Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 3"

Автор книги: Василий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Когда я говорю с горами,

Я с целым миром говорю.

Отсюда и естественное тяготение к решению морально-нравственных, социальных проблем, одинаково волнующих наши народы. Отсюда и печать философичности на лучших стихах этих двух поэтов.

Давид Кугультинов свой успех закрепил книгой «Я твой ровесник», которая была отмечена республиканской премией. В этой книге почетное место занимает философская поэма «Сар-Герел».

В поэме поставлены глубокие нравственные проблемы: земная любовь двух юных сердец, их счастье и счастье народное, чувство жертвенности во имя спасения народа и народное достоинство:

Верьте мне, народом нам не быть,

Если мы не сделаем попытки

И любовь и правду защитить.

К чести калмыцкого поэта, его новая книга «Дальние сигналы» выдерживает сравнение с книгой «Я твой ровесник», особенно поэма «Повелитель время», полная аромата калмыцкой народной поэзии. В ней и острота современности и философичность, игра ума и многоцветье чувства.

При чтении Кугультинова встречаешь такие места, когда вспоминается Гёте. В этом добрый знак. Наше время – время философских обобщений. Наш полувековой социальный и поэтический стаж дает возможность показывать жизнь в больших исторических сечениях. При такой трудной задаче не грешно и прямо обратиться к опыту русской и западной классики. Молодой татарский поэт Ильдар Юзеев поступил оправданно дерзко, когда в свою драматическую поэму о последней ночи Мусы Джалиля ввел образ Мефистофеля.

О героической жизни и смерти: Мусы Джалиля его земляками-поэтами написано немало отличных строк. Среди них мы прочтем стихи такого зрелого и опытного поэта, как Сибгат Хаким, а также других. Тем радостнее отметить работу Ильдара Юзеева.

Балкарский поэт Кайсын Кулиев звучит на русском языке уже давно. Он один из первых поэтов Российской федерации; получивший премию имени Горького. На примере его стихов мне хочется, подробней рассмотреть новый этап нашего гуманизма, который ярко проявился как в русской, так и национальной поэзии. В этом смысле очень характерно стихотворение «Никогда не буду охотником». В нем поэт вспоминает предка, который, охотясь на тура, «пьянел и ликовал, белый снег окрасив кровью красной».

Я ни разу в жизни не стрелял

В ланей с удивленными глазами,

В чьих зрачках застыли глыбы скал,

И ручьи, и снег под облаками.

Это пишет сын народа-охотника, сын народа, у которого еще на этом веку существовал закон кровной мести. Невольно вспоминается неоконченная поэма Пушкина о Тазите. Отданный на воспитание человеку мужественному с тем, чтобы из него вышел настоящий воин, он возвращается в аул после того, как убили его брата. Отец видит в нем исполнителя кровной мести. Но Тазит ведет себя странно: бродит среди скал, любуется красотой горных рек и водопадов. Увидев караван купцов без охраны, он, к огорчению отца, не разграбил его, увидев раба, бежавшего из их дома, он не приволок его на аркане. И вот между отцом и сыном разговор:

– Кого ты видел?

– Супостата.

– Кого? Кого?

– Убийцу брата.

– Убийцу сына моего!..

Приди!.. Где голова его?

Тазит!.. Мне череп этот нужен.

Дай нагляжусь.

– Убийца был

Один, изранен, безоружен…

Гуманизм Тазита родился не в родном ауле, а во внешних связях – во встречах с людьми других аулов, а может, и соседних горских народов. У Кулиева он не занят на стороне, как у Тазита, а порожден жизнью его народа.

В своих взглядах на природу человек, относившийся к ней потребительски и часто даже враждебно, сегодня подвинулся далеко. Природа – мать, кормилица и союзница человека – тоже переживает критический момент. Вот почему тема природы в современных стихах начинает звучать как большая социальная тема. В подтверждение этого можно сослаться на стихи поэтов из самых разных республик: на ингуша Джемалдина Яндиева, на чуваша Педера Хузангая, на алтайца Бориса Укачина.

У молодого кабардинца Зубера Тхагазитова, например, есть оригинальные стихи о том, как быстрая река научила петь и ходить первобытного человека:

А река бежала вперед и вперед —

Каждая струйка, как струнка, дрожит! —

И человек решил, что река поет

Только потому, что бежит.

И встал человек,

И пошел человек…

Высокие мотивы гуманного отношения к природе встретим мы у национальных поэтов Сибири, представляющих, можно сказать, профессиональных охотников. В этом смысле показательна новая книга стихов Ювана Шесталова «Песня последнего лебедя», поэтическим ядром которой являются пять дум медвежьей головы, поставленной на стол в традиционный праздник охотников. Кажется, мертвая медвежья голова стала думать впервые.

Теперь несколько слов о женских голосах. По-моему, национальной поэзии матриархат пока что не грозит, во всяком случае Северному Кавказу. Но и здесь начинает все заметней проявляться женское самосознание. До сих пор мы знали чеченку Раису Ахматову – поэтессу большого лирического обаяния, раздумчивую и немного грустную. Сейчас можно сказать, что женского полку прибыло, и назвать целый ряд поэтесс. Прежде всего это аварка Фазу Алиева – первая женщина, получившая звание народного поэта Дагестана. В этом, казалось бы, частном факте я вижу стратегическую победу нашей ленинской национальной политики. Фазу Алиева – поэтесса немалых возможностей. Она одинаково успешно работает и в жанре маленького лирического стихотворения, и в жанре развернутой эпической поэмы. Ее поэма «Восемнадцатая весна», посвященная Герою Советского Союза Ахмеду Абдулмажидову, – заметное явление не только в дагестанской поэзии. Уже с первых строк она внушает предчувствие большой судьбы и утраты.

Дерево убили! Дерево убили!

Но корни у дерева есть.

Будут ли ветки – а ветки были, —

Будут ли листья – а листья были, —

Снова качаться здесь?

По соседству с Фазу Алиевой в Кабардино-Балкарии успешно работают Фоусат Балкарова и Танзиля Зумакулова. У них на русском вышло немного книг, но они уже замечены. А мы знаем, что горские женщины трудолюбивы.

Во все времена поэты были недовольны критикой, но в то же время сознавали, что без глубокой объективной критики, без ее объективного анализа поэзия развиваться не может. Она должна вовремя замечать тенденции, может быть еще слабые, но перспективные, предупреждать те, которых ждет близкий провал. Для этого ей нужно знать не только законы творчества, но и законы общественного развития. Эстетической дегустации стиха для его оценки еще недостаточно.

Довольны ли мы нашей критикой? Как и в прошлые времена, мы ею недовольны, но тем больше ценим тех, кто активно работал и работает в области поэзии: Александра Макарова за книгу «Идущие вослед», очень нужную, особенно молодым; Валерия Друзина за «Очерки советской поэзии»; Виктора Перцова, издавшего книгу «Поэты и прозаики великих лет»; Иосифа Гринберга – критика, более верного поэзии, чем другим; Михаила Лобанова – страстного и принципиального; Виктора Панкова – всегда обстоятельного в суждениях; Александра Михайлова – активного, но не безгрешного в поисках теорий – интеллектуальной поэзии, например; Дмитрия Старикова, автора многих полемических статей о поэзии, иногда торопливых, но всегда интересных; Валерия Дементьева за его книги. Заметно выделяется труд Ю. Прокушева о Есенине. Ему удалось показать есенинскую судьбу вровень с его стихами и поэмами, освободить ее от ложных наслоений и групповых пристрастий. Если бы я назвал еще десять активных критиков, то для нашего огромного поэтического потока это все равно было бы мало. Не случайно недостаток критических сил стараются восполнить сами поэты.

За последние годы вышли книги раздумий о своем труде и труде товарищей Михаила Исаковского, Павла Антокольского, Сергея Наровчатова, Михаила Луконина, Льва Озерова, Владислава Шошина и других. Тем не менее недостатки критики нами ощущаются. Прежде всего, очень мало крупных исследований, в которых бы отражался общий процесс, а все больше коротких статеек и рецензий, представляющих поэта изолированно, иногда крупным планом, иногда в бинокль перевернутый. А мы знаем, что ручей можно сфотографировать так, что он покажется Ниагарским водопадом, и наоборот. По движению одной планеты нельзя объяснить, почему происходят лунные и солнечные затмения.

В нашей критике слаба теоретическая мысль. У нас почти нет работ по теории поэзии. Благо, что вышел «Поэтический словарь» А. Квятковского – обстоятельный и добротный. Зато давно не переиздавалась нужная книга поэта А. Коваленкова по стихосложению. Наши успехи более заметны в литературоведении. Достаточно сослаться на такое исследование, как «Поэт и его подвиг» Бориса Соловьева, по достоинству отмеченное Государственной премией РСФСР. Это огромный труд о сложном творческом пути Александра Блока – от «Стихов о Прекрасной Даме» до «Двенадцати» и «Возмездия».

Слабость теории сказывается на критической практике, на общем поэтическом воспитании и даже школьном. Вот пример. У нас привыкли ставить в один ряд и символизм, и акмеизм, и футуризм, и прочие измы. Такая уравниловка никому ничего не говорит. Нет, они пришли и ушли не как равные. В основе символизма была заложена христианская философия, сдобренная многими мистическими специями. Распад символизма обусловлен распадом христианской философии, а появление акмеизма и футуризма было лишь попыткой найти выход из распада. В этом свете принятие революции Блоком и Брюсовым, двумя столпами символизма, приобретает более глубокий смысл» Оно продиктовано не только свойствами их личных характеров, но именно эти свойства помогли им понять историческую необходимость революции.

Приведу такой пример. В пятом томе «Литературной энциклопедии», как и полагается, появилась статья «Поэтика». Читаем:

«Тропы, используемые в художественном произведении, относятся к уровню, лежащему над языком в узком смысле слова и отражающему ту образную систему или «модель мира», которую строит автор».

Туманно, но разобраться можно. Эта странная теория дает поэту с его «моделью мира» неограниченные права, вплоть до лозунга Шершеневича: «Слово вверх ногами – вот естественное положение слова!» Поэтический образ, метафора, гипербола, а также ничто другое не может быть над языком. Это противоестественно. Язык – душа и плоть образа. Хоть в узком смысле, хоть в широком, а выше языка не прыгнешь.

Не думайте, что приведенная цитата – плод недомыслия и неосведомленности. Статья запутывает вопрос со знанием дела. Возьмем ту же «модель мира», которую строит поэт. Объективная модель мира устраняется лишь для того, чтобы поэтика оказалась вне времени. Вернее, образ над языком, поэтика над временем. Для автора статьи нет разницы между поэтикой библейских авторов и поэтикой современных, между революционной поэтикой Маяковского, который лишь упомянут, и поэтикой Мандельштама, на неизвестные письма которого автор ссылается, хотя значение этих двух поэтов несоизмеримо.

У теоретиков из «Литературной энциклопедии» находятся доверчивые последователи. Поскольку образ над языком, то со словом можно уже не церемониться. Пермская поэтесса Б. Зиф пишет:

Любое слово поделив на части,

Найду конец, основу и удел.

Могу на слово сесть и покачаться,

Чтобы веселый ветер прилетел.

Человек начал свое земное существование с двух великих завоеваний: с завоевания огня и слова, с завоевания двух энергий, которые и по сей день – главные в жизни человека. Отнимите сегодня у человека одну из этих энергий, и он погибнет. Но если энергия огня развилась сегодня до ядерной, то духовная энергия слова заметно утрачивается.

Мы обогащаемся социально-общественными, техническими, медицинскими, научными словами, но обратите внимание на то, что за полвека не родилось ни одного слова, которое бы выражало какое-то наше новое душевное, морально-нравственное состояние. Здесь всякая утрата невосполнима и катастрофична. Слова, даже отжившие, как архитектурные памятники старины, надо брать под охрану государства. В отличие от материальных памятников, отжившее сегодня слово может ожить и пригодиться нашим потомкам. Природа языка допускает чудо воскрешения.

Мы относимся к языку как к инструменту, как средству поэтического выражения, а между тем в нем заложено нечто большее. В каждом слове исторически отложилась духовная энергия народа, подобно тому как в дереве, в каменном угле отложилась энергия солнца. Задача поэта – извлечение этой духовной энергии.

Долгое время нормой литературного языка был словарь Ушакова, а богатейшие кладовые далевского словаря были под замком. Это сильно обедняло наш поэтический язык. Правда, бесцветных стихов и сейчас много. Как реакция на эту бесцветность у многих молодых поэтов появилось хорошее тяготение к расширению своего словаря, к поиску самовитого слова, но бывает, что некоторые поэты теряют меру.

Язык – свобода, но язык – и узда. Через него предки в какой-то мере руководят нами, чтобы мы не зарвались, но быть у них на поводу тоже нельзя.

В связи с языком остановлюсь на увлечении свободным стихом, или, как его называют французы, верлибром. Для русской поэзии это не ново. Свободные, нерифмованные стихи мы встретим у наших классиков, с той лишь разницей, что они, как правило, сохраняли метрическую, интонационную структуру стиха, то есть не разрушали его до состояния прозы в ее банальном понимании. В свое время верлибром увлекался талантливый Владимир Солоухин. Его удачи были там, где вкладывалась большая цементирующая мысль. Прав Сергей Поделков, выступивший в «Литературной России» со статьей о свободных стихах, страдающих анемичностью, расслабленностью и мелкотемьем. Не менее вредна таким стихам и сложная претензия на философию, которую можно найти в стихах способного молодого поэта из Красноярска Романа Солнцева:

В раскрытом окне деревья

Мерцали голыми сучьями.

Я думал: а вдруг это корни?

А то, что мы все считаем

За корни, – так это ветки…

Пишущим свободным стихом хочется напомнить слова Данте из его трактата о языке «Пир». «Каждая вещь от природы стремится к самосохранению: и если бы народный язык был сам по себе способен к чему-либо стремиться, он стремился бы к самосохранению, каковое заключалось бы в достижении большей (для себя) устойчивости, а большей устойчивости он мог бы достигнуть, только связав себя размером и рифмами». Этому поэту можно верить. Его стихи живут почти семьсот лет.

Слабость общей теории приводит к открытию ложных теорий и дискуссий. Однажды мы очень долго спорили, потратили много газетной и журнальной площади на проблему «лириков и физиков», а потом оказалось, что никакой проблемы нет. Несколько лет. назад появилась теория интеллектуальной поэзии, как будто настоящая поэзия может быть какой-нибудь другой. Беда в том, что некоторые смотрят на литературу по рецептам «Литературной энциклопедии» – отрешенно, вне времени, думая, что бумага родит бумагу, слово родит слово, тогда как слово в конечном итоге должно родить нечто другое, более материальное.

Слабость общей теории приводит к ошибочным оценкам некоторых явлений в нашей поэзии. В качестве примера можно привести известную статью А. Дементьева «О традициях и народности». Не вдаваясь в подробности журнальной дискуссии, естественной в нашей литературной жизни, остановлюсь лишь на ее поэтической части. В ней названо более двадцати поэтов, якобы страдающих надуманной любовью к земле, к России, к памятникам старины и традициям. За этим он видит опасность национальной изоляции и ограниченности. Уже сам факт этой массовой экзекуции поэтов – предприятие сомнительное по своим целям, тем более что среди критикуемых мы встречаем таких, как Д. Ковалев, В. Гордейчев, В. Боков, В. Сорокин, В. Фирсов, О. Дмитриев, В. Котов, В. Сидоров, упрекать которых в национальной ограниченности нет никаких оснований. Если бы критик сказал: «Вы не так пишете о земле, не так пишете о России, можно писать лучше», было бы понятно, но когда он упрекает их за то, что они пишут о земле и России, – это непостижимо. Особенно достается их крестьянскому духу и крестьянской закваске. Его особенно пугает, что у многих поэтов деревня и земля выступают как некое социально-эстетическое начало. Пугаться тут нечего. Деревня, представляющая природу в ее трудовом состоянии, всегда была и будет нашим первейшим эстетическим цехом. О социальном значении деревни нечего и говорить. Третий съезд колхозников сказал сам за себя. Упрекая В. Бокова за то, что в одном стихотворении он представляет себя «ржаным» и «проселочным», критик не заметил в цикле поэта таких стихов о земле:

Ее уговаривать надо,

Пахать, боронить,

И нежно и ласково: Лада! —

Земле говорить.

Сегодня деревня – на новом этапе своего становления. Наряду с материальными проблемами на первый план выдвигаются проблемы культурного строительства, проблемы морально-нравственные, решение которых требует нашего вмешательства. От нас также многое зависит в деле воспитания чувства любви к земле и крестьянскому труду. Хорошо, что повсеместно стали проводиться конкурсы на лучших доярок, лучших трактористов, но организуются они пока что очень плохо. Лучшие гимнасты, мотогонщики, шахматные гроссмейстеры награждаются золотыми медалями, лавровыми венками, а вот победителей колхозных соревнований все это пока что обходит. Одному такому конкурсу трактористов, проведенному в городе Плавске Тульской области и показанному по телевидению, Игорь Кобзев посвятил стихи, в которых есть строки справедливого укора:

Что-то не видно зрителей,

Что-то не ждут с цветами,

Не чествуют победителей

Лавровыми венками.

В статье А. Дементьева проявилось пренебрежение к теме труда. И это не случайно. Этой же теме не повезло и в учебнике по советской литературе для десятых классов, первым из трех авторов которого он является. В. нем нет ни строчки, посвященной стихам Василия Казина. Кстати, его стихи были в прежних школьных хрестоматиях, в последних они почему-то исчезли. В учебнике А. Дементьева нет ни Ярослава Смелякова, ни Сергея Васильева, ни других, кто бы восполнил существенные пробелы. Из всех молодых и средних есть лишь три имени, среди которых А. Вознесенский. Читаем: «…увлеченье звукописью, становящееся самоцелью, нагромождение теснящих друг друга образов мешают А. Вознесенскому в полной мере выразить и свое время». Возникает законный вопрос: зачем запутывать и без того запутанного десятиклассника? Когда Вознесенский пишет: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек» – это достойно настоящего поэта. К сожалению, он может написать и «Балладу о яблоне» – вещь сомнительных достоинств – или, нагнетая страсть, заставить дикого кабана реветь.

В принципиальном разговоре нуждается и тема России. Если встать на позицию А. Дементьева, то наравне с русскими поэтами, отруганными им, в пристрастной любви к ней можно упрекать и многих известных национальных поэтов – таких, как Яков Ухсай, Семен Данилов, Александр Ала, Леонид Попов, Солбон Ангабаев, Николай Дамдинов, Дамба Жалсараев. Здесь бы оказались маститые Хасан Туфан, Назар Наджми.

Тема России – коренная тема нашей поэзии. Общность судеб нашего народа с другими народами, Ленин и революция сделали эту тему интернациональной. Сегодня любить Россию – оплот всех революционных преобразований – значит быть интернационалистом. Подлинный интернационализм рождается только в любви к своему народу, к его труду, к его славе. Кто не любит и не понимает своего народа, не поймет и не полюбит другого, его культуры, его борьбы за лучшее будущее. Выезжая за границу, наши поэты привозят стихи, полные уважения к другим народам. При этом они не молчат, когда видят преступления империалистов. Е. Долматовский побывал во Вьетнаме – и мы прочли стихи о борьбе вьетнамского народа с американскими убийцами. А. Николаев посетил Цейлон и Судан – и через его стихи мы почувствовали жизнь цейлонцев и суданцев. Сергей Васильев путешествовал по Америке и вместе с художником Абрамовым создал оригинальную книгу об этой далекой стране. Он не ездил с разоблачительными целями, но то, что стоило разоблачить, он разоблачил. Мы, советские поэты, верим, что народ Америки, втянутый в бессмысленную для ^его войну, вынянчит свое пока еще слабое дитя – справедливость. Наверняка будет так, как в одной из своих поэм сказал Николай Грибачев:

И о радостной яви иного берега

Запоет твой народ.

Я подсказываю тебе, Америка,

Я предсказываю тебе, Америка,

К новым дням поворот.

Из того, что я уже сказал о поэзии, можно сделать вывод: в лучших своих образцах она жизнедеятельна и целенаправленна. На ее лучших качествах надо воспитывать и тех, кто сегодня приобщается к ее нелегкому труду.

Первое напечатанное стихотворение, первая книга поэта!

Сколько радости и стыда! Да, стыд всегда дежурит при первой радости поэта, как, впрочем, и при всех последующих. Присутствие его – залог развития. Сначала поэт мечтает хоть об одном напечатанном стихотворении, И вот оно напечатано. Но что такое? Показанное миру, оно вдруг потускнело перед богатством мира, перед тем, что уже есть в поэзии. То же самое происходит и с книгой. Пока она печаталась, поэту удалось написать несколько строк, которые как бы перечеркнули ее. С выходом она побледнела не только перед богатством мира, но и перед тем, что он сам обнаружил в своей собственной душе. Тогда, полный стыда, гордый поэт, как Некрасов, бежит и скупает свое постыдное творение.

Но эта картина по нашим временам слишком идеальная. Чаще всего встречаешься с торопливостью и нетребовательностью, без дальнейших мучений. Бывает, что самые бесцветные и нелепые стихи выдаются за декларации на первых страницах, вроде: «И беру бумагу. И в душу вновь обмакиваю перо».

У нас ежегодно издается более двухсот первых книг. Это слишком много даже для такой великой страны, как наша. На многих печать небрежности, нетребовательности к слову и образу. Ошибки распространяются, пропагандируются и утверждаются в сознании еще более молодых. Такое положение тем более опасно, что издание поэтических книг в наших самых требовательных издательствах не увеличивается, а сокращается.

Главная ответственность за поддержание высокого уровня поэзии лежит на печатных органах, в частности на издательствах. У последних есть какая-то болезненная торопливость, а кое-где и вредная кампанейщина в издании книг.

В заботе о будущем нельзя пройти мимо очевидных недостатков нашей молодой поэзии. Например, хорошо, когда поэт мыслит большими категориями, такими, как Век, Эпоха, Человечество, Планета, когда он приходит к ним от человеческих судеб, духовно вырастает до них, наполняет эти большие слова смыслом. У нас же с ними запанибрата, без чувства ответственности. Так, Станислав Горохов пишет:

Век спешит на премьеру,

Про ужин забыв,

Век не спит по ночам,

Вычисляя орбиту,

И рождает на клавишах

Новый мотив,

И идет сквозь тайгу

Молодой и небритый.

Где-то рядом, пририфмовываясь к веку, Владилен Белкин приходит к выводу: «Я – ступень к человеку, который будет!» Когда Маяковский писал: «Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет», то даже перед будущим не унижал своего человеческого достоинства. Не помню такого греха ни за Пушкиным, ни за Лермонтовым. Человек будущего будет красив, если уже сегодня мы дадим его поэтические образцы, как делали это наши классики. Если встать на позицию Владилена Белкина, то легко будет прощать в нашей поэзии и мелкодумье и мелкотемье. Читаешь иные стихи и поражаешься мусорной бытовщине, буквальности слова, ложно понятой непосредственности. Зачесалась пятка – давай про пятку, накормили клубничным вареньем – тут же обещание, что стихи не будут сладкими, посадил чернильное пятно – тоже повод для словотворчества.

Наконец, исповедь поэта перед читателями должна отличаться от исповеди перед врачом. Во втором случае в силу нравственной гигиены даже гарантируется ее тайна. Некоторые поэты в своих исповедях путают эти два адреса. В качестве примера приведу стихи одаренного новосибирского поэта Геннадия Карпунина. Во время войны, будучи совсем еще мальчиком, он был чем-то сильно напуган.

До дому кой-как доволочился,

Было горе маме да врачам —

Лет до восемнадцати мочился

Под себя в постели по ночам,

Чтобы отбить душок безвкусицы, в такие стихи надо подсыпать карболки.

Одной из тем, поднявших нашу классическую и советскую поэзию на мировую высоту, была тема любви. В ней проявились самые высокие нравственные идеалы нашего парода: чистота и красота человеческих отношений. В мире, несовершенном до сих пор, эта тема часто звучала трагически, но а в трагедиях всегда была жажда большого общечеловеческого счастья. Такой мы знали любовь Александра Блока, Владимира Маяковского, Сергея Есенина. И поздней наша советская поэзия никогда не изменяла их высоким, идеалам. В годы Отечественной войны тема любви звучала как патриотическая тема. Наши женщины олицетворяли Родину. Ту великую ненависть, которую наш народ испытывал к фашизму, могла уравновесить только великая любовь к Родине. Замечено, в состоянии опасности, как общей, так и личной, любовь проявляется ярче. Пример тому: последние стихи Вероники Тушновой, Александра Яшина, Василия Кулемина…

После только что сказанного приходится с грустью отмечать, что тема любви в молодой поэзии несколько принижена. Во множестве стихов о любви – бескрылость, будничность, а главное – низкая культура чувств. Здесь есть свои Робинзоны, которые в отношениях между мужчиной и женщиной все начинают с нуля, как будто не было ни Пушкина, ни Тютчева, ни Фета. Равенство проявляется как панибратство. Язык любви холоден и бесцветен. В стихах, как говорится, сплошь да рядом: Катьки, Маньки, Лидки. Между тем уроки языка любви нам может преподать наша прекрасная проза. Вспомните, с какого косноязычного «кубыть» начиналась любовь Григория и Аксиньи. А потом, когда он навсегда прощался с ней, в порыве наивысшего проявления любви заговорил библейскими словами «Песни Песней» – «О, возлюбленная моя!».

Мне могут напомнить о давних стихах Ярослава Смелякова «Любка Фегельман». Во-первых, может быть, благодаря этим стихам была начисто забыта когда-то популярная воровская песня «Здравствуй, моя Мурка», мотивом которой воспользовался поэт; во-вторых, в начале тридцатых годов фамильярное – Любка – носило печать демократичности. С тех пор наша страна шагнула так вперед, поставила женщин на такой высокий уровень, что не к лицу молодым поэтам хвастать сапогами в гармошку.

Все сказанное выше относится к поэтам, адресующим свои стихи к женщине. А что пишут о любви молодые поэтессы? К сожалению, во многих случаях недостатки одни и те же, а главный – невысокий полет. Заметно сильное подражание Анне Ахматовой и Марине Цветаевой, но при отсутствии их высокой страстности. С маловатым запасом любви начинают свою поэтическую жизнь некоторые поэтессы. Нонна Слепакова признается:

Всей любви на три дня

Только и хватило.

Может, попросту меня

Стужей прихватило,

И тепла от батарей

Недостало в доме,

И прижала поскорей

Я к тебе ладони?..

Все просто и ясно: во всем виноват истопник.

Вернусь к общему разговору. Как я уже говорил, центр тяжести нашей поэзии перемещается в сторону молодых, но само понятие «молодой поэт» у нас очень уж растяжимо. До сих пор мы считаем молодыми Николая Рубцова и Александра Романова, Бориса Примерова и Сергея Хохлова, Александра Плитченко и Виктора Баянова. Подчеркивая их молодость, мы как бы снимаем с них особую ответственность за свои таланты, замедляем их развитие.

Надо признать, что поэты сегодня как поэты и личности созревают медленно. На это есть много причин. Прежде всего – массовость, и такая, при которой замедляется отбор, фиксация общественного внимания на подлинном таланте, несмотря на все наши кустовые семинары и совещания молодых писателей. Они, кстати, тоже слишком массовы. Видимо, эту работу надо строить индивидуальной.

Поэты и революционеры родятся по одним и тем же законам. Их рождает жажда истины, социального и нравственного совершенства, чувство справедливости и красоты. Поэту, отвечающему лишь за себя, в случае неудачи легко утешиться, а в случае успеха – успокоиться. Общее состояние мира и наше положение в нем такое, что ни утешаться, ни успокаиваться поэт сегодня не имеет права.