Текст книги "Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)"
Автор книги: Варткес Тевекелян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Хорошо там, где нас нет
В знойный полдень Мурад и Мушег с узелками в руках снова оказались среди портовой сутолоки – на этот раз в Бейруте.
В этом городе, как и в Пирее, можно было встретить представителен всех наций и рас. Полуголые арабы в широких шароварах из белого холста, с красными фесками на головах; толстогубые курчавые негры; армяне и греки в полувосточных, полузападных одеяниях; горбоносые тучные турки – недавние хозяева страны – и, наконец, многочисленные европейцы. Не только люди и их одежда, но и сам город представлял собой смесь старого и нового, Востока и Запада. Рядом с низенькими лачужками, которые, казалось, каким-то чудом держались на земле в кривых бедняцких переулках, тянулись широкие асфальтированные авеню с многоэтажными каменными зданиями, в которых размещались разные учреждения колониальных властей: банки, торговые фирмы, страховые конторы, рестораны, бары и шикарные магазины. А по этим широким улицам, рядом с модными лимузинами, как бы в насмешку, невозмутимо шагали караваны верблюдов, возглавляемые своими верными вожаками – серыми ишаками. Французы и француженки в белых костюмах, сшитых по последней парижской моде, шли по улице рядом с полуголыми, босоногими аравитянками в рваных чадрах.
Мурад и Мушег, разглядывая все вокруг себя, безо всякой цели зашагали в город. Поравнявшись с человеком в лохмотьях, с веревкой за спиной, походившим на армянина, Мурад обратился к нему:
– Здравствуй, земляк! Скажи, нельзя ли здесь найти работу?
Человек удивленно посмотрел на них и спросил:
– Откуда вы?
– Из Греции.
– Выходит, там тоже не сладко?
– Очень даже не сладко, – ответил Мурад.
– Эхма! Где только нашему брату бедняку плохо не живется! Недаром говорится: «Хорошо там, где нас нет». Значит, работу ищете? Нелегкое дело. Сюда, брат, нахлынуло со всех сторон тысяч десять армян, и все ищут работу. Я сам пекарь, а видите, чем приходится заниматься. – Человек показал на веревку. – Стал носильщиком.
– Что же нам делать? – недоуменно спросил Мушег.
– Ей-богу, не знаю, что и ответить… Попробуйте сходить в армянскую церковь, там во дворе какой-то комитет для беженцев помещается. Правда, от него толку мало, но, может, вам повезет. Не падайте духом, как-нибудь устроитесь. Вы одинокие, не то что я, с кучей детей.
Поблагодарив незнакомца, Мурад и Мушег стали разыскивать церковь. Она оказалась в верхней части города. Там, в глубине двора, за могильными плитами каких-то епископов, стоял одноэтажный дом с вывеской на фасаде: «Армянский комитет помощи беженцам и жертвам войны». Поглядев на вывеску, юноши вошли в дом и через несколько минут стояли перед столом, за которым сидел дородный господин.
– А профессия есть у вас? – спросил он, не поднимая глаз от каких-то бумаг.
– Я ткач, в прошлом наборщиком работал, а товарищ мой слесарь, – тихо ответил Мурад. У него мелькнула было надежда.
Но председатель комитета с расстановкой заговорил:
– Трудно, очень трудно сейчас с работой. В делах застой, а безработных тысячи. – Он взял перо и, записав что-то в блокноте, добавил: – Навещайте время от времени; может быть, найду какую-нибудь работу.
Выйдя во двор, Мурад с горечью сказал:
– Я еще в Стамбуле дал себе слово не обращаться в эти проклятые комитеты, – знал, что, кроме унижения, ничего там не найдешь, и сейчас лишний раз в этом убедился.
Они с утра ничего не ели. Мурад пошарил по карманам и, обнаружив несколько мелких монет, предложил пойти на базар и купить чего-нибудь. Мушег молча последовал за ним. На душе его стало еще тяжелее.
– Что повесил голову? – искоса посмотрев на него, спросил Мурад.
– Кажется, радоваться нечему. Мы с тобой словно собаки бездомные.
– Не вешай голову, Мушег! И трудней бывало. Ничего, какой-нибудь выход найдется.
– Тогда мы почти мальчишками были, все ждали чего-то хорошего, а сейчас что? Здоровые дяди двадцати пяти лет – и ничего за душой. В этом возрасте порядочные люди имеют семью, детей, а мы с тобой нищие бродяги. Я часто спрашиваю себя: зачем, во имя чего живу я на свете? – Мушег замолчал и еще ниже опустил голову.
– Тебя послушать – так и вправду жить не захочется!
– Не знаю, как ты, Мурад, но мне, честно говоря, такая жизнь надоела, опротивела, не могу я так больше!
– Так что же ты предлагаешь? Пойти броситься в море и утопиться?
– Не знаю…
– Брось, Мушег, хандрить. Помню, в детстве, когда моя бабушка Такуи жаловалась на свою тяжелую долю и молила бога послать ей смерть, отец сердился и говорил, что жизнь, как бы она ни была тяжела, лучше всякой смерти, и я с этим согласен.
– Может быть, и так, – пробурчал в ответ Мушег.
Они дошли до шумного базара. Фрукты, груды овощей, лежавшие прямо на земле, мясные лавки, кустарные мастерские, повозки, верблюды, разносчики – все это перемешивалось причудливым образом. Торговцы, крича во весь голос, расхваливали свой товар; рядом с чайной подковывали лошадей кузнецы; цирюльники, намочив бороду клиента слюной, брили тут же, на земле.
Купив две кисти винограда, кусок брынзы и несколько лепешек, товарищи пошли к садам и, присев около арыка, позавтракали. На садами, на возвышенности, утопая в пышной зелени, виднелись причудливые белые здания многочисленных вилл и дворцов европейцев и местных богачей.
Наступили сумерки.
– Где будем спать? – спросил Мушег.
– Где твоей душе угодно. Мы с тобой свободные люди и, в отличие от многих, не привязаны к определенному месту. Хочешь – поспи здесь, вон под тем деревом, хочешь – пойдем во двор церкви.
– Ну что ж, пойдем туда.
Они вернулись в церковный двор и, подложив под голову свои узелки, растянулись на могильных плитах, но заснуть долго не могли. Мурад, лежа на спине, смотрел на звездное небо и думал о превратностях судьбы и о жестоких законах жизни, которые давили человека, как железные тиски, и ни на минуту не отпускали его, куда бы он ни поехал. Мушег, поджав ноги, лежал на боку, мысли его по-прежнему были мрачные, на душе скребли кошки, – ему казалось, что дальнейшая борьба за жизнь бессмысленна.
Ночью их разбудил церковный сторож с длинной палкой в руках.
– Опять здесь люди спят? Господи, что за наказание! Неужели вы человеческого языка не понимаете? Сказано – нельзя, значит, нельзя. Чего лезть и людей беспокоить! – ворчал сторож, теребя Мурада за одежду.
Мурад проснулся и, протирая глаза, сел на край могильного камня. Недоуменно спросил:
– Ты что?
– Он еще спрашивает! А ну, проваливайте отсюда, да поскорее!
– Боишься, что мы мраморные плиты испортим или покойников побеспокоим?
– Ничего я не боюсь. Не велено, понимаешь? – на этот раз более мягко сказал сторож.
– Эх, дядя! Думаешь, если бы мы могли где-нибудь приткнуться, разве пришли бы сюда?
– Приезжие, что ли? – сочувственно спросил сторож.
– Да, только сегодня утром сошли с парохода, из Греции приехали. Ни знакомых, ни друзей нет. Надеемся найти работу.
– Из Турции небось от резни спаслись?
– Да, всю Турцию прошли вдоль и поперек, а сейчас таскаемся по миру, и везде нас гонят.
– Ох, и тяжело человеку на чужбине!
Они разговорились. Сторож, узнав, что юноши из города Ш., поморгал глазами.
– Постой! Говоришь, из города Ш.? Так, должно быть, старуха Шнорик тебе землячкой приходится, а с ней еще одна молодая девушка живет, они тоже каким-то чудом спаслись.
Мушег, до сих пор безучастно слушавший беседу Мурада со сторожем, даже вскочил с места.
– Как их фамилия, ты не знаешь? – нетерпеливо спросил он сторожа.
– Нет, фамилии не скажу, но знаю твердо, что они из вашего города. Старуха рассказала нам все подробно: как ваши молодцы целый месяц крепость обороняли, турок к себе не пускали… Жаль только, что русские не успели подойти: тогда вы все спаслись бы, как спаслись ванцы.
– Сделай одолжение, дядя, отведи нас к ним, – стал просить Мушег.
– Что ты, милый! Как в такой поздний час поведу я вас в чужой дом! Потерпите до утра, – отказался сторож.
Сторожу было явно скучно, и он не прочь был поболтать. Поджав под себя ноги, он сел поудобнее, достал кисет, свернул цигарку и начал расспрашивать о подробностях боев с турками в крепости и легендарном герое Гугасе.
– Вот, говорят, был человек! Старуха, рассказывая, сама плакала. Интересно бы знать: спасся Гугас или погиб?
При упоминании об отце у Мурада сжалось сердце, он впервые почувствовал гордость за него. Здесь, в далеком Ливане, старик сторож знал про него и восхищался его делами. Может быть, пройдет еще немного времени, и армяне с благодарностью будут вспоминать имя Гугаса, возглавившего восстание против угнетателей своего народа.
– Что ты молчишь? Разве ты не знал Гугаса? – переспросил удивленный сторож.
– Знал, земляк, хорошо знал, а вот куда он делся, неизвестно: должно быть, погиб! – Мурад поник головой.
Проснулась семья сторожа. Он напоил юношей молоком и велел своему босоногому сынишке проводить их до дома старухи Шнорик.
– Передай привет и скажи, что я их прислал! – крикнул старик вдогонку.
В большом грязном дворе, куда привел их мальчишка, ютились одна на другой полуразрушенные глинобитные лачужки. Отвратительный запах разлагающихся отбросов, сваленных тут же в кучу, вызывал тошноту. Через весь двор тянулись веревки, на них висело рваное, пожелтевшее от долгого употребления белье. Мальчик остановился около одной из лачужек и, показав рукой, сказал:
– Вот здесь она живет.
На их стук вышла седая, сгорбившаяся, морщинистая старуха.
– Что вам нужно? – спросила она недружелюбно.
Товарищи внимательно рассматривали старуху, но найти знакомые черты в этом высохшем, как мумия, существе не могли.
– Из вашего города, – ответил за них мальчик. – Папа прислал и просил передать тебе привет.
Выслушав его, старуха, в свою очередь, начала рассматривать их.
– Нет, не узнаю. Куда мне, глаза совсем ослабли! Скажите сами, чьи вы будете.
Они назвали себя. У ошеломленной старухи от сильного волнения даже голова затряслась.
– Неужели это ты, Мушег? – не зная, верить или нет, воскликнула она. – Как ты вырос! Каким большим стал! Не дождалась твоего прихода несчастная Заруи. Она днем и ночью не переставая плакала, вспоминая тебя, – не верила, что ты погиб.
При упоминании имени матери у Мушега замерло сердце.
– Что стало с мамой? Где сестра? Неужели они были здесь, в этом городе? – засыпал вопросами старуху Мушег.
– Ты тоже вырос, Мурад, совсем мужчиной стал, – как бы не слыша вопросов Мушега, продолжала старуха. – Не думала я, что ты спасешься и останешься в живых. Знай турки, кто твой отец, они бы тебя в куски разорвали. Ну, слава богу, что жив! Да заходите в дом, что тут стали!
– Тетя, ты не ответила на мои вопросы! – в отчаянии вскричал Мушег.
– Скажу, милый, все, не торопись, все скажу по порядку, сначала дай мне полюбоваться вами. Счастье, что ты здесь, а то Астхиг совсем измучилась одна.
– Она здесь? – Мушег сильно сжал руку старухи.
– Здесь, дорогой, здесь, только ты успокойся, не горячись. Она сейчас на работе, на фабрике, скоро вернется.
– Где эта фабрика? Покажи дорогу или отведи меня туда! Пойми, не могу я ждать так долго!
– Ладно уж, раз тебе так не терпится, то пошлю за ней девушку, пусть придет сюда.
Мурад стоял растерянный. Он никак не ожидал, что здесь, в этом далеком городе, встретит своих земляков, а тем более Астхиг. Сколько хорошего было связано с ее именем!
– Цогиг! – позвала старуха девочку лет девяти. – Сходи на фабрику, найди тетю Астхиг и передай, чтобы она быстренько пришла домой, скажи – важное дело есть, пусть отпросится и прибежит.
Девочка кивнула головой и побежала со двора.
– А вы заходите ко мне, отдохните с дороги.
Полутемная комната с единственным окном, величиной с форточку, была совершенно пуста. Никакой мебели, никаких признаков того, что здесь живут люди!
– Садитесь, – пригласила старуха, показав на единственную циновку, постланную в углу; затем она откуда-то притащила две жесткие подушки.
– Здесь умерла моя мать? – глухо спросил Мушег.
– Да, здесь. Года два тому назад. Она долго болела и все молила бога послать ей смерть, а смерть не шла. Кушать было нечего, жить негде, ждать помощи неоткуда. Раньше, когда она была здоровой, ходила стирать, сама кормилась и кое-что домой приносила. Спасибо, добрые люди помогли, устроили Астхиг на фабрику, иначе я не знаю, что было бы с ними.
Мушег слушал рассказ старухи задумчиво.
– Подумай, Мурад, мы так близко были от них… Моя бедная мать умерла почти от голода, – сказал он, и губы его задрожали.
– Тут все наши голодали, да и сейчас не особенно сытно живут. Ох, и тяжело нам всем! – вздохнула старуха.
Дверь со скрипом раскрылась, и на пороге показалась молодая девушка в простеньком ситцевом платье с шалью на голове. Мушег и Мурад одновременно вскочили с циновки.
– Что случилось, тетя Шнорик? Зачем ты меня позвала? – спросила Астхиг, удивленно рассматривая незнакомцев.
– Астхиг! Не узнаешь?! – воскликнул Мушег, подбежав к ней.
Она растерянно и взволнованно смотрела на него, не понимая, в чем дело.
– Я твой брат, Мушег, а это Мурад Сарян, помнишь?
Астхиг вскрикнула и, громко зарыдав, бросилась Мушегу на шею.
– Ну, успокойся, не плачь, – просил Мушег, гладя ее волосы.
Мурад стоял рядом и с завистью смотрел на радость сестры и брата. Ему стало обидно, что Астхиг даже не посмотрела в его сторону.
– Сколько мы страдали, сколько слез пролили! – шептала сквозь рыдания Астхиг. Потом подняла свои заплаканные глаза на Мурада. – И за тебя очень, очень рада, Мурад! Мне всегда почему-то казалось, что ты не пропадешь. – И она смущенно протянула Мураду руку.
Только сейчас Мурад заметил, что Астхиг сильно похудела. От этого глаза ее стали еще больше, они горели каким-то нездоровым блеском, и около них уже залегли морщинки. Астхиг скорее была юной старухой, чем молодой девушкой, – только ямочки на щеках напоминали Мураду ту девочку, которую он знал лет двенадцать назад.
Старуха, суетясь и кряхтя, собрала поесть «что бог послал», как она выразилась, приглашая их. А бог оказался более чем скупым и послал им только черствых лепешек и засохшую брынзу.
Товарищи хоть и были голодны, но ели медленно, от волнения у них пропал аппетит. Они без конца засыпали Астхиг вопросами. Она отвечала скупо – слишком тяжелы были воспоминания. Долго они втроем сидели в полутемной комнате и тихо разговаривали. Мушег и Мурад рассказали ей о своих скитаниях, об истории Ашота, рассказали о Качазе с Каро. Астхиг слушала их молча и только изредка качала головой.
Вечером, как только стемнело, Астхиг расстелила на полу тюфяк и, уложив на нем брата с Мурадом, укрыла гостей ситцевой занавеской, днем перегораживающей комнату. Старуха зажгла коптилку и, сев в углу, начала вязать чулок.
– Расскажи, Астхиг, как вы тогда спаслись с мамой от курдов в Долине смерти и что с вами потом было, – попросил Мушег.
– Ох, не хочется вспоминать старое! – тяжело вздохнула девушка.
– Это же все в прошлом, – сказал Мурад и присоединился к просьбе товарища.
– Да и сейчас сладкого тоже мало, – начала Астхиг. – Я часто думала, что лучше было б нам тогда погибнуть, чем все эти годы мучиться. Эти мысли упорно лезли мне в голову, особенно когда заболела и слегла мама. Во время ее болезни я часто садилась около нее, брала ее высохшие руки в свои и подолгу плакала. Есть было нечего, только одна вода. У меня сердце разрывалось, когда я смотрела на маму. Она с каждым днем таяла, и я чувствовала, что недолго мне осталось ее видеть. – Голос Астхиг дрогнул, она украдкой вытерла глаза и после долгого молчания заговорила опять: – Нашлись добрые люди, с большим трудом устроили меня на работу. До получки нужно было как-нибудь дотянуть, да как дотянешь, когда мы должны всем лавочникам и они больше не отпускали нам в долг! Я уходила на работу, оставляя маму совершенно одну, только в обеденный перерыв на минутку прибегала домой, чтобы покормить ее чем-нибудь. На фабрике тоже дела у меня шли неважно: я никак не могла сосредоточиться на работе, мысли все время были с мамой, – боялась, что, придя домой, не застану ее в живых.
Так жили мы тогда между страхом и надеждой. По правде говоря, нам не на что было надеяться, зато страха было сколько угодно. Мы задолжали хозяину квартиры за шесть месяцев и боялись, что он выбросит нас на улицу. Со дня на день мы ждали, что лавочники подадут на нас в суд и засадят в тюрьму. Задолжали мы и доктору, который изредка заходил посмотреть на маму и все советовал получше питать ее, и аптекарю за лекарство. Я боялась выходить на улицу и встречаться с людьми.
Зарабатывала я так мало, что едва хватало на хлеб и керосин для коптилки. Хоть я и работала по десять часов в сутки, но жить приходилось по-прежнему впроголодь. Еду, которую я приносила маме, она не съедала, а оставляла для меня, – а я тоже старалась есть как можно меньше, чтобы побольше доставалось ей, и выходило так, что мы с ней обе недоедали, а пища часто портилась. Я молодая, выдержала, а мама была старая и больная…
Бывало, мы по целым ночам не спали и все разговаривали. Вспоминали нашу долину, наши горы, родных и знакомых. Мама почему-то была уверена, что ты жив, Мушег, и что рано или поздно найдешь нас. Я не особенно верила этому, но всячески поддерживала ее, и мама долго и горячо молила бога дать ей дожить до твоего возвращения.
По-моему, только одна эта надежда повидаться с тобой давала ей силы бороться со смертью. Но в последнюю ночь мама словно почувствовала, что наступает конец, и попросила меня сесть рядом. Долго гладила мою руку и вдруг начала вспоминать какие-то подробности далекого прошлого: каким ты был тихим ребенком, Мушег, как ты начал улыбаться, бить в ладоши и говорить. Когда ты начал ходить в школу, они с папой, видя, как ты хорошо учишься, решили, что в будущем ты станешь великим человеком и прославишь нашу долину. В ту ночь мама вспоминала и про тебя, Мурад, про вашу дружбу с братом и про ваши шалости. «Мурад был серьезным мальчиком, весь в отца», – сказала она тогда. Очень тепло говорила она про дядю Гугаса, называла его храбрецом и хорошим сыном.
Рано утром, как всегда, я ушла на работу, и, когда вернулась, ее уже не было в живых.
Астхиг опять глубоко вздохнула. В комнате воцарилось молчание, только слышался тихий плач Астхиг.
– Не плачь, Астхиг, не плачь. Что поделаешь, все мы когда-нибудь умрем… – начал было успокаивать сестру Мушег, но она прервала его:
– Конечно, умрем, но знаешь, Мушег, как тяжело умирать на чужбине, да еще в нищете! Было бы у нас тогда немного денег на лекарство и питание, наша мама еще жила бы…
Астхиг замолчала, молчали Мурад и Мушег; каждый из них думал о своем.
В поисках работы
Бывают такие минуты в жизни, когда человек, испытав вереницу неудач, опускает руки, теряет веру в свои силы и порою даже презирает себя. Именно в таком душевном состоянии находился сейчас Мурад. Вот уже сколько времени он живет на иждивении Астхиг! Ну, еще день, еще два – найдется же наконец работа, и тогда… Тогда Мурад не останется в долгу перед Астхиг. Но дни проходили за днями, а работы не было.
Каждое утро чуть свет Мурад тихонько вставал и уходил из дому: только бы не завтракать у Астхиг! Он по нескольку раз обходил фабрики и мастерские города, часами простаивал у окошек по найму, готов был взяться за любую работу, но везде получал один и тот же ответ:
– Работы нет.
По вечерам, усталый и злой, Мурад возвращался к Астхиг, каждый раз давая себе слово, что не вернется больше сюда, если завтра же не найдет работы. Здесь на циновке он находил оставленную ему долю завтрака и, будучи не в силах переносить голод, съедал ее.
Мушег чувствовал себя не лучше. Найдя свою единственную сестру после стольких лот разлуки, он мучился тем, что отнимает у нее последний кусок хлеба. Радость первых дней встречи исчезла, уступив место жестокой действительности.
По вечерам, ожидая возвращения Астхиг с работы, товарищи садились на гнилые ступеньки крыльца и молчали; разговаривать было не о чем. Лишь однажды Мушег начал со злостью говорить:
– Я готов броситься на первого встречного богача и задушить его! Сидят, мерзавцы, на золотых мешках, а ты тут подыхай с голоду!..
– Чепуха! Ничего ты этим не добьешься: заберут и сошлют на каторгу – вот и все, – мрачно ответил Мурад.
– Где же выход? – спросил Мушег.
– Ты спрашиваешь, где же выход?
Мурад помолчал. На миг перед ним встала сцена гибели любимого учителя. Турецкие бандиты уже навели дула немецких карабинов на учителя. Сколько осталось ему жить – секунда, может быть, самое большее, две-три. Он стоит такой же спокойный, как всегда. И Мураду показалось, что его судьба, и судьба учителя, и все, что произошло в его жизни и жизни всего их городка, всех людей, окружавших его, – это тоже история, но о ней ничего не говорили в школе, и ее он должен понять сам.
Мурад провел рукой по пряди волос, упавшей на лоб, и в упор, серьезно посмотрел на Мушега.
– Ты помнишь последние слова учителя?
Мушег вздрогнул, точно от боли, и, не задумываясь, подтвердил:
– Да, помню!
– Вот в этом и есть, как видно, выход.
– Но мы же боролись.
– Значит, недостаточно, вернее – не так, как нужно.
– Кажется, мы с тобой все перепробовали, – Мушег вспомнил крепость, детский дом, забастовку в Греции. – А где же результат? Снова оказались у разбитого корыта.
– По-моему, выход для всего человечества один: этот путь избрали рабочие и крестьяне России.
– Пока здесь будет так же, как в России, – вздохнул Мушег, – до тех пор мы успеем десять раз подохнуть с голоду.
– Ну что ж, не велика потеря. По мне, например, и плакать некому, – криво усмехнулся Мурад.
Опять наступило молчание.
В этот вечер Мурад заметил исчезновение единственной в доме занавеси, которой они покрывались, а на следующий день утром случайно подслушал разговор старухи с Астхиг.
– Чем же кормить-то своих будешь? – спросила старуха. – Хоть бы ты жалованье вперед попросила, может, и дали бы.
– Ах, тетя Шнорик! Я уж за целый месяц вперед взяла, еще у девушек заняла, больше негде взять. Попробуйте опять продать что-нибудь. – Последние слова Астхиг произнесла почти шепотом.
– Господи, да неужели ты не понимаешь, что ничего не осталось?!
– Ну и жизнь, будь она трижды проклята! – сквозь слезы воскликнула Астхиг.
Она ушла на работу, не позавтракав.
Мурад решил больше не возвращаться в дом Астхиг. Перед тем как совсем уйти, он написал письмо Качазу и оставил на столе записку Астхиг.
Часа два он толкался на базаре в надежде заработать на кусок хлеба. Он предлагал хозяйкам отнести им домой корзинки с покупками, как это делал когда-то в городах Малой Азии, в Сивасе и Кайсери, – но тогда он был подростком и женщины часто и охотно ему разрешали это, а сейчас, взглянув на взрослого человека с небритым лицом, с опаской отворачивались от него. Только какой-то крестьянин, поймав голодный взгляд Мурада, протянул кусок лепешки. Мурад нерешительно взял лепешку и пошел с базара.
Голод… Мурад был голодным уже давно. То, что он пережил сейчас, было страшнее голода. Это было бессилие сильного, крепкого человека. Он искал работы – ее не было; он голодал – но в карманах были одни дырки; он шел к людям – но люди отворачивались от него или только подавали милостыню; он хотел жить – ему говорили, что он не имеет на это права.
Он швырнул лепешку и быстро зашагал по направлению к морю. Ему хотелось быть одному. Он шел, шатаясь, как пьяный; мысли в голове путались, перескакивали с одного предмета на другой и ни на чем определенном не могли остановиться. Он не замечал людей, сутолоку на оживленных грязных улицах, прилегающих к порту.
Вдруг кто-то окликнул его из открытого окна. Удивленный, Мурад остановился. У окна маленького дешевого ресторана за столиком сидел человек в европейском костюме, без пиджака; перед ним стояли графин с водкой и разные закуски.
– Да заходи, не стесняйся, – широко улыбаясь, пригласил незнакомец, заметив нерешительность Мурада.
Мурад робко зашел в зал.
– Что, не узнаешь? Мы ведь старые знакомые… Да ты садись, не стесняйся. И незнакомец показал на стоявший рядом стул.
– Простите, но я вас не знаю… – нерешительно начал Мурад, пристально вглядываясь в красное от водки лицо незнакомца.
– Как это не знаешь! Ты, надеюсь, моего покойного друга Ашота помнишь?
– Узнал, Левон, кажется? – На лице Мурада появилась слабая улыбка.
– Он самый. Садись. Хочешь водки?
– Нет, я не пью. – Мурад решительно отвел руку Левона от графина.
– Вот уж напрасно! В этом смысл жизни. – Левон наполнил свою рюмку. – Впрочем, вряд ли ты поймешь. По крайней мере, позавтракай со мной, вот рыба, зелень.
Голодный Мурад не заставил себя долго уговаривать и принялся за еду.
– Вижу, приятель, ты сидишь на мели, – сказал Левон, презрительно разглядывая потрепанную одежду Мурада.
– Я недавно приехал из Греции, а работы достать не могу.
– Работа! – с иронией воскликнул Левон. – Я давно отучил себя от дурной привычки работать ради жалких грошей.
– А как же жить? – перестав жевать, спросил Мурад.
– А это кто как умеет, – был ответ.
Наступило молчание. Левон о чем-то задумался, потом махнул рукой и начал негромко и быстро говорить:
– Когда нас выставили из Стамбула, я исколесил полмира в поисках счастья. Где только не был! Алжир, Марокко, Каир, даже до Иерусалима добрался, – конечно, не для того, чтобы помолиться святым местам. За какую только работу не принимался! Везде одно и то же. Тот, кто работает, – нищенствует, а живут в свое удовольствие только бездельники. Вот я однажды и решил попробовать: нельзя ли мне тоже жить не работая?
– И что же?
– Ничего, представь себе, получается неплохо. Правда, здесь тоже свои неудобства: законы, полиция, – но ты сам понимаешь, полиция тоже хочет жить, все дело в умении.
– Ничего не понимаю, – смущенно признался Мурад.
– Вот чудак! Что тут непонятного? Впрочем, ты раньше был книжником, таким, наверное, и остался. Так вот послушай: собрал я вокруг себя отчаянных ребят, вернее – отчаявшихся людей, которые готовы были взяться за что угодно, и пустился в контрабанду. Дело оказалось выгодным; конечно, иной раз бывают неприятности, но в основном ничего. При удаче мы за ночь срываем такой куш, какой ты за год не заработаешь. – Левон пристально посмотрел на Мурада и предложил: – Хочешь, пристрою?
– Нет, спасибо, я привык зарабатывать себе кусок хлеба честным трудом, – отказался Мурад.
– Ты же сам говоришь, что тебе не дают трудиться. Впрочем, как знаешь. – Левон налил себе водки и, запрокинув голову, выпил. Потом, как бы в свое оправдание, добавил: – Иногда на меня нападает такая тоска… Тогда я начинаю пить.
Мурад сидел молча. Да и стоило ли говорить! Ему казалось, что здесь, в этом маленьком грязном ресторанчике, где каждый столик был окружен целой армией мух, говорила сама жизнь и рядом с ним сегодня был не один Левон, а сидели Ашот и Каро, все его товарищи и друзья детства, мертвые и живые, погибшие и погибающие, – вот он, заколдованный круг, который, точно бездонная трясина, затягивает людей в свою ненасытную пасть.
– А полиция за тобой не следит?
– Мы политикой не занимаемся, от нас полиция, кроме пользы, ничего не имеет, а коммунистов они боятся как чумы. У меня в полиции свои люди. – Левон встал, снял со спинки стула пиджак и бросил его на руку. – Пойдем, что ли? – предложил он Мураду.
– Всю дорогу они шли молча. На окраине города Левон остановился.
– Вот тот маленький домик видишь? – показал он рукой. – Третий отсюда.
– Вижу.
– Когда тебе будет туго и потребуется моя помощь, ты найдешь меня там. Если даже меня не будет дома, можешь остаться ночевать, только скажи старухе, что от раиса[19]19
Раис – руководитель.
[Закрыть], и она все устроит.
– Спасибо, постараюсь обойтись без помощи.
– Не зарекайся, в жизни бывает всякое. – Левон испытующе посмотрел на своего собеседника. – Ты не думай, приятель, что Левон окончательно погиб; имей в виду, что я для друга ничего не пожалею, последнее отдам.
– Я тебе верю, – сказал мягко Мурад, поняв, что он своим отказом обидел Левона. Они попрощались.
Через несколько дней Мураду посчастливилось: мастер текстильной фабрики Вартан взялся устроить его на работу.
Мастерская, громко именуемая фабрикой, на деле оказалась даже хуже, чем та, на которой Мурад работал раньше. Здесь вырабатывали главным образом мешковину – грубую полосатую ткань для арабских крестьян. Рабочие были малоквалифицированные, и Мурад легко сошел за наладчика.
Мураду ценой жестокой экономии во всем удалось за умеренную плату нанять комнату на окраине города. Теперь он мог приняться за любимое занятие – чтение. Он все собирался пойти к Астхиг и как-нибудь загладить свою вину перед ней, но каждый раз находил причины, чтобы отложить это посещение; ему хотелось накопить денег и найти подходящий предлог, чтобы помочь материально девушке, так же как она совсем недавно помогала ему.
Вскоре Мурад узнал, что Мушегу удалось поступить в какой-то гараж не то слесарем, не то дворником, – стало быть, им чуточку лучше.
Однажды в воскресный день Мурад с корзинкой отправился на базар за покупками: иногда он сам готовил обед, так обходилось дешевле. В зеленном ряду он случайно столкнулся с Астхиг.
Увидев Мурада, девушка взволновалась, покраснела, но быстро взяла себя в руки и непринужденно с ним заговорила:
– Мурад! Здравствуй, пропащая душа! Расскажи хоть, как живешь, что делаешь. Знаешь, ты нас обидел своим уходом.
– Я больше не мог оставаться у тебя, – ответил Мурад, опустив голову. – Тебе самой жилось несладко, да еще мы вдвоем…
– Какие пустяки! – не дала ему договорить Астхиг. – Разве я не понимала, что ни ты, ни мой брат в этом не виноваты!
Астхиг предложила зайти к ним позавтракать.
Мушег с радостью встретил старого друга.
После завтрака Мурад долго сидел у них и рассказывал о своей работе и о порядках на фабрике.
– Ты помнишь, Мушег, булочника в Стамбуле, у которого мы работали? Он и мой хозяин – родные братья: тот такой же лицемер и подлец, только этот хищник покрупнее.
Оказалось, что Мушегу тоже живется несладко: нанялся он в гараж слесарем, но никакой слесарной работы там не оказалось, и Мушегу за пятьдесят пиастров в день приходится мыть автомашины, заправлять их бензином и маслом и еще вдобавок дежурить по ночам.
Поздно вечером, пообещав часто бывать у них, Мурад поднялся и ушел. Он радостно шагал по шумным улицам города к себе домой.
