Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

ПОИСК ПРЕКРАСНОГО

Однажды мне пришлось разговаривать с товарищем о наших поэтических делах. В чем-то мы сходились, в чем-то расходились. Когда я сказал, что поэзия – поиск прекрасного, он поначалу не согласился. Нужно было доказывать. Пришлось уйти в глубь веков и сослаться на Данте, который прошел через все ужасы «ада» и «чистилища», чтобы встретиться с той, что олицетворяла для него красоту и правду жизни, – с Беатриче.

Почему же мой собеседник не согласился с этим сразу? Очевидно, потому, что за моей формулой он усмотрел лишь гимн во славу добра и не услышал проклятий злу. Данте, боровшийся за красоту жизни, спустился в «ад», чтобы и там еще раз «осудить» зло. На этом истинные поэты всех времен сходятся.

Средневековый поэт защищал красоту от религиозного аскетизма; Маяковский защищал ее от буржуазной распущенности. У Маяковского, как и у Данте, есть свой «ад», свое «чистилище». Оба искали пути в будущее. Один отдал жизнь идее объединения Италии, ибо верил, что при этом его сограждане будут счастливей. Второй всю жизнь отдал утверждению революции, утверждению коммунистических идеалов.

Все это ясно. Вот почему две-три ссылки на авторитеты прошлого убедили моего товарища. Труднее доказывать, когда речь заходит о практической стороне нашего дела. Собеседник спрашивает: «Если ты исповедуешь высокие принципы Маяковского, то почему не берешь на вооружение его поэтику? Почему ты строишь свое стихотворение или поэму не так, как строил он?»

Можно было бы объяснить это свойством характера, даже тем, что мы, как говорится, рождены с ямбом в душе. Можно бы напомнить, что Маяковскому его поэтика не мешала высоко оценивать бесхитростную песню «Мы на лодочке катались, золотистой, золотой». Он, Маяковский, тоже родился с ямбом в душе, а потом поломал его и начал строить свое. Время было иным. Поэту, выступающему на площадях, нужно было все брать на голос. «Буря мглою небо кроет» для этого не подходило. Сейчас же, в наши дни, не повышая голоса, можно разговаривать с миллионами сразу. Разговор происходит как бы один на один. И теперь те чтецы, которые читают Маяковского с криком, проигрывают. Это не могло не сказаться и на современном стихосложении.

Но главное еще не в этом. Главное в том, что после Маяковского изменились идеалы красоты, изменились герои нашей поэзии. У Маяковского рабочий говорит:

Я,

товарищи,

из военной бюры,

Кончили заседание —

тока-тока.

Наш рабочий так уже не скажет. Днем он работает, а вечером идет в институт. Его голым лозунгом не возьмешь.

Маяковский призывал пить «из реки по имени «факт». Хорошо, правильно призывал. Но тогда фактов, утверждающих социалистическую действительность, было в тысячу раз меньше, чем теперь. Тогда переселение рабочего в новую квартиру с ванной было событием, а сейчас нет. И не потому, что все наши рабочие живут хорошо, в благоустроенных квартирах, а потому, что их идеалы стали выше. Сейчас от поэта требуется систематизация фактов в логике развития нового характера, в лошке развития новой личности. Из этой потребности появился новый подход к стихотворению, к поэме, в которых действуют не «рупоры идей и тенденций», а живые люди с плотью и кровью, со всей изменчивостью души. Уточнился адрес поиска красоты: новый человек – через него, к нему. В этом смысле современная поэма в моем понимании близка к пушкинской, в которой очень высок интерес к личности, представляющей народ, победивший Наполеона.

Не то ли переживаем и мы, победившие Гитлера? За всю нашу короткую советскую историю враги были полны надежд: не выдержат, не устоят. Устояли, выдержали, да еще рванулись вперед. Что это за люди, что они думают, чувствуют, как поступают в трудные минуты, в чем черпают свои нравственные силы? И ответом на эти вопросы стал «Василий Теркин» А. Твардовского; вслед за ним появились поэмы «Флаг над сельсоветом» А. Недогонова, «Весна в «Победе» Н. Грибачева, «Строгая любовь» Я. Смелякова.

В сюжетную основу этих поэм легли судьбы героев, не отмеченных знаком исключительности. Все реже встречаешь лирическую поэму с неким условным, так называемым обобщающим лирическим героем. Точный психологический рисунок исключил громоздкие построения. Снова зазвучал ямб. Но ямб отнюдь не «чисто» пушкинский, на нем сказалась поэтика Маяковского. Пушкинский ямб не требует ни интонационной, ни смысловой разбивки, а в современном ямбе без этого не обойтись…

Чем ближе мы будем к коммунизму, тем больше будет расти интерес к человеку. Если политические и экономические идеалы будущего общества нами уже сформулированы, то идеалы красоты, идеалы нравственные, морально-этические еще требуют разработки. Поэтому-то теперь особенно важен анализ человеческих отношений.

У нас печатается много стихов о самом прекрасном, что в муках и крови выстрадало человечество, – о коммунизме. Мне кажется, иные поэты ставят перед собой слишком легкую задачу: отыскать новый эпитет, новую рифму к слову «коммунизм». При такой малой задаче даже самый удачливый быстро исчерпывает свои возможности. Но для поэта, занятого людьми, идущими в коммунизм, тема эта безгранична. Для этого нужно только знать людей. Столкновения чувств, мыслей, устремлений неисчислимы. Личный опыт поэта, его пристрастия, уровень его духовного развития определяют границы его деятельности. Герой Леонида Леонова Вихров пришел к коммунистическим идеалам через русский лес, через его защиту от Грацианских. У каждого поэта должен быть свой «русский лес», свой путь к коммунизму. Читатель должен знать, какие идеалы красоты хочет видеть поэт в коммунизме, что он бережно отыскивает в нашей жизни, что утверждает, защищает, против чего борется. Если ты утверждаешь в человеке активное начало, то не можешь не бороться с пассивностью, с равнодушием.

Нелегко найти свой путь, но без своего пути нет поэта. Не призываю к пограничным колышкам «это-де мое, это – твое!» – от них могут происходить лишь пограничные инциденты. Но без личной, вцхровской, ответственности за свой «лес» поэту не обойтись. Тогда в нашей поэзии исчезнут беспредметные эмоции и маленькие трагедии, высосанные из пальца:

Где та береза, которую я не посадил?

Где та ветка, которую я не спас от надлома?

Критики часто делят нас на две категории. Про одного говорят: «это поэт мысли», а про другого: «он поэт эмоциональный». Право же, такое деление искусственное. Если мысль выработана самим поэтом, если она сформировалась в горниле чувств, она несет наивысшую эмоциональную нагрузку. В таких случаях мысль – концентрированная эмоция. Отсюда емкость слова, краткость стиха, выразительность.

Сотри случайные черты —

И ты увидишь: мир прекрасен…

Нужно было прожить целую жизнь, чтобы родились эти две строки. Их нужно было выстрадать – не за письменным столом, а в жизни. Муки творчества, муки поиска самой строки ничтожны в сравнении с муками поиска смысла жизни, с поисками прекрасного в ней.

В стихах мы равнодушны лишь к тем мыслям, которые поэт где-то занял, а иногда хоть и выработал сам, но передержал их в себе и уже неспособен был изумиться ими.

Способность изумляться – первостепенное качество поэта. Кто-то сказал, что поэзия – это желание юной души быть мудрой. Но для тех, кто вышел за пределы юности, можно найти другую формулу: поэзия – это способность мудрой души оставаться юной, способность изумляться в жизни. Это не значит всплескивать руками, закатывать глаза и шептать «ах». Этих «ахов» и «охов» в нашей поэзии много. Мы привыкли к самим себе, к своим соседям, к людям, толкающим нас в троллейбусе. А ведь это они запустили космическую ракету.

Мне вспоминается киножурнал, показывающий приезд Черчилля в нашу страну. Низенький, грузный, он шел вдоль почетного караула и буквально тянулся к лицу каждого солдата, заглядывая ему в глаза. Старушка, сидевшая в зале рядом со мной, сказала: «Ишь ты, хочет распознать, откуда в нас что». Что же, не будем делать из этого секрета!

Мы много говорим о воспитании молодого поколения, о воспитании народа и очень редко о воспитании самих поэтов. В стихах нельзя солгать. Если ты не любишь, не чувствуешь своего героя, как себя, не страдаешь его страданиями, не радуешься его радостями, то ничего не получится. Если ты сел за письменный стол в желании славы, а не добра – дело плохо. Поэту нельзя прикинуться ни мудрым, ни благородным, ни влюбленным. Особенно заметна ложь в стихах о любви. Здесь на каждом шагу поэта подстерегает цинизм. Все добрые качества нужно иметь в себе. Имея их, можно смело садиться за стол.

Приведу такой пример. В Великом Устюге работают мастера чернения по серебру. Сложный химический состав – так называемая «чернь» – накладывается на рисунок, выгравированный на серебре, обжигается в горне, опиливается, шлифуется, после чего рисунок можно ковать – чернь уже не выкрошится.

Мне рассказывали, о старом дореволюционном мастере этого дела. Прежде чем приступить к работе, он готовил себя духовно и физически – молился, постился, ходил в баню. Наша же работа во много раз ответственнее. Мы накладываем свой рисунок на человеческую душу. Достоин ли поэт этой души? Делает ли он ее красивей? Если да, то нужно работать так, чтобы красота, положенная вами на душу, не сходила с нее при любой ковке и ломке.

Прекрасное не может родиться без трагических и драматических конфликтов. Трагедии удостаивались всегда самые передовые. Отсталый человек трагедии не переживает. Ему это не дано. Мы живем в трагедийное время, в самый разгар борьбы нового со старым, передового с отсталым. Сошлемся на Отечественную войну. Переживал ли трагедию гитлеровский солдат, напичканный расистской ненавистью, звериной жаждой убивать и насиловать? Нет. Для трагедии нужно высокое сознание, а его у гитлеровского солдата не было. Переживал ли трагедию советский солдат? Да. Воспитанный на высоких принципах гуманизма, понимая всю бессмысленность фашистских притязаний, бессмысленность человеческих жертв, он вынужден был убивать. Эта трагедия схожа с .трагедией Бунчука из «Тихого Дона», когда при подавлении контрреволюции Бунчуку приходилось расстреливать заблуждавшихся мужиков с ладонями жесткими, как подошва.

Сознание трагедии не унижает, а возвышает человека. Наши драмы и трагедии лишь отголоски великой трагедии, которая разыгрывается в борьбе нового мира со старым. Мы долго не признавались, что они есть, будто надеялись, что настанет какое-то особое время тепличного формирования человека.

Идея красоты – это идея правды. Ложное не может быть красивым. Но идеалы прекрасного менялись. Возьмем образ женщины в русской поэзии. Жеманную красоту аристократок затмила красота женщины из народа, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Октябрьская революция утвердила этот образ. Почти все женщины в советской литературе – некрасовского типа. Это закономерно. Наши героини – трудящиеся женщины. В деревенской красавице ценили крепость кости, ее способность наравне-с мужчиной таскать мешки, метать стога от зари до зари пластаться по земле – жать серпом.

Труд в деревне и сейчас еще тяжел, но основные полевые работы уже механизированы. Облегчается труд в животноводстве. Со временем механизация проникнет во все отрасли сельского труда, что не может не отразиться на облике деревенской женщины. Уже сейчас формируется новый ее тип – более нежный, душевно более тонкий. Нынешняя деревенская девушка, пожалуй, ничем не уступит Татьяне Лариной. Она грамотна не менее той, она много читает. Если перечислить круг ее любимых авторов, то он не меньший, чем у любимицы Александра Сергеевича. И конечно же, как девушки всех времен, она прежде всего ищет «про любовь». Почитывает она и нас, пишущих о ней, читает и не узнает себя. Про Татьяну написано так красиво, а про нее:

К великой радости родни

Ей начисляли трудодни.

Дальше этого поэт не идет. А она столько писем сочинила своему любимому, придумала для него столько нежных слов. Попадись они, эти слова, бойкому переводчику, привыкшему к подстрочникам, и появятся стихи, полные страсти. Если ее нарисовать только такой, какая она уже есть, то она будет хороша. Если же ее изобразить по всем законам поэтического творчества – такой, какою она себя хочет видеть, она будет прекрасной. Почему же мы не делаем этого? Потому, что мы не замечаем переменчивости жизни и по старинке думаем, что рабочий или крестьянский класс не поймет красоты. А пора бы сказать:

Довольно нам перед будущим

Трясти пролетарским рубищем!

Время поэтических обещаний прошло. Слишком много взято авансов. Пора расплачиваться. Наступает время поэтической конкретизации образа, время нового героя, который уже не хочет жить в наших поэтических бараках с фанерной перегородкой и печкой-времянкой, с общими нарами, где трудно разобрать, чья нога – твоя, чья – моя. Пора и нам, поэтам, решать жилищный вопрос – строить добротные дома, а мерку брать с человеческой души.

Несколько слов о «строительном материале».

После завоевания огня вторым завоеванием человека было слово. Оно сделало его могущественным. Оно соединило людей, объединило племена, сформировало нации, оно объединит весь мир. Потеряй человек слово, и на земле наступит первобытная дикость. А мы его теряем. В море уровень воды падает медленно. Каспийское море еще существует, но его обмеление уже тревожит ученых. То же самое происходит и с русским языком. Нужно отдать должное писателю А. Югову и другим, выступившим с интересными статьями на эту тему. Если не употребляются какие-то слова – значит, не выражаются какие-то чувства и мысли. Как-то Михаил Светлов признался, что одно из лучших его стихотворений «Итальянец» зачалось со звучного притягательного слова. Оно призвало другие слова, такие же емкие, звучные. Они пришли, как равные, и встали в строй. И уже не узнать, какое среди них пришло первым:

Молодой уроженец Неаполя,

Что оставил в России ты на поле?

Почему ты не мог быть счастливым

Над родным знаменитым заливом?

Итак, объявлена тревога: идет оскудение русского языка. Огромная масса слов не оборачивается в литературном процессе – лежит мертвым капиталом. Даже хуже того. Вместе со словами забыты какие-то сокровенные уголки русской души. Казалось бы, все ясно. И кому, как не критику, ратовать за обогащение нашего поэтического языка. Ан нет! Однажды в Литературном институте шла защита дипломов. Обсуждалась работа молодого поэта, казаха, пишущего на русском языке. Большинство его стихов посвящены Казахстану, его природе. И это дало основание критику заявить, что вот и без знания родного языка можно стать национальным поэтом. Нет ничего ошибочней и вредней такого утверждения. Если поэт пишет по-русски – значит, он и мыслит по-русски. Точность описания казахстанской природы еще не дает оснований назвать его национальным поэтом. Русский художник Верещагин прекрасно изображал Восток, но там никто не называет его своим национальным художником. Верить в то, что без знания родного языка и народной жизни можно стать национальным поэтом, – все равно что верить в непорочное зачатие.

Язык нельзя изучить только по словарям и книгам. В словарях слово неподвижно, тогда как в жизни оно имеет множество поворотов, и в каждом повороте свой оттенок. Точно так же можно сказать и о литературе. Чтение художественной литературы обогащает язык, но возлагать на него слишком большие надежды для поэта было бы опрометчиво. Здесь слово уже отработало в нужном повороте, повторять который бессмысленно. Вы можете отыскать в книгах красивое слово, но вы никогда не извлечете из него красоты, пока не узнаете, как оно работает в жизни. Знание языка – это знание жизни, знание ее оттенков.

Однажды в нашей печати произошел спор поэтов И. Сельвинского и А. Коваленкова о так называемом «тактовике». Спор слишком специальный, чтоб вмешиваться– в него походя. Но он имеет касательство к разговору о языке. Читая И. Сельвинского, делаешь вывод, что в угоду тактовику можно допустить языковые погрешности, которые, он и допустил в своих строчках:

В желтой холке,

в золотой гриве,

В золотой гриве

лазоревый конь.

Лошадь «в гриве» сказать можно, ибо в русском языке много форм, приближающихся к этой: «в шапке волос», «в шапке кудрей». Это выражение применимо лишь к тому, что можно снять. А снять можно и шапку и гриву. С холкой же дело обстоит хуже. Лошадь «в холке» сказать нельзя, потому что холка – это не только пучок гривы, но и холмик. Одним словом – уже анатомия. В народе говорят «натереть холку», «набить холку». Об этом, конечно, знал и сам Илья Львович, но он поступился смыслом в малом якобы ради выигрыша в большом. Это поэтическая ворожба, при которой стирается истинное значение слов. Красота, выраженная таким методом, всегда будет призрачной.

Незнание жизни заметно сказывается на словаре самых молодых, только вступающих в наши ряды. У них есть ритмические поиски – это хорошо. Но плохо, что в их стихах замечается неоправданное изобилие гастрономических и мелкобытовых сравнений. Маяковский от малого – от блюда студня – шел к большому: к косым скулам океана, а молодые поэты идут обратно – от большого к малому: от молний к трещинам на стене. Это приводит и к снижению идеала красоты:

Долой Рафаэля,

Да здравствует Рубенс!

Чем же помешал молодому поэту поэтический образ мадонны с младенцем? Не своей ли возвышенностью и одухотворенностью? Но кому, как не поэту, приветствовать ее. Я не против Рубенса с его тяжеловесной приземленностью, но зачем же свергать Рафаэля с его великой идеей служения человечеству? Быть женщиной Рубенса легко, быть мадонной Рафаэля трудно, не только трудно, даже трагично.

Разговор о старых художниках не праздный, он сегодня злободневен. Речь идет о том, по какому пути пойдет молодая поэзия – по легкому, внешне эффективному или по трудному, но благородному, выбранному не из прихоти сердца, а из долга перед людьми.

Хочется сделать еще одно замечание. Мы не довольны состоянием своей поэзии, и это справедливо. Нельзя двигаться вперед, не осознав ее недостатков. Но нельзя двигаться вперед, не оценив ее достоинств. Классическая литература формировалась веками. В Пушкине, Лермонтове, Некрасове она достигла вершин. Мы создали литературу за короткий исторический срок – литературу с принципиально новыми героями как в прозе, так и в поэзии, мы выдвинули имена, которые не стыдно поставить рядом с классиками. Это Маяковский, Есенин, Твардовский, Прокофьев, Смеляков.

Поэтическая эстафета продолжается.

СЛОВО – ЖИЗНЬ

В карело-финском эпосе «Калевала» есть мудрые, большого философского смысла стихи о том, как великий кователь Илмаринен ковал волшебную мельницу Сампо. Сначала со дна пылающего горна явился ему необыкновенный, золотого сияния лук. Но не обрадовался этому луку мудрый мастер, ибо оказалось, что у лука было дурное свойство: «каждый день просил он жертвы, а по праздникам и вдвое». Переломил его Илмаринен и бросил обратно в горн. На второй день работы поднялась из пламени лодка: борт весь золотом украшен. Но не обрадовался ей Илмаринен. И у прекрасной лодки обнаружилось дурное свойство: сама по себе, без приказания, шла она в сражение. Разбил ее кузнец на щепы и бросил в огонь, чтобы отковать нечто лучшее. Тут я позволю себе процитировать стихи, чтобы дать почувствовать всю их прелесть:

Вот на третий день нагнулся

Тот кователь Илмаринен

Посмотреть, что получилось

На пылавшем дне горнила;

Из огня корова вышла,

У нее рога златые,

Среди лба у ней созвездье,

Меж рогов сияет солнце.

Хороша корова с виду,

Но у ней дурное свойство:

Спит средь леса постоянно,

Молоко пускает в землю.

Пока кузнец-гуманист не отковал свою умнейшую мельницу, он бросал в огонь все, что возникало у него и не приносило человеку добра. У красоты должно быть доброе свойство.

Нельзя лучше определить задачу всякого творца, в том числе и поэта. Кроме задачи, здесь определена и мера требовательности к результатам всякого творческого труда. Невольно подумаешь: не слишком ли мы милосердны к своим даже и не «золотым» коровам, пускающим молоко в землю? Но если не мы сами, то их все равно бросит в огонь время, как уже случилось со многими вещами.

Почему возникает именно этот вопрос? Ведь успехи нашей поэзии очевидны, и о них много и справедливо говорилось на съезде писателей. О них можно судить и по всевозрастающему интересу к Дням поэзии не только у нас, но и за рубежом, по огромным аудиториям поэтических вечеров, по большим тиражам книг.

Но массовый интерес к поэтическому слову как раз и побуждает меня взглянуть на наши поэтические результаты более критично. В нынешнем успехе поэзии, на мой взгляд, кроется опасность снижения критериев. Вместе с радостью успеха приходит и забота. Нам нужно все больше и больше углублять эстетический вкус и поэта, и читателя. Ибо в оценках поэзии менее всего значат цифры. Сегодня мы между высотами: позади – высоты классической поэзии, впереди – высоты, к которым тяготеет наша поэзия. Конечно, не надо запугивать себя великими именами, но оглядываться на них и сравнивать свою работу с их трудом необходимо. Согласен, что мы сделали невероятно много: мы создали героя нашего времени и в жизни и в поэзии. Но наша поэзия могла бы сделать еще больше, если бы не сказывались на ней некоторые отрицательные факторы.

В нашей критике настойчиво звучит осуждение ранней профессионализации поэта. Аргумент простой: отсутствие жизненного опыта мешает его развитию. Наблюдения, казалось бы, подтверждают этот довод. На возы кладем много, а привозим слишком мало. Причины же этому, на мой взгляд, совсем другие. Беда не в ранней профессионализации, а в позднем созревании личности поэта. В этом случае важен не только опыт практической жизни, но тот великий опыт, который мы называем культурой. Получается так, что мы почти сознательно на несколько лет задерживаем организованное приобщение молодого человека к большой культуре. Молодые поэты созревают все еще медленно, хотя за последние годы этот процесс ускорился. Если у поэтов военного поколения первые книги выходили в тридцать лет, то теперь этот срок сократился лет на десять. При этом ускоренный «вход» в поэзию часто идет за счет глубины стихов. Проблема остается проблемой. В семнадцать лет Пушкин окончил лицей и получил образование, видимо равное нашему высшему, а в Литературный институт в этом возрасте еще не примут даже одаренного человека. Кроме того, предполагается, что поступающие в Литературный институт знакомы и с биологией, и с физикой, и с математикой, и с другими науками, уже давно раздробившимися на множество самостоятельных наук, до которых в средней школе, еще и не доходят. Но так ли это важно? Очень важно! Говорят, что Пушкин не любил математики. Однако в его бумагах найден чертежик, сделанный им самим, по которому он уяснил происхождение арабских чисел. Что это могло ему дать? Маленький кружок с фигурами, вписанными в него, дал поэту понимание закономерностей, понимание того, что арабские числа явились на свет не по капризу досужего араба, а выведены из определенных геометрических соотношений. Не потому ли закономерны, психологически обоснованы все поступки его героев? Во всяком случае, это не могло не иметь творческого значения.

Поэзия – синтез духовной жизни народа. При той тенденции дробления наук, искусства, жанров литературы, которую мы наблюдаем сегодня, общий духовный уровень жизни синтезируется в поэте, да и вообще в человеке лишь частично. В этом смысле поэты прошлого находились как бы в более выгодном положении. Они были универсальней. Знания о человеке, о природе вещей приходили к ним не во множестве частностей, обусловленных нынешним делением наук, а в более цельном, в более обобщенном виде. Вот почему, думается мне, современный поэт должен постоянно развивать в себе способность к самостоятельным общественно-научным обобщениям.

Когда я говорил о недостатках нашего образования, а значит, и воспитания, я в запасе держал мысль о самовоспитании поэта, о решимости его ставить перед собой большие творческие задачи. Процесс дробления коснулся и нашей литературы. Даже в границах поэзии существуют организационно оформленные разделения на собственно поэтов, на поэтов-сатириков, поэтов-драматургов и поэтов, пишущих для детей. У прозаиков мы обнаружим то же самое. Горе тому поэту, который слишком поверит в незыблемость этих границ. Опыт старших показывает, как обогащает поэта его работа, например, в жанре очерка. В работе над очерком могут появиться такие наблюдения, которые потом войдут в стихи. Поэт, написавший прозу, лучше понимает, что такое поэзия. Прозаический сюжет он уже не станет использовать в стихотворении. Все наши лучшие поэты работали и работают многожанрово. Уже одно обращение к другому жанру, независимо от удачи, углубляет поэтический взгляд.

Классический пример жанровой трансформации, по сути, одного и того же образа дает нам Лермонтов. Демон был возможен только в поэме. Смерть Тамары, крушение любви – и вот из Демона рождается земной с демоническими чертами герой – Печорин. Для него автор избирает прозу, ибо земные чувства героя слишком конкретны. Уезжает Вера. Снова крушение любви. И тогда родится Арбенин – вчерашний Печорин. Для него автор снова обращается к стихам, но уже в драме. В любви к Нине у Арбенина все. Усомниться в ней – значит усомниться в смысле жизни. Это последняя, натянутая до напряжения струна, которая еще связывает его с жизнью. Ситуация истинно драматическая. Когда эти три разножанровые вещи поставишь рядом, их общая весомость становится грандиозной. Это три великих сечения одного сердца!

Возвращаясь к современности, отчетливей замечаешь одно из наших литературных пристрастий – гигантоманию. Наша страна строит огромные заводы, комбинаты, электростанции. Мы уже привыкли к этому, и когда кто-нибудь из нас начинает писать на такую тему, то охотнее берет в качестве плацдарма великую стройку. Почему? Да потому, что проще и легче. Писатель изобразит общую картину стройки, нарисует сложную систему металлоконструкций, выделит башенные краны, где-то появится человек – и все хорошо. Уже есть видимость литературы. Труднее написать о мастерской в каком-нибудь районном центре, где нет ни башенных кранов, ни других внешних эффектов. На первом месте там должен быть человек, а вот сделать его большим и видным отовсюду – дело творчески трудное. Там его никакими металлоконструкциями не заменишь.

Мою мысль не надо путать с ложной идеей дегероизации. На маленькой стройке, как и на большой, должны быть свои герои. Если взять западную литературу, то классическим примером в таком плане может служить «Старик и море» Хемингуэя. Что в этом произведении? Старик и море, старик и огромная рыбина, о которой тот мечтал всю жизнь. Но это же – поэма, гимн человеку!

Наш грех в том, что мы не можем избежать давления моды, стихии очередной кампании. В одно время поэты бросились описывать стройки ГЭС, потом их привлекла целина. И все это делалось гуртом, тогда как у каждого поэта и прозаика должно быть свое поле – плохое ли, хорошее ли, но надо его возделывать, потому что возделывать, в конце концов, надо всю землю. Творческий труд даже на плохой земле может создать чудо.

В связи с нашей гигантоманией возникает еще одна проблема. Когда мы строим что-нибудь великое, то не всегда знаем, что это дает конкретному человеку – участнику стройки, например, или жителю близлежащего села. Мы научились описывать стройки, обосновывать их необходимость в реальных человеческих нуждах, а вот потом, когда построим, личную долю человека в полученных выгодах показать не умеем. Возьмем, к примеру, большую, интересную поэму М. Луконина «Признание в любви». В ее первой, еще дореволюционной части семейный конфликт Денисовых уже приводит к выводу, что заволжская земля, как воды, требует социальных перемен. Разбогатевший на чужом горе Ефим еще может поднять воду из ерика на свои земли, зато другим, всем другим, это недоступно. Ефим богатеет, народ голодает. В раннее советское время мы тоже не могли дать земле волжской воды, протекавшей рядом. Одному из младших Денисовых, пошедших в ногу со временем, еще приходилось краснеть за природу.

За тебя покраснел,

понимаешь, природа,

ты такая уже не по нраву ему.

Ты давно уже отстаешь от народа.

А народ за тобой не вернется во тьму.

Еще в ту пору в народе окрепло желание внести в природу свои поправки. За этим желанием стоят живые люди, так что стройка Волгоградской ГЭС исторически оправдана чаяниями этих людей. А вот когда ГЭС уже построена и хорошо описана, поэт не мог сказать, что же она дала главным героям поэмы. Если в начале поэмы были конфликты и характеры, то в конце они растворились в строительной горячке. Те, до которых надо бы довести выгоды стройки, оказались героями эпизодическими, иллюстративными. Где-то мелькнули школьные косички телятницы Наташи, безымянно прошумели подростки. От Быковых хуторов, перевезенных на новое место и уже не олицетворенных героями, по существу, осталось только название. Сам по себе добротный стих, отражающий наши строительные завоевания на Волге, оказывается непривязанным к конкретной судьбе и начинает звучать слишком «вообще».

Сколько хочешь земли,

Сколько хочешь земли для труда.

Сколько хочешь воды.

Не окинешь высокого неба!

Сколько хочешь живи!

Хватит всем поколеньям всегда

свободного воздуха,

освобожденного риса

и хлеба.

Приведя в пример поэму М. Луконина, не хочу вину за слабость ее последней части взвалить только на него. В этой слабости, как в капле воды, отразилось наше общее неумение не в литературе, а в жизни – доводить суть материальных стимулов до человека. Мы слишком привыкли делать раскладки материальных благ на душу населения в масштабе всей страны.

Поэт может расти только тогда, когда он решает большие поэтические задачи – большие не по величине описываемых объектов, а по высоте и благородству замыслов. Герой «Калевалы» мог бы соблазниться красивым луком, золотой лодкой, но не соблазнился. Он знал, что ему нужно, и терпеливо шел от одной вещи к другой, прежде чем отковать Сампо. Точно так же работает и поэт. Каждая вещь совершенствует его мастерство. Только решив одну поэтическую задачу, он может перейти к другой, более высокой. При этом очень важны категории, которыми мыслит поэт. Дело тут не в объеме произведения. Оно может быть маленьким, интонация спокойной, а мысль огромной и потрясающей, как «Последний катаклизм» Ф. Тютчева.

Когда придет последний нас природы

И связь веществ разрушится земных,

Все сущее опять покроют воды

И божий лик отобразится в них.