшем доме. Надо бежать к врачу. Срочно, несмотря ни на что. А может, дезертировать? Но куда денешься, поймают, – посадят. Сколько лет дадут, интересно? Нет, этот путь не годится. Тогда родителей совершенно замордуют, да и все село будет знать: такой-то, сбежал, не захотел служить в славных вооруженных силах, рехнулся, наверно.

  Может, написать министру обороны? рассказать, как издеваются над солдатами? Да что толку? Если сам маршал Жуков колотил генералов перчаткой по лицу в присутствии подчиненных, значит, так оно и должно быть. Никакой демократии (а что такое демократия?) в армии нет, и не может быть. Советский солдат рассуждать не должен, он может употреблять только несколько предложений: есть! так точно! слушаюсь! Для чего Ленин придумал заградительные отряды? Для того, чтобы солдаты не смели думать, даже о том, что такое жизнь и сколько она стоит. А великий Сталин даровал им единственное, но великое, почетное право – умереть за Родину, за него, за Сталина".

  Я помчался к невропатологу и застал там огромную очередь. Он был сорок пятым. Очередь подвигалась довольно быстро, но находиться здесь было небезопасно: кто-то сильно ругался матом, кто-то напевал песенку «по диким степям Забайкалья», а один солдат снял брюшной ремень, а вскоре и гимнастерку и пустился в пляс. Кто-то доложил о нем врачу, а спустя считанные минуты, явились два дюжих мужика с носилками, связали танцору руки, и бросили его на носилки. Затем быстро, как на передовой, словно боясь попасть под пули, отнесли к машине скорой помощи, чтобы увезти в Новинки на поселение, где, очевидно, царил коммунистический рай.

  Я все же дождался своей очереди и вошел в кабинет, имея довольно равнодушный вид, и стал у стола, за которым усиленно трудились два человека. Врач диктовал, а медицинская сестра что-то активно заносила в карточку.

  – Ну-с, с чем пожаловали? – поднял голову врач.

  – У меня головные боли, доктор, – сказал я. – Мне бы тоже туда, в...Новинки на пару месяцев.

  – Что-о?!

  – Да, мне очень худо. Мой командир унижает меня, я не сплю ночами, переживаю, а если вздремну, вижу кошмарные сны.

  – Садитесь, – врач взял маленький молоток, стал стучать пониже коленных чашек, водить пальцем перед глазами. – Все нормально. Успокойтесь, вы еще не на такой стадии, чтобы вам выдавать путевку в...

  – Ленинский санаторий, – подсказал я, но так тихо, чтоб медсестра не услышала.

  Врач приложил палец к губам.

  – Прошу не путать кашу с маслом, – сказал он вкрадчиво, как бы опомнившись, – я ставлю вас на учет. Если будет совсем плохо, приходите, я подумаю на счет вашего лечения.

  – Благодарю вас. Слава Ленину и вечно живому Сталину! – Я взял под козырек, повернулся на 180 градусов и, чеканя шаг, застучал кирзовыми сапогами.

  – Какая мерзость! – воскликнул я, когда вышел на улицу. Я знал из рассказов других, более опытных солдат, что в психушке можно говорить все что угодно, ибо только в психушке полная свобода. Никто не обращает на тебя внимание.

  «О, придет ли когда-нибудь такое время, когда люди признают, что великая страна, занимающая почти полмира, была огромным психиатрическим домом, огороженным высоким забором из колючей проволоки? и в этом доме ничтожных людишек почитали за Богов?! Ведь достаточно сейчас услышать по радио, что черный булыжник вовсе не черный, а белый, как все будут кричать: да, именно белый, как мы раньше ошибались! так оно и есть, раз партия говорит. Партии – слава!»

   15

  Однажды в четверг, капитан не появился на работе. Весь день мы жали его с тревогой и какой-то внутренней радостью: а может он никогда не появится. Может же такое быть? Конечно, может. Обычно идиоты – стойкие люди. Они не попадают во всякие передряги, их не давит транспорт, их не встречают ночные убийцы, они совершают любые преступления очень осторожно, делают пакости исподволь, их не берут даже болезни.

   Что же могло случится с Залманом Узилевским нашим мучителем, который под каждого солдата копает яму? Если он не появится до воскресения, начнем звонить майору Амосову и спросим: а куда вы дели нашего благодетеля?

  Работа станции закипела, приборы стали показывать нормально, радиозонды давали точные данные, все пошло как по маслу. и солдатские мозги прояснились.

  Я же использовал субботу и воскресение, чтобы повидаться с Лилей.

  – Ты правильно поступаешь, – сказал мне сержант Шаталов, – используй момент, пока этот придурок не появился. А что касается твоей пассии, запомни одно: чем дольше, чем чаще ты будешь ее мусолить, тем лучше. Женщина создана для того, чтобы ее любить, а не читать ей мораль. У нее за сладкими ночами наступают горькие дни и она это мужественно переносит во имя того, чтобы получить точно такие же ночи, ночи наслаждения, которые приведут ее опять к тем же мучениям. Так ее создала природа. Бросить ее, когда она сама тянется к случке – величайшее для нее оскорбление. Да она тебе глаза выцарапает и будет права.

   Помня это наставление, я в тот же день стал названивать Лиле.

  – Лиля, наш мучитель пропал, как в воду канул. Суббота и воскресение у меня свободные, и я у тебя. Если ты согласна. Почему я так поступил в прошлый раз, я тебе расскажу, и ты только рассмеешься, и все мне простишь. Видишь ли, я как будто взрослый и еще ребенок. Короче, я могу прийти в субботу с утра.

  – Хорошо, буду тебя ждать.

  Это был четверг, вторая половина дня. Оставалась пятница. Для меня было важно, что б в эту пятницу не появился капитан. Если ему оторвало ногу или руку, значит, мы спасены. У других ребят тоже были подружки, и этим нельзя было не воспользоваться, а в субботу в 11 утра я уже торчал у проходной дома, где меня ждали.

  Лиля спустилась вниз и сказала майору на проходной:

  – Да это же мой двоюродный брат!

  – Он до вечера, а потом уйдет?

  – Не знаю, как понравится. Витек, идем.

  Едва мы вошли в квартиру, я обнял Лилю, впился ей в губы, а она всем телом, от щиколоток до плеч прилипла ко мне, натыкаясь на что-то твердое и расслаблялась.

  – Ты меня проткнешь всю.

  – И хорошо и хорошо. Так и надо. Должно же это когда-нибудь произойти.

  – Хулиган, – сказала она, шаря рукой, чтоб поймать хулигана в ладошку.

  – Лиля, прошлый раз...

  – Не надо ничего объяснять, милый, а то я уже вся...

  Мы оба, потеря ориентацию, спешно стаскивали друг с друга одежду и обнаженные бежали к кровати, чтобы соединить наши тела, наши сердца, наши души и все произошло так быстро, но эта быстрота сделала нас единым существом, наполненным необыкновенной радостью и счастьем земного бытия. Счастливые, сбросившие какой-то давящий груз и приобретшие богатство в виде друг друга, мы лежали расслабленные какое-то время и глядели в потолок, как будто видели там яркие крупные звезды. Но Лиля вдруг быстро повернулась ко мне лицом, приподнялась и уставилась на меня, словно впервые видела.

  – Красавчик мой! ты так быстро свалился с горки, что я не все поняла. Нельзя ли возобновить...

  – Потерпи немного. Я хочу тебе объяснить свой поступок в прошлый раз. Видишь, у меня произошло замыкание. У мужчин это бывает. У меня дрожали пальцы на руках, колени тряслись, и я не смог бы выполнить мужскую обязанность. Мне было очень стыдно. Этого можно было избежать, приняв стакан водки или шампанское с коньяком и немного перекусив. А мы несколько поторопились. Знай: мужчина всегда хочет, но не всегда может, а женщина всегда может, но не всегда хочет.

  – Ха! – воскликнула Лиля. – Сегодня тоже самое и сбоя не было. К тому же я чувствую, что он у тебя снова оживает. Ну-ка, где он у тебя? О, какая прелесть! Давай голубчик, трудись, ты делаешь там чудеса.

  Я тут же повернулся, оглядел ее прекрасную фигуру, стал гладить по розовому личику, тугой груди, а когда дошел до черного квадратика с завитушками, мной овладело чувство страха, что все это богатство можно потерять и я тихо сказал: согни ножки в коленях. Дальше я ничего не видел, я только ощущал, как Лиля дрожащими пальчиками то сжимая, то отпуская, направляла горевшую головню в свою огненную пещеру.

  Лиля тяжело стала дышать, потом вскрикнула, резким движением схватила мою голову, прижала к себе и больно укусила за щеку. Ноги и руки у нее стали ватные, глаза блуждали, она то открывала, то закрывала глаза, а потом едва слышно произнесла: поцелуй меня, милый. Я сразу понял: тот второй заход был намного длиннее по времени и слаще по ощущениям.

   Я достал чистое полотенце, вытер ее влажный лоб, грудь и влажное тело и даже тот сладчайший треугольник немного испачкав полотенце кровью. Она открыла свои божественные немного уставшие глаза, в которых светился какой-то дотоле неизвестный взгляд.

  Так произошло расставанье с девственностью. Со мной ничего такого не произошло, и я оставался девственником всю будущую жизнь. Конечно до Лилии у меня никого не было, но близость с ней привязала меня к ее юбке невидимыми нитями на длительное время. Тяга к другой юбке – это всего лишь соблазн, греховодничество и мужики часто тянутся к другой бабе, благодаря юбке. Эта юбка, этот квадратик это сплошной магнит, от которого бывает очень трудно удержаться. Знание этих секретов – залог того, что женщина всю жизнь будет удерживать своего мужику у своей юбки.

  Лиля тоже побывала в ванной и вернулась обмотанная полотенцем. Она присела рядом, сунула руку под одеяло.

  – Где тут самое ценное?

  – На месте. Можешь взять в ладошку, помять и он будет готов к сражению.

  – А можно, я посмотрю? А то чувствовала, но не видела.

  – Теперь ты хозяйка этого предмета, делай с ним, что хочешь, можешь даже поцеловать, поиграться, взять в рот.

  – У меня смешное желание.

  -Какое, лапочка?

  – Я хочу попрыгать, как на лошадке во время езды. Августа мне сказал, что это кайф необыкновенный.

  – Никогда не слышал.

  Прежде чем взобраться на лошадку, Лиля сделала несколько подготовительных манипуляций, доведя прибор, доведя прибор до каменного состояния по твердости и упругости, а потом взобралась. Так как это было уже в четвертый раз, то оргазм не наступал, и Лилии пришлось прыгать до изнеможения. В этом и заключалась прелесть такого метода.

  Когда она уставала, она освобождалась, садилась ниже, разглядывала, но предмет по-прежнему возбуждал ее. Тогда Лиля доставал влажную салфетку, вытирала все, наклонялась, чтобы поцеловать и взять в рот.

  – Красавчик! проглочу!

   Она наклонилась, сделала несколько глотков, а потом спросила:

  – Хорошо тебе так, милый?

  – Да, но...

  – Что но?

  – Там ему лучше. Природа – великий мастер и она делала твой треугольник великолепным, незаменимым. Там у тебя мышцы и они сжимаются, а в это время у меня глаза вылазят от кайфа. Мало того, что там комфортно, как нигде, там же зарождается жизнь. Жаль, что люди так опошлили.

  – Хорошо, я согласна, только давай внедрять, а то он простаивает. Вон мучается как, брыкается в ладошке.

  – Ах ты, сластена!

  Этот сеанс был самым продолжительным, он изнурил Лилю.

  – Я немного полежу и пойду собирать на стол.

  Лиля дважды выдала томительный вздох из груди, но понимала, что прекращать нельзя пока твердый предмет продолжает буянить. Он должен умереть, стать безжизненным на какое-то время. Потом мы оба побежали в ванную, намывали друг друга, вытирались большими полотенцами. Лиля почти не выпускала любимый предмет, заключенный в ладошку, а когда он оживал, старалась поцеловать. Я первый сел к столу, а она собирала закуску.

  – Как ты чувствуешь себя после всего, что было?

  – Будто на свет родилась. Какая-то легкость в теле и еще сама не знаю, что. В этих вопросах меня просвещает Августа, моя подруга, специалист по интимным связям. Она мне тут дала таблетку – выпьешь, тогда эта твоя– моя штука станет каменной. Хочешь?

  – Пока нет. Ты придержи ее до лучших времен. Я попрошу сам.

  Мы перекусили и выпили шампанское с коньяком. Затраченная энергия требовала восполнения. Лиля немного окосела и стала более бесстыдной. Но после обеда мы немного выдохлись, лежали рядом друг с другом, потом она поворачивалась лицом, шарила рукой пока не находила любимый предмет, чтобы его помять и ввести в преддверие огненной пещеры. В минуты расслабленного отдыха, она как бы оправдывалась в своих поступках.

  – Никто меня не поймет, кроме подруги Августы, если кому признаться, что я вытворяю с чужим мужчиной, получив его на какое-то время. Тебе когда уходить, милок?

  – Завтра после обеда, чтоб к вечеру быть в части.

  – Нет, не пущу, оставайся у меня...на всю неделю, а то и на две.

  – Мой командир сожрет меня, ты не знаешь, какая это сволочь. Этой худший из жидов.

  – Он меня не интересует. Вон Солодовников этажом выше. Я пойду к нему, скажу, что собираюсь в Киев к тетке и мне нужен носильщик. Ты будешь моим носильщиком, идет?

  – Что ж, если получится, действуй.

  – Я сейчас. Только переоденусь. Ты поешь, глотни спиртного, только в меру: пьяный мужчина ни на что негож.

  Она живо облачилась в другое платье и была такова.

  Когда она вернулась, я по лицу понял, что обращение было удовлетворено. Генерал Солодовников тут же в ее присутствии позвонил Амосову, сказал несколько слов и повесил трубку.

  – Ты можешь связаться со своим солдатом?

  – Могу. Это очень просто. Они на Тучинке, позвоню, велю явиться к вечеру в воскресение.

  – Тебе на недельку?

  – Не знаю, может и на две, – сказала Лиля, приятно улыбаясь.

  – Желаю хорошо отдохнуть.

  Я смотрел на просительницу с восторгом, не зная, как много она может.

  – Лиля, – сказал я ей, поглаживая ее треугольник, – я просто не думал, что ты такая распутная.

  – Ты плохо обо мне думаешь?

  – Да нет, я просто в восторге. Но если ты скажешь причину своего поведения, интересно будет послушать.

  – Ты мне подошел...по всем параметрам. Ты не распутный, не развращенный, ты солдат, как девушка из монастыря. Я тебя обильные соки, не выпитые бабами. И эти соки пью я, первая и я полюбила тебя в постели. Я отдаю свое тело не развращенному мужчине, который не будет поносить мое имя, лежа с какой-нибудь другой сучкой. Как всякая женщина я имею право коснуться того угла жизни, который приносит счастье. Нет ничего более сладкого того краткого мига, который можно получить только от напарника, ты не находишь? Ради этого мы, бабы рожаем в муках, делаем аборты и терпим болезни от случайных связей. Мать убила бы меня, если бы узнала, чем я занимаюсь с солдатом и главное, как я это делаю. Словом я такая распутная – жуть и ты наверняка осуждаешь меня, правда?

  – Нет, горжусь тем, что мне удалось очаровать такую прелестную сучку как ты и твое преимущество в том, что мужчина, такой как я, готов променять всех женщин на тебя одну – живую, страстную, способную отдать все, кому ты доверяешь. Что толку от какой-нибудь манюни, которая лишена поэтической жилки в постели. От таких тянет к другой. А от тебя мужчина никогда не уйдет, ты – вне конкурса, запомни.

   ***

  Обычно по субботам Лиля получала письма от родителей. Если до 5 часов вечера адрес не забирал свою почту, дежурный разносил сам и раскладывал в дверные ящики.

  Лиля поняла, что принесли и раскладывают почту, и вышла, чтобы ее забрать. А там два письма от матери. Явно что-то не так. Пробежав второе письмо глазами, она вздрогнула и хотела выбросить в мусорный ящик, но остановилась: с матерью шутки плохи. Мать требовала немедленно приехать в Красноярск, ключи от квартиры в Минске никому не отдавать, паспорт на выписку пока не отдавать.

  – Надо ехать, – сказала она мне грустным голосом. Мать снова выдумывает с моим замужеством. Я ей никак не докажу, что мне замужество все равно что нож по горлу.

  – Это нехорошая новость, Лиля. Я остаюсь один. Я протестую. И для тебя ничего хорошего нет. Выдадут тебя за старого полковника, будешь локти кусать.

  – Ну нет уж, я за себя постою. И папа мне поможет, он на моей стороне.

  Разговоров было много, а толку никакого. Лиля не могла противостоять матери и я не понимал почему.

  Две недели пролетели быстро. Лиля собралась и уехала, а я вернулся в казарму.

   16

  Капитан в это время сидел в штабе БВО, в кабинете майора Амосова, начальника метеослужбы Белоруссии, пытался убедить его в необходимости избавиться от неугодного во всех отношениях ефрейтора, хотя и самого знающего всю технологию запуска и обработки воздушных шаров.

  – Я подготовил другого солдата, он может его полностью заменить, ручаюсь, товарищ майор.

  – Допустим, что вы подготовили замену, но...чем вам так не нравится солдат Славский? все же он был в течение двух лет незаменимым. Не так давно я проверял работу станции и этому вашему ефрейтору, пришлось объявить благодарность. Кстати, он в отпуске был?

  – Его в отпуск? Да вы что, товарищ майор? Это же темная личность. Ничего собой не представляет, а амбиции у него, дай Боже!

  – У каждого человека есть амбиции и у вас они есть тоже.

  – Но это далеко не все, товарищ майор.

  – Что еще?

  Капитан достал платок, громко высморкался, (майор поморщился), почесал затылок и, поправляя фуражку так, чтобы закрыть лысину, продолжил:

  – Он неблагонадежный. Я подозреваю, что у него установились в городе нежелательные связи. И потом, он не такой, как все остальные. С одной стороны: подозрительно способный, начитанный, может быть, даже иностранные языки знает, с другой...излишне сосредоточенный, записывает что-то в толстую тетрадь, возможно, ведет дневник наблюдений, я пока не могу добраться до этого дневника. Он все время перезванивается с темными личностями, обменивается адресами с гражданскими субъектами неизвестной ориентации, а в политике разбирается не хуже нас с вами. Во взводе разлагающее действует на солдат, у которых пользуется чересчур высоким авторитетом.

  Майор смотрел в упор на капитана, извлек папиросу из портсигара, закурил, и устало сказал:

  – Хорошо, я подумаю над этим вопросом. Может, я переведу его в Крупки.

  – В Крупки? Ни в коем случае. Там у нас секретные части, ему нельзя туда. Вот если только в Брест, в глухомань. Там зенитные батареи в темном сосновом лесу. Я сам служил там несколько лет назад.

  – В качестве кого? – спросил майор.

  – Помощником по хозчасти, – признался капитан.

  – А как сюда попали, в столицу?

  – Связи, связи, товарищ майор.

  – Связи это хорошо, – сказал майор. Он знал, кто у него покровитель.

  – Что касается моего солдатика и его перевода, то я сделаю так, что он сам попросится, чтоб его перевели в другое место. Это я беру на себя.

  – Пусть будет по-вашему, – согласился майор.

  Капитан явно повеселел. Он придумал целую серию унизительных наказаний для меня и стал применять их с особой жестокостью. Он хорошо знал, что любой солдат, как и любой человек на гражданке стоит меньше букашки. Если человека поставить лицом к стенке, ожидая, когда он крикните: да здравствует товарищ Сталин, то и тогда он стоит ровно столько, сколько стоит комар, или несколько грамм свинца, которым его угостят.

  Как-то утром, после получения и обработки данных капитан зашел в землянку и увидел, что я заносит данные в журнал.

  – А где остальные?

  – На улице, товарищ капитан!

  – А что они там делают?

  – В балду играют.

  – Ага, значит так...сержант Шаталов!

  Шаталов руки по швам.

  – Почему ваш подчиненный с ученым видом что-то заносит в журнал, а может, и кому-то звонит, какой-нибудь темной личности, а не находится со всеми на улице?

  Шаталов заморгал глазами и пожал плечами.

  – В таком случае, я сам найду для него задание, а вы можете идти. – И ко мне: – Вы знаете, что такое лопата?

  – Так точно, знаю.

  – Тогда берите лопату, ройте канаву, а потом снова ее забрасывайте. И так десять раз.

   Я старательно трудился: рыл канаву, потом забрасывал, потом снова рыл и опять забрасывал. Глина стала мелкой, рассыпчатой и работа была хоть и унизительной, но совсем не трудной. Я молчал и исполнял приказание со всей ответственностью: школа. Тем более, что я в последнее время получил две пятерки, две отличные оценки по литературе и истории. Если бы не школа, я бы взбунтовался.

  – Ну, вот, – сказал капитан, – на сегодня хватит. Он утвердил новый график дежурства в ночную и дневную смену. Мою фамилию он переставил: с тех часов ночи. В таком дежурстве не было необходимости: капитан просто изощрялся в издевательствах над своими подчиненными.

  В среду отдежурил с трех до восьми утра, успел умыться, причесаться и позавтракать, а потом прибежал на политзанятия. После часового нудного чтения еще более нудной книги Ильича «Что делать?», капитан обнаружил, что радио зонды сложены не на верхней полке, а на нижней.

  – Почему такое безобразие творится у нас на станции? Кто занимается вредительством? Сколько это будет продолжаться?

  – У нас только один человек знает, где должны стоять эти ящики, – отрапортовал Шаталов.

  – Кто этот человек?

  – Ефрейтор Славский.

  – Опять он. Я так и знал!

  – За хранение этих ящичков и их расположение на полках отвечает рядовой Скрипниченко, но не я.

  – Вы еще смеете вступать в разговор? Смирно! Ваш отдых после ночной смены отменяется. Вы получаете важное государственное задание, а именно: в течение дня построить, нет, не построить, она уже построена, а отремонтировать дорогу.

  Я поплелся, взял лопату и пошел выполнять важное государственное задание. К обеду вырыл канавки по обеим сторонам грунтовой дороги, посыпанной кое-где щебнем. По этой дороге подвозили баллоны с водородом. Капитан собрал весь взвод и привел к дороге.

  – Смотрите, – сказал он, – с каким ученым видом он ремонтирует дорогу. Только делает он это недобросовестно: дорога не должна иметь утолщение к центру, а наоборот, некоторое углубление посредине, так что давай, Ломоносов, переделывай.

  После обеда он снова появился, но уже без свидетелей.

  – А теперь сделайте так, чтобы дорога имела некоторое утолщение к центру согласно СНИПов. А вообще вся работа никуда не годится, она гроша ломаного не стоит. Вы недобросовестно выполняете мои задания, а потому сегодня, после отбоя пойдете мыть котлы. О школе забудьте, в увольнение не проситесь, за забор не выходите, я объявляю вам карантин до конца службы.

  Чаша терпения была переполнена, капитан своего добился. Я бросил лопату, побежал в землянку, схватил ручку и кусок бумаги и написал рапорт о переводе в любой полк.

  – Я хочу Родине служить, но не вам лично, товарищ капитан, – сказал я, подавая рапорт.

  – Взвод, строиться! – скомандовал капитан....-Тут такое дело: саботаж. За саботаж пять нарядов вне очереди. Пусть он постоянно моет котлы на кухне с ученым видом, а я спрошу у поваров, как он относится к работе, потому что если плохо, тогда под военный трибунал. Разойдись!

   17

  Я дежурил по кухне, мыл котлы, но не всю ночь, как думал капитан. Повара жалели и отпускали раньше.

  – Чем ты так насолил этому жирному еврею, что он посылает тебя каждый день к нам? Тут, брат, работенка не из легких, но ты не дрейфь, бери побольше каши и все что видишь, отъедайся, набирай силы, они тебе еще пригодятся, а то беги отсюда, куда глаза глядят, этот жид с тебя не слезет, – говорили они.

  На следующей неделе прибыл майор Амосов, все такой же вежливый, предупредительный, мягкий. Он пожал каждому солдату руку, спросил, как дела, как служится, есть ли какие жалобы.

  – Я побуду у вас, пока вы не получите новые данные и не обработаете их, – сказал он и присел к столу.

  Данные были получены и обработаны, но я, после бессонных ночей и унизительных наказаний, стал медлителен, не уложился в положенный срок и вдобавок немного напутал. Капитан был красный как рак, все раскрывал толстые жирные губы, чтоб выпустить порцию бранных слов и вынести очередное наказание неблагонадежному солдату, но всякий раз, глядя на Амосова, воздерживался и хранил молчание. Майор покрутил носом и даже произнес нечто вроде «мда», попрощался со всеми и уехал. За ним последовал и капитан.

  – Вот видите, ну что я вам говорил? Он великий путаник. И я думаю, он нарочно путает. Ведь это с ним бывает не каждый день. А значит, он путает с умыслом, чтоб оставить наши дивизии в неведении, какое направление и скорость ветра на различных высотах. Вы заметили, какой он хмурый и сосредоточенный? Он что-то недоброе замышляет.

  – Довольно, – сказал майор. – Я нашел ему место...в Бресте, вернее километров 6 или десять от Бреста. Это лесная зона. Пошлем его сначала в командировку, а там посмотрим. Многое зависит от того, как вы обойдетесь без него. Все. Больше не будем говорить об этом.

  В тот же день я, страдая сильной зубной болью и имея талончик на руках к врачу, собрался в военный городок.

  – Отнеси мои брюки и сдай в каптерку, – попросил Шаталов.– Он ко мне тоже стал подбираться, а значит, увольнения и мне не видать в ближайшие выходные. Зачем мне гражданские брюки?

  Стали искать веревку, чтоб перевязать брюки, но не нашли.

  – Давай завяжем проволочкой из негодного радиозонда, чем плохо, – предложил я.

  – О, молодец, – обрадовался Шаталов, – в самый раз. Зонд все равно списан.

  На автобусной остановке в районе Комаровки я встретил...капитана, прямо столкнулся с ним, лицом к лицу. Ну и везет же мне, подумал я. Ехали молча. Капитан искоса посматривал на своего подчиненного и, то хмурился, то улыбался, а это было страшно. Я уже знал, что эти гримасы означают не что иное, как очередную подлость. Но деваться было некуда. Я отвернулся к окну в полупустом автобусе, глядел на так знакомые одноэтажные хибарки с плоскими темными крышами и не видел их: слезы навертывались у меня на глазах.

  Капитан приблизился и, наклоняясь к уху, спросил:

  – Куда путь держим?

  – К зубному.

  – А...

  У военного городка сошли оба. Как только автобус ушел, капитан скомандовал:

  – Смирно!

  Я вытянулся в струнку.

  – Опустить руку. Что это у вас за сверток?

  – Сержант Шаталов просил меня сдать его брюки в каптерку, – сказал я.

  – А проволока у вас откуда?

  – Как откуда? от радиозонда, который давно списан.

  – Дайте-ка сюда ваш сверток, я посмотрю, что в нем находится, может, в нем какой-то секретный пакет или...бомба, а вы направляетесь в штаб нашей армии.

  Он бережно взял, протянутый ему сверток, очень долго и осторожно распутывал тонкую проволочку и, о, ужас! там оказались ...брюки. Они были почти новенькие, полосатые, но без брюшного ремня.

  – Да, это действительно брюки, а я думал...впрочем...вы эти брюки украли. Где вы их украли, признайтесь, лучше будет.

  – Позвоните Шаталову, он вам скажет, чего проще, – озлился я.

  – О, это мысль. Вы способный солдат, иногда и подсказать можете. Следуйте за мной. Только не отставать, не убегать! За попытку бежать – под военный трибунал.

  Он почти бежал до КПП, который находилось в ста метрах. Его жирный зад сотрясался, с лица полился пот. Пробежав метров десять, остановился, отдышался и снова поковылял, оглядываясь, не отстал ли его подчиненный. На контрольно-пропускном пункте схватился за телефонную трубку и стал названивать Шаталову.

  – Да, брюки вам действительно дал Шаталов, – сказал он разочарованно и начал гримасничать губами, – но за медную проволоку я посажу вас на гауптвахту. Так нельзя. Вы знаете, как медь ценится? Ее не хватает в государстве, а вы ее расхищаете, воруете, короче и расходуете на брюки. Это вредительство. Разве можно сравнивать интересы государства с брюками? Брюки это тьфу! А государство это все. Государство-это Ленин, это Сталин, это наши вооруженные силы, это народ, наконец, а вы со своими брюками. Хоть это и не ваши брюки, но они у вас в руках, следовательно, вы за них несете ответственность. И особенно за медную проволоку, которую вы украли. Да, да, вот именно украли, у народа украли. Я до вас доберусь. Вы не увидите своих родителей ближайшие десять лет. Идите, сдайте брюки, а затем возвращайтесь в часть и готовьтесь, готовьтесь...