Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

ЧЕРТЫ ОБЩНОСТИ

Существует справедливое мнение, что переводами стихов й суждениями о них должны заниматься люди, знающие язык поэта. Это было бы идеально, особенно в отношении перевода. Что же касается суждений, то с ними положение несколько иное. Прежде всего стихи с другого языка должны стать фактом русской поэзии, а это уже открытые двери. К тому же, если знаешь поэта, следишь за ним и работой его переводчиков, то судить о его творчестве все-таки можно. Именно из этого я исхожу, высказываясь о стихах таких первоклассных поэтов, как Давид Кугультинов и Кайсын Кулиев, лауреатов Государственной премии РСФСР имени М. Горького.

Для меня лично Давид Кугультинов открылся как поэт несколько лет назад большим циклом стихов, напечатанным в еженедельнике «Литературная Россия».

Книга Давида Кугультинова «Я твой ровесник» была отмечена республиканской премией имени Горького за 1967 год. В этой книге уже были все те поэтические достоинства, о, которых сказано выше. Напомню лишь одно место из философской поэмы «Сар-Герел», близкой по мотивам калмыцким народным сказаниям. Однажды, восходя, солнце увидело красавицу Герел и полюбило ее, но девушка во имя земной любви отказала солнцу. За этот отказ владыка тепла и света накажет весь калмыцкий народ непроглядной тьмой и стужей. Но прежде светило, оскорбленное тем, что его назвали дедушкой, говорит удивительные слова:

Молчи, моя звезда!

О Герел!..

Я знал тебя, когда

Не было тебя еще на свете!

Сквозь века

я образ твой узрел.

И за тысячу тысячелетий,

В ожидании тебя, призрел

Все живое

на твоей планете!

Для тебя узорами соцветий

Изукрасил я

земной предел…

На крылах любви перелетел

Леденящие

пространства эти,

Для тебя одной, моя Герел!..

Здесь все прекрасно: и космический монолог солнца, полный страстной поэзии, и мудрые слова старого калмыка о защите правды, которая делает народ народом. Мое напоминание о поэме такого высокого уровня имеет рискованную цель: с ней сравнить большую работу Давида Кугультинова – книгу «Дальние сигналы». К чести калмыцкого поэта, эта книга такое сравнение выдерживает. В ней – и острота современности, и философичность, игра ума и многоцветье чувства. Часто самое, казалось бы, обычное предстает в необычном повороте. Взять, к примеру. стихи о человеческой боли:

Нет, если боль отнять

У нас,

Добра от этого не будет!

Ведь я живу, покуда чую

И боль свою, и боль чужую.

Большинство стихов книги даны в добротных переводах Ю. Нейман. Правда, мне кажется, что многие стихи, особенно философские, выглядят слишком русскими, то есть в них нет и намека на то, что их автор – человек Востока. То же самое можно сказать и о страстной поэме «Воспоминания, разбуженные Вьетнамом». Дело тут не в отсутствии деталей национального быта, а в стилевой конструкции стиха, в его интонации. Когда мы читаем на русском Навои или Саади, мы чувствуем их восточную природу. Впрочем, далеко ходить не надо. Возьмем пример из Кайсына Кулиева в переводе Н. Гребнева, как переводчика, видимо, более опытного.

На земле,

и солнечной и снежной,

Не в соседстве ль

камень с виноградом?

Твердость камня,

винограда нежность

Разве у меня в душе

не рядом?

Заметно, что Ю. Нейман удается сохранить национальный колорит, интонацию в тех стихах и поэмах Давида Кугультинова, которые созданы на материале быта и народных сказок. Так, в поэме «Повелитель Время» мы находим аромат народной калмыцкой поэзии. Поначалу поэма представляется шутливой и не претендующей на глубокую философию. Нежданно обезлюдела калмыцкая степь. Причиной этого странного события оказались семейные неудачи хана Хамбала и его приближенного Хаджи: обоим изменили их молодые жены. Первого постигла неудача Хаджи-нойона. Предав жену пыткам палача, тот помчался к своему повелителю с просьбой казнить изменщицу. Собрали большой хурал. Все-таки знатная женщина! Хан не склонен казнить ее. Еще скажут, что владыка степей воюет с женщинами. В угоду хану хурал посмеялся над обманутым нойоном, но еще не затих смех, когда хану сообщили об измене ханши. Тут хан повел себя по-иному. Если жена Хаджи презрела богатство, то ханша – и богатство, и высшую власть.

Казнить жену —

мой высший долг!

Нойоншу с ханшей

плаха ждет…

Коли неверными оказались две знатные женщины, то наверняка порочны и достойны казни все остальные. Потому-то и обезлюдела калмыцкая степь. С этого момента поэма, начатая шутливо, получает новое философское развитие, достигающее уровня поэмы «Сар-Герел». Рыская по безлюдной степи, Хамбал и Хаджи подняли меч на дочерей Матери жизни. В страхе они услышали ее голос:

Мать жизни,

щедрой милостью своею

И вас, двоих, на свет

я родила,

Во чреве

девять месяцев лелея.

Чтоб вы вершили

добрые дела,

Дала вам разум,

приобщила к слову

Я – любящая Мать

всего живого!

Встреча двух гонителей женщин с Матерью жизни напоминает сцену из «Фауста». Объясняя подземные пути в поисках Елены Прекрасной, Мефистофель упомянул про обиталище Матерей. При этом Фауст задрожал в страхе. Гёте ничего не говорит о причине фаустовского страха. Это место кажется загадочным. В поэме Кугультинова, особенно в главках «О властителе Время и начале суда», «О суде», а также других, я нахожу объяснение страху перед Матерью. Она – высший нравственный суд, перед которым нельзя оправдаться ни богатством, ни властью, ни силой. На суде Матери действуют самые высшие, самые неподкупные законы природы, по которым измена жен хана и нойона не преступление, а подвиг любви. Этого не могли понять степные властители.

Обожествив сокровища и власть,

Они изгнали из души начала,

Способные облагородить страсть!

Балкарский собрат Давида Кугультинова Кайсын Кулиев один из самых первых поэтов Российской Федерации, получивший за книгу «Раненый камень» премию имени М. Горького. Те добрые качества, о которых я говорил, присутствуют и в книге «Кизиловый отсвет» – книге большой душевной открытости и, я бы сказал, горской окрыленности. Но есть еще одна черта, не отмеченная мной прежде: это гуманизм. Тема гуманизма разрабатывается в стихах обоих поэтов, но у Кулиева она звучит прямолинейней и отчетливей, стоит лишь прочитать «Дон Кихот», «Дерево и топор», «Безбрежна правда, но и ложь безбрежна», «Огонь и ветер», «Слепые»… Пожалуй, каждое второе или третье стихотворение книги посвящено этой теме.

Я вынашиваю и провижу

Книгу сокровенную про то,

Что никто на свете

не унижен,

Не обижен на земле никто.

К несчастью для мира, полного трагических противоречий, такую книгу сегодня, как признается поэт, вряд ли ему случится написать. Чувство гуманности у Кулиева обращено не только к людям, переживающим, быть может, самый острый момент человеческой истории, но и к природе. В этом смысле очень характерно стихотворение «Никогда не буду охотником». В нем он вспоминает предка, который, охотясь на тура, «пьянел и ликовал, белый снег окрасив кровью красной».

Я ни разу в жизни не стрелял

В ланей с удивленными глазами,

В чьих глазах застыли глыбы скал,

И ручьи, и снег под облаками.

Это пишет сын охотника, сын народа, у которого еще на этом веку существовал закон кровной мести.

С пушкинских времен человеческие и межнациональные связи неизмеримо расширились, получили принципиально новое, социалистическое содержание, вследствие чего расширился и углубился гуманизм. У Кайсына Кулиева он не заимствован на стороне, как у пушкинского Тазита, а порожден прежде всего новой моралью и нравственностью его народа. Но это в сфере человеческих отношений. А жалость к газели не есть ли дань толстовско-вегетарианскому гуманизму? Не демонстрация ли это интеллигентской утонченности?

Думаю, что все серьезней и закономерней. Конечно, в данном случае Кайсыном, как поэтом, руководят эстетические чувства. Поэт не может поднять руку на красоту. Но за этим личным планом стоит большой общечеловеческий план. В своих взглядах на природу человек, относившийся к ней потребительски и часто даже враждебно, сегодня подвинулся далеко. Природа – союзница человека – тоже переживает критический момент. Вот почему те же мотивы в отношении к природе мы встретим у поэтов нашего Севера и Востока.

Книга «Кизиловый отсвет» тематически разнообразней, чем я ее здесь представил. В ней стихи о мужестве, о любви, о поэзии. Судьбе балкарского поэта-самородка Кязима Мечиева посвящена суровая и задушевная поэма. Кязим Мечиев, кузнец и народный поэт Балкарии, умер вдали от родной земли. Его ученик сегодня как бы слышит его далекий голос:

—…Война отшумела ль?

– Давно!

– Тревожно ли в мире?

– Бывает!

– Есть счастье на свете?

– Полно!

– А горе?

– И горя хватает!

– Потоки текут ли?

– Текут!

– А хлебы пекутся?

– Пекутся!

– Деревья цветут ли?

– Цветут!

– А песни поются?

– Поются!

Это сильное место не единственное в поэме, но я не ставил задачу ее подробного разбора. Все же мне хотелось дать почувствовать поэтическую фактуру стиха, его жизнеутверждающую направленность.

Как правило, критики подчеркивают в поэтах черты не общности, а отличительности, по которым они определяют степень их оригинальности. Не отрицая этого пути, мне хотелось сказать, что и в чертах общности много поучительного. У каждого времени есть свои главные проблемы, которые поэт не может и не должен обходить. Как видим на опыте современных поэтов, их решение не сделало Давида Кугультинова и Кайсына Кулиева взаимозаменяемыми. Они оба оригинальны.

ПОЭТ. ДРАМАТУРГ. ПУБЛИЦИСТ

Наиболее достоверный облик писателя складывается, когда знаешь не только его художественные произведения, но и публицистику с ее прямыми высказываниями о жизни, искусстве и литературе. При этом часто бывает, значение имеют не творческие декларации, не самоопределение, а скорее то, что он говорит о других писателях, если, разумеется, они значительны в его судьбе. По ним выверяется, уточняется, шлифуется, а порой и определяется собственная творческая программа.

В одной из статей Анатолия Софронова о жизни и творчестве М.А. Шолохова мы встретим ключевую фразу: «Шолохова всегда интересует не орнаментальная жизнь народа, а ее существо». Эта фраза имеет многогранный смысл. Прежде всего в жизни народной писателя интересует не ее внешняя сторона, то есть он не идет к ней с готовыми идеями, которые нужно лишь орнаментировать признаками народности, а, наоборот, как и следует подлинному писателю, от самой жизни, от человеческих судеб приходит к идеям, к литературе.

Наиглавнейший принцип шолоховского творчества потому и выразился в такой краткой и емкой формуле, что сам Софронов в силу своего недюжинного дарования исповедует его основу. Все его произведения – песни, стихи, поэмы, особенно пьесы – всегда конкретны. Если в ранних стихах можно заметить некоторую поэтическую условность, то в стихах зрелого возраста, главным образом в стихах лирических, все жизненно и для него органично. Более всего принципы реализма проявились в пьесах, персонажи которых зачастую узнаешь, как будто где-то и когда-то в самые острые моменты жизни встречался с ними.

Меня всегда привлекала многогранность таланта, которая говорит о богатстве жизненного опыта, о широте интересов, неисчерпаемых в пределах какого-нибудь одного жанра. Если интерес ко многим жанрам не продиктован тщеславием, что нельзя не заметить, то это первый признак не только творческой, но и гражданской активности. Хорошо, когда в борьбе умеешь пользоваться разными видами оружия.

Анатолий Софронов – поэт, драматург, публицист, на мой взгляд, стоит в ряду именно таких талантов.

Одни его песни, широко известные в народе, дают ему прочное имя. Когда слышишь песню, которую поют за праздничным столом, на улицах, в дороге, где-нибудь у костра, не всегда знаешь, кто ее написал. Мне, например, давно знакомы задушевные слова: «Склонилась ивушка до самой реченьки, ей тоже хочется на быстрину», но только недавно я узнал, что эта замечательная лирическая песня написана Софроновым. А кто во время Отечественной войны и после не пел песни поэта-фронтовика: «Шумел сурово Брянский лес», «Ростов-город», «Краснотал». После войны зазвучали такие новые песни, как «Расцвела сирень», «Здравствуй, столица», «От Волги до Дона» и другие. Между тем есть поэты, долго живущие за счет одной, удачно сработанной песни.

По своей природе песня – наиболее демократический вид поэзии. В ней формальные ухищрения бессильны, всевластна лишь музыка души, закрепленная словом. В лучших песнях, написанных в народных традициях, в отличие от эстрадных речитативов, как правило, уже слышна мелодия, а музыка как бы разъясняет ее, акцентирует и, подобно крыльям, создает подъемную силу.

Шумел сурово Брянский лес,

Спускались темные туманы,

И сосны слышали окрест,

Как шли тропою партизаны.

Эти мужественные слова сами диктуют музыку. Обладающие характером, они не позволяют вольных музыкальных толкований.

Песни – лишь часть большой поэтической работы Анатолия Софронова, и начал я разговор с них потому, что они – ключ к пониманию творческой манеры этого художника. В его стихах, как и в песнях, читатель обнаружит то же мелодическое начало. Так, стихотворение «Бессмертник» по достоинству могло бы стоять среди песен.

Спустился на степь предвечерний покой,

Багряное солнце за тучами меркнет…

Растет на кургане над Доном-рекой

Суровый цветок – бессмертник.

Как будто из меди его лепестки,

И стебель свинцового цвета…

Стоит на кургане у самой реки

Цветок, не сгибаемый ветром.

Бессмертник – символ жизни. На кургане все было разворочено и сожжено. Смертельно раненный боец хотел ухватиться за ковыль, но в руках его оказался только пепел, зато ничто не затронуло удивительно стойкого цветка – бессмертника. И этот несгибаемый цветок стоит над мертвым бойцом как живой свидетель его победы. В этом стихотворении все песенно – и форма, и содержание, а появление второй строфы уже в конце, в качестве рефрена, еще больше усиливает близость.

В стихах Анатолия Софронова мы часто встречаем Дон с его плесами, с туманами и рыбными всплесками, с береговым черноталом, придонские степи с их травами – бессмертником, ковылем и полынком, со степными гривастыми копытистыми табунами. Дон с его трудовой и боевой казачьей славой. Как же иначе, если это родная земля поэта, давшая ему слово. Краски, что ложились на душу, окрасили потом стихи. Так перед работой над картиной загрунтовывается холст. Никакие оттенки красок уже не потеряются на таком холсте.

В те годы, когда зарождается песня и зреет любовь, будущий поэт и драматург жил среди казаков – в станице Усть-Медведицкой, в городе Новочеркасске, а потом в Ростове, работая на заводе «Ростсельмаш».

Говорят, что заводы не располагают к поэзии, однако жизнь опровергла такое мнение. Именно на заводе впервые прозвучали стихи молодого фрезеровщика. И не беда, что из тех стихов лишь немногие выдержали испытание временем. Завод не помешал молодому поэту на вечернем донском берегу развести свой костер.

И огнем золотым тревожно

Полыхает во тьме костер.

Над горючей золой треножник

Ноги черные распростер.

Как я уже отмечал, в любви Софронова к донской земле существует давно осознанный вдохновляющий фактор; на ней живет и работает наш современник – Михаил Александрович Шолохов. Его герои настолько реальны, настолько душевно ощутимы, что кажется, будто они живут где-то рядом. Кажется, что неподалеку прошел Григорий Мелехов со своей перегруженной памятью, что в темноте чиркнули глаза озорной Лушки. Они, эти герои, еще не ушли от нас. Их трагические судьбы еще надо осмысливать. У них свои превращенья: из области прозы – в область поэзии. Об этом хорошо сказано в стихотворении Софронова «В станице Вешенской», посвященном Шолохову. Молодой поэт – стихотворение написано в тридцать восьмом году – среди станичных казачек ищет ту, бессмертную…

Хотелось бы немедля угадать:

В бордовой кофте или в кофте синей

Мелькнула за левадою Аксинья

И сколько лет ей можно ныне дать?

Задолго до войны поэт готовил своих читателей к суровым испытаниям. Поэт писал о пороховых погребах петровских времен, о старой пушке, ставшей руслом чистого ручья, напоминая народу о его боевом прошлом. Война уже стучалась в наши двери…

Анатолий Софронов начинал свой фронтовой путь в редакции 19-й армии, оборонявшей дальние подступы к Москве на Смоленском направлении. В первых же боях погибли многие из его ростовских товарищей – писатели А. Бусыгин, Г. Кац, М. Штительман, Г. Гридов и. другие.

Народные страдания, личные утраты вызвали к жизни гневные и скорбные слова. Это тогда появились стихи о корове, вернувшейся с поля и не нашедшей своего двора, об усталом всаднике, проезжающем «своей тоске наперерез»:

Ступает конь в снегу глубоком…

Нет ни заборов, ни ворот…

Но и без крыш, без стен и окон

Он переулок узнает.

Выходит конь на мост дощатый,

Где вкось повалены столбы…

И вот коню уж нет пощады, —

От плети рвется на дыбы.

Идет в намет, прижавши уши,

Струной протянутой, красив…

А всадник скачет, чуть пригнувшись,

От горя губы прикусив.

В годы войны наша поэзия опровергла эстетский тезис о том, что, когда говорят пушки, музы молчат. Музы молчат лишь тогда, когда за грохотом пушек нет справедливости. Фашизм не родил поэтов и не мог родить. Зато наша поэзия за годы справедливой борьбы достигла мировых высот. В стихах тех лет – гнев, любовь, скорбь, вера в победу. Написанные в передышки между боями, стихи наших поэтов, в том числе и Софронова, удивляют своей образной четкостью, душевной чуткостью ко всему живому. Среди военных стихов Софронова, часто суровых, жестоких своей правдой, вдруг повстречается стихотворение такое нежное и лирическое, как «Голуби»:

Они друг друга целовали,

Любви и нежности полны,

Как будто их нарисовали

Еще задолго до войны.

Стихи поэта становятся еще горячей, еще влюбленней зз жизнь, когда фронтовая судьба бросает его в родные донские степи. Вот что пишет о фронтовике-поэте писатель Анатолий Калинин, встречавший его в кругу боевых казаков: «Помню, как не раз на колхозной ли ферме, только что отбитой у врага и превращенной в командный пункт корпуса, или на степном хуторе, вокруг которого погромыхивал бой, казачьи генералы и офицеры Селиванов, Горшков, Стрепухов, Белошниченко, Григорович, Привалов слушали поэта, читающего им свои новые стихи. И помню, как выступающий из освобожденного от врагов селения дальше на запад кавэскадрон уносил с собой только что написанную поэтом песню гвардейского корпуса».

В стихах и песнях Софронова мы часто встречаем реальные имена и казаков и казачьих генералов – Селиванова, Доватора, реальные названия станиц и хуторов. «Есть хутор Русский на Кубани» – так начинается одно из лучших стихотворений военного круга. Читая его, видишь не один этот хутор, сожженный врагом, а всю Россию, о которой уже после войны он скажет с гордостью воина-победителя, с достоинством патриота:

Тебя топтали – не стоптали,

Тебя сжигали – не сожгли;

Мы все с тобою испытали,

И даже больше, чем могли.

После Отечественной войны наша лучшая поэзия развивалась уже под знаком великой исторической победы над фашизмом. В ней отразился взлет народного самосознания.

В поэзию влились новые поэтические силы с новыми задачами. Замечая успехи молодой поэзии, некоторые близорукие критики делали попытки противопоставить молодых старшим, нравственная сила которых была только что испытана в огне сражений. Нашлись такие умники, что начали и вовсе отрицать достоинства военной и послевоенной поэзии. Между тем справедливость требует признать, что успех молодой поэзии был подготовлен «стариками». В их стихах было уже все, что получило потом новое развитие. Активные участники тех общественных сдвигов, которые произошли в стране, они начали по-новому разрабатывать и углублять социально-нравственные темы. Повысился поэтический интерес к человеческой личности, к ее душевному состоянию, к ее чаяниям, к ее отношениям с другими. Все эти благотворные тенденции мы находим теперь в стихах Софронова. Такие стихи, как «Умей любить, умей друзей прощать» или «Все реже, реже видятся друзья», могли появиться только теперь. Боевая тема дружбы в этих стихах решается по-новому:

Иной решает – буду коренной;

Туда-сюда, пристяжек не разыщет…

А было время – шли не стороной,

Друзей считали – не десятки, тыщи.

Иное время, поворот иной,

На сброс идут старинные замашки;

И есть у нас отличный коренной,

И нам неплохо у него в пристяжке.

К этому времени относится появление многих замечательных лирических стихов о любви, о сокровенном. Многие такие стихи я знал в авторском чтении и всегда удивлялся тому, что они на протяжении многих лет не появлялись в печати. Их щепетильный автор сознательно утаивал новую выразительную грань в своем творчестве. Здесь он скажет «Лед зеленеет по весне, а мы седеем и во сне…».

Появление книги «Все начинается с тебя» убедило меня в этом. Сколько в ней настоящего, истинно поэтического. Остановлюсь лишь на одном, на мой взгляд, самом завидном, давшем название книге:

Все начинается с тебя:

И каждый день, и мысль любая,

И утро, что, лучом слепя,

Ко мне в окно с весной влетает, —

Все начинается с тебя!

Здесь удивительное единство формы и содержания. Емкость мысли и чувства, полная свобода их выражения, речь быстрая, страстная, а дыхание глубокое. Веришь всему, покоряешься движению стиха, а в нем – и тоска разлук, и радость встреч, и доверительность исповеди, даже бессвязность. Кольцевые рифмы в последней строфе усиливаются новым поворотом мысли:

Мои порывы и паденья —

Когда не вижу света я!

Помечены твоею метою

Кончины все и воскресенья.

О власть, что лишь тебе дана, —

Какое счастье, что одна!

И день, и небо голубое —

Все начинается с тебя

И все кончается с тобою!

К этому замечательному стихотворению примыкают и такие стихи, как «В этом смысл большой, сокровенный…», «Гроза в Саранске. Над окном скворешник…», «Я хочу одного – не остынь…», «Если говорить все напрямик…», «Любовь с полынной горечью…», «Мне все-таки везет: то ты приснишься мне…» и другие.

Под многими из этих стихов значатся самые различные города мира: Сиэтл, Чикаго, Сидней, Тампере, Ташкент. Вот почему в канву, казалось бы, сугубо интимных стихов органически вплетаются заграничные впечатления.

Любовь к женщине становится притягательным центром мира, и формула «Все начинается с тебя и все кончается с тобою» включает в себя все разнообразие жизни, все ее противоречия, всю незатихающую борьбу добра и зла.

Эта особенность лирической поэзии Софронова в наиболее концентрированном виде проявилась в «Поэме прощания» и «Поэме времени», больших вещах, написанных при малом временном разрыве.

Мне уже приходилось отмечать, что нынешние поэмы по преимуществу лирические. Если при этом некоторые из них вызывают чувство эпичности, то это обусловлено прежде всего широким охватом жизни, строгим отбором материала, позволяющим поэту личные переживания проецировать на большие события в судьбе страны и народа, еще лучше связывать их. Именно такими качествами обладают две поэмы Софронова. Выдвижение лирической поэмы на первый план можно объяснить повышенным интересом к личности, к ее общественной роли, ее ответственностью за судьбы мира, обостренным чувством самосознания и гуманизма. Для нашего общества этот процесс, как сопутствующий процессу демократизации нашей жизни, естественный, закономерный.

Лиризм такого плана приобретает авторитет документальности: так поэт жил, так поэт чувствовал и думал. Кстати, западная модернистская поэзия тоже обращена к человеку, но ее беда в том, что при этом она человека как социальную единицу отрывает от общества, обособляет и абстрагирует его духовный мир, психику, чем обессмысливает поэзию.

«Поэма прощания» – это поэма о трудной, трагической любви наших современников, уже не молодых людей, пришедших к ней в силу жизненного опыта . и полноты сознания. Для того чтобы их любовь восторжествовала, нужно было разрушить мнимое благополучие двух семей, что, как и показано в поэме, дало пищу товарищам-моралистам.

Вое рядом шумно восставало,

С тобой нам быть не разрешало.

Было много и предостережений и советов. Зачем разрушать семью? Зачем ставить под удар свою репутацию и общественное положение? Живут же другие в семьях я бегают на сторону! Одним словом, друзья-моралисты делали все, чтобы настоящую любовь низвести до щекотливой банальности.

Все было против,

все – нельзя,

Все, как посмотришь,

было скверно!

И лишь одно…

Одно лишь «за» —

Что я любил тебя

безмерно…

Если бы поэма была посвящена только испытаниям подлинной любви и ее победе, то и тогда она имела бы право на существование. Но торжество любви оказалось только преддверием к новым трагическим испытаниям. У нее появился враг более грозный и неумолимый, чем людская молва, – раковая болезнь любимой,– Здесь поэма вступает в еще более напряженную фазу своего развития – фазу нечеловеческой борьбы за спасение высокой любви и красоты. Страницы, посвященные этой борьбе, дышат обжигающей страстью любви и гнева.

Самое главное достоинство «Поэмы прощания» в том, что судьба влюбленных видится нами в центре мировых событий. Любовь поэта везде с ним – и на родном Дону, и в Гималаях, и на озере Виктория, в Хайфоне и Гаване. Многие главы поэмы названы именами городов и стран.. И в стихах мы замечали, что многие из них помечены далекими от нас параллелями и меридианами. Но там лишь зафиксировано место, где они были написаны. В качестве члена Советского комитета защиты мира, а также Комитета солидарности стран Азии и Африки Софронов побывал во всех концах огромного мира, поэтому название глав именами городов и стран имеет важный идейный смысл, отчетливей проявляет главный замысел поэмы. В борьбе за жизнь любимой два фронта – один непосредственный, бытовой, определенный вмешательством медицины и близких людей, другой – огромный, мировой, определяемый титанической борьбой с темными силами зла.

Эти два фронта взаимосвязаны. На первом, бытовом, фронте борьба проиграна. Ни забота близких, ни вмешательство медицинских светил – никто и ничто не способно спасти жизнь любимой. Оказалось, что в начале болезни знаменитый терапевт поставил неправильный диагноз.

Поздно, скажете?

Поздно, поздно…

Вам теперь все равно —

плачь – не плачь.

Но ведь были симптомы —

и грозные!

Вы обязаны,

если вы врач!

В адрес знаменитого терапевта поэт бросает горькие упреки и в равнодушии и бессилии. В такую горестную минуту он имел на это человеческое право, тем более что к тому были действительно серьезные основания. Будь диагноз точен в начале болезни, спасение любимого человека было бы возможно, но поручиться за это и тогда бы никто не смог.

Как ни горько, как ни печально осознать ошибку врачей, главная беда все же не здесь. Ее надо искать на втором фронте борьбы. Потрясенный горем, поэт не говорит об этом прямо, но его действия, как общественного деятеля, как борца за мир на земле, дают направление мыслям.

Человечество никогда еще не переживало такого морального и материального напряжения, как в наши дни. Прошла четверть века, как был разгромлен немецкий фашизм. Людям казалось, что можно вздохнуть свободней, все силы разума направить на совершенствование жизни, на создание подлинного человеческого счастья. Но этого не случилось. «Холодная война» сменилась «горячими» войнами в Корее, Вьетнаме, Камбодже, на Ближнем Востоке. Грабя свои народы, растрачивая их труд, ум на бессмысленные войны, империалисты и нас вынуждают к великим тратам на оборону. Мы еще не можем в полной мере сосредоточить свое внимание на охране природы, на охране человеческой жизни. Судьба людей все еще находится в плену непредвиденных обстоятельств, таких, как болезнь, от которой не найдено защиты. Видимо, еще долго исход борьбы на бытовом фронте будет зависеть от исхода борьбы на фронте мировом.

Такова жизнь, таковы ее горькие истины.

В поэме есть еще одна сквозная тема, лежащая в основе замысла, – тема любви как двигателя нравственного совершенствования, как проявления и утверждения красоты и чистоты отношений.

Во имя такой любви, как бы это ни было тяжело, простится грех разрушения двух семей. Такая любовь – взлет над банальностью и будничностью. В такой любви богатства дарятся взаимно.

Да, это так!

Я знаю, это так!

Пусть путь наш был

невыразимо труден, —

Любви твоей

еще горит маяк,

И честным людям

он как свет в дороге будет.

Лишь чистота,

лишь высота любви!

–И прочь

все остальные побужденья!

Ты можешь так?

Тогда дыши,

живи

И отгоняй

побочные виденья!

Вторая поэма Софронова не менее значительна в своем замысле. В ней жизнь человека показана во временном разрезе. «Все биографии в эпоху вплетены, каким бы цветом нитка ни плелась бы», – говорит поэт, начиная разговор о судьбе человека, точнее о своей судьбу, вплетенной в судьбу народа, за несколько десятилетий прошедшего через такие испытания, которые некоторым народам не выпадали и на веку.

Написать поэму о своей жизни, о ее главных этапах – значит заново осмыслить ее и не только для себя, но и для других. В частности, все другие представлены в поэме сыном, которого поэт везет на берег родной реки.

Его сюда с собою я привез,

Чтоб вместе с ним

в мое вернуться детство;

Чтоб мог ему

оставить по наследству

Не только имя…

Но и все, что нес

Десятилетья тяжкие,

как ношу…

А от первых впечатлений детства – от смерти Ленина до наших дней – было пронесено немало. «От первых песен до последних дней все кажется, что я всегда в дозоре», – говорит поэт, начиная свою исповедь. Как нам знаком и близок исходный путь: пионер, комсомолец, рабочий завода, который потом горделиво признается:

О, мы тогда

не многое умели,

Но что умели —

делали всерьез.

Все было слишком серьезно. Нельзя забыть, как со смертью Ленина в стране все обострилось, оживились троцкисты и их правые союзники. В ту пору прийти на завод – значило определиться в ленинскую школу борьбы, после которой уже не будет шатаний и колебаний. В биографии Софронова этот факт мне особенно близок и симпатичен.

В ряду испытаний, выпавших на долю поэта, огромное место занимает Отечественная война, победа нашего народа, плоды которой надо передать новому поколению. Не только передать, но и укрепить его в мужестве и вере. Из фактов жизни поэт берет наиболее острые. В частности, он не обошел стороной проблему культа личности. В свое время у нас появились такие ретивые разоблачители, которые вместе с культом пытались перечеркнуть и те великие десятилетия, в которые крепла и мужала наша страна.

Ах, какие они хитроумные птицы.

Убедить захотели меня,

Что я жил тридцать лет,

задыхаясь в темнице,

Что ходил,

кандалами звеня.

Нет, не дам отобрать у меня