Текст книги "Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)"

Автор книги: Варткес Тевекелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава вторая
Школа

Армянская школа помещалась в самом большом здании города, и армяне не без основания гордились ею. Они не жалели для нее средств. В школе было прекрасное оборудование. Учителя тоже были неплохие. Каждый год весной, когда открывалась дорога, жандармы приводили в город новую партию ссыльных армян со всех концов Турции, главным образом из ее европейской части – Измирни, Стамбула и с островов. Среди ссыльных было много учителей, редакторов газет, студентов и ученых. Здесь, в этом небольшом городке, они могли зарабатывать только уроками. Потому-то в школе преподавали даже ученые, известные своими трудами в области лингвистики, права и истории.

Дети искренне любили свою школу. Смуглые мальчуганы восторженно слушали на уроках рассказы о прошлом своей родины. Когда учитель говорил о далеких временах, о странах, где никто не произносил презренное слово «гяур» и людей не убивали на каждом шагу без причины, ребята слушали затаив дыхание и мысленно переносились в прошлое, когда их предки свободно пасли свои стада на высоких лугах и с оружием в руках защищали родину от многочисленных врагов. Мальчики вздыхали, мечтали о подвигах… Но грубые крики муллы на уроке турецкого языка и истории ислама возвращали их к мрачной действительности.

Этот учитель имел обыкновение врываться в класс со страшными ругательствами.

– Ну что, собачьи дети? Наверное, опять урока не знаете? – кричит он. – Тупоголовые скоты! Разве с вашим умом изучать священную историю ислама!

Мальчики, стоя навытяжку, слушают, как ученый мулла поносит их последними словами.

– Ты, коровья голова, – тычет пальцем учитель в сторону одного из них, – выйди вперед и расскажи нам о мудрых делах халифа Омара: как он своим священным мечом истреблял неверных?

– Простите, мулла эфенди, мы еще не проходили историю благословенного халифа Омара, – робко возражает вызванный к доске долговязый Смпад, сын Манукяна.

– Не возражать! Кто здесь кого учит: вы меня или я вас? Раз я требую рассказать историю халифа Омара, значит, ты обязан знать ее. Давай руку! – И мулла бьет линейкой по руке до тех пор, пока у несчастного Смпада не выступают слезы на глазах.

– Садись! Садитесь и вы. Что стоите, как олухи? Ты, – вызывает мулла Мушега, – расскажи, что ожидает неверующих на том свете.

– Все неверующие попадают в ад, где их ожидают страшные мучения, – скороговоркой выпаливает Мушег.

– Ах ты балда! Разве так нужно отвечать урок? Недаром твой отец гяур. «Все неверующие!..» – хорошо сказано! Выходит, не все собаки-христиане попадут в ад, а только неверующие. Хорош фрукт, нечего сказать! Вдолби себе в башку, что райское блаженство уготовано только для правоверных мусульман! – Мулла снова пускает в ход линейку.

– А кто расскажет, через какие испытания пройдет правоверный, прежде чем попадет в блаженный рай?

Класс в трепете молчит.

– Клянусь бородой пророка, я вдолблю знания в ваши ослиные головы! – кричит разъяренный учитель. Ну, как тебя зовут: Хачик, Крикор или как-нибудь в этом роде… отвечай!

Новая жертва выходит к доске.

– У ворот рая мост, тонкий, как волос, острее, чем сабля. Безгрешный человек смело шагает по этому мосту, без страха, и ворота рая раскрываются перед ним, – без запинки отвечает мальчик выученный, как видно, урок.

– А грешник?

– Грешник падает.

– Куда падает?

– Вниз.

– Ах ты осел! Да разве тебе не известно, что под мостом течет кипящая смола? Грешник попадает прямо туда, и смола уносит его в ад.

Наконец раздается долгожданный звонок, и мальчики выскакивают из класса, словно из того ада, о котором твердил им мулла.

Однажды на перемене Мурад гулял со своим двоюродным братом Качазом в обширном дворе школы. За чрезмерную смуглость товарищи прозвали Качаза «Арапом». Хотя Качаз был на год старше Мурада и заметно выше ростом, но он находился под влиянием Мурада и открыто признавал его превосходство. Он часто бегал к Мураду решать арифметические задачи, к которым Качаз питал отвращение.

– И кто только выдумал эти ужасные уравнения? – жаловался он каждый раз. – Наверное, какой-нибудь учитель из Стамбула от нечего делать сидел и выдумывал эти головоломки. И на что они нужны человеку? То ли дело история: одно удовольствие, только запоминай!

Сегодня они разговаривали о серьезных делах.

– Давай подкараулим муллу и забросаем его камнями или просто изобьем, – предложил Качаз.

– А дальше что? – спросил Мурад, стараясь казаться серьезным, почти суровым, как отец: он во всем подражал ему.

– Побьем – и все!

– Польза-то какая от этого? На следующем уроке он еще больше изобьет нас, а если заметит, кто его бил, то в полицию начнут таскать.

– Что же, по-твоему, так и позволять ему издеваться над нами? – не унимался Качаз.

Мурад задумался и вдруг весело улыбнулся.

– Знаешь, что я придумал? К следующему уроку муллы намажем стул клеем и всадим несколько булавок, пусть покорчится от боли…

Качаз охотно согласился. Они разыскали среди играющих ребят своих одноклассников и стали обсуждать подробности плана действия. Все согласились с тем, что надо проучить зловредного учителя. Только Смпад отказался.

– Вы как хотите, а я не согласен, – сказал он.

– Почему? – раздались возмущенные голоса.

– Узнают – тогда нам плохо будет. Исключат из школы, могут и в полицию отправить.

– Что, по-твоему, весь класс, двадцать шесть человек, исключат? – спросил Качаз.

– Нет, тебя побоятся.

– Ну что ж, пусть исключают. – Качаз даже присвистнул.

– Тебе все равно, а мне нет. Ты скоро пойдешь в чабаны, а я хочу окончить школу и стать адвокатом, – хвастливо заявил Смпад. – Отец говорит, что ничего не пожалеет для моего образования.

– Трус, вот кто ты! – возмутился Мушег. – Если боишься, то сиди себе дома, а муллу мы проучим.

– Как хотите, дело ваше… – И Смпад убежал.

На большой перемене Сирануш принесла Мураду завтрак – горячие оладьи из пшеничной муки и два яблока.

Сирануш в последнее время была какой-то задумчивой, даже ее всегда розовые щеки чуточку побледнели. По вечерам, готовя свои уроки, Мурад часто замечал, как Сирануш, сидевшая с рукодельем на коленях у окна, выходящего на улицу, грустно смотрела вдаль и тихо напевала какие-то печальные песенки.

А однажды рано утром Мурад увидел ее у родника рядом с Апетом. Он в чем-то горячо убеждал Сирануш, но она, опустив глаза, отрицательно качала головой. Заметив Мурада, они смутились. Сирануш схватила кувшин и побежала домой.

Сейчас, передав завтрак, Сирануш не ушла, как обычно, а в нерешительности остановилась возле Мурада.

– Я подожду, пока ты съешь все, и унесу посуду, – предложила она.

– Зачем же! Вечером я сам принесу.

Помолчав немного, она, не глядя на Мурада, спросила его:

– Ты сегодня не собираешься на стоянку каравана, к отцу?

– Может быть, пойду. А что?

– Я хотела тебя попросить… – Щеки Сирануш вспыхнули. – Ты никому не скажешь?

– Ну конечно, не скажу! – охотно подтвердил Мурад. Его одолевало любопытство.

– Мурад, миленький! Найди там Апета и передай ему, что я его буду ждать у садовой калитки, пусть непременно придет, мне нужно кое-что сказать ему.

– Хорошо.

– Только смотри – никому ни слова.

Сирануш повернулась и торопливо ушла.

Апет считался самым храбрым из всех смельчаков в этом затерянном в горных кряжах городке, где мужество и храбрость ценятся выше всего. Здесь на каждом шагу человека ждет тысяча опасностей, и беда тому, кто растеряется перед лицом врага, струсит и попытается улизнуть от него. Такой рано или поздно погибнет. А погибнет он непременно: его догонит меткая пуля, пущенная из берданки курда, угоняющего скот с пастбища, или свалит острый нож во время драк, столь часто провоцируемых турецкой молодежью в узких переулках городка. Нет, чтобы жить в этом царстве произвола и бесправия, нужно уметь постоять за себя, защитить своих, иначе увезут молодую сестру, жену и даже маленьких детей. До сих пор кое-где в горах сохранился обычай, по которому чабан, перед тем как выдать свою дочь замуж, рассматривает спину жениха: нет ли там пулевой раны или рубцов от удара ножа? Не струсил ли его будущий зять перед лицом врага и, удирая, не подставил ли ему свою спину?

У Апета орлиное сердце, это знают все. Он на лету подстреливает птицу, хорошо владеет кинжалом, а в метании ножей ему нет равных. Он не раз и не два показал храбрость, выручая друзей и соседей из беды. Недаром Гугас всюду таскает Апета за собой. К тому же Апет строен и красив, длинные волосы падают на его широкий лоб, а из-под них смотрят необыкновенно живые черные глаза, умные и задорные. Апет – лихой наездник, замечательный танцор, вдобавок ко всему у него приятный голос и он неплохо поет. Одно портило Апета – это чрезмерная вспыльчивость; за это люди прозвали его «Атеш», что означает «огонь». Со временем все так привыкли к этому, что никто иначе и не называл Апета.

Молодые девушки втайне вздыхали по Апету, не смея с ним встречаться, так как он слыл легкомысленным человеком: в городе поговаривали о какой-то незаконной связи его с одной вдовой, и матери предупреждали своих дочерей.

Гугас очень любил Апета. Кроме личных качеств Апета, которые были по душе караванщику, у Гугаса были и другие причины такой привязанности к этому юноше. Говорили о большой дружбе между караванщиком и покойным отцом Апета, погибшим далеко от родины на руках у Гугаса.

Мурад считал за большую честь для себя быть в дружеских отношениях с таким молодцом, как Апет, и поэтому с удовольствием принял предложение Сирануш. Дружба с Апетом – это значило прежде всего катанье верхом на лошади, затем стрельбу из настоящей винтовки и метание ножей – искусство, которым Апет владел в совершенстве.

На постоялом дворе Апета не оказалось. Опасаясь попасться на глаза отцу, Мурад не стал дожидаться Апета, а отправился в верхнюю часть города, где в маленьком домике, неподалеку от дороги, жил Апет со своей матерью – старухой Заназан. Мурад застал его за обычным занятием. Наклеив на стене лист разрисованной бумаги, Апет шагов с двадцати пяти метал маленькие ножи. Ножи, перевернувшись несколько раз в воздухе, врезались в рисунок. Увидев в дверях Мурада, Апет, не прекращая своего занятия, крикнул:

– Заходи, Мурад! Если хочешь испытать меткость своих глаз, бери ножи и попробуй.

Мурад, от радости позабыв о поручении Сирануш, весь отдался любимому занятию. Но ножи, как нарочно, чтобы опозорить Мурада в глазах Апета, то не долетали до стены, то врезались в нее метра за полтора от цели. От неудач Мурад еще больше волновался и еще больше ошибался.

– Да ты не спеши, – сказал Апет, заметив его волнение. – Подойди-ка ближе! Смотри, как надо. Держи нож обеими руками, вот так, поставь ноги пошире. Левой рукой потяни конец к себе, а правой швыряй! Вот видишь, уже хорошо. Если хочешь научиться метать ножи как следует, то нужно часто практиковаться, – ну, скажем, по часу в день. Дело нелегкое, это тебе не задачи решать.

– У меня таких тонких ножей нет, – смущенно сказал Мурад.

– Хочешь, я тебе подарю?

Мурад молчал.

– Вот возьми эти ножны, тут шесть ножей. Тренируйся дома, когда-нибудь пригодится, особенно если не окажется с собой револьвера. Ко мне приходи почаще, вместе будем метать.

Мурад был в восторге. Наконец-то сбылись его мечты. Теперь у него настоящие ножи! Вот позавидуют ребята!

Уходя, он вспомнил о поручении Сирануш и передал его Апету.

– Хорошо! Спасибо тебе, Мурад. – И Апет крепко, как взрослому, пожал ему руку.

К уроку муллы все было подготовлено. На перемене, перед уроком, ребята намазали стул густым слоем клея, вколотили в сиденье несколько булавок и возбужденно ждали момента, когда мулла сядет на этот стул…

За две минуты до звонка, когда дети уселись по местам, раскрылась дверь и вместо муллы показался директор. Он строго посмотрел на сидящих за партами ребят и сказал:

– Я был лучшего мнения о вас, считал неспособными на такие недостойные шалости.

За директором вошел хромой сторож. Он молча сменил стул и ушел.

– После урока останетесь в классе, и мы поговорим.

Только ушел директор, в класс торопливо, как всегда, вбежал мулла. Началась обычная ругань, битье по рукам линейкой – доказывание превосходства истинной веры, ислама, над всеми остальными.

Ребята сидели угрюмые. Не было никакого сомнения, что их предали, но кто? Этот вопрос занимал каждого.

– Кто донес? – не вытерпев, спросил Качаз Мурада, сидевшего рядом с ним на последней парте.

– Не знаю.

– Надо выяснить и всыпать как следует.

– Узнаем, – сказал Мурад и наклонился над книгой, заметив устремленный на них взгляд муллы.

– Эй ты, арап! Как тебя зовут? – закричал мулла.

Класс оживился: мулла угадал прозвище Качаза.

– Молчать! – еще громче заорал мулла. – А ну, отвечай!

– Качаз, мулла эфенди.

– Выходи сюда. Почему на уроке разговаривал?

– Я не разговаривал.

– Ах ты насекомое! Выходит, я вру? Протягивай руку!

Качаз отказался. Мулла размахнулся, чтобы ударить его, но в этот миг среди полной тишины отчетливо прозвучал голос Мурада:

– Простите, мулла эфенди, это я разговаривал.

Мурад знал характер своего двоюродного брата и боялся неожиданной вспышки. Мулла остановился. Прищурив глаза, он посмотрел на стоящего за партой Мурада и изобразил на своем пожелтевшем, морщинистом лице ехидную гримасу.

– Ну, выходи тоже, раз ты такой герой.

Мурад встал рядом с Качазом.

– Расскажи же: о чем ты его спрашивал?

– Я спросил дату смерти калифа Гаруна Аль-Рашида, – соврал Мурад.

– Вот оно что! По этому случаю тебе, милейший, полагается двойное наказание. За то, что ты забыл такую знаменитую дату, и за то, что во время урока разговаривал. Давай руку!

Мурад без страха протянул правую ладонь. Мулла, отсчитав десять ударов, предложил протянуть левую. Класс с напряжением следил за этой сценой. Мурад задрожал от злости. На третьем ударе линейка сломалась.

– Твое счастье. Остальные семь ударов получишь в следующий раз. Если я забуду, напомни мне.

Раздался звонок, и мулла вышел. Мурад, стоя у дверей, дул на распухшую ладонь.

– Зачем ты взял вину на себя? – спросил гневно Качаз. – Подумаешь, герой нашелся!

– Не твое дело.

Их окружил весь класс.

– Как это не мое дело? Если бы ты не сунулся, я ему, собаке, показал бы! – вспылил Качаз и вдруг, вспомнив о предательстве, закричал: – Кто наябедничал директору? – Ребята молчали. – Лучше сам сознайся, я все равно узнаю, тогда…

Смпад тихо вышел из класса. Двадцать пять пар недоумевающих глаз провожали его.

– Уж не этот ли сукин сын?

Мурад выбежал следом за Смпадом.

Спустя несколько дней Мурада вызвали к директору.

– Почему ты побил своего товарища? – спросил директор мягко.

– Он предал весь класс, – чистосердечно признался Мурад, зная любовь директора к прямоте.

– Смпад избавил вас, меня и школу от больших неприятностей, и это служит ему оправданием. Ты это понимаешь?

Мурад опустил глаза.

– Несмотря на мое уважение к твоей семье, в особенности к твоему отцу, я вынужден исключить тебя из школы.

Мурад весь затрепетал. Он мог ожидать любого наказания: запрещения выходить во двор на переменах, его могли оставить на несколько часов после уроков, – все, что угодно, но только не исключение.

– Простите меня. Даю слово, что этого больше не будет, – сказал он тихо.

Директор посмотрел на него пристально. Он понимал, как тяжело было юному горцу произнести слово «простите».

– Хорошо, – сказал наконец он, – исключаю тебя только на одну неделю. Уроки приготовишь дома, ты способный мальчик, догонишь.

Мурад вышел из кабинета директора словно пьяный. В глазах у него потемнело, ноги подкашивались. Не говоря товарищам ни слова, он молча собрал книги и отправился домой.

– Уходи и ты, – заявил Качаз Смпаду. – Из-за тебя лучшего нашего товарища исключили из школы.

– Правильно, уходи, – поддержали ребята.

– Я никуда не уйду. Его исключили не из-за меня, а за то, что он хулиган, – таким не место в школе!

Качаз со всего размаха ударил Смпада. Прикрывая лицо руками, крича и захлебываясь кровью, Смпад побежал к директору.

Глава третья
Выборы

Около старинной крепости, в конце армянской части города, возвышается массивное здание церкви. Когда и кем она построена, никто не знает, несомненно одно – церковь строили выдающиеся мастера, об этом свидетельствуют правильные, ласкающие взор линии и замечательные архитектурные украшения. Внутри церкви все стены в ярких красочных картинах на сюжеты из священной истории. Разноцветные стекла узких высоких окон создают таинственный полумрак. Обширный двор покрыт большими гранитными плитами и окружен высокой каменной стеной с бойницами. Как видно, здесь укрывались жители долины во время вражеских нашествий.

Сейчас церковный двор служит местом сходок, на которых горожане решают общественные дела. Раз в год здесь выбирают совет старейшин. Этот совет решает споры и тяжбы, возникающие между армянами, опекает школу, помогает бедным, дает разрешение поднимать стада на горные пастбища, начинать посадку фруктовых деревьев и винограда. Слово старейшин – закон, и беда тому, кто попытается уклониться! Его постигнет общественное презрение. Раньше казалось страшной карой, когда один из старейшин на очередном сходе поднимал руку и произносил: «Если такой-то человек будет умирать с голоду, да высохнет рука, протянувшая ему кусок хлеба, пусть отнимется язык у того, кто ответит на его приветствие. Если его жена и дети будут умирать, покрытые язвами, пусть будет проклят тот, кто окажет им помощь». Тогда все отходили в сторону от этого человека. Таков обычай, никто, даже близкие родственники, не смел нарушить его. Человек, подвергшийся общественному презрению, не мог больше жить в долине – он должен был искать себе место среди чужих, не знающих его людей. Изредка бывали случаи, когда проклятые старейшиной не уезжали, а принимали ислам и перебирались в турецкую часть города, но таких изменников были единицы, редкий мог решиться на поступок, который покрывал имя всех родственников вечным позором – прозвищем «родич отступника».

У старейшин нет писаных законов, принятые решения они согласуют только со своей совестью и вековыми обычаями. Великий почет – быть старейшиной, этот почет нужно заслужить безукоризненной честностью, рассудительностью и беззаветной преданностью своему народу.

Говорят, когда-то выборы старейшин проходили единодушно, без споров, но эти времена давно канули в вечность, общество разделилось на богатых и бедных, в долине появились лавочники, откупщики. Они не занимались скотоводством, не варили брынзу, не сбивали масло, а сады и виноградники для них служили лишь местом летнего отдыха.

Давно, очень давно миновали времена обмена между окрестными крестьянами-хлебопашцами и жителями долины – скотоводами: «один барашек за пуд зерна», «кувшин душистого вина за воз дров». Сейчас за все надо платить деньги, которых мало, и, чтобы их достать, приходится обращаться к тем же лавочникам и откупщикам, заранее обязавшись отдать им шерсть из будущей стрижки, вино из будущего урожая. Появилось ранее не известное долговое обязательство – кабала. Расшатывались вековые устои, падал авторитет старейшин. Богачи старались поставить старейшинами своих людей, и если это не удавалось, то они не ходили на суд старейшин, не выполняли решения этого суда. Наступили новые времена, и вместе с ними пришли иные обычаи, к которым люди привыкали с трудом. Находились и такие, кто вовсе не хотел привыкать к новым порядкам и сопротивлялся им.

Перед воскресным сходом, на котором должны были избрать совет старейшин, в течение десяти дней шла глухая борьба. По вечерам люди, собравшись у дымящих очагов при свете лучин, подолгу до хрипоты спорили.

– Зачем выбирать совет старейшин, если его решения не выполняются? – спрашивают одни.

– Как же без старейшин? Тогда остается закрыть и церковь и позабыть, что ты армянин: все равно попадешь в руки полицейскому, – возражают другие.

– Что толку? Вот лавочник Манукян ходит до сих пор с поднятой головой. Его никто не наказывал за непослушание. Он даже общественному презрению не подвергался.

– Ну, это уж зря, – протестуют третьи. – Давно этому наказанию никого не подвергали. Манукяна тем более нельзя!

– Почему? – не успокаиваются спорящие. – Выходит, обычаи только для бедных, а если ты богат, то над тобой и управы нет.

– Тронь его – он полгорода по миру пустит, все опишет, все продаст. Кто ему не должен?

Лица собеседников делаются суровыми, сжимаются кулаки, опускаются головы.

Глиняный кувшин снова наполняется ароматным вином, хозяйка кладет на поднос свежие лепешки и брынзу. Хозяин подбрасывает в очаг хворосту, зажигает новую лучину, и беседа оживляется. Крепкие, смуглые, с обветренными лицами люди свертывают цигарки. Жадно затягиваясь, они думают, ищут выхода и, не найдя его, заливают горечь своих дум крепким вином.

Настало долгожданное воскресенье. С раннего утра в морозном воздухе раздается мелодичный перезвон колоколов. Люди не спеша собираются в церкви. Женщины поднимаются наверх, в специально для них выстроенную галерею. Мужчины толпятся внизу. Сегодня церковь не вмещает всех, опоздавшие стоят у открытых дверей, голоса певчих доносятся до них словно эхо в горах.

Горцы равнодушны к религии, они лишь по привычке выполняют церковные обряды: крестят детей, венчаются, по привычке ходят иногда в церковь. Попы у них тоже необычные. На улице, дома попа трудно отличить от обыкновенного чабана: он не носит креста на груди, одевается как все. Часто его вызывают прямо из яйлы[6]6
  Яйла – пастбище.


[Закрыть] крестить новорожденного.

Сегодня люди собрались в церкви только ради выборов. Стоящие около дверей, не стесняясь, громко разговаривают: они продолжают свой спор, кого следует выбрать.

По окончании службы женщины, полузакрыв лица, спешат домой: им не подобает присутствовать во время выборов. Мужчины собираются группами, одни – вокруг Гугаса, другие – около Манукяна, и ждут.

В середину выходят старейшина Мазманян, по прозвищу «Неподкупный», резник Хачик и старик Оган.

– Земляки! – обращается Мазманян к собравшимся. – Мы свое отслужили обществу, наш срок истек. Давайте, по обычаю наших отцов и дедов, выбирать новых старейшин. Назовите тех, которых вы хотите выбрать.

– Гугаса! Гугаса! – кричат несколько человек.

– Еще Хачика, Огана, Мазманяна!

– Я предлагаю Нерсесяна, Тер-Мгридичяна, Каракозяна! – кричит кто-то из группы Манукяна.

Мазманян поднимает руку.

– Хватит, хватит! – останавливает он крики и шум. – И так семь человек набралось, нам же нужно выбрать только трех. Те, кто называл кандидатов, пусть по очереди выйдут сюда и скажут нам о делах тех, кого они предлагают выбрать.

На середину выходит седоволосый охотник Мигран.

– Говорить я не умею, – откашлявшись в кулак, начинает он. – Говорить то особенно нечего: кто не знает нашего Гугаса, не он ли со своими ребятами спас город во время резни? Кто может назвать мужа храбрее его?

– Он молод еще! – кричит кто-то.

– Молодой, да удалой.

– Часто уезжает из города…

– Он не один, остаются еще двое.

– Итак, подымай руку, кто хочет Гугаса. А вы, Хачик, Оган, подсчитайте и запомните, – предлагает Мазманян.

Из группы Манукяна ни один человек не поднимает руки.

Мазманян, сославшись на старость, отказывается от чести быть выбранным. Когда очередь доходит до Нерсесяна, Тер-Мгридичяна и Каракозяна, на середину выходит молодой человек в модном костюме, с бантиком на шее. Он произносит длинную речь о нации, о попранных ее правах и заканчивает словами:

– От имени нашего комитета мы предлагаем выбрать почтенных членов нашей партии, уважаемых всеми нами граждан.

– Никаких мы комитетов не признаем! К черту их! – раздаются крики.

– Тоже мне, тряпку на шею привязал! Долой его! – кричит чабан Саркис.

– Мы не позволим… – надрывается оратор.

Апет проталкивается вперед, берет оратора за руку и тянет его в сторону. Тогда несколько молодых людей набрасываются на Апета. На помощь ему бегут другие, начинается общая свалка. Голос Мазманяна утопает в общем гуле.

Гугас, до сих пор спокойно наблюдавший за этим, делает шаг вперед, поднимает руку и громовым голосом кричит:

– Перестаньте!

Дерущиеся останавливаются, смущенно поднимаются на ноги и стряхивают с себя грязь.

– Я знаю – это дело твоих рук. – Гугас показывает пальцем на Манукяна. – Уйми своих людей, дай народу спокойно выбирать или уходи!

– А кто ты такой, что распоряжаешься тут? – с презрением спрашивает Манукян.

Гугас, расталкивая людей, направляется к Манукяну. Тот стоит неподвижно. Добравшись до Манукяна, Гугас размахивается. В это время раздается выстрел. Пуля, выпущенная чьей-то меткой рукой, попадает в кисть Гугаса. Брызжет кровь. Рука опускается. Еще секунда – и толпа, загудев, набрасывается на группу Манукяна. Молодчики, окружавшие его, бегут к ограде и карабкаются по стенам. Некоторым удается перемахнуть через высокие стены, других нагоняют, начинается избиение.

– Полиция! – кричит кто-то. – Полиция идет!

Толпа поспешно разбегается.

Полицейские застают двор пустым.

Мурад, запыхавшись, влетает в комнату. Лицо его бледно, глаза горят.

– Папу ранили! – кричит он. – Там драка началась!

Перуза, ломая руки, громко плачет.

Сирануш, набросив шаль, бежит к дверям, но бабушка властно останавливает ее:

– Сейчас же вернись назад, бесстыжая! Вы тоже перестаньте галдеть. Скажи, Мурад, как его ранили?

– Не знаю. Как только я услышал выстрел, вскарабкался на стену и увидел кровь на его руке, но тут кто-то сшиб меня, и я побежал домой.

– Он не упал? – спрашивает бабушка.

– Нет.

– Ну и слава богу, значит, не опасная рана.

В дом входит дедушка. За ним, прижав к груди раненую руку, идет Гугас. Кровь сочится из раны и капает на пол.

– Мать, перевяжи ему руку, он сильно ушибся, – говорит дедушка.

– Знаю, опять свинцом ушибся… И за что такое наказание! – бормочет старуха и идет за чистой тряпкой.

Возвратившись, она отсасывает кровь из раны и, намазав руку сына домашней мазью, забинтовывает ее.

– Кость цела, сынок, скоро заживет, ты лучше приляг, а я принесу тебе поесть.

Вскоре дом наполняется друзьями Гугаса.

– Убить надо мерзавца! Сегодня же убить! – кричит разъяренный Хачик.

– Только этого не хватает, чтобы мы грызлись между собой! – говорит дед. – Туркам на руку!

– Он, подлец, хуже всякого турка! – возмущается Хачик.

– Не горячись, – успокаивает его Гугас. – Лучше скажи: ты видел, кто стрелял?

– Я знаю кто! – выступает вперед Апет. – Стрелял Погос, племянник Манукяна.

– Вот видишь? – говорит Хачик.

– Ничего особенного не вижу. Ты это дело оставь, я сам разберусь. Без меня ничего не предпринимайте, – обращается к собравшимся Гугас. – А ты, Апет, останься здесь. Упаси тебя бог затевать драку: голову оторву, так и знай.

– Ты как хочешь, но это нельзя оставлять безнаказанным, – говорит охотник Мигран. – Что, в наших горах мужчин не осталось, что ли? Как снести такое?

– Не оставим так, дядя Мигран, рассчитаемся с ним.

– Вот это мужской разговор.

Гости постепенно расходятся.

Медленно тянется день, в доме все притихли.

Наступает ночь. Мурад, лежа к постели, наблюдает, как бабушка, вздыхая, долго молится. Она настойчиво что-то требует от бога, но что именно, Мурад разобрать не может, она шепчет очень тихо.

А в соседней комнате, прижав раненую руку к груди, ходит из угла в угол Гугас и думает: «Что делать, чтобы уберечь народ от беды?» Он понимает, что авантюристы, пришедшие к власти там, в Стамбуле, задумали что-то недоброе. Петля на шее армян сжимается все туже и туже. Дашнаки – такие же авантюристы, как и младотурки, они – игрушка в руках кучки армянских богачей. Гугас останавливается посредине комнаты и, как бы отвечая самому себе, говорит:

– Надеяться только на свои силы, вооружаться, дашнаков держать как можно дальше от народа, никаких провокаций – вот что нам нужно! – И опять шагает по комнате, и опять повторяет: – Только так, только так!

– Бабушка, расскажи сказку! – просит Мурад, когда она, раздевшись, ложится с ним рядом.

– Ты уже большой, какие тебе сказки!

– Все равно расскажи, бабушка.

– Вот божье наказание! Я все позабыла давно.

– Неправда… Ну, я очень прошу тебя!

– Вот, значит, в некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь…

Под тихий, равномерный голос бабушки Мурад засыпает и во сие видит продолжение сказки.

Бабушка заботливо его укрывает.

– Дай бог, чтобы ты жил счастливее нас! – шепчет она.