Текст книги "Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 56 страниц)
– Поторапливайтесь! Полицейская машина!
Но мы не могли покинуть пост – там оставались еще два товарища. Вот еще один юркнул под арку, второй, бежавший за ним шагах в десяти, упал, его догнала пуля. Нам оставалось одно – как можно скорее бежать.
Полицейская машина на минуту задержалась около трупа на мостовой, и это спасло нас. Мы перебежали двор и вышли на другую улицу. Марка и его людей там не было, – очевидно, они успели уехать. Заметив подъезжающий автобус, я на ходу вскочил на подножку и, проехав до остановки, сошел, завернул в переулок и вскоре был далеко от места происшествия. Меня все время мучил вопрос: убит наш первый товарищ или тяжело ранен? Странно, в эту минуту я от всей души желал его смерти. Я знал наверняка, что, попади он раненым в руки немцев, все равно его ожидает смерть. Но предварительно его стали бы мучить, истязать, чтобы узнать сведения о его соучастниках, а потом убили бы. Весь вопрос заключался в том: выдержит ли он пытки, не выдаст ли своих? Кроме Марка, меня лично никто из испанцев не знал, но в данную минуту дело было не во мне, а касалось всей группы. Нужно было во что бы то ни стало разыскать Марка. Я поехал в кафе дяди Лузо в надежде встретить его там. По дороге мимо меня с грохотом мчались пожарные машины, – должно быть, они спешили к бензохранилищу.
Мои надежды оправдались. Марк сидел в одиночестве за столиком. Осмотревшись вокруг, я сел рядом и в нескольких словах рассказал ему о случившемся.
– Знаю, – мрачно ответил он. – Весь вопрос в том, убиты они или ранены. Если убиты, то никакая опасность не грозит. Мои люди, уходя на операцию, все свои карманы опорожняют, никаких бумаг у них не найдут. Вот если они ранены, то это меняет положение.
– Один убит, это я знаю наверняка. Про второго, что был с тобой, ничего не могу сказать. Так или иначе, ты немедленно извести своих людей. Меняйте квартиры, несколько дней не выходите на улицу, пока не выяснится положение. В случае опасности я поговорю с руководством, подумаем, как вас переправить в другой город.
– Хорошо, так и сделаю. – Марк поднялся, он был совершенно спокоен. – Ты знаешь, тот, второй, был мой брат, – сказал он и поспешно вышел из кафе.
Я застыл на месте.
Сейчас пять часов утра. Остается ждать еще целый час, но я больше писать не могу.
23 июля
Все в порядке. Лефебюр и Сурен блестяще справились со своей задачей…
О брате Марка пока никаких сведений нет.
1 августа
Андреа, брат Марка, умер в тюремной больнице, фашисты ни единого слова от него не добились.
11 октября
До чего хороша осень в Париже! Вчера с Жюли были на Елисейских полях. Несмотря на чудесную погоду, народу было мало, одни старики да дети. В этой тишине мы на минуту забыли о войне, о всех тревогах.
Жюли ждет ребенка. Наконец-то и я буду отцом. Не важно, что фашисты назначили за мою голову пятьдесят тысяч франков награды. Мой сын будет расти, я в этом уверен.
– Знаешь, родной, наверное, нашему ребенку не придется видеть и пережить все то, что переживаем мы с тобой.
– И мы будем рассказывать ему о нашей жизни и борьбе, как рассказывают страшные сказки, – в тон ей добавил я.
– А как мы его назовем? – вдруг, словно вспомнив о чем-то, спросила Жюли.
– Если будет дочь, то мне бы хотелось назвать ее Аршалус, в память моей многострадальной матери, а если сын – Суреном. Был у нас, армян, такой пламенный большевик – Сурен Спандарян.
9 ноября
Петля затягивается все туже и туже. Как видно, напали на мой след. Днем, идя домой, я заметил, что на окне стоит горшок с цветами, – это сигнал опасности. Я, приняв беззаботный вид, прошел мимо ворот, но на углу меня ждал шпик. Я его заметил слишком поздно, шпик преградил мне дорогу. Делать было нечего, пришлось пустить в ход нож, благо он у меня всегда под руками. Когда я побежал, откуда ни возьмись появились еще двое и стали меня преследовать, но их задержала толпа женщин, стоящих в очереди у мясной лавки. Они все видели и догадались, в чем дело. Таким образом мне удалось уйти.
13 ноября
Наконец я узнал, что Жюли не забрали. Как видно, полицейские решили оставить ее пока на свободе в качестве приманки. Но они просчитались! Жюли переехала и находится в безопасном месте.
20 ноября
В то время когда все честное во всем мире, не щадя своей жизни, борется против фашистских вандалов, кучка отщепенцев – армянских дашнаков перешла на сторону фашистов и открыто сотрудничает с полицией. Недавно рассказал об этом Сенекерим. Он сказал:
– В этом ничего сверхъестественного нет, это логическое завершение позорного пути, который прошла эта партия. Запомните мои слова: придет время, и дашнаки наймутся к туркам, если турки выступят против Советского Союза.
Сенекерим перешел на нелегальное положение. Формально не будучи в партии, он оказывает нашей организации помощь.
24 ноября
Страшные провалы. Позавчера за одну ночь арестовали сто двадцать наших товарищей. Вчера забрали Жана и его жену. Нодье опять исчез. Связь с центром потеряна. Моя группа уцелела. Будем действовать пока самостоятельно.
27 ноября
Оккупанты совершили очередное варварство. Они объявили о расстреле пятнадцати заложников. Но этим нас не устрашат. Будем бороться до последнего человека, до последней капли крови. Вместо погибших подымутся сотни новых людей. Варвары захлебнутся в собственной крови. В этой кровавой схватке мы не одиноки – русские беспрерывно наносят смертельные удары фашистской армии. Как бы трудно нам ни пришлось, победа будет за нами. В этом никаких сомнений быть не может».
На этом записи в дневнике Качаза оборвались. Мурад с печалью закрыл тетрадь и развязал сверток бумаг. Там были письма, написанные разными чернилами, а большинство из них – просто химическим карандашом, на клочках мятой бумаги, пожелтевшие от времени газетные вырезки, листовки, набранные мелким шрифтом. Мурад разложил их по датам. Первым оказалось письмо Качаза к Жюли, написанное мелким, убористым почерком на оберточной бумаге.
«18 февраля, тюрьма Сантэ
Дорогая Жюли!
Мой защитник любезно согласился передать тебе это письмо, и я спешу воспользоваться случаем. Хотелось бы писать тебе бесконечно много, но обстоятельства принуждают быть как можно более кратким. Господин Манекю спешит, и нет бумаги.
Среди нас оказался предатель. Кто он – еще не удалось установить. Иначе немыслим был бы одновременный арест всех двадцати семи человек. Нам здесь не так плохо, как может вам казаться. Мои товарищи ведут себя превосходно, особенно Марк с его нескончаемым юмором. Я у него учусь испанскому языку. Очень прошу тебя, поговори с кем следует и попроси наладить доставку нам партийной литературы и свежих новостей.
Нас очень удивляет то, что до сих пор мы находимся в ведении французской полиции. За этим что-то кроется. Если вам известно что-либо, то немедленно дайте нам знать.
Передай Латану мои наилучшие пожелания, скажи ему, что мы все с твердостью и мужеством, достойными коммунистов, встретим все, что бы нас ни ожидало. А тебя прошу, моя любимая, не беспокойся обо мне. Не волнуйся, хотя бы ради нашего будущего малыша.
Целую тебя много раз, остаюсь твоим верным другом.
Качаз».
«21 февраля, тюрьма Сантэ
Дорогой друг!
Спасибо за все ваши сообщения и заботу о нас! Обещанную заметку для газеты пришлю в следующий раз.
Кто это вам наболтал, что мы здесь голодаем? Пустяки какие! Нам выдают хлеба и похлебки столько, сколько получает любой рабочий на производстве. А насчет моих синяков и двух нехватающих ребер скажу просто: на человеческом теле все эаживает, заживут и мои раны. Физическая боль не так уж страшна, если человек привыкнет относиться к ней философски. Куда тяжелее сознание, что в этой проклятой клетке ты обречен на бездействие, в то время как твои товарищи борются и ты им так нужен.
Почему-то ты ничего не пишешь о своем здоровье. Ради всего святого, береги себя.
Твой Качаз».
«2 марта, тюрьма Сантэ
Дорогая Жюли!
Наконец достал бумагу и могу удовлетворить твое любопытство относительно всех обстоятельств моего ареста.
Как тебе известно, по целому ряду признаков я догадывался, что полиция напала на мой след. В те дни, когда мы не встречались с тобой, я принял ряд предосторожностей. Прежде всего почти прекратил встречи с людьми, заново перестроил все явки, сменил документы, переехал на новую квартиру и, прикидываясь больным, старался как можно реже показываться на улице. Но однажды пришлось отлучиться надолго. По возвращении домой я узнал от консьержки, что два прилично одетых господина настойчиво интересовались «господином Ованесом», – это моя последняя кличка. Они выдавали себя за моих хороших знакомых и просили ее проводить их ко мне в комнату. Консьержка догадалась, что тут кроется что-то неладное, и не пустила их.
Для меня этого было достаточно, сомнений не оставалось: полиция узнала мое новое местопребывание и фамилию, под которой я там поселился. Я поспешно поднялся к себе и, захватив самое нужное, незаметно вышел.
При таких обстоятельствах самое разумное решение, которое пришло мне в голову, на некоторое время уехать в известное тебе место и там переждать события. Но не успел я появиться на платформе вокзала, как четверо французских полицейских, вооруженных автоматами, окружили меня. Сопротивление в таком людном место было немыслимо, и я дал возможность надеть на себя наручники. Велико было мое удивление, когда в полицейской префектуре, куда меня доставили, я увидел Сурена, Марка, Лефобюра и остальных товарищей! Как выяснилось, всех арестовали в один и тот же день.
Об остальном писать не имеет смысла. Последовало то, что делается в таких случаях: допрос, очная ставка, угрозы и прочее. Любопытно то, что следователь знает обо мне все подробности, чуть ли не со дня моего приезда во Францию. Я обвиняюсь во всех смертных грехах, совершенных и не совершенных мною. Нужно ли добавлять, что от всех предъявленных мне обвинений я отказался и никого не узнал! Еще раз повторяю, что тут замешана рука предателя, и я много бы дал, чтобы узнать его фамилию.
Вот и все.
Твой преданный друг Качаз».
«6 марта
Моя нежно любимая Жюли!
Какая радость: у нас сын! Жаль, что ты не описала его. Интересно, на кого он похож? Ты спрашиваешь меня, как мы его назовем. Ну конечно, Сурен, – кажется, мы об этом говорили с тобой давно, еще осенью, на Елисейских полях, помнишь?
Я безгранично счастлив, что у меня сын. Не могу найти нужных слов, чтобы выразить тебе свои чувства.
Целую вас обоих много раз.
Ваш Качаз».
«Милая Жюли!
Французские лакеи Адольфа Гитлера затевают какую-то комедию. Сегодня мой защитник сообщил, что нас собираются судить открытым судом. В современных условиях это неслыханная роскошь, – но какую цель они преследуют? Прошу, хотя и знаю, что это тебе тяжело, но прошу найти способ информировать нас.
Как твое здоровье? Как наш малыш? Я не знаю, чем бы пожертвовал за наслаждение хоть раз, хоть мельком посмотреть на вас.
Ваш Качаз».
«14 марта
Дорогая мамочка!
Ведь совсем скоро, всего года через два, наш сын так будет звать тебя, разреши же мне сегодня обратиться к тебе с этим ласковым словом.
Итак, скоро суд. Каким бы ни был его исход, мы сумеем держать себя на суде с достоинством и смело встретим ожидающую нас участь. Единственная моя мечта – увидеть вас на суде. Сейчас этот вопрос меня, занимает больше, чем все ухищрения прокурора. Раз открытый суд, то мы больше не будем отрицать все то, что совершали, – прежде всего это было бы бессмысленной тратой времени и дало бы продажным газетам повод изобразить нас трусами. Мы сами выступим на суде грозными обвинителями. Пусть боятся предатели, нам же бояться нечего, мы только честно исполнили свой долг, а как успешно – пусть об этом судит рабочий класс, Франция, наша партия.
Вчера получил записку от Сюзанны; оказывается, она тоже находится здесь, в женском отделении, и увидела меня во время прогулки. Где Жан, она не знает. Бедняжка Сюзанна, позабыв об ожидающей ее участи, всячески уговаривает меня быть мужественным. Как меняются люди! Кто мог ожидать от нежной, всегда занятой собой и своим Жаном Сюзанны такой выдержки! Читая ее записку, я был искренне тронут.
Я вполне здоров и чувствую себя бодро. Вот уже второй день мы репетируем с Суреном, как должны держать себя на суде.
Марк заучивает наизусть свою речь, составленную в духе лучших классиков испанской литературы. Он утверждает, что с французской буржуазией у него еще старые счеты: это они закрыли франко-испанскую границу и обрекли республиканскую армию на поражение, а затем в течение двух лет держали республиканцев за колючей проволокой, под открытым небом. Что же, и я могу предъявить счет правителям Франции от имени своего народа. Не раз и не два французская буржуазия на словах защищала армян, живущих в Турции, а на деле была причиной тех кровавых боен, которые организовывали турки еще совсем недавно. Спровоцировав армян, живущих в Киликии, на восстание, они палец о палец не ударили, чтобы помочь им, а после войны, когда французские войска заняли Сирию и Ливан, они из соображений колониальной политики начали покровительствовать верхушке арабского и турецкого населения, и те продолжали безнаказанно убивать и грабить армян. Да разве можно перечесть все их подлости!
Однако, кажется, я отвлекся и позабыл на время, где я нахожусь.
Прошу передать мой искренний привет и лучшие пожелания всем друзьям.
Любящий вас Качаз».
«17 марта
Милая Жюли!
Наконец-то нам удалось установить имя предателя – проговорился следователь. Это француз по кличке «Поль». Прошу тебя, срочно найди Латана и передай ему, что мы заклинаем его найти способ наказать этого подлеца до нашего суда. Этот акт справедливости пусть послужит уроком для других.
Я очень тороплюсь. Суд назначен на 20 марта, и в связи с этим тюремное начальство принимает строгие меры. Нас совершенно изолировали. Возможно, это мое последнее письмо, но ты не беспокойся: нами приняты меры и наши товарищи по заключению будут вас информировать обо всем.
Обнимаю тебя крепко-крепко. Благодарю тебя за то счастье, которое ты подарила мне. Будь мужественной. Воспитывай нашего сына и сделай из него стойкого борца. Извини меня за те огорчения, которые я невольно причинил тебе. Я хорошо знаю свою Жюли и уверен: что бы ни случилось, она не упадет духом, – недаром она потомок славных коммунаров.
Целую тебя, моя незабвенная подруга.
Твой любящий друг Качаз.
P. S. Мой дневник, написанный на армянском языке, хранится в моей старой квартире, под третьей доской от окна. Очень прошу тебя, достань его оттуда и при первой возможности перешли моему брату Мураду Саряну в Бейрут; напиши ему от моего имени, чтобы он отправил его на родину – в Советскую Армению.
Мне кажется, что каждый человек должен давать отчет о своей жизни перед народом. Я не смогу этого сделать сам: скоро меня не станет. И я крепко надеюсь, что мой дневник расскажет людям о честной жизни, отданной за свободу и счастье.
Напиши Мураду теплое, хорошее письмо, он вполне заслуживает твоего уважения. Пусть мой единственный брат не печалится и вспомнит старинную песню, которую певали в нашей долине: «Смерть неизбежна, и человек умирает только раз. Слава тому, кто принес свою жизнь в дар народу и родине своей».
Качаз».
Дальше шли пожелтевшие газетные вырезки.
Вот статья, напечатанная во французской продажной фашистской газете за несколько дней до процесса и посвященная суду над интернациональной группой борцов Сопротивления. Она явно рассчитана на то, чтобы создать впечатление, что во Франции движение Сопротивления было организовано Москвой и само движение возглавляют пришлые элементы – испанцы, армяне, поляки, чехи.
А вот вырезки из «Юманите».
«21 марта. Париж. Вчера во Дворце юстиции начался процесс интернациональной группы антифашистов, активных борцов движения Сопротивления Парижского района. На скамье подсудимых двадцать семь человек, во главе с бесстрашным руководителем, коммунистом, товарищем Качазом, по кличке «Арап».
Устроители этой судебной комедии – французские предатели – и ее режиссеры, немцы, ставили перед собой цель: доказать, что движение Сопротивления во Франции организовано иностранцами. Они надеялись встретить перед собой испуганных людей, готовых на все, чтобы спасти свою жизнь. Напрасные надежды! С первых же слов подсудимых выяснилась тщетность этих надежд, и роли переменились. Подсудимые начали выступать в роли обвинителей, а судьи – только защищаться.
Несмотря на объявление, что суд состоится при открытых дверях, доступ в зал для желающих попасть туда был невозможен, даже близкие родственники подсудимых не были допущены. Все места были заняты лишь угодной для полиции публикой. Улицы, ведущие во Дворец юстиции, патрулировались усиленной охраной полиции и войск.
Первым был допрошен товарищ Качаз. Под перекрестным огнем судьи и прокурора, стремившихся провокационными вопросами запугать его, этот мужественный борец до конца сохранил хладнокровие.
На вопрос судьи: «Признаете ли вы себя виновным?» – товарищ Качаз ответил:
– Смотря в чем. Если выполнение своего долга перед Францией стало считаться виной, то в таком случае я безусловно виновен.
– Скажите, какое вам дело до Франции? Вы же иностранец! – с иронией спросил судья.
– Мне кажется, уместнее было бы мне задать вам такой вопрос: какой вы француз, если вы служите врагам Франции?
На это последовал грозный окрик судьи:
– Здесь задаю вопросы я! Отвечайте: почему вы осмелились вмешаться в дела Франции?
– Такого вопроса мне не задавали тогда, когда посылали защищать Францию против немцев и когда я почти два года сидел в окопах.
Видя беспомощность судьи, за допрос взялся прокурор:
– Скажите, подсудимый: сколько вам платили московские большевики за вашу деятельность здесь, во Франции?
– Прежде всего, господину прокурору должно быть известно, что коммунисты не торгуют своими идеями; кроме того, московским большевикам, которых, к своему великому сожалению, я не имел счастья знать, незачем было нам платить, ибо каждый из нас, сидящих здесь, готов отдать свою жизнь, свою кровь капля за каплей за торжество их справедливого дела, ибо это, в свою очередь, означало бы торжество всего демократического человечества, в том числе славного французского народа, временно порабощенного немецкими фашистами.
На скамье подсудимых раздались громкие аплодисменты. Затем последовала серия угроз и ругательств со стороны судей.
Все десять подсудимых, допрошенных в этот день, держали себя с таким же достоинством, с таким же мужеством, как товарищ Качаз».
Еще одна вырезка из «Юманите», от 22 марта:
«На вчерашнем заседании суда выявился ряд любопытных фактов, проливающих яркий свет на те гнусные методы, к которым прибегают суды, чтобы заставить подсудимых давать желаемые властям показания. В этом отношении очень интересна была речь рабочего-француза товарища Лефебюра.
– Вы спрашиваете, признаю ли я себя виновным? Вчера в тюрьме, после суда, с таким же вопросом обратился ко мне посланный вами господин. Сначала он попытался меня подкупить, обещав полное отпущение грехов и свободу, и, когда это ему не удалось, он при помощи двух здоровых парней принялся избивать меня до тех пор, пока я не потерял сознание. – При этом товарищ Лефебюр приподнял рубашку и показал страшные синяки на всем теле. – После того как они окатили меня водой и привели в чувство, этот господин заявил, что если я сегодня не скажу вам то, что он от меня требует, нетрудно догадаться, что меня ожидает. Разумеется, после такого предупреждения я скажу вам все, что я знаю. Я знаю, что вы гнусные предатели…
По приказу судьи товарищ Лефебюр был лишен слова и выведен из зала суда.
Другой подсудимый, товарищ Марк, сказал, что за свои действия он готов держать любой ответ перед французским народом, но сейчас не намерен дойти до такого унижения, чтобы разговаривать с лакеями фашистов. Его тоже вывели из зала суда.
Растерянные судьи удалились на совещание, не допросив остальных подсудимых; они поняли, что затея с этой судебной комедией явно не удалась. Ровно через пять минут судьи снова вернулись и объявили, что заседание суда прерывается на неопределенное время.
Подсудимые с пением «Интернационала» покинули зал, осыпаемые полицейскими градом ударов.
Моральная сила наших славных товарищей победила грубую силу предателей; их беспредельное мужество перед лицом смерти послужит примером для всех борцов Сопротивления, для всех честных граждан Франции».
Мурад дрожащими руками взял последнее письмо Качаза, адресованное Жюли.
«1 апреля
Любимая Жюли!
Сейчас три часа утра. Ровно через два часа нас расстреляют. Эти последние часы моей жизни я хочу посвятить тебе и моим товарищам. Я абсолютно спокоен. Жертвы, которые мы приносили, даром не пропадут. Настанет день, когда потомки с благодарностью будут вспоминать наши имена, и этот день не за горами. Мой сын будет гордиться тем, что его отец сложил свою голову за правое дело, за простых людей, за их избавление от вековой несправедливости, за социализм, а на моей далекой родине, в Советской Армении, узнают, что я здесь, во Франции, сделал все, что в моих силах, для их победы над фашизмом, отдал самое дорогое – жизнь – во имя торжества справедливого дела.
Милая Жюли, не сокрушайся, прошу тебя. Пойми, дорогая, в конечном итоге все люди смертны. Но разве можно сравнивать смерть в покое, вдали от борьбы миллионов людей за право на жизнь, со смертью борца за это право, со славной смертью коммуниста за торжество его идей! Нет, тысячу раз нет! Ты знаешь, что я страстно люблю жизнь, и умереть нелегко, но если этого сегодня требует наш долг, так будем же стойкими до конца.
Передай мой сердечный привет товарищу Нодье, скажи ему, что все мои товарищи, несмотря на нечеловеческие истязания, которым они подверглись в этом фашистском застенке, вели себя с достоинством, подобающим коммунистам. Мы все идем на смерть с высоко поднятой головой.
Поцелуй в последний раз за меня нашего славного сына. Жму руку твоего отца. Обнимаю и целую тебя, мой бесценный друг, и уношу с собой твой светлый образ борца, товарища и друга.
Твой Качаз».
Мурад Сарян, прочитав последнее письмо, долго сидел неподвижно и отсутствующим взглядом смотрел на строчки, а они двигались, бежали и уносили его мысли далеко, далеко. Но вот перед ним встал живой Качаз, жилистый, смуглый, с горящими глазами, всегда живой, жизнерадостный, и Мурад точно услышал его звонкий голос: «Не падай духом! Придет время, и для нас засветит солнце!» Когда это он говорил?.. Ну, конечно, в Стамбульском порту, когда Мурад, Мушег и Каро уезжали в Грецию.
…Кончилась летняя ночь, и наступил рассвет. Только когда первые лучи утреннего солнца заглянули в окно, Мурад встал, кулаки его были сжаты. Боясь разбудить мирно спавших Астхиг и Такуи, он осторожно, на цыпочках подошел к кровати, быстро разделся и лег. Но заснуть ему так и не удалось. Мурад все думал о своем брате и товарище, о тех героических событиях, участником которых Качазу посчастливилось быть.
Через несколько дней начался сбор средств на танковую колонну. Мурад бегал по заводам и фабрикам, подбирал людей, распределял подписные листы. Мушег первым закончил сбор средств среди шоферов и механиков своего гаража. Сдавая собранные деньги Мураду, он возбужденно рассказывал:
– Я никогда в жизни не видел подобного! Самые бедные рабочие не хотели быть в стороне. Старый шофер Погос принес старинные золотые часы. «Единственная память о моей матери. Голодал, но не продавал, а для такого дела не жалко», – сказал он. Семья Руштунянцев пришла – отец, мать, сын и три дочери; каждый принес что-нибудь: колечко, серьги, деньги, а старшая дочь Аракси вышила бисером кисет – на, посмотри, какой красивый, – а в середину положила письмо от имени всей семьи…
– Разве у них есть кто-нибудь из родственников в Красной Армии? – недоуменно спросил Мурад. – Я что-то об этом не слыхал раньше.
– Да нет, они написали письмо бойцу Советской Армии. Ты только почитай.
Мурад взял в руки письмо.
«Дорогой советский боец! На тебя сегодня вся наша надежда! Ты, богатырь свободы, рази врагов огненным мечом, как Давид Сасунский, рассей мрак и дай измученным жаждой свободы людям напиться из родника счастья. Недаром солнце восходит с востока, все ждут тебя, как солнце свободы. Мы, армяне, заброшенные злой судьбой в Ливан, далеки от тебя, но в мыслях своих мы всегда с тобой».
Мурад оторвал глаза от письма и радостно улыбнулся.
– Мы это письмо отпечатаем в тысячах экземпляров и раздадим народу, – сказал он.
В ночь перед собранием Мурад проснулся от страшного крика Астхиг.
– В чем дело?
В разбитое кирпичом окно врывался свежий морской ветер. Раздался выстрел, и сразу же зазвенели осколки посуды.
Астхиг бросилась к Такуи. В это же время за окном мелькнула тень человека, и Мурад услышал быстро удаляющиеся шаги.
С раннего утра на обожженном солнцем поле стали собираться армяне. Они понимали, что сегодня здесь предстоит решительное столкновение, и каждый готовился к нему.
В центре площади было сооружено нечто похожее на трибуну. В то время когда люди, собравшись группами, ждали начала митинга, рабочие заканчивали установку громкоговорителей на деревьях.
Митинг начался. Голос Вартана раздавался по всей площади, его сердечные слова, полные любви и веры к своему народу, просто и ясно доходили до сердца каждого.
– Сбор средств на танковую колонну имени доблестного советского генерала Ивана Баграмяна начался. Пусть великий русский народ знает, что мы, армяне, живущие вдали от родины, не забыли всего того, что он сделал для нас, для нашей дорогой родины, и готовы помочь Красной Армии всем, чем только можем. Мы…
Вартан не закончил говорить – раздался выстрел, другой. На миг все смешалось, люди со сжатыми кулаками бросились к трибуне.
Мурад вздрогнул и посмотрел на трибуну. Рев толпы заглушил его крик – мастер Вартан лежал на ступеньках трибуны, и Мурад увидел маленькую струйку крови на его виске.
Глаза заволокло туманом, но в следующую минуту Мурад, уже ничего не помня, рванулся вперед… Он стоял на трибуне и с болью в голосе начал говорить с незаконченной фразы Вартана. Он видел только суровые лица и сжатые кулаки. Трудно было сказать, сколько их. Они казались Мураду в эту минуту океаном, простиравшимся над всем миром. Он не говорил, он клялся перед памятью не мертвого, а живого друга. Ведь в борьбе люди не умирают, а только падают, и на место павших встают в ряды их ученики, боевые товарищи – все, кто борется за счастье простого человека на земле, и Мурад чувствовал, как вместе с ним клялись тысячи стоявших и рядом, и там, далеко от трибуны.
Такуи, обняв шею матери, бледная от волнения, не в силах была отвести глаза от трибуны: там стоял ее отец, и тысячи людей слушали его умные и смелые слова о великой стране социализма – родине всех трудящихся мира.
Наступил май 1945 года. Весна была в полном разгаре.
Знойное аравийское солнце не успело еще безжалостно выжечь пышную растительность. По вечерам с моря струилась прохлада, дышалось легко и свободно. И на душе было весело. Советские войска вошли в Берлин. Война закончилась. Казалось, пришел конец этому страшному кошмару, так долго державшему в своих тисках народы мира.
Так думали люди, так думал и Мурад Сарян. Вместе со всеми он вышел на улицу и впервые за много лет дышал свободно, полной грудью. Он радовался всему – деревьям, морю, чистому небу, звукам своих собственных шагов. Вот уже прошла вторая неделя, как он подал заявление на имя советского правительства с просьбой разрешить ему вернуться на родину… Неужели ему разрешат выезд? Такому счастью трудно было поверить. С каким восторгом он бросил бы все и уехал туда, где честному человеку предоставлена возможность быть счастливым! Мурад на минуту закрыл глаза, чтобы вспомнить: был ли в его жизни период, хотя бы маленький, о котором можно было сказать, что он жил счастливо? Наконец-то осуществится самая его сокровенная мечта: он уедет на родину! А до отъезда он будет работать. Мурад видел, какие нечеловеческие усилия совершает Астхиг, чтобы кое-как прокормить семью. За годы войны, работая по шестнадцать часов в сутки, тревожась каждый день за судьбу Мурада, она окончательно выбилась из сил.
Легко строить хорошие, на первый взгляд самые обыкновенные, простые планы, но не так просто их осуществить. Казалось бы, чего проще человеку, известному по всей стране своими делами, своей борьбой против фашизма, найти работу по специальности – наборщика или ткача! Но это вовсе не такое простое дело. Сейчас, как и накануне войны, ни один хозяин типографии или фабрики не хотел предоставить работу опасному бунтарю. Мурад по-прежнему обивал пороги контор по найму рабочей силы, а семья его по-прежнему жила на скудный заработок Астхиг.
В один из таких дней случилось то, чего больше всего боялся Мурад. У него было удачное утро: он сумел заработать несколько десятков пиастров на срочной разгрузке парохода. Напевая свою любимую песню, он подошел к дому и растерянно остановился перед дверью – она была полуоткрыта. Он быстро вбежал в комнату и увидел жену лежащей на топчане.
– Астхиг! – вскрикнул Мурад. Он прекрасно знал о том, что жена в это время должна быть на фабрике.
Астхиг слегка приподняла голову.
– Не волнуйся, дорогой, меня просто уволили с фабрики. Я решила немного прилечь отдохнуть.
Мурад обнял Астхиг и стал нежно целовать ее волосы.
– Что мы теперь будем делать, чем жить? – спросила Астхиг с тревогой в голосе. – У нас совсем нет денег.
– Ничего, не отчаивайся, как-нибудь проживем, – пытался успокоить жену Мурад, садясь рядом с постелью. – Скоро получим разрешение и уедем на родину, а там…
Мурад полузакрыл глаза.
Каждый раз, говоря об этом, он старался представить себе то большое человеческое счастье, которое ожидало его с семьей в Советской Армении.
– А до этого не отдать ли нам Такуи на фабрику? – спросила мягко Астхиг. – Как-никак это будет для нас поддержкой.
– Нет, пусть Такуи учится. Я найду себе временную работу: землю буду копать, опять в порт грузчиком пойду, но девочку свою в этот ад, называемый фабрикой, не отдам, – решительно сказал Мурад и вышел на улицу, чтобы встретить Такуи.
Несмотря на новую беду, так неожиданно обрушившуюся на них, Мурад не унывал. На душе у него было легко: он почему-то был уверен, что скоро всем их бедствиям настанет конец и они навсегда вырвутся из этого буржуазного мира, где честному человеку стало совсем тесно.
И действительно, через месяц все демократические газеты сообщили о том, что советское правительство разрешило репатриацию армян.
