Текст книги "Правка (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

  В штабе Белорусского военного округа тоже переполошились, не зная, что делать: давать или не давать залпы из всех орудий по неопознанным самолетам? поднимать или не поднимать истребителей перехватчиков в воздух? А вдруг ошибка? а вдруг этот сержант что-то напутал? Кто будет отвечать? Тот, кто давал команду открывать огонь. Надо доложить командующему. Пусть он принимает решение, на то он и командующий. Но командующий в это время видел сны. Ему снилось наводнение, мутная вода, в которой он плавал на какой-то доске или даже на бревне и кричал: тону, спасите!

  Дежуривший по штабу БВО майор Амосов принял на себя совсем непопулярное решение и стал звонить на квартиру командующего. На тревожные и непрерывные звонки первой откликнулась жена командующего Глафира Константиновна:

  – Какого черта трезвоните среди ночи? Делать вам нечего? – выговаривала она сонным голосом в трубку.

  – Это говорит майор Амосов. Срочно будите Первого! Неопознанные цели, а это, возможно американские самолеты приближаются к городу. Как раз сейчас пролетают над нами. Именем Родины. Будите Первого, все ждут его указаний. Дорога каждая секунда... это говорит майор Амосов, обнаружены неопознанные цели.

  – Сколько их?

  – Две.

  − Поймайте их, что ж вы?

  – Я жду Первого. Срочно! Именем Родины!

   – Чичас, одну минуту, пойду будить, что делать? – Она подошла к кровати, нежно погладила мужа по щеке, и как можно нежно сказал на ухо: – Встань, Юрка, возьми трубку, там какие-то мериканские самолеты суются к нам, шоб им лихо было.

  Генерал тут же вскочил на обе ноги, как был в кальсонах, еще не до конца понимая, что от него хотят.

  – Что там случилось?

  – Самолеты летят, Юра, на нас летят, понимаешь?

  – Что?! Самолеты? надо говорить: боевая тревога, сколько раз тебя учить, бестолочь несусветная!

  Трясущимися руками он схватил трубку и, не выслушав дежурного, сказал:

  – Еду! Сейчас буду! – и бросил трубку. Как был в кальсонах, сунул ноги в туфли и, не связав шнурки, схватил в прихожей китель, спустился вниз. Тут его уже ждала машина. Он вскочил, как сумасшедший, в открытую дверь, машина дико заревела, и умчалась в штаб армии Белорусского военного округа.

  Только сейчас генерал понял, что не успел надеть брюки и думал, как ему предстать перед подчиненными в кальсонах. Когда подъехали к штабу, Смирнов сказал водителю:

  – Снимай брюки, потом поезжай ко мне домой, возьми мои генеральские, а я твои брюки одену, – не в кальсонах же мне туда являться. Сверни, положи их в пакет и передашь через дежурного. Ну, давай, некогда!

  – Боюсь, вы в них не влезете, – сказал водитель, оставаясь в трусах. Но генерал схватил, попытался надеть, но действительно ничего не получилось.

  – А была, не была, пусть смотрят на китель и на погоны, нечего мотню разглядывать, – сказал генерал, поднимаясь наверх.

  На командный пункт стали прибывать и другие генералы и полковники. Смирнов уже стал вести карандашом по карте.

  – Доложите сложившуюся ситуацию! – приказал он дежурному Амосову.

  – А чего докладывать? Американские самолеты пролетели над всей территорией Белоруссии, покружились над нашим городом Минском, а сейчас находятся над территорией Прибалтики, – сказал Амосов со слезами на глазах.

  – Почему не открывали огонь?! Почему? почему−у?!

  – Одна зенитная батарея выпустила два снаряда. Но снаряды даже до хвоста не долетели, товарищ командующий, – сказал Амосов.

  – Передайте командующему Прибалтийским военным округом маршалу Иванкевичу сигнал тревоги по спец связи.

  – Слушаюсь, товарищ командующий.

  Пока майор Амосов крутил ручку аппарата, американские самолеты уже были над Балтийским морем, держа курс в направлении Атлантического океана.

  – Все, пока все свободны. Через три часа совещание в актовом зале, – сказал командующий, доставая записную книжку из ящика стола.

  – Что делать, надо докладывать в генеральный штаб либо министру обороны маршалу Булганину. Но еще только пять часов утра. Все спят. Министру звонить нельзя. Это еще не начало войны, – говорил он вслух самому себе, когда все ушли.

  У него, как у командующего, было несколько аппаратов прямой связи: аппарат с ЦК ВКП(б), аппарат с Советом министров СССР, аппарат с министерством обороны и аппарат с первым секретарем ЦК Белоруссии. Смирнов снял самую близкую ему, но самую страшную трубку, при помощи которой он часто соединялся с министерством Обороны СССР. Было шесть часов утра, когда он доложил, а уже в восемь утра ему позвонил министр обороны страны. Это был Булганин.

  – Почему пропустил два американских самолета, такой -сякой?

  – Мы все меры приняли, товарищ маршал, даже произвели два выстрела, но, к сожалению, безрезультатно.

  – Грош цена твоим выстрелам и тебе тоже, – сурово сказал министр. – Мне сейчас докладывать в ЦК, возможно, самому товарищу Маленкову. Какое решение он примет, я не знаю. Скорее всего, нам с тобой придется сухари сушить. Все. – И повесил трубку. Смирнов долго не выпускал трубку, сжимая ее в правой руке, будто она могла сказать еще что-то. Водитель занес генеральские брюки, отглаженные, вычищенные с широкими красными лампасами.

  – Положи на стол, – сказал он водителю, – и можешь быть свободен.

  – Глафира Константиновна просила...

  – Сейчас не до этого, уходи! – вытянул руку генерал и показал пальцем на дверь.

   3

  В девять часов из министерства обороны СССР ему сообщили, что в среду из Москвы приезжает инспекторская комиссия в составе сорока пяти человек, которую будет возглавлять известный маршал Георгий Жуков.

  – Ну, все, хана мне. Знаю я этого Жукова. Это настоящий ястреб, – произнес Смирнов и схватил брюки. В дверях снова показался майор Амосов.

  – Товарищ командующий, жена просит взять трубку.

  – Скажи: занят. И... не зови меня командующим, ибо я уже таким не являюсь. Позови Солодовникова и Лунева.

  – Слушаюсь, товарищ командующий! – отчеканил Амосов. Майор Амосов был очень спокойный, уравновешенный и умный офицер. Своим олимпийским спокойствием и уверенностью он прекрасно воздействовал на собеседника, как бы передавая ему частицу своего спокойствия и уверенности. Генерал Смирнов любил его и уже собирался повысить в должности майора, но все так неожиданно переменилось, все так перемешалось, если не сказать стало с ног на голову.

   Когда вошли два генерала, командующий уже был в полной форме, брюках и кителе, а также в фуражке.

  – Садитесь товарищи. Плохи наши дела. Через два дня, в среду нас снова проверяют. Около пятидесяти человек из Москвы к нам приезжают. Надо встретить в аэропорту, разместить, поставить на довольствие, подготовить подразделения для проверки, посмотреть еще раз планы военно-политической подготовки в наших частях. Главное внимание уделить проведению политзанятий и проведению политинформации, и, разумеется, изучению гениальных трудов Ленина и Сталина по вопросам военного искусства.

  – А кто возглавляет инспекторскую проверку? Жуков? – не без тревоги спросил Солодовников.

  – Маршал Жуков.

  – Ого! Это не маршал, это волк, – сказал генерал Лунев. – Я думаю, Юрий Петрович, что нам, не откладывая это дело в долгий ящик, надо немедленно приступить к собственному смотру готовности войск к отражению внезапного нападения противника. Начать эту работу сразу же, до прихода московских товарищей.

  – Я думаю: он прав, – поддержал Солодовников.

  – Если вы разрешите, Юрий Петрович, я этим немедленно займусь. В актовом зале полка связи, а он рассчитан на тысячу двести посадочных мест, я уже в 12-00 проведу совещание с руководящим составом от командира дивизии до командира батареи.

  – Действуйте, – сказал Смирнов.

  Генерал Лунев тут же вскочил и, приложив руку к головному убору, выскочил из кабинета командующего. Солодовников, теребя авторучку в руках и как бы изучая узорчатый графин с водой, сказал:

  – Пусть проводит. Это не помешает. Мы должны сами начинать исправлять свои ошибки, не дожидаясь указаний сверху. А вообще эти поганцы здорово нам подгадили. Надо поражать такие цели немедленно, не дожидаясь приказа командующего. Сбили бы хоть один самолет, мы были бы на высоте. Это престиж, понимаете? Это престиж страны, а не просто нашего Белорусского военного округа. А тут мы подкачали, и так глупо. Но почему, почему все так, как будто нарочно нам свинью подсунули. Надо им отомстить. Надо бы связаться с командующим советских войск в Германии, пусть пошлет им несколько самолетов хотя бы до Лондона и обратно. Я знаю командующего, может, позвонить ему, а?

  – Не стоит. Да он и не пойдет на это. Это международный скандал и такую просьбу или, вернее совет, мог бы дать только министр обороны, либо, скажем, товарищ Берия, но никак не мы.

  – Я с этим согласен. Это я так, по дружески мог бы посоветовать Ивану Тимофеевичу.

   Снова тихонько появился дежурный Амосов.

  – Ваша жена здесь, товарищ командующий, – доложил он.

  – Не пускай ее, – в сердцах выпалил генерал, – хотя погоди, пусть уж, раз здесь...

  Дежурный едва успел закрыть за собой дверь, как тут же появилась растрепанная, заплаканная супруга генерала Глафира Константиновна.

  – Почему ты не берешь трубку, в чем мы виноваты, если эти мериканские стервятники решили прогуляться над нашей родной Белоруссией? Мы за тебя все переживаем, убежал из дому, сломя голову, штаны не успел надеть, не побрился, не позавтракал. Дочь плачет, в школу идти отказалась. Борис Петрович ее тама успокаивает, спасибо ему, – говорила она, одним глазом, посматривая, на Солодовникова, как он будет реагировать на то, что его сын, озабочен состояние души ее дочери.

  – Садитесь, Глафира Константиновна, – предложил Солодовников. – Не стоит так переживать. Мы пока целы и невредимы, а что будет дальше– посмотрим. Конечно, хорошего мало, но все это не смертельно. Живы будем – не помрем, как говорится.

  – Вытри лицо и возвращайся домой. Не звоните мне больше. Все семейные дела обговорим дома, я буду вовремя.

  Глафира Константиновна подошла к большому зеркалу, немного ужаснулась своего вида, достала большой носовой платок, промокнула слезы на глазах, достала пудреницу из небольшой черной сумки и, потратив всего пять минут, привела себя в порядок и незаметно вышла из кабинета своего знаменитого мужа.

  – Давай по сто грамм примем, что-то сердце жмет, – сказал Смирнов Солодовникову. – Распорядись на счет закуски.

   4

  Дверь воображаемого рая с Ниной, которую я практически приоткрыл, так неожиданно и быстро захлопнулись, что я не успел моргнуть глазом, как очутился на улице, на пустыре продуваемого ветрами. Я стоял как столб и не искал укрытия. Я понял, что я раб, не имеющий права на что-то претендовать, и если соблазнился, потерял волю, ориентацию, то я и достоин самого жестокого наказания. И Нина была сто раз права. Она не могла полюбить такого парня, солдата, у которого нет ничего за душой и в перспективе нет будущего. Она сама жила в нищете и будучи более практичной, чем я, рвалась к чему-то, и мозг у нее был практичнее, холоднее, чем у меня.

  Как сложилась ее судьба в будущем, я не знаю, – я потерял интерес к ее судьбе и к ней самой и сейчас, глядя на нее с высоты своего возраста, я должен поблагодарить ее за ее поступок, ибо она могла погубить не только себя, но и меня.

  Кроме шести чувств, данных человеку природой, есть еще чувство любви, обожествления представителя противоположного пола. Рана, нанесенная Ниной, не заживала у меня всю мою жизнь. Я больше никогда так не влюблялся в кого-то и больше так не страдал.

   Гораздо позже я был влюблен в девушку, она жила в студенческом общежитии, я посещал ее, приносил цветы, приглашал на свидание, но чего-то ответного не мог добиться. Как я к этому относился? Очень просто, очень легко, не любит, ну и что? Но когда я не пришел в очередной раз, а потом еще раз, а потом снова не появился, моя пассия занервничала, да так, что места себе не находила. Я по распределению уже был на другом конце света, она все узнала, все бросила и нашла меня и со слезами на глазах спросила:

  – Ты почему меня бросил, какое ты имел право.

  – Но ты же была...недоступной, как скала.

  – Мало ли что!

  У любви сто миллионов оттенков. Рамки этой повести не позволяют мне остановиться хотя бы на десятке из этих разнообразных оттенков. Сейчас, когда пишутся эти строки, отношение общества к любви несколько иное – более простое, более свободное. Достаточно девочке перейти тринадцати летнюю возрастную черту,

   и она уже старается вкусить запретного плода. Это уже элемент деградации общества.

   ***

  Из всех советских учреждений, читальный зал был самым тихим, уютным и самым уединенным учреждением. Я всегда любил посещать библиотеку, особенно публичную. А сейчас, после последних событий, происшедших со мной, и, едва не сдвинувших нервную систему со своей оси, я стал искать, возможного случая, чтобы записаться в городскую публичную библиотеку, расположенную в центре города. Здесь можно было уединиться, погрузиться в другой мир, в котором не было ничего того, что окружало меня теперь со всех сторон в реальной жизни.

   Любое свободное время я использовал, чтоб появиться в библиотеке, хотя бы на самое короткое В этот раз я заказал по одному тому Гете, Гейне, Флобера и сонеты Шекспира. С этим ценным грузом под мышкой, я вошел в полупустой читальный зал и сел у большого окна за стол, где могли сесть еще три человека и столько же напротив. В читальном зале было так тихо уютно, как в раю. Тут хорошо думалось, и отдыхала душа.

  К обеду народу прибавилось: за каждым столом сидело по два– три человека, а после обеда читальный зал был полностью заполнен. Рядом с мной сидела девушка, от которой несло тонким ароматом неведомых мне духов. Она что-то все время строчила, очевидно, письма, потому что исписанные листочки, загибала треугольником, а некоторые упаковывала в конверты.

  Я после прочтения главы из романа Флобера «Мадам Бовари», занялся сочинением стихов. Я обработал и переписал набело только три строфы, сочиненные ранее:

  Как я безрадостно живу,

  Как я бессмысленно страдаю

  И на зеленую траву

  Колени, молча, опускаю.

  Мир бабочек и рыжих пчел

  Заволновался, протестуя.

  За все, что на земле нашел

  Тебя, земля, благодарю я.

  За боль обманутых надежд

  И лет растраченных напрасно,

  За то, что мне в кругу невежд

  Свободно мыслить так опасно.

   Стихи получились, как мне показалось, неплохими, а главное, они соответствовали настроению, внутренней гармонии души. Просидев за столом свыше четырех часов почти неподвижно, я вышел на небольшой перерыв проветрится, и покурить, а, спустя минут пятнадцать, когда вернулся к своему рабочему столу, на листочке, рядом с восьмистишием, лежала, свернутая в трубочку записка.

  «Извините меня, но я совершенно случайно прочитала эти стихи и они мне так понравились, что я хотела бы переписать их, а без вашего согласия и ведома, я на это не могла решиться. Чьи это стихи? Если ваши – я поздравляю вас. У вас талант. У меня настроение сейчас так созвучно этим стихам... это просто не выразить словами. Я не могла дождаться вас, меня ждали. Позвоните мне. С приветом Лиля. Мой телефон 2-55-55».

  «Это еще что? – подумал я. Опять ловушка? Ну, кто она. Стихи понравились. Это хорошо. Посмотрим, не потерять бы номер».

  Лиля положила записку в последний момент, когда уже у нее не оставалось больше времени: ее у памятника вождю, на центральной площади перед домом ЦК партии и Дома правительства Белоруссии, ждала ее университетская подруга Августа.

   ***

  После того печального случая связанного с полетом американских самолетов над территорией Белоруссии, из Москвы приезжала бригада генералов во главе с маршалом Жуковым. Проверка была поверхностной и скоропалительной: Жуков приказал построить всех сотрудников штаба БВО во главе с командующим Смирновым, отцом Лили и не выслушав никаких объяснений, подошел к отцу вплотную и несколько раз ударил его перчаткой по лицу.

  – Все! Уходите, вы больше не командующий. Я вас снимаю с поста командующего.

  Отец плакал, рассказывая дома эту позорную историю, и даже пытался застрелиться. С матерью сделалась истерика. Все думали, что за снятием с поста командующего последуют и другие беды: разжалование, увольнение из рядов вооруженных сил, а то и арест. Но этого, слава Богу, не произошло. Отца вызвали в Москву и предложили пост командующего Забалькайским военным округом. Это было спасением, и все же это был удар по Лилии. Ей не хотелось покидать город, в котором она родилась и выросла, где получила высшее образование. Она ходила вся в черном, как молодая вдова, мучительно ища, за что бы зацепиться, чтобы остаться в городе. Как никогда раньше она хотела выйти замуж за Бориса Солодовникова, но Борис, как только все это случилось, быстро и окончательно переметнулся к Нине Луневой, еще вчера неразлучной подругой. Нина начала сторониться, избегать ее взгляда, ссылалась на занятость при случайной встрече, а потом и вовсе перестала общаться с Лилей. Вот тебе и подруга, под стать матери, которая так ценила поговорку: своя рубашка ближе к телу.

  Лиля ухватилась за мысль, что она не может бросить детей-пятиклашек, где она преподавала литературу всего два раза в неделю. Но как сказать родителям об этом? Не будет ли это очередным ударом для них, и так отец ходит за сердце хватается, все время валерианой от него пахнет.

  И вдруг, мучивший ее вопрос, разрешился неожиданно быстро и положительно: отец объявил, что она остается в Минске в той же квартире. По договоренности с генералом Солодовниковым, в ближайшие три года никто не будет ставить вопрос об освобождении квартиры, если там кто-то из членов их семьи останется жить.

  Лиля была на седьмом небе от счастья.

  После отъезда родителей в далекое Забайкалье она тосковала целых два месяца и не только по родительской ласке, но и по материнской кухне, а потом стала потихоньку привыкать и к кухне и к одиночеству.

  Сейчас, когда она выскочила из библиотеки, было без пяти минут шесть вечера. Ровно пять минут требовалось, чтоб добежать до памятника, возле которого уже стояла Августа.

  – Ты точная, как часы, – сказала Августа, целуя подругу в щеку.

  – Я ведь дочь военного, да к тому же генерала, – засмеялась Лиля.

  – Я столик заказала в ресторане «Континенталь».

  – Танцульки будут? – спросила Лиля.

  – Там всегда танцульки и кавалеров полно, – ответила Августа, игриво улыбаясь.

  – Меня они мало интересуют. Я сегодня в читалке солдатика видела. Лицо умное, глаза, как у Ленского из оперы Пушкина «Евгений Онегин». Сидит, стихи сочиняет.

  – Да? Это очень интересно. Покажи мне его. Никто не знает, в ком какой бес сидит. Может, из этого солдатика большой человек выйдет, это же характерно для нашей социалистической системы, не так ли? А ты познакомилась с ним?

  – Я ему записку оставила, а в записке мой домашний телефон. Позвонит он, как ты думаешь? У него наверняка уже есть девушка.

  – Так тебе надо было указать в записке: дочь генерала Лиля. Эх, ты, лапша! Меня рядом не было, я бы его живо захомутала.

  – Ты такая, я тебя знаю.

  – Покажи мне его, я сразу определю, чего он стоит, – сказала Августа, держась за руку Лили. Они уже шагали по направлению к ресторану, что находился чуть дальше оперного театра.

  – Ишь, чего захотела! Сразу показывай ей. Еще и показывать нечего. Если он позвонит, и мы с ним увидимся, тогда я решу, стоит ли нам встречаться, после этого, возможно, я и тебя с ним познакомлю. Только, чур, не отбивать!

  – Не переживай. Кавалеров полно. А солдатик...-хи-хи: ему, видимо, служить, как медному котелку. И потом... что это за кавалер, солдат? Тебе полковник нужен, не меньше. Неужели отец не может выдать свою единственную дочь за полковника?

  – Полковники все старые и давно женатые. О чем ты говоришь? Я вообще не хочу выходить за военного, – искренне сказала Лиля, заглядывая подруге в лицо, чтобы понять, шутит ли та, или про себя, втихаря, смеется над ней.

  – Как твой Борька? – спросила вдруг Августа.

  – К моей подружке Нине Луневой переметнулся, – сказал Лиля несколько грустным голосом, в котором скользила нотка сожаления.

  – К Нине? – удивилась Августа. – Ну и мымра! Как ей только не стыдно! Пригрела ты змею у самого сердца. Я могу сказать ей об этом, хочешь? Пристыжу ее, ведь она – бывшая твоя подруга.

  – Ничего говорить не надо, она все равно не поймет: в части сообразительности и главное порядочности, она, как говорится, Богом обижена.

  – Так у вас с Борисом Солодовниковым все было, как говорится, на мази. Может, ты в чем-то виновата? Ты была с ним в близких отношениях, он добивался тебя?

  – Кроме поцелуев, ничего у нас не было, – ответила Лиля. – Пока отец был командующим, Борис относился ко мне с неким почтением, граничащим с чинопочитанием. Возможно, у него серьезных чувств ко мне не было. Я тогда могла заманить его в постель и заставить жениться, но я решила, что этого нельзя делать и оказалась права.

  – Но ты сама не питала к Борьке больших чувств, правда?

  – Он мне нравился.

  – Ну и надо было его соблазнить, – засмеялась Августа. – Знаешь, часто бывает так, что после этого у мужчины появляется страсть и настоящая влюбленность, только надо уметь преподать себя, как следует.

  – У меня нет опыта, – сказала Лиля.

  – Ну, да, ты все в девственницах ходишь, смотри, присохнет у тебя там все, тогда с тобой никто не справится.

  – Кому надо будет– справится, – сказала Лиля. – Я начиталась романов, написанных в 18 и 19 веках, так что у меня несколько иные взгляды на любовь и возможность близости с любимым человеком.

  – Это сложный вопрос. Наша современная жизнь так груба и непредсказуема и потому не имеет ничего общего с тем, что написано в романах. Там все возвышенно и прекрасно. Мне кажется, что такая любовь, которая освещается в этих романах, возможна только в нашем воображении, в наших мечтах. Ты можешь выйти замуж, и твой муж будет у тебя первым, а потом, споткнувшись однажды, станешь гулять налево и направо от него, потому что каждая женщина должна взять свое от жизни. Или наоборот: твой муж не оценит того, что ты ему досталась целой и станет от тебя гулять напропалую.

  – Ты хорошо философствуешь, – сказал Лиля, – но я твоей философии пока не разделяю.

   5

  Домой Лиля вернулась в половине одиннадцатого. В квартире было пусто и тихо. Она повернула ручку динамика радио проводки и стала слушать голос диктора, который сообщал, что враг народа Берия изобличен во всех своих преступлениях и должен предстать перед судом.

  «Сколько раз можно передавать одно и то же?» – сказала она вслух и выключила динамик. В квартире тихо, уютно, но непривычно, одиноко и немного страшновато. Никто, конечно, в дверь ломиться не станет: на первом этаже дежурит охрана, и все же одной страшновато. Лиля легла на мягкую кровать, накрылась с головой, а когда стало нечем дышать, стянула одеяло до подбородка, прислушиваясь к своему дыханию. В углу, в соседней комнате, шуршала мышь, Лиля вздрогнула и включила ночник.

  «Я не должна бояться, я не трусиха», твердила она себе, глядя на большую люстру, подвешенную к потолку. Сон пришел к ней только за полночь и то неглубокий, тревожный, наполненный фантастическими сновидениями. И Витю она видела во сне: он плавал в неглубоком мутном болоте, до колен, и звал ее к себе. Она уже собиралась снять с себя платье, ринуться к нему, вытащить его оттуда, отмыть в чистой воде, высушить его солдатские брюки и гимнастерку, но пока она снимала свое платьице через голову и, сняв, стала смотреть, он куда-то подевался. Она звала его и даже бродила в мутной воде сама, но бесполезно: он не откликался, да его, вроде бы и вовсе не было – ей просто показалось, что он плавал и звал ее.

  Были и другие сновидения, а запомнился только этот с Витей. Видать, думает обо мне, мучается, вот почему я видела его, решила она утром, сладко потягиваясь на мягком диване. Сегодня должен позвонить. Он сделает это. Я назначу ему свиданье. Дочь генерала и простой солдат, какой контраст, а? Я очень люблю контрасты. А этот маленький, рыжий, толстозадый, со своим мужским достоинством – фу, до чего противный. А как от него потом, смешанным с табаком и винным перегаром несет – ужас! На километр. А солдатик скромный, должно быть. Он, как воск. Из него можно слепить любую фигуру. И мне следовало бы это сделать: я, возможно, неплохой скульптор. Сегодня, во второй половине дня, сижу дома, жду звонка.

  Я позвонил ей только в пятницу поздно вечером. Прошла почти целая неделя. Лиля вначале злилась, а потом стала корить себя за легкомыслие в связи с этой запиской и номером телефона, которую солдат то ли потерял, то ли выбросил, не разобравшись, что в ней написано.

  – Здравствуйте, – сказали я в трубку бодрым голосом. – Позовите, пожалуйста, Лилю.

  – Я у телефона, кто это? – спросила Лиля.

  – Это тот солдат, которому вы оставили записку в библиотеке и свой номер телефона.

  – Ну и что?

  – Как что? Раз у меня ваш телефон, я и звоню вам. Вы сами написали, чтоб я позвонил, – сказал я.

  – Ах, да, совершенно верно. У меня тогда было такое хорошее настроение, мне казалось, что я влюблена во все человечество и в вас немножко тоже.

  – Я рад слышать это. Я хотел бы увидеться с вами.

  – Как-нибудь в другой раз. А вас-то как зовут?

  – Виктором.

  – Где вы служите? В какой части?

  – Я не могу вам сказать это. Я принимал присягу, клялся хранить военную тайну.

  – Что ж, вы, пожалуй, правы. Стихи давно пишете?

  – Я их вовсе не пишу. Я тут пьесу написал, могу показать.

  – А то, что было на столе?

  – Это чисто случайно. Эти стихи как бы сами легли на бумагу, – сказал я.

  – Подарите мне их, или дайте переписать.

  – Хорошо, согласен. Только, как это сделать?

  – Очень просто. Позвоните в воскресение утром с десяти до двенадцати, и мы договоримся. Всего доброго.

  – Скажите мне «до свиданья», – послышалось в трубке. Лиля, немного подумав, выдавила из себя:

  – До свиданья.

  «Ну вот, позвонил он, этот негодник. Я ему и в воскресение откажу, пусть помучается немного, может, сочинит что-нибудь в мою честь. Данте тоже много страдал. От неразделенной любви. И чем сильнее страдал, тем лучше сочинял. Интересная зависимость: чем больше страданий, тем чище душа, а человек мудрее».

   6

  В воскресение в три часа дня она ждала меня у входа в парк Челюскинцев с черной сумкой под левым плечом, как знаком, что это она, та самая девушка, которая оставила записку в читальном зале городской библиотеки. Она решила отказать ему в свиданье в этот раз, но не смогла сдержать, данного самой себе обещания: часто совершенно обычное явление, становятся романтическими и необычными в нашем воображении. А Лиля, как филолог, начитавшаяся романов, была девушкой с развитым воображением. Ей нетрудно было заморочить голову, но это мог сделать другой человек, не такой как Я со слишком открытой и обнаженной душой и еще более наивным сердцем.

  – Я боюсь, что не узнаю вас, – сказал я тогда по телефону. – В читальном зале, за нашим столом сидели еще люди, а среди них были и девушки, а вас, сидевшую рядом, я не разглядел. Будет обидно, если мы разминемся.

  – Не волнуйтесь, – потеплел голос Лили, – я вас немного разглядывала и запомнила, поскольку солдат, сидящий в библиотеке редкое явление. Если вы растеряетесь – я сама подойду. Не отходите от входа в парк. Там арка, вот под аркой и стойте. А если хотите, сверните в рулон газетный лист и держите его в правой руке. Я подойду.

  Но никакого сбоя в первой встрече не произошло: у входа в парк они оба шли на встречу друг другу. Лиля, как только увидела молодого солдатика, замедлившего шаги перед входом в парк, сама двинулась с места.

  – Ну, вот, не потерялись мы. Здравствуй, солдатик! – сказала она улыбаясь. – Я издалека заметила тебя и поняла: идет мой солдатик. Не жарко ли в кирзовых сапогах? Они тебе, кажись, немного велики. Пойдемте, прогуляемся вокруг клумбы, я здесь давно не была. И времени у меня не так много. Через час я должна позвонить подруге, и она мне назначит наверняка свиданье.

  Я смотрел на нее восторженными открытыми глазами и старался идти на некотором расстоянии от нее.

  – Не сторонись меня, я ведь не кусаюсь, – казала Лиля. – Или вам, солдатам, запрещают идти рядом с девушкой, держа ее, скажем за руку?

  – Я хочу смотреть вас, а когда совсем рядом, ничего не увидишь, – смущаясь, произнес я. – Я должен подтвердить тот образ, который зародился в моем сознании за это время.

  – Чудак. Ну и как? Нравлюсь я тебе?

  – Вы...вы просто прекрасны. Как вы можете не нравиться? Рядом с вами я стыжусь своих кирзовых сапог, пилотки и...

  – Чего?

  – Сам не знаю чего.

  – Стихи давно сочиняешь? Девушкам не посвящаешь случайно?

  – Бывает.

  – Сочини мне что-нибудь. Мне стихов никто не посвящал. То, что я прочла в библиотеке, понравилось. У тебя, видимо талант.

  – Я еще пьесу написал и послал в союз писателей.

  – Как называется?

  – «Новая эпоха».

   – Почитаешь?

  – Обязательно.

  – Ну, я не поэт.

  – Но стихи у тебя... мне нравится, во всяком случае, то, что было на столе в библиотеке. Ты принес мне их?

  – Принес.

  – Отдай, а то забудешь. И почитай мне что-нибудь еще.

  – Но у вас мало времени, вы торопитесь на свидание. Кто этот счастливчик, который вас ждет?

  – Ах, так ты уже ревнуешь?

  – Я не имею никакого права ревновать вас к кому бы-то ни было.

  – Ну, это с одной стороны и хорошо: нам нравится, когда нас ревнуют.

  – Ревность – пережиток капитализма, – сказал я.

  – Чепуха. Это нам внушают наши идеологи. А если серьезно, то ревности без любви не бывает.

  – А вам присуще чувство ревности? – спросил я.

  – Не знаю, может быть, – уклончиво ответила Лиля. – Расскажи, как тебе служится и..., если хочешь, немного о себе. Знаешь, каждый человек это целый мир, отдельная судьба.

  – Мне кажется, вы не стандартно мыслите и это делает вам честь. Жизнь каждого из нас поделена на две части: одна -духовная, другая – наше физическое существование. Наше физическое "я" находится в постоянном противоречии с духовным. У меня это противоречие настолько обострено, что я плохо сплю, у меня нет аппетита, и я начинаю думать, что жизнь– это мучение, как говорил наш русский реакционный писатель Федор Достоевский.

  – Что ты читал Достоевского?

  – Только «Бедные люди», – ответил я.

  – Достоевский – величайший русский писатель, который больше известен на западе, чем у нас. И он вовсе не реакционный. У него только один роман, кажется, «Бесы» реакционный.