Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

  Капитан, как и мы, держался скромно, не вылезал, не торопился давать команду, он как бы прятался за спину майора Амосова и сразу произвел на нас благоприятное впечатление.

  – Ребята, подравняйтесь, пожалуйста, – негромко произнес майор Амосов.

  Слово «пожалуйста», не принятое в армии на всех уровнях, произвело на нас необычное впечатление. У всех сразу посветлели глаза, а я чуть не всплакнул от радости. Первым встал в строй и вытянул грудь колесом. Майор Амосов улыбнулся, – майор Амосов был необыкновенно добрым, чрезвычайно интеллигентным и порядочным человеком. В этом я убедился гораздо позже, когда мне было очень трудно и, как мне казалось, моя судьба зависела только от него, от его воли, от его решения.

  – В Минске нет метеостанции. И это большое упущение. Мы пользуемся данными Белорусской обсерватории, но, по известным причинам, мы здесь, в штабе БВО, решили создать свою станцию. Что это такое, вы узнаете в Крупках от своего командира, капитана Рыжаченко, начальника такой же метеорологической станции в Крупках. Если вкратце, то при стрельбе по летающим целям на значительных высотах, нам нужно знать направление ветра, его скорость и давление воздуха, влияющее на полет снаряда. Получится ли, оправдаются ли наши надежды, зависит от вас, стоящих здесь передо мной. Поэтому старайтесь, будьте молодцами.

   На то чтобы освоить показания приборов и обрабатывания данных отводится три месяца. Есть ли вопросы?

  – Все понятно, товарищ майор, – отчеканил я.

  – Кого вы выберите своим командиром? – спросил капитан Рыжаченко.

  – Я предлагаю младшего сержанта Шаталова, у него среднее образование, он хороший запевала, курит только махорку и то редко, – предложил я.

  – Хорошо, я не возражаю, – согласился капитан Рыжаченко. – Как вы, товарищ майор?

  Майор Амосов улыбнулся и моргнул глазом в знак того, что он не возражает.

  – Вольно, разойдись! Собирайте свои рюкзаки. В два часа посадка на поезд Минск-Москва, до станции «Крупки».

  Будущих метеорологов посадили на поезд «Минск-Москва» в общий вагон, где было полно гражданских лиц мужского и женского пола. Мужчины в меньшинстве и то в основном бывшие военные. Они сидели с гордым видом, кто без руки, кто без ноги, кто с одним глазом и рассказывали о своих военных подвигах. В их рассказах были преувеличения, но в основном эти преувеличения базировались на реальных событиях.

  Мы заняли свободные места и сразу поняли, что мы востребованы.

   – А солдатики, наши защитники, садитесь, не стесняйтесь, – приглашали в основном представители прекрасного пола.

  В описываемое время мужчины все еще были в дефиците, и это понимал каждый. Двадцать восемь миллионов солдат сложили свои головы на полях сражений не так давно закончившейся войны, не могли не сказаться на дисбалансе мужского и женского пола.

  Я уселся между дамами среднего возраста и отвечал на многочисленные вопросы.

  – Женат, небось? ну-ка, признавайся.

  – Не успел, да и женилка что-то плохо работает, ˗ съязвил я.

  – Не могет такого быть, – сказала дама и схватила меня за колено. – Увезла бы тебя и привела в порядок.

  – Нельзя. Пымает, арестует и в каталажку.

  – Не приставай к парню, Глаша. Тебе бы все шутки шутить.

  – Хи– хи, в каждой шутке есть доля правды. Вон какой розовощекий...проглотила бы.

  – Отделение, встать! Собраться всем в тамбуре. Через семь минут нам выходить, – скомандовал капитан.

  – Как вас зовут? – спросил я.

  – Глаша, как же, ты же слышал. Говори, где мы могли бы встретиться?

  – Месяца через три в Минске. Пока тут у нас, в Крупках сборы.

   Я вскочил, помахал рукой Глаше и выскочил в тамбур.

  Поезд сделал краткую остановку в Крупках, дал сигнал и двинулся дальше. Ребятам пришлось топать пешком около двух километров. Воинская часть размещалась в глухом сосновом лесу в нескольких зданиях – казармах. Их, видимо, выстроили специально для военных...с водонапорной башней, подводом электроэнергии.

  Был конец апреля. Земля покрывалась зеленью, но все еще дул прохладный ветерок, и сырость по ночам приводила в дрожь, когда надо было бежать в общий туалет, возведенный недалеко от казарм и учебных классов.

   Курсантов разместили в теплое помещение казармы, где стояли одноярусные кровати.

  Кормежка, на удивление была гораздо лучше, чем в Минске, видать результат того, что повара не воровали, не обменивали хорошее мясо, на кости или жирную свинину. Они здесь же при части и жили, кто с семьей, кто в одиночку. Младший сержант Шаталов командовал отделением.

  В хорошо оборудованном классе начались занятия по восемь, а то и больше часов в день. Преподавателем в единственном числе был капитан Рыжаченко. Он отличался от любого преподавателя полковой школы своей грамотностью, вежливостью, манерой изложения. Седьмой и восьмой час шел тяжело. Слушатели поневоле клевали носом, он видел это и делал замечание в вежливой форме. « Потерпите, ребята, еще немного. Материал огромный, а времени отведено мало». И это было хорошо, потому, что в полковой школе сержанты преподавали, как слесари бальные танцы, да еще наказывали слушателей, когда у них закрывались глаза от скуки. Занятия заканчивались обычно в четыре часа после обеда, и солдаты до ужина были свободны. Эта свобода заключалась в том, что каждый мог выйти за пределы части, побродить по лесу, вернуться в казарму, сесть за письмо родителям или девушке, если таковая была где-то далеко и ждала этого письма.

  Я, счастливый как никогда, бросился искать то место под открытым небом, где в прошлом году летом, будучи курсантом полковой школы, ездил в летний лагерь и ночевал в палатке. Но найти летнюю стоянку оказалось пустой мечтой. Все везде тщательно убрано, места предполагаемых палаток покрылись дерном и стали покрываться мягкой зеленой растительностью. Правда, здание клуба и скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, остались.

  – Как хорошо, что кончилась эта проклятая муштра! Всю жизнь ее помнить буду, – сказал я в кругу своих ребят.

  И действительно все жили как у Христа за пазухой. Солдат хорошо кормили. У меня даже подбородок появился. Нас не посылали мыть котлы, дежурными по кухне в ночную смену, свои кроватки заправляли, как умели, никто их не проверял, не мотал нервы.

  Я подружился с солдатом Блажевичюсом из Прибалтики. Он неважно говорил по-русски, но отличался тактичностью и вежливостью, привязался ко мне, как к родному брату.

  Капитан Рыжаченко проводил занятия по метеорологии по восемь часов в день. Удивительно, что я усваивал материал без труда в то время как мои сослуживцы тяжело переносили восьмичасовой рабочий день и никто из них не мог усвоить ни одной темы.

  На семинарах я отдувался за всех. Преподаватель ни на кого не кричал, никому не выносил порицания, никого не наказывал, иногда вздыхал и крутил головой. Он радовался тому, что хоть один ученик его понимает и что свои знания он может передать хотя бы одному из нас.

  Бывшие курсанты Черепаня, Касинец, Бомбушкарь, Рыбицкий, Шаталов, Изанский и другие сидели на занятиях тихо, делали вид, что слушают, но не соображали, о чем идет речь. Скорее муштра в полковой школе подействовала на мозг и что-то там такое отключила. Шаталов был неглупый малый, но к метеорологии интереса не проявил.

   Я же освещал любую тему на отлично, справлялся с любым практическим заданием. Уже месяц спустя, я самостоятельно принимал и обрабатывал радиосигналы, вычислял необходимые данные для последующей передачи в дивизии, стоявшие в ста километрах от города.

  Рыжаченко не мог нарадоваться на своего ученика.

  – Если бы вы остались у нас, – сказал он как-то мне, – мы сразу присвоили бы вам звание сержанта, и вы стали бы моим заместителем.

  – Я не решаю этот вопрос, товарищ капитан, и вы знаете это, – сказал я. – А потом, зачем здесь оставаться, поедемте и вы с нами. Вы были бы хорошим командиром. И командиром и...отцом. Все молодые солдаты чувствуют себя одинокими, в армии на нас орут, как бешеные псы наши командиры.

  – Я тоже не решаю этот вопрос. Если командование сочтет нужным, оно издаст приказ. Тогда я с удовольствием поеду с вами в город.

  – Мы напишем коллективное заявление и передадим его командующему. Он учтет наши пожелания.

  – Этого нельзя делать, ни в коем случае. В армии никакие коллективные мнения, а тем более, коллективные заявления в письменном виде, недопустимы. В армии – единоначалие. Если бы вы это сделали, то мне пришили бы панибратские отношения с подчиненными. Мало того, могут сказать, что я сам упрашивал вас об этом. Короче, ваши хорошие намерения обернулись бы для меня злом.

  – А кто конкретно может решить ваш перевод в Минск? От кого это зависит?

  – От полковника Эпштейна.

  – Он ... иудей?

  – Думаю, что так. Только это не имеет значения.

  – Имеет, – сказал я.

  – Какое?

  – Нам наверняка пришлют ... такого же, а они злые люди, любят выслуживаться, их мало, но где один, там и второй, – сказал я. – Все же быть начальником десяти человек в генштабе Белорусского военного округа (БВО)... такое редко случается. Теплое местечко, не так ли?

  – Такой вариант возможен, – согласился Рыжаченко. – Их в армии немного, но они действительно крепко держатся друг за друга, чувствуют друг друга за сотни километров, и в отличие от нас, русских, никто никого не подсиживает. Это правда. Товарищ Сталин не любил их, но теперь...

  – А Каганович?

  – Каганович в единственном экземпляре, как свидетельство советского интернационализма. А в общем, Каганович на закуску.

  – Плохи наши дела, товарищ капитан.

  – Почему?

  – Если нам пришлют..., он начнет нас кусать, чтоб выслужиться. Говорят, хохлы точно такие же: где хохол прошел, там еврею делать нечего. У нас в полковой школе был майор Степаненко. Житья от него не было.

  – Я тоже хохол, – сказал Рыжаченко, – и вы хохол, судя по вашей анкете.

  – Да, национальность не выбирают, – сказал я. – Но я не хохол вовсе, я – русин. А это большая разница. Кроме того, вы, товарищ капитан, относитесь к той категории хохлов, которыми страна может гордиться. Гоголь, Глинка – ...великие хохлы. Я желал бы быть одним из них, и вы, наверное, тоже.

  – Я знаю майора Степаненко. Он давно уже в майорах ходит, оттого и нервничает.

  – Он, наверняка, думает, что ему на большее рассчитывать нечего.

  – Так оно и есть.

  В конце июля курсы закончились. Нам было доверено самим добраться до Минска без сопровождения офицера. Все понимали, что курсы в Крупках это был лучший период службы в армии. И если командование учло наши пожелания и назначило капитана Рыжаченко нашим командиром – наша солдатская жизнь была бы такова, что никто из нас не захотел бы возвращаться домой. Но среди высшего офицерского состава были свои интрижки, свои дружеские взаимоотношения, свои служебные взлеты и падения.

  – Я пойду к майору Амосову, – сказал я своим сослуживцам.

  – Нельзя этого делать, – сказал Шаталов, – мы можем только сделать хуже. Начальство само знает, что надо делать.

  – Нет, надо идти, а то пришлют, бог знает кого, откопают его где-нибудь и пришлют, – настаивал рядовой Рыбицкий.

  Но время подошло, капитан стал прощаться с нами и это было прощания отца с двенадцатью сыновьями.

  – Товарищ капитан, не забывайте: все мы ждем вас в Минске. От имени всех заверяю вам: будем работать дружно на благо Родины. Каждый из нас будет стараться по силе возможности. Вы у нас не только командир, но и...

  – папа, – произнесли все солдаты громко.

   Стрелки на часах близились к двенадцати, пора было отправляться на станцию Крупки. В вагоне были одни гражданские лица – добрые, скромные, добродушные лица.

  Выгрузились на станции и направились в сторону Логойского тракта на городском транспорте. На территории военного городка, нас уже ждал майор Амосов и отвел в небольшое помещение, где нам предстояло прожить какое-то время. Это была большая комната с двухъярусными кроватями, довольно уютная с огромными, шкафами, тумбочками мягкими креслами, книжными полками.

  Каптенармус старшина Петренко выдал нам матрасы, пуховые подушки, белоснежные наволочки и простыни, вафельные полотенца и новые байковые одеяла.

  – Учтите, – сказал он, – я выдаю вам то, что положено офицерам. Бережно относитесь к общенародному имуществу. Не чистите сапоги белыми полотенцами, для этого есть сапожные щетки, – я их вам тоже вскоре выдам. Таким необразованным делом занимаются солдаты, что служат вдали от города. А вы числитесь при штабе Белорусского военного округа и потому вы – интеллигенты. Товарищ Ленин, правда, не любил интеллигенцию и даже называл ее говном, но это была буржуазная интеллигенция, вы наша социалистическая интеллигенция с марксизмом в душе и сердце.

  – А когда нас в баню свезут? – спросил сержант Шаталов.

  – А что?

  – Как что, у меня в потайных местах все время чешется.

  – Хорошо, завтра у вас баня.

   3

  Нас временно поселили в прекрасное помещение, в виде микро казармы, а это была офицерская гостиница, оборудованная мебелью, хорошими кроватями в один этаж, тумбочками. Я оккупировал большой письменный стол, расположил в нем книги, письменные принадлежности.

  Загородом нам отвели помещение в виде бункера под названием бомбоубежище. Уже пошли сигналы, данные о давлении, скорости ни направлении ветра на различных высотах.

  – Да мы сами будем все делать, незачем нам присылать кого-то, а то пришлют хохла или еврея и начнут нас душить.

  Таково было общее мнение.

  «Неужели в армии может быть так хорошо, – думал я, строя грандиозные планы на будущее. – Да я здесь пройду весь материал за среднюю школу и как только кончится срок службы, поступлю в институт. А пока и здесь хорошо. Кормят гораздо лучше, чем в Крупках, в город можно выйти, а в выходной и парк посетить. Запустить зонд с прикрепленным прибором, определяющим давление, направление ветра на различных высотах, обработать эти данные и передать в штаб нескольких дивизий, на все это нужно потратить два, два с половиной часа. Остальное время используй, как хочешь. У нас больше нет этого придурковатого хохла Степаненко, который орет по всякому поводу и без повода. А сержанты ему подражают и, в общем, все орут как в пекле». Мы, конечно же, немного разболтались, как говорили в армии".

   ***

  За городом, недалеко от КП полка, где я недавно служил, нам отвели бомбоубежище, завезли оборудование, и мы ежедневно собирали радиозонд, надували большой шар и выпускали в атмосферу. Я получал и обрабатывал сигналы. Свои сигналы мы сверяли с данными Белорусской обсерватории и если совпадали, рассылали их по зенитным полкам, передавали в дивизии Белорусского военного округа. То, что у нас не было командира в офицерской форме, никак не сказывалось на работе нашей маленькой метеостанции: то, что хотело командование, оно получало четко один раз в сутки. У нас была возможность покидать военный городок и выходить в город, особенно в выходные дни, но никто из нас не опаздывал.

  Но я знал, что так продолжаться не может и не ошибся. Однажды, в десять утра к нам в жилое помещение вошел толстозадый с немного отвисшей толстой губой и глазами навыкате еврей Вазелевский или Узелевский.

  – Кагал! – произнес он на своем языке. – Встать, иррна! Отныне я ваш командир пан Узилевский! Прошу любить жаловать. У вас тут полный шлемаз, а я шломиэль. Ах, ты вейз!

  – Нам уже идти на метеостанцию, товарищ шлемаз. В 11 выпускаем зонд. Не волнуйтесь так. Вы должно быть, только что из Израиля. Там что – шлемаз, так шлемаз?

  – Мои сослуживцы расхохотались.

  – Азохен вей! Ты есть Славский неудачный курсант? ну я научу тебя родину любить. Ну -кось тумбочку открой, шо у тебе там хранится, есть там враждебная литература? О, полно. Это вместо уставов, да? Ну-ка посмотрим поближе. А, Шекспир, он еврей? Если еврей – прощаю.

  – Могу сказать одно: он не дерьмо, – ответил я полный злости.

  – А Бульзак? Американец. Наш враг. Но мы поступим так. Вернемся из задания и начнем составлять протокол.

  – Меня посадят?

  – Это будет решать КНВД.

  – НКВД, товарищ шлемаз.

  – Ты сказал НКВД? Так и запишем.

  Он достал блокнот из потертой кожаной сумки, там уже первой стояла моя фамилия и туда в это строку что-то добавил.

  – А теперь строиться.

  – Зачем строиться? – спросил Шаталов. – До круга доедем трамваем, а там уж и строем, если прикажете.

  -Я главный командир, а вы так себе ни два, ни полтора. Следовательно, мое слово последнее. Азохен вей! Я не выдержал и засмеялся.

  – Что, у чому дело?

  – Вы собираетесь научить нас еврейскому языку?

  – Зайд гезунд! – До свидания! – сказал капитан и тут же опомнился. – Строиться! Ать-два, ать – два.

  Мы все выстроились и попытались выйти из помещения строем, но строя не получилось. Капитан сплюнул себе на воротник и сказал какое-то ругательное слово на своем языке. Мы шли до трамвайной остановки строем, сели в трамвай.

  – Запевай! – потребовал капитан Узилевский.– Он еще больше выкатывал глаза. Но никто запевать не стал. Шаталов набрался смелости, подошел к нему вплотную и что-то шепнул на ухо.

  – А рази мы у тромбае?

  – Да-да, у нем у самом.

  – Ну, тады дело швах.

   ***

  Наша землянка была закрыта на висячий замок. Ключник Бамбушкарь долго копался, пока открыл и входя в маленькое помещение зацепил за провод ногой, а провод оказался привязан к аппарату, – это был аппарат, который нами не использовался, кто-то его по ошибке доставил, – но он был коротковолновый, не выпускался и не продавался населению по той причине, что на коротких волнах можно было слушать вражьи голоса, такие как Немецкая волна, Радио Свобода, Голос Америки. Это был крепкий железный ящик, и падение с полки на пол не принесло и не могло принести ему никакого вреда. В нем разбирался только рядовой Беккер уроженец Львова.

  – Фамилио! фамилио, твою мать, ураг совецого государства!

  – Беккер, – товарищ капитан.

  – Буккер? Ну, твоя мать, чесать зад! садись вот на тот скамейка!

  Беккер послушно сел, снял пилотку, заморгал глазами. Капитан неспешно открыл свою кожаную сумку, уже на ней стояла какая-то клякса, извлек общую толстую тетрадь и уселся рядом.

  – Да Беккер здесь ни при чем, товарищ капитан. Это Бобушкарь виноват, он у нас ключник.

  – Кто назначал Бомбу...? Бомба, садись! После допроса, Бумбо шкумбо, придется заполнить личный листок. Тут 80 вопросов. На все нужно добросовестно ответить. Где прадед захоронен, знаешь?

  – Никак нет.

  – А, маскируешься? Знаем мы вас.

   Плечистый, губастый, краснощекий, с немного выпученными глазами и какой-то идиотской, едва заметной улыбкой, улыбкой превосходства, капитан Узилевский производил на всех жуткое впечатление. Его мясистое лицо становилось свекольным при едва заметном волнении, а толстая нижняя губа слегка отвисала, покрываясь слюной. Из-под офицерской фуражки, начиная от висков, выпирали рыжие курчавые пейсы – знак национальной принадлежности; живот слегка отвис, стянутый широким офицерским ремнем. И этот недостаток можно было бы простить, если бы не толстый раздвоенный зад, состоящий из двух толстых половин и разорванным швом на офицерских брюках, который никак невозможно было скрыть.

   ˗ Встать! Иррно! Садись, Иррно! Встать, ложись Бамбушкако-како...! Как вы выполняешь команду своего начальника? как ты встречаешь советского офицера, своего командира? Я научу вас родину любить. Ирррр – но!

  Солдаты перепугались. Кое-кто встал, кажись Касинец встал: руки по швам и высоко поднял тыкву, едва пилотка не слетела и произнес шалом, товарищ капитан. Капитан улыбнулся, вздохнул и сказал:

  – Ладно, на сегодня хватит.

  А я вспомнил, что надо запускать зонд. Так мы начали работать.

  Сверив свои данные с данными обсерватории, я отдал журнал Касинцу для передачи в полки БВО.

  – Не подвели, товарищ ефрейтор? – спросил меня капитан.

  – Никак нет, товарищ капитан.

  – Тогда какие у вас есть предложения?

  – Хорошо бы побывать в обсерватории всем нашем скромным личным составом во главе с вами, товарищ капитан, – сказал я, пряча улыбку в глазах. Я знал, что он совершенно не нужен, так как он баран, жидовская плесень, совершенно не разбирается в метео данных, но делать было нечего: он офицер, наш командир.

  -Давайте, я сейчас позвоню начальнику обсерватории и передам вам трубку, а вы там договоритесь о приеме.

  – Гм, так, во главе со мной, это то, чего я добиваюсь. Только не давайте, а разрешите – вот как надо говорить. Но так уж и быть, разрешаю. Хотя, подождите: не могу разрешить. Так как вы сказали « давайте», а не разрешите, поездка на серваторию отменяется. Это вам наука. Рядовой Бомбушко, встать! Продолжим.

  Я в это время испытывал к нему ненависти больше, чем кто-либо, когда – либо.

   Капитан стал всматриваться в каждого из нас. Когда приблизился ко мне, я дважды чихнул, потому что от него дурно пахло, видать, он тихонько стрельнул. Наши глаза встретились, мы сверлили друг друга. Наконец, я спросил:

  ˗ Кто вы такой? Обычно командиров, в том числе и офицеров, кто-то представляет подчиненным, а вы ...самозванец.

  ˗ Я – ваш новый командир, капитан Узилевский. Я сам себя представляю. Я вас всех пересажаю, по одному, по очереди. Видно, что вы разболтались, вернее развратились, и это никуда не годится. Ну-ка слушай мою команду. Строиться, си-и-иирна! Садиться, си-ирррна! Товарищ сержант! сдайте лапорт. Я ваш, ваше все, понятно? Замордую, если не будете беспрекословно выполнять мои приказания – приказания родины. Непослушание расценивается как измена Родине. Товарищ Шаталкин, вернее, Шкатулкин, выполняйте приказание, ну, кому сказано?!

   Шаталов поднялся, за ним все встали, вытянули руки по швам, а я несколько замешкался, а потом и вовсе забыл, что надо опустить руки по швам, поскольку мои глаза впились в физиономию рыжего тучного еврея.

  – Гм, – произнес капитан, – вы несколько лениво встаете со своих мест. Так встречать советского офицера, да еще своего командира, просто не годиться. А я биографию каждого из вас уже изучил почти досконально. Вы все не так давно окончили полковую школу. Начальник полковой школы майор Степаненко – мой друг. Он, правда, хохол. Но это не беда: где прошел хохол – там еврею делать нечего, го-го-го. Насколько я знаю, он строгий командир. Видать, вы подзабыли, малость, строевой устав. Но не беда, мы...вернемся к этому и очень скоро.

  – Простите нас, товарищ капитан, мы, после жестокой муштры в полковой школе, немного расслабились, но это никак не сказывается на наших прямых обязанностях: все данные, необходимые нашим зенитным частям, мы передаем точно и в срок, и эти данные без погрешности.

  – Вы ефрейтор Славский?

  – Так точно, – вытянулся я.

  – Вольно, ефрейтор Славский. Я знаю, что вы лучший специалист метеорологический зенитчик, но это не дает вам право рассуждать. Ваш лексикон должен состоять из нескольких слов, а именно: слушаюсь, так точно и есть. Поняли? Поняли или нет? Отныне все вы будете выполнять только мою волю. Пока все дружно садитесь, я проведу с вами политзанятия, а потом поедем за город, осмотрим наше рабочее место. Но вы не дружно сели. А коль так, слушай мою команду: дружно встать, дружно сесть, дружно встать, дружно сесть! Хватит на первый раз. Через недельку вы будете дружно садиться, а пока что хватит. Разболтались вы, разболтались. А это измена. Кто вы на самом деле, я знаю почти досконально. У ваших родителей враждебное отношение к советской власти, а какое у вас, я очень скоро выясню.

  Капитан извлек из потертого портфеля толстую книгу под названием «Марксизм и вооруженные силы», раскрыл ее, сел к большому столу, раздвинул ноги, что мешали животу, и начал читать. Читал он очень нудно и совершенно непонятно, о чем же там, в марксистском талмуде, шла речь. Почти на всех это чтение подействовало как снотворное, а я кусал губы до крови, чтоб не рассмеяться. Капитан умудрялся одним глазом посматривать на сопевших подчиненных и делал замечание только в том случае, если на все помещение раздавался храп. Когда же взгляд его рыбьих глаз встречался с моим взглядом, насмешливым и презрительным, на его жирном лице появлялось так много кровяных шариков, что кожа по цвету напоминала очищенную свеклу. Порой он останавливался и долго сверлил меня своими маленькими глазками буравчиками, но я не отводил насмешливого взгляда, за что впоследствии жестоко расплачивался.

  Когда ему самому надоело бесполезное чтение, от которого он сам начал зевать, – он захлопнул книгу, и велел собираться.

  – Сержант Шаталко! постройте отделение в колонну по одному и строем следуйте за мной. В общественном транспорте не разговаривать, не смеяться, с девушками шуры-муры не заводить.

  – А дышать-то можно? – спросил Бамбушкарь.

  – Сержант Шаталко! пошлите этого солдата сегодня вечером дежурным по кухне.

  – Да что вы, товарищ капитан! там такие котлы глубокие, что, когда я полезу их чистить, меня надо будет за ноги вытаскивать, – пожаловался Бомбушкарь.

  – Ничего, на месте разберутся, что с тобой делать. Знайте, товарищи: задавать глупые, с подковыркой вопросы, категорически запрещается. Вы меня поняли? поняли или нет, я вас спрашиваю?

  – Так точно, поняли, ваше благородие.

  – Молчать! какое я вам благородие? я советский офицер, а с благородиями у нас давно покончено. На следующих политзанятиях мы будем проходить эту тему подробно.

  Солдаты выстроились во дворе перед казармой и после всех команд, последовали за своим командиром, который произвел на них тягостное впечатление.

  В городе в то время военных было не на много меньше, чем гражданских, и шагистика строем, считалось нормальным явлением, поскольку весь город походил на военный городок, в котором военная муштра считалась нормой.

  На трамвайной остановке солдаты остановились, и когда открылась входная дверь, дружно вошли в вагон трамвая.

  Капитан плюхнулся на переднее сиденье, предназначенное для стариков и инвалидов, и никому не уступал места. Когда к нему подошла кондуктор и попросила уступить место старухе с клюкой, он кисло улыбнулся, встал, подал старухе руку, и бережно усадил ее на место.

  Я снова устремил на него свой насмешливый взгляд и капитан понял, что его подчиненный над ним в душе смеется и за что-то осуждает его.

   На последней остановке капитан приказал всем освободить вагон и построиться рядом с трамвайной остановкой.

  – Дальше мы пойдем строем, – сказал он.

  – Запевать надо? – спросил Шаталов.

  – Немного дальше отойдем и начнем петь, – сказал капитан.

  – Смирно! – громко воскликнул Шаталов.– Правую ногу вперед, арш!

  – Отставить!

  – Отставить! – повторил Шаталов.

  – Товарищ Шаталов, с какой ноги начинается движение? – спросил капитан, краснея.

  – Кажись с левой, – растерялся Шаталов, – а, может, и с правой.

  – Только с левой. Строевой устав повторите еще раз и сдайте мне экзамен.

  – Есть повторить еще раз!

  – Подавайте команду! – разрешил капитан.

  – Смирно! нале-ву!

  – Куда налево? прямо, только прямо, за своим командиром, – пробурчал капитан.

   4

  Я служил в Советской армии. Это значило, что советская армия была не русской, не украинской, не казахской и ни одна народность не пользовалась преимуществом, хотя все мои сослуживцы были русские ребята – хорошие, добродушные, готовы поделиться последним куском хлеба. Что касается евреев и украинцев, то представители этих народов все время пытались верховодить, но ничего не получалось. Это объяснялось численным превосходством: на сто человек русских попадался один еврей и два украинца. Они как бы сдавались на милость старшего брата.

  Пан Узилевский использовал превосходство над подчиненными солдатами рядового состава, а он носил погоны капитана. Никто не знал, какие методы воспитания он применяет в своем маленьком взводе. Некому было его заложить. Никакие жалобы от рядовых в отношении своих начальников, а тем более офицеров не принимались. Кроме того, у капитана была мощная защита в штабе дивизии.

  И все же, если офицеров еврейской национальности можно было пересчитать по пальцам, то украинцев – каждый второй. Они воевали за звездочки, как за слиток золота на золотых приисках. Они пускали вход все – плебейское поклонение старшим, жестокость по отношению к подчиненным, выправку, постоянное напоминание о своей персоне и даже часто употребляемые слова своего языка. Всякий офицер украинец был похож на начальника полковой школы майора Степаненко, как две капли воды. Евреи были несколько умнее и хитрее. Что касается малого числа евреев, то это были замкнутые, чрезвычайно жестокие люди, которые как бы занимались отмщением за свои исторические унижения. В основном эта месть вымещалась на простых солдатах. Так, где командиром отделения, взвода, батареи, полка, дивизии был еврей, там процветал суицид, как результат хитросплетенных жидовских карательных мер. Жиды, занимавшие должности в армии это был Дамоклов меч над головой любого солдата. Встретить еврея в качестве рядового солдата это проблема. Евреи были очень мобильны, дружны между собой. Стоило появиться Эпштейну в качестве начальника штаба дивизии, как все евреи Белоруссии тут же были взяты на учет, им было присвоены офицерские звания, они были расставлены на престижные должности, заняли теплые места.

  Откуда взялся Узилевский? Отца не знал, рос с матерью, плохо учился в школе, но в институт был устроен, сначала на вечернее, а потом заочное отделение по причине бедности. Мать видела, что Залман не тянет: туповат парень.

  – Иди-ка в армию, там хорошо платят. Расскажи, что ты студент. Может тебя заметят, произведут в офицеры.

  Так оно и вышло. Залман попал в глаз Эпштейна и вскоре стал капитаном. А потом был направлен командиром крохотной метеостанции при штабе Белорусского военного округа. Зарплата, как у любого начальника. Теперь можно было жениться на еврейке минчанке, но Залман плохо выглядел и, несмотря на дефицит мужчин, после окончания войны, ни одна еврейка не решилась стать верной подругой Залмана. Уже 35 лет, а он все холостой, живет с матерью и довольно уютно в однокомнатной халупке.

  Маленькая метеостанция, такая важная для командования могла бы быть более хорошо оборудована, но Залман для таких дел прямо скажем, не годился. Он сосредоточил свою деятельность на игре на нервах своих солдат.

  Добиться заполнения личных листков, где было 80 вопросов, не так просто. Хоть стреляйся, солдаты не могли вспомнить, где похоронены их прабабушка и прадедушка: холмики, украшенные пятиконечной звездой, сработанные из дощечек, давно сгнили, да к тому же в СССР раб умер, его похоронили и тут же забыли. Это в загнивающих странах дети, внуки и правнуки посещают могилы своих предков, сажают и ухаживают за цветами, а в свободной стране рабы выполняют нормы, хвалят вождя и ждут коммунизма, даже если знают, что он, этот коммунизм, никогда не наступит, все равно ждут.