Текст книги "Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Новые испытания
Наконец пришло долгожданное письмо из Марселя. Качаз, как всегда, был настроен бодро и немного легкомысленно. Он писал:
«…Нечего и говорить о том, как я соскучился по вас. Быть опять с вами, наесться маслин и лука, напиться холодной воды, а вечером, при коптилке, читать до одурения Раффи – за это я отдал бы многое.
Мурад, душа моя, ты не унывай, вспомни песню ашуга Джавани, которого мы когда-то так любили:
Как дни зимы, дни неудач недолго тут: придут, уйдут,
Всему есть свой конец: не плачь! Что бег минут – придут, уйдут.
Тоска потерь пусть мучит нас; но верь, что беды лишь на час.
Как сонм гостей, за рядом ряд, они снуют: придут, уйдут.
Согласись, друг, нам с тобой нечего терять, а приобретем мы весь мир, тем более что частицу этого прекрасного мира – Астхиг – ты, кажется, уже нашел.
Я живу сносно, и не только потому, что имею работу, нет. Здесь, во Франции, много нового и интересного. Во многом нужно разобраться, и в этом мне помогают мои друзья французы, в особенности один из них – Нодье, о котором при случае напишу более подробно.
Передай мой горячий привет и пожелание всякого рода благополучий, если только они могут быть вообще в нашей жизни, Астхиг. Помнит ли она меня?
Посылаю вам триста франков. Если дела ваши не поправятся, то напишите, при первой возможности пришлю еще.
Ваш Качаз».
Прочитав письмо брата, Мурад улыбнулся, – он далеко не одинок. Как мог он так думать!
Мурад чувствовал непреодолимое желание с кем-нибудь поделиться своей радостью. После работы он пошел прямо к Астхиг и рассказал ей о письме Качаза, но постеснялся дать ей прочитать.
– Покажи же мне это письмо, – ласково попросила Астхиг. – Я совсем не помню Качаза.
Мурад не устоял и протянул ей письмо.
– Вот уж не знала, что я являюсь частицей прекрасного мира! – засмеялась Астхиг. – Представь, до сих пор об этом мне никто не говорил.
– Ну, так я скажу, по крайней мере, буду первым, – преодолевая смущение, начал Мурад.
– Если на то пошло, то первый все же Качаз.
Мушега дома не было. Мурад, набравшись смелости, предложил Астхиг прогуляться за городом. Она согласилась.
Солнце давно уже зашло, сумерки сгустились, но было душно, как и днем; ни малейшего дуновения ветерка, все вокруг словно застыло, замерло. Мурад взял Астхиг за руку, и они молча поднялись на Зеленый мыс, где в пышных садах укрывались виллы и загородные дома богачей. Здесь было чуточку легче дышать.
На одном из холмов Мурад предложил Астхиг отдохнуть. Они уселись прямо на траве.
Внизу мерцали тысячи городских огней, а чуть подальше тянулась безбрежная морская гладь. Узкая лунная дорожка светилась, дрожала на поверхности темной воды, и лишь изредка ее пересекала одинокая лодка.
– Как красиво и тихо вокруг! – радостно воскликнула Астхиг, как будто первый раз в жизни увидела море ночью.
– Да, красиво, только жаль, что люди несчастны, – тихо сказал Мурад, устремив взгляд вдаль.
– Ты много видел, много знаешь, – скажи: почему же это так? Почему мы мучимся со дня своего рождения?
Мурад обернул лицо к Астхиг и улыбнулся. Может быть, в темноте она даже не заметила его улыбки. Это не важно, ему захотелось сейчас рассказать очень многое этой девушке. Но рассказать это надо просто и понятно.
– Трудно ответить. По-моему, потому, что есть бедные и богатые, одни работают из последних сил, а другие, ничего не делая, пользуются их трудом.
– Но ведь так было всегда?
– Может быть, но так не должно быть, это несправедливо. Еще в Стамбуле старик Мисак говорил: «Все создано нашими руками, а мы нищие». Тогда я плохо разбирался в этом, но сейчас, – Мурад сжал кулаки, – но сейчас… – ему казалось, что эти кулаки со всей силой опускаются на плечи Смпада, Манукяна, хозяина булочной в Стамбуле, на тех, кто убил его деда и мать, кто отнял у него отца, детство, кто лишил его настоящего и будущего, – сейчас надо бороться, Астхиг! Надо отнять все у богачей, организовать новую жизнь, и тогда все, все будут счастливы.
– Какой ты смелый, Мурад! Мне даже страшно за тебя. Брат рассказывал, как ты в Афинах руководил забастовкой и попал в тюрьму. – Астхиг любовно посмотрела на загоревшее, решительное лицо Мурада и заметила, что у него как-то особенно блестят глаза.
– Положим, я не руководил забастовкой, а только участвовал в ней, как и все.
– Смотри, Мурад, хоть здесь не впутывайся ни в какие забастовки, нам и так несладко живется. Я очень тебя прошу!
– Если нужно будет бороться, я буду бороться, сколько хватит сил.
Мурад задумался о том, как трудно людям завоевывать счастье. Мысли же Астхиг унесли ее в далекое детство, в родную долину, где она жила, как ей сейчас казалось, в мире сладкой мечты. Она вспомнила свою нежную дружбу с подростком Мурадом. Он сидел сейчас с ней рядом, такой суровый, и так просто говорил о вещах, о которых она сама боялась даже подумать. Перед ее глазами вереницей прошли, как живые, образы родных и близких людей. Отец, мать, подруга Аместуи, бабушка Мурада – добрая Такуи, Сирануш, Апет и его мать – тетя Заназан.
– Как ты думаешь, Мурад, – вдруг, словно проснувшись от приятного сна, спросила она, – что стало с Апетом? Добрался ли он до русских? Жива ли красавица Сирануш?
Мурад не сразу ответил Астхиг. Всякий раз при воспоминании о своих близких где-то внутри возникала щемящая боль. В самом деле, где они?
– Не знаю! – наконец, вздохнув, сказал он. – Апет был храбрым человеком, он молодой, не то что отец, может быть, и спасся. Да, я забыл тебе сказать: твой брат, живя у турок в нашем городе, узнал, что в ту страшную ночь после падения крепости Апет добрался до сыновей Османа, отомстил им и увез оттуда Сирануш… Впрочем, турки могли убить их позже, в горах, или они просто умерли с голоду.
– А мне почему-то кажется, что они добрались до русских и сейчас живут в Армении. Как они любили друг друга!
– Если они живы и находятся в Советской Армении, то им можно позавидовать.
Мурад вновь посмотрел в морскую даль. Ему показалось, что за той чертой, где небо сливалось с морем, начиналась страна самых его горячих желаний. Сколько раз мысленно он старался представить себе эту страну, сколько раз в бессонные ночи думал о ней!
– Знаешь, Мурад, по тому, как богачи страшатся этой страны, можно догадаться, что там беднякам на самом деле хорошо. В прошлом году к нам в порт зашел пароход под красным флагом с пятиконечной звездочкой в углу… Ты бы видел, что творилось в городе! С утра до поздней ночи на берегу стояла толпа. Люди кричали, махали морякам руками, шапками. Почему-то пришла полиция и разогнала их дубинками.
Астхиг заторопилась.
– Пошли, Мурад! Уже поздно, брат, наверное, вернулся с работы голодный, его нужно накормить.
Они поднялись. Мурад взял Астхиг за руку, и от одного прикосновения к этой маленькой теплой ручке душа его наполнилась необъяснимой радостью. «Вот так взять Астхиг за руку и смело шагать с ней по жизни», – думал он. В эту минуту Мурад был убежден, что с Астхиг он легко перенес бы любые невзгоды, какими бы тяжелыми они ни были.
– Ты очень-очень хорошая, и я люблю тебя, – прошептал Мурад.
Она опустила глаза и ничего не ответила.
Дня через четыре к Мураду на фабрику забежал Мушег, он был явно взволнован.
– Ты слыхал новость? – спросил Мушег.
– Нет, разве что-нибудь стряслось?
– Сюда к нам в Бейрут пожаловал преподобный отец Смпад; он, оказывается, на самом деле стал американским миссионером.
– Ну и черт с ним! Подумаешь, какая новость! Собаке собачья дорога!
– Знал бы ты, чем занимается наш ученый земляк, не рассуждал бы так!
– Чем же особенным может заниматься Смпад со своей маленькой головой и подленьким сердцем? Наверное, читает где-нибудь проповеди о пользе добродетели или еще о чем-нибудь в этом роде.
– Мурад, не будь наивным ребенком! Американцы не станут тратиться из-за таких пустяков. Говорят, на днях Смпад произнес горячую речь, в которой призывал армян всеми силами бороться против коммунистов, и заявил, что отныне армяне должны уповать только на милость американцев и только от них ждать освобождения своей родины.
Мурад еще никогда не видел своего друга таким решительным и серьезным.
– Постой, постой! От кого же это армяне должны освобождать свою родину?
– Разумеется, от большевиков.
– И отдаться на съедение туркам? Ну, брат, это старая песня, на эту удочку сейчас никого не поймаешь!
– Как бы не так! Ведь эти речи сопровождаются дешевой благотворительностью, и проповедь приобретает определенный смысл для голодных людей. Смпад целыми днями ходит по лачугам бедняков, раздает поношенную одежду и обувь, а дашнаки на все лады расхваливают и превозносят добрые деяния американского миссионера.
– Выходит, они уже снюхались?
– Еще бы! У них все давно согласовано и роли распределены по всем правилам.
– Мерзавцы! Крови им мало! Что ж, мы тоже сложа руки сидеть не будем, соберем рабочих, бедняков и расскажем им всю правду.
– Это не так-то просто сделать, как ты думаешь: ведь у них деньги, газеты, типографии, а у нас что?
– Мы еще посмотрим, у кого что! – угрожающе сказал Мурад. – Зато правда наша и будущее тоже за нами. Мы с тобой не одни, везде друзья, даже на нашей фабрике. Надо действовать! Я встречусь с Вартаном и скажу тебе. Жди меня сегодня вечером в гараже.
Поздно вечером Мурад зашел к Вартану и рассказал ему о случившемся. Вартан только улыбнулся своей доброй улыбкой.
– Вы молодцы, правильно оценили опасность этой грязной пропаганды, – сказал он спокойно. – Нам хорошо известны их козни: дашнаки хотят превратить армян, живущих вдали от родины, в наемников американского империализма. Армяне не раз испытывали на себе «благодеяния» англичан и американцев и за свою доверчивость расплачивались дорогой ценой – жизнями миллионов людей. Сейчас времена другие, у нас есть рабочий класс, коммунистическая партия, и она не допустит повторения старого.
– Дядя Вартан, вы не можете себе представить, что за низкий человек этот Смпад! Он на все способен, даже родного отца продаст без зазрения совести.
– Что отец родной, когда он народ свой продал американцам! – Вартан встал, вышел в другую комнату и вернулся оттуда с листом бумаги в руках. – Мы уже приняли кое-какие меры, подготовили к печати листовки. Кроме того, решили созвать большой митинг.
– Здорово написано! – воскликнул Мурад, быстро пробежав глазами листовки.
Мурад начал энергично агитировать среди рабочих, выступать против дашнаков. В обед он собирал вокруг себя товарищей по работе и в шутливой форме рассказывал им отдельные подробности жизни Смпада: об его отце, предателе Манукяне, и о том, как сын ценой предательства в детском доме для сирот купил себе право на учебу. Рабочие, с интересом слушая Мурада, возмущенно качали головами.
Почти каждый вечер Мурад заходил к Астхиг. Иногда они вместе бродили по окрестностям. Когда же оказывался дома Мушег, то начинались бесконечные споры, в которых Астхиг не принимала участия, только горящими глазами следила то за своим братом, то за Мурадом.
– Только, ради всего святого, будьте осторожны! Я страшно боюсь за вас обоих, – тихо сказала им Астхиг.
Листовки были отпечатаны. Вартан попросил Мурада зайти по условленному адресу и взять несколько пачек.
– Вы разбросайте их по рабочим местам, расклейте по курилкам. – А когда Мурад, забрав часть листовок, собрался уходить, Вартан остановил его: – Смотри, Мурад, будь осторожен! С этим можешь попасться, а нам каждый человек очень дорог.
Мурад в два приема перетащил листовки на фабрику.
На следующий день Мурад пришел на фабрику раньше обычного. Там его уже ждал электромонтер Крикор. Они вдвоем разбросали часть листовок по рабочим местам в ткацком цехе, потом спустились в красильню, но двери ее оказались на замке.
– Как быть?
– В обеденный перерыв обычно все красильщики уходят в буфет, тогда и зайдем, – нашел выход Крикор.
Они наклеили на стенах курилки еще несколько листовок, затем вышли во двор и стали дожидаться начала смены.
Вскоре во дворе фабрики стало шумно. Собрались рабочие. Они громко разговаривали, сообщали друг другу городские новости: о ценах на овощи, о том, что в Бейрут из Турции приехала новая партия армян. Кто-то рассказал о том, что американцы собираются открыть столовую, где будут бесплатно кормить бедняков.
Ровно в семь люди разошлись по цехам, и начался обычный рабочий день. В ткацком цехе рабочие, заметив листовки, оглядываясь по сторонам, прятали их по карманам или за пазуху. Наиболее нетерпеливые побежали в курилку, чтобы прочесть там. Мурад, нагнувшись над станком, осторожно и спокойно наблюдал за происходящим.
Первая половина дня прошла спокойно. В двенадцать часов раздался протяжный свисток мастера, извещающий об обеденном перерыве. Монтеры выключили моторы, и рабочие толпой вышли во двор. Некоторые из них, главным образом холостые, направились в буфет; большинство же, присев в тени чахлых деревьев, развернули свои маленькие узелочки и принялись завтракать. Мурад достал оставшиеся листовки, спрятал их под блузу и спустился в красильню, но там было полно народу, и ему пришлось уйти ни с чем.
Проходя двором, Мурад заметил, что рабочие, собравшись маленькими группами, о чем-то шепчутся и смотрят в сторону ткацкого корпуса. Оттуда вышел Крикор. Поравнявшись с Мурадом, он бросил на ходу одно слово: «Полиция!» – и торопливо вошел в механическую мастерскую.
Мурад побежал было в котельную, чтобы уничтожить там листовки, которые лежали у него в кармане, но в это время из ткацкого корпуса вышел хозяин в сопровождении француза-сержанта и двух местных полицейских.
Увидев бегущего Мурада, хозяин визгливым голосом закричал:
– Держи его! Это он!..
В эту минуту хозяин, раскрасневшийся, с налитыми кровью глазами, был страшен.
Сержант подошел к Мураду и положил свою руку на его плечо.
– Ты принес листовки? – спросил он, пристально посмотрев в глаза Мурада.
– Какие листовки? О чем вы говорите? – в свою очередь спокойно спросил Мурад.
– Ах, ты даже не знаешь, о чем идет речь! – рассмеялся сержант. – Обыщите его, – приказал он полицейским.
Те начали грубо обыскивать Мурада и, без труда обнаружив листовки, передали их сержанту. На Мурада надели стальные наручники, и полицейские увели его.
Рабочие молча провожали Мурада.
Три недели Мурад просидел в одиночке. Каждый день его вызывали на допрос. Сначала следователь говорил с ним вежливо, чуть ли не в дружеском тоне. Пусть он, Мурад Сарян, не беспокоится, власти хорошо понимают, что он слепое орудие в руках коммунистов, и, если скажет, кто дал ему листовки, его немедленно выпустят и помогут устроиться на хорошую работу. Но Мурад молчал. Тогда Мурада начали избивать, но он выдержал и это.
Только на четвертой неделе его перевели в общую камеру.
Каждую неделю Астхиг аккуратно приносила передачу и писала записки. И, читая эти дорогие для него клочки бумаги, испещренные мелким почерком Астхиг, Мурад понимал, что в четырех стенах камеры он не одинок.
Вскоре Мурада перестали вызывать на допросы, и ему даже показалось, что о нем забыли. Но вот однажды его позвали на свидание. Он шел через тюремный двор с замирающим сердцем, уверенный, что увидит Астхиг. Сердце радостно билось. В тюрьме, в дни тяжелой разлуки, он еще больше почувствовал, как дорога ему эта девушка.
Вот и комната свиданий. Мурад был поражен: с противоположной стороны решетки стоял, слегка улыбаясь, Левон, в новом костюме, аккуратно выбритый, в неизменно ярком галстуке.
– Здорово, приятель! Наверное, не ожидал меня? – весело сказал Левон и подошел поближе к решетке.
– Признаться, не ожидал, – ответил разочарованный Мурад.
– То-то, брат! Я ведь говорил, что для друга ничего не пожалею, последнее отдам, а ты, наверное, мои слова принял за хвастовство.
Мурад молчал.
Левон подмигнул дежурному надзирателю, и тот повернулся к ним спиной.
– Скоро будешь на воле!
Мурад пристально посмотрел на Левона.
– Каким это образом? – недоверчиво спросил он.
– Очень просто. Я уже вел переговоры на этот счет: требуется солидное поручительство и кое-какие издержки. Ручаться за тебя, безусловно, могу и я, а насчет издержек тоже сообразим. Думаю обтяпать это дело дней через десять и приехать за тобой. На этот раз тебе не отвертеться, мы выпьем на славу!
Мурад молчал.
– Не унывай, друг, поверь – все будет в порядке. Ну, говори, кому что передать, а то время истекает.
Мурад вздрогнул.
– У меня никого нет! – резко ответил он и вдруг подумал: «Неужели и этого подослали?»
– Ну, будь здоров, до скорого свидания! – Левон надел соломенную шляпу, улыбнулся и вышел.
Мурад был озадачен: что все это значит?
Прошла еще одна томительная неделя. Наконец Мурада вызвали в канцелярию тюрьмы. Там его ждал Левон.
– Вы отпускаетесь на поруки вот этого господина, – сказал помощник начальника тюрьмы, показывая в сторону Левона.
Левон весело подмигнул.
– Ну что, сейчас веришь? – спросил он, когда, закончив формальности, они вышли на улицу.
– Не знал я, что ты такой всемогущий, – пошутил Мурад.
– Тут могущество ни при чем. – Левон понизил голос. – Наверное, твое освобождение входило в их планы, понимаешь?
– Ничего не понимаю.
– Не будь ребенком! – рассердился Левон. – Ты ведь знаешь, что я политикой не занимаюсь, это не моя профессия, но в таких простых вещах я разбираюсь. Нужно же, черт возьми, знать, кто стоит за тобой! В тюрьме они, наверное, попытались это узнать через тебя – не удалось. Сейчас будут следить за тобой…
– Но они могли и осудить. Меня же поймали с поличным.
– А какая польза от этого? Тебя осудят, а организация осталась. – Левон нагнулся к Мураду и шепотом сказал: – Скажу одно: полицейские сами предложили мне это.
– Понятно.
– Еще бы не понять! У тебя есть где остановиться? – вдруг спросил Левон. Может, ко мне зайдем?
– Нет, я пойду к себе на квартиру, там кое-какие вещи остались.
– Ну, брат, твои вещи хозяйка давно выбросила, а комнату сдала другому. Вещи взяла какая-то девушка, она тебе не то родственницей приходится, не то просто землячкой, так мне передавали.
– Землячка, – подтвердил Мурад.
– Ну, так как решил? Ко мне?
– Спасибо, я лучше пойду к землякам.
– Тебе виднее. Прощай.
Они разошлись в разные стороны.
После затхлого воздуха камеры у Мурада слегка кружилась голова, подкашивались ноги, как после тяжелой болезни. По мере того как он приближался к дому Астхиг, у него вдобавок начало сильно биться сердце, и Мурад это приписал своей слабости, хотя всю дорогу не переставал думать об Астхиг. И он завернул в переулок, где она жила.
Снова война
Шли годы. На висках Мурада появилась седина, лоб покрылся глубокими морщинами, а он по-прежнему оставался бездомным рабочим-полубродягой.
Все говорили о трудных временах, о застое в торговле, о перепроизводстве в промышленности и старались объяснить это всевозможными причинами, не имеющими никакого отношения к действительному положению. Газеты, обсуждавшие изо дня в день на своих страницах экономические затруднения, открыто заявляли, что маленький Ливан не в состоянии обеспечить работой такое количество рабочих, намекали на армян: не будь, мол, приезжих, местное население могло бы получить работу. Шовинистические организации носились даже с планами выселения армян из страны. А то, что лучшие и плодородные земли захватывались французскими колонизаторами и что местные фабрики и заводы, не выдерживая конкуренции, без конца закрывались, об этом газеты молчали.
Французские колониальные власти разжигали националистические чувства арабов, и сокращение с работы касалось в первую очередь рабочих-армян. Только объединение профсоюзов под руководством коммунистов по мере своих еще не окрепших сил вело отчаянную борьбу с этим злом, разъясняя рабочим разных национальностей суть этой политики.
Трудно было рабочему-армянину получить работу. Еще труднее было этого добиться Мураду Саряну, занесенному полицией в черный список. А заработок был нужен, как никогда раньше. Вскоре после выхода из тюрьмы Мурад женился на Астхиг. Через год у них родилась дочь. В честь бабушки Мурада ее назвали Такуи.
Крошка Такуи, пухлая, розовая, часто плакала. Ей не было никакого дела до экономических затруднений и до безработицы. Она хотела есть, и Астхиг, оставив Такуи на руках чужих людей, опять поступила на швейную фабрику.
Не найдя в Бейруте постоянной работы, Мурад уехал в Алеппо, в надежде, что там, в чужом городе, где его никто не знает, легче будет устроиться. Но не успел он поступить на фабрику, как длинные руки полиции достали его и там. Мурада уволили. Побывав во всех городах Ливана и Сирии, он вынужден был вернуться обратно в Бейрут. Здесь он, по крайней мере, был около своих и вдоволь мог любоваться дочерью. За это время она заметно выросла, начала ходить и каждый раз, увидев отца, тянулась к нему, поудобнее устраивалась у него на коленях и требовала, чтобы ее качали. В такие минуты Мурад забывал все свои горести. Он мог целыми часами без устали возиться с ней: сажал дочку на плечи и носил ее по комнате или становился на четвереньки, как маленький, а Такуи, пыхтя, забиралась к нему на спину и заставляла бегать его, как лошадку. Астхиг, наблюдая за нежной любовью отца и дочери, была счастлива. Она не стыдилась нищеты и лишь тогда, когда тратила последние гроши и нечем было уже накормить дочку и мужа, уходила на кухню и плакала.
Мурад часто видел опухшие от слез глаза жены. Понимая, в чем дело, он беспомощно смотрел на свои большие руки, которые умели многое делать. Иногда, не будучи в силах видеть измученное лицо Астхиг, он уходил из дому и часами бродил по безлюдному берегу моря.
Иногда в Ливан проникали отрывистые сведения с далекой родины, где люди, позабыв слова «безработица» и «нужда», строили новую, светлую жизнь. Доходили они и до Мурада. От тоски у него сжималось сердце. И тогда он снова уходил к морю и, присев где-нибудь на камень, часами глядел в морскую даль. Он думал об Армении, Сирануш и Апете, которые могли оказаться там. «Может быть, и отцу удалось пробраться туда, ведь он был человеком большой воли». Мурад строил десятки планов, как сломать преграды и добраться до Советской Армении, жить жизнью своего народа, работать… Но с годами эти надежды угасали. Лишь изредка Мураду удавалось поработать грузчиком в порту или землекопом на строительстве, – о работе по специальности он даже не мечтал.
Началась вторая мировая война. Через два года фашисты напали и на Советский Союз. Местные дашнаки, словно волки, почуявшие запах крови, сразу же оживились, начали создавать вооруженные отряды, в своих газетах до одури кричали о новой эре, которая начнется после этой войны, открыто поносили Советы, восторгались фашизмом и готовились к возвращению в Армению. Вскоре на улицах Бейрута появились листовки, призывающие армян под лозунгом спасения родины вступать в германскую армию.
В маленьком домике на одной из кривых и грязных улиц Бейрута Вартан собрал ближайших товарищей. Окна были завешены одеялами. Люди молча и сосредоточенно слушали Вартана, который спокойно, точно взвешивая каждое слово, говорил:
– Я хотя и убежден, что Красная Армия не нуждается в помощи, но мы решили развернуть кампанию среди армян по сбору средств для посылки Красной Армии танковой колонны имени советского генерала Баграмяна.
Сидящие в комнате люди зашевелились. Кто-то воскликнул:
– Хорошо!..
– Все честные люди с радостью встретят наше предложение. В этом, я думаю, никто из нас не сомневается.
Мурад, который все время молча сидел в углу, поднялся:
– Правильно. Народ поддержит. Весь вопрос в том, как лучше организовать дело.
Началось обсуждение, как организовать сбор средств. Было решено созвать большой митинг.
Перед тем как разойтись, Вартан на минуту задержал Мурада:
– Помни, Мурад, что дашнаки ни перед чем не остановятся, чтобы сорвать это благородное дело.
– Я-то их хорошо знаю, не одну уж открытку получил.
– И что же?
– Грозятся.
– Ну, это их излюбленный метод – пугать слабонервных. Вот что, ты со своими друзьями займись организацией охраны митинга.
– Сделаю! – кивнул головой Мурад.
Возвращаясь по темным и безлюдным улицам города домой, Мурад думал о том, как нелегко сейчас всем честным людям, которые хотят помочь в эти трудные дни своей родине. Сколько вокруг рогаток, сколько ненависти и провокаций, – но разве можно сравнить эту ненависть с силой любви народа к Советскому Союзу?
Когда Мурад пришел домой, в комнате было темно, Астхиг и Такуи еще не вернулись. Мурад сидел задумавшись. Вдруг сильно постучали в дверь.
У входа стоял незнакомый человек. Он, пытливо посмотрев на Мурада, спросил:
– Вы Мурад Сарян?
– Да, я.
– Скажите, был ли у вас во Франции двоюродный брат Качаз, по прозвищу «Арап»?
У Мурада дрогнуло сердце. Что значит «был ли»? Правда, с начала войны он потерял всякую связь с Качазом, несколько писем, отправленных в Марсель, на прежний адрес Качаза, остались без ответа, но это еще не могло служить причиной для серьезных тревог. Шла война, Францию оккупировали немцы, мало ли куда могла забросить Качаза судьба…
– Почему вы спрашиваете «был ли»? По-моему, он и сейчас должен быть во Франции. До войны мой брат жил в Марселе и работал на судоверфях. – Голос Мурада слегка дрожал.
Незнакомец опустил голову, какая-то тень пробежала по его лицу. Это еще больше смутило Мурада.
– Я не знаю ваших политических убеждений и не спрашиваю о них, полагая, что брат такого замечательного человека, каким был товарищ Качаз, не может быть плохим, – начал незнакомец, оставляя прямой вопрос Мурада без ответа. – Я недавно приехал из Франции, там одна достойная женщина, из тех, кто сейчас борется за Францию, попросила меня разыскать вас здесь и передать вам вот этот пакет. – Незнакомец вытащил из кармана большой пакет и протянул Мураду. – Очень рад, что наконец мне удалось исполнить это поручение. Желаю вам благополучия и мужества.
Незнакомец откланялся и ушел.
Мурад был так сильно взволновал, что позабыл даже спросить фамилию незнакомца, узнать, где можно его найти. Он с бьющимся сердцем побежал к себе в комнату, но там было темно, в лампе давно уже кончился керосин.
Мурад осторожно постучался к соседям и попросил немного керосина. Пока он возился с лампой, все думал: что это все означает? Наконец лампа чуть-чуть осветила драгоценный пакет. Мурад взглянул на адрес. Почерк был незнакомый, это еще больше взволновало его; лихорадочно он раскрыл пакет. Внутри лежала клеенчатая тетрадь, исписанная мелким почерком Качаза, множество писем, написанных по-французски на клочках бумаги, пожелтевшие от времени газетные вырезки и, наконец, письмо, адресованное ему, Мураду Саряну. Мурад впился глазами в строчки письма.
«17 мая 1943 г.
Париж. Франция
Многоуважаемый товарищ Мурад Сарян!
Я не знакома с вами, но знаю вас по многочисленным рассказам моего мужа – вашего брата Качаза. Он еще из тюрьмы Сантэ писал мне, чтобы я непременно послала вам его дневник. Я же решила вместе с дневником послать вам все бумаги, касающиеся Качаза, после его ареста. Брату вашему очень хотелось, чтобы вы нашли способ отослать его дневник в Советскую Армению. Он страстно мечтал об этом, как бы желая этим отчитаться перед родиной за свою жизнь. Кроме того, хранить его у меня в условиях продолжающейся оккупации не совсем безопасно.
Надеюсь, вы со своей стороны сделаете все зависящее от вас, чтобы последняя воля Качаза была выполнена.
Я в своей душе буду вечно хранить светлую память о дорогом друге и муже. Постираюсь воспитать нашего сына так, чтобы он стал достойным своего прекрасного отца.
Уважающая вас
Жюли».
Мурад понял, что Качаза больше нет. Он не плакал. Кусая до крови губы, он раскрыл клеенчатую тетрадь, на первой странице которой крупными буквами было написано: «Дневник», и стал читать.
«18 апреля 1928 г.
Смутные мысли вихрем носятся в голове и не дают покоя. Меня волнует многое, и поделиться не с кем. Мои товарищи Жан и Нодье, с которыми я живу в одной мансарде, хорошие, веселые ребята, но, как ни странно, они меня часто не понимают. И не потому, что я плохо знаю их язык, нет – за шесть лет жизни в Марселе я научился прилично говорить по-французски, – им просто чужды мои переживания, в особенности воспоминания детства. Остается одно – записывать свои мысли.
Думаю, что так будет лучше, чем все это носить в голове. Раньше я не понимал, как человек, имеющий постоянную работу и приличный заработок, может быть недоволен жизнью: между тем я чувствую неудовлетворенность, хотя сыт, одет и имею над головой крышу. Спрашивается: что еще нужно? Оказывается, чего-то не хватает, может быть, самого главного, а чего именно – я сам хорошенько не знаю.
Жан и Нодье зовут меня Арапом. Это прозвище дали мне еще в раннем детстве за необычайную смуглость моей кожи. Они относятся ко мне хорошо, я бы сказал, даже бережно, и это помогает легче переносить тоску, которая меня грызет…
19 апреля
Вчера так и не удалось написать то, что хотел. В комнату ворвались ребята и силой потащили на улицу. Хотя я сопротивлялся, но в душе был рад. Апрель – самый прекрасный месяц в Марселе: на бульварах цветут каштаны, а с моря дует ласковый ветер, улицы полны разношерстной веселой публики, везде смех, песни.
Удивительный народ эти французы. У них самое серьезное уживается с самым легкомысленным. Взять, к примеру, Нодье. На вид он кажется пустым человеком, а на самом деле это серьезный парень. Он столько знает! Нет, кажется, такого вопроса, на который он не мог бы ответить. Мы с Жаном зовем его «ходячей энциклопедией». Часто Нодье целые ночи проводит за книгами, – а какие это книги? Однажды я попробовал было читать их, но, кроме названий, ничего не понял. Одна книга называлась «История материалистической философии». Я слышал, что есть такая мудреная наука «философия», но что эта самая философия имеет еще и свою историю, откровенно говоря, даже не подозревал. На обложке другой книги написано: «Политическая экономия». Нодье утверждает, что каждый сознательный пролетарий обязан знать содержание этих книг. Может быть, он и прав, но чем же я виноват, если ничего в них не понимаю! Эти мудреные книги не мешают Нодье вместе с нами веселиться и кутить на славу, когда есть деньги.
Я по своему характеру тоже веселый – так утверждают окружающие. Страшно люблю жизнь, но бывают минуты, когда нападает грусть, в особенности когда остаюсь один. Может быть, все это потому, что я видел столько страшного, может быть, даже слишком много.
2 сентября
Долго не писал. На это были серьезные причины, о которых не знаю даже, как писать. Ладно, об этом в другой раз.
После продолжительного перерыва наконец получил письмо от Мурада и очень обрадовался. Он единственный близкий человек, который связывает меня с прошлым. Хоть наши пути и разошлись, все же я люблю его – и не только потому, что он мой двоюродный брат, нет, Мурад – хороший, сердечный товарищ.
