Текст книги "Вот придет кот"

Автор книги: Валерий Заворотный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Откуда взялась та напасть, ума не приложу. Довольно распространенной была гипотеза, высказанная одним бывшим военным синоптиком, капитаном второго ранга в отставке. Он разглядел тут « применение против России “климатического оружия”, использующего в качестве поражающих факторов природные явления». Умный человек, истинный патриот сразу понял – козни американцев, поскольку « в нагретом воздухе повышается дальность полета крылатых ракет, усиливается урон от нанесения авиационных и ракетных ударов».

Не знаю, справились бы мы с той бедой, коли бы и здесь на помощь не пришел Владимир Владимирович. Прибыв с визитом в Рязанскую область, он лично сел за штурвал самолета-амфибии, управляя, как писали в газетах, забором воды и сбросом ее на горящий лес. Полет этот, – сообщили те же газеты, – запланирован не был. « Глава правительства перешел из салона самолета в кабину пилотов неожиданно для сопровождающих и сел в кресло второго пилота».

У меня просто сердце замерло, когда прочитал эти строки. Но, представь, нашлись и такие, что стали злобно комментировать тот героический подвиг. Стали гадать: имел ли право садиться в кресло пилота человек, не имеющий к тому допуска? Стали подсчитывать, во что обошелся этот великолепный полет и сколько можно было бы погасить очагов пожара на эти средства. Просто мелкие, жалкие душонки, не способные оценить величие момента. Нет чтобы вспомнить, как еще в 2005 году лидер нации летал на стратегическом бомбардировщике, запускавшем крылатые ракеты, и тогда, говорят, даже занимал командирское кресло.

Но Владимир Владимирович, с присущей ему энергией, не останавливался на достигнутом. Осенью того же года он совершил беспримерный автопробег на отечественном автомобиле «Лада» по дорогам Сибири. Ни долгие часы, проведенные за рулем, ни тяготы, ни лишения не смутили его. Он с честью вынес это нелегкое испытание.

А в следующем году премьер-министр еще больше удивил мир. Приехав на Черное море, он спустился, надев акваланг, в морскую бездну и собственноручно извлек со дна старинные амфоры. Да, вот так вот – своими руками, в мутной воде, не страшась подводных камней.

Впечатляет, не правда ли? Однако и тут отыскались недоумки, взявшиеся глумиться над этими славными деяниями. То им, понимаешь, не понравилось, что за машиной лидера нации ехала целая кавалькада с обслугой и запасными машинами, то амфоры показались слишком чистыми, как из музея. А некоторые болтуны начали заявлять, будто премьер вздумал рекламировать себя, готовясь на новых выборах сменить Дмитрия Анатольевича. Начали вопрошать, как бы посмотрел Владимир Владимирович, в бытность Президентом, если бы его премьер-министр отвлекался от работы, занимаясь такой рекламой?

Просто не знаю, что творится в мозгах у подобных людишек…

Так прошли у нас эти три года – с две тысячи восьмого по две тысячи десятый.

А в две тысячи одиннадцатом – уже за пределами «нулевых» – подошел срок выборов нового Президента. И хотя тандем катил ровно, являя пример дружной работы обоих седоков, хотя и Дмитрий Анатольевич, и Владимир Владимирович не раз заявляли, что никто из них еще не решил, будет ли выдвигать свою кандидатуру на высший пост, что им еще только предстоит подумать, но слухи об этом с каждым днем разрастались.

В принципе, можно было бы и не гадать – Дмитрий Анатольевич, при всей его популярности в «либеральных кругах» и среди компьютерной молодежи, не мог похвастаться ни полетами за штурвалом, ни амфорами, добытыми со дна морского. Да и по части спортивных достижений, как выяснилось, он мог предъявить лишь игру в бадминтон, что явно уступало восточным единоборствам и слаломным лыжам.

Конечно, модернизация с инновациями привлекала многих, особенно из числа тех же молодых людей, но и стабилизация без всяких инноваций тоже имела немало сторонников – из тех, кто постарше. А кое-кто даже начал говорить, что неплохо бы, если бы оба, сидящие на двухместном велосипеде, рискнули выставить свои кандидатуры.

Споры не затихали. Народ пристально вглядывался в мерцающий экран «ящика», сравнивая два лица:

– А вдруг и впрямь оба пойдут, Колян? Чо тогда делать?.. Этот, молодой, вроде как ничего себе. Но как-то вот, что-то вот не хватает. Чо скажешь, Коль?

– Чо скажу, чо скажу… Прежнего садить надо. Этот пацан разве кувшинину в море достанет? Да не в жисть. Слабак.

– А на кой тебе тот кувшин сдался?

– На кой, на кой… Раз достал, значит надо… Не, я за старого буду. А ты – как хошь.

– А я, Коль, еще подумаю…

Прогрессивная общественность тоже замерла в ожидании чуда:

– Как думаете, Арсений Христофорович, неужели рискнут?

– А почему бы и нет, милейший… Времена, знаете, изменились. Вы последнюю речь слышали?

– Насчет модернизации?

– Именно так… А модернизация, скажу я вам, требует новых подходов. Раскованности ума, так сказать.

– Полагаете, тот, который лидер, допустит?

– А почему бы и нет, Христофор Арсеньевич? Двенадцать лет при власти, пора отдохнуть. Дорогу молодым, как говорят.

– Золотые слова… Но всё ж позволю себе усомниться. Власть, знаете ли, вещь такая… Привыкаешь.

– Ну, не знаю, не знаю… А в чем, собственно, проблема? Если захотят вернуть, если доверят еще разок, значит, так тому и быть. Vox populi vox Dei. Глас народа – глас Божий… А если решат иначе, то думаю, согласится, уступит… Я б уступил.

– Эх, вашими бы устами, Арсений Христофорович…

Споры велись, а решающий день близился.

Но прежде чем перейти к тому дню, вернусь к событиям, о которых обещал рассказать поподробнее. То есть о военных действиях в Грузии. Подробно говорить о них не буду, ты, надеюсь, поймешь всё из фрагментов моих «путевых заметок», написанных после возвращения из Тбилиси. В них, конечно, лишь субъективный взгляд на проблему, но ведь любой взгляд – субъективный. Может, и не стал бы приводить здесь свои записки – наелся уже политики, самому обрыдла. Но там даже не о политике, там о людях, которых эта политика давит. Мне тогда на всю эту историю просто с человеческой точки зрения посмотреть хотелось.

Это – 2009 год. Я сейчас долго думал, цеплять ли те фрагменты к письму – они же совсем по-другому написаны и совсем в другое время. Только хочется всё же показать тебе людей, с которыми встречался, чтобы и ты мог побыть среди них, раз уж нам вместе съездить туда не пришлось.

В общем, такое вот «лирическое отступление»…

ТБИЛИССКИЕ ВСТРЕЧИ

Пузатенький «Боинг 737», приземлившись, долго катил по бетону, выруливая к зданию аэропорта. Шум двигателей, обрывки фраз, русская и грузинская речь. Украинская стюардесса (мы летели из Киева) тщетно молила вскочивших с мест пассажиров потерпеть и не торопиться. Терпели секунд пятнадцать. Затем картина повторялась…

В холле аэропорта всё протекало более чинно. Пройдя контроль и ухватив с ленты транспортера свой чемодан, я разглядел в толпе встречавших Пикрию. За ее спиной, подобно монументу, возвышался Ираклий. А вскоре мой старенький баул уже покоился на заднем сиденье не менее старенького «Фольксвагена». Мне, как гостю, отводилось место рядом с водителем. Ираклий одной рукой крутил баранку, другой жестикулировал, ибо речь, не сопровождаемая жестами, есть не речь, а занудство. Грузия…

Вечер. Девятый час. В Петербурге еще светло, а тут черное небо, звезды и под ними – как отражение – россыпь огней лежащего в темной долине города, который я видел последний раз тридцать два года назад.

– Ну, как у вас там? – спрашивает Ираклий.

– Снег, – отвечаю я.

– Снег, – глубокомысленно повторяет он. – Снег – это плохо.

– Угу.

Наступает долгая пауза.

– А у вас тут как? – спрашиваю, чтобы прервать молчание.

– У нас? – Ираклий оживляется и рассекает воздух ладонью. – У нас всё хорошо, дорогой. Ну, сейчас, конечно, не совсем чтоб просто. Вот до войны у меня…

Пикрия сзади деликатно кашляет. Разговор снова прерывается.

– Ты знаешь, дорогой, – продолжает Ираклий спустя минуту, – мы сейчас приедем, сядем за стол, Элисо тебя давно ждет. Ты нам про Петербург расскажешь. Я, знаешь, когда был в Петербурге? Я сам уже не помню когда. А ты нам расскажешь про свою жизнь. Про детей, про жену расскажешь. А про всю эту политику мы говорить не будем. Ну, зачем нам эта политика? Правда, дорогой?

Я не собираюсь говорить о политике. Я еду к своим друзьям – в город, очаровавший меня когда-то и слившийся тогда с картинами Пиросмани, с голосом Нани Брегвадзе, с «Певчим дроздом» Иоселиани. В легкий, теплый город Тбилиси, лежащий там, впереди, у подножия гор, обступивших это ночное шоссе.

Но в шестидесяти километрах отсюда находится земля, полгода назад разделившая их и меня. Истерзанная короткой нелепой войной, отнявшая – Бог знает на сколько лет – что-то безмерно ценное, что было у нас: просто возможность легко и непринужденно общаться друг с другом.

Война… Кто-то, потупясь, назовет ее «конфликтом». Кто-то будет трубить о победе. А кто-то станет подсчитывать дивиденды, втискивая судьбы людей в толстые папки отчетов…

Может, и впрямь нелепо рассуждать в этой суетне о человеческих судьбах, о том, чем обернется для целых народов, разделенных лежащим вдали горным хребтом, безумный август 2008 года?

Бал правит Ее Величество Геополитика. Всё остальное – интеллигентские бредни…

А может, стоит всё-таки на минуту остановиться и немного подумать. Спокойно, без истерики. Подумать, как начинала раскручиваться эта спираль, как и когда свернули мы на эту дорогу, приведшую нас в тупик.

«Зачем дорога, если она не ведет к храму?»

Мы с Ираклием сидим за длинным столом в ожидании гостей. Под маленькой люстрой советских еще времен – точно такой, что когда-то висела в моей комнате, – выстроились тарелки, бокалы, плоские миски, в которых дымится что-то ароматное и наверняка чертовски вкусное. Особенно после самолетной кормежки.

– Послушай, – говорит он, уловив момент, когда Пикрия выходит на кухню. – Послушай, дорогой. Ну вот скажи мне, почему так всё получилось?.. Ты только не думай, что тут обида какая-нибудь или всё такое. Ну, ты понимаешь…

Пикрия возвращается с очередным блюдом в руках. Мельком глянув на притихшего Ираклия, она задерживается возле стола. Улыбка на лице еще держится, но уже не ахти как.

– Если я услышу хоть слово про политику, – раздельно чеканит она, – я вас обоих…

Ираклий делает вид, что в данный момент его больше всего на свете интересует люстра. Похоже, надо встревать.

– Ай, ай, калбатоно Пикрия! Что я вижу? И это – восточная женщина?

– Восточных женщин ищи в Самарканде, – гордо произносит калбатоно Пикрия, но всё же смиряет гнев. – Нет, правда, мальчики, ну мы же договорились!

Великовозрастные мальчики дружно кивают, и она, помедлив, удаляется.

Всё хорошо. Всё нормально. Всё прекрасно.

Светит желтая люстра над вереницей тонких бокалов, стоят на белой скатерти графины с красным вином, лежит на тарелках мягкий лаваш. Зачем нам какая-то геополитика? Кому вообще она нужна?..

Я выбрал не самое удачное время для встречи с друзьями. Но я сам его выбрал. Мне хотелось не только встретиться с теми, кого я знал и любил, но и поговорить с самыми разными людьми, чтобы понять и разобраться, насколько это возможно, в том, что случилось.

Я провел здесь почти месяц. Мне довелось встречаться и откровенно беседовать со множеством людей, по-разному воспринимавших то, что произошло в августе. Беседы эти не всегда протекали гладко. Но нигде и ни разу я не столкнулся с враждебностью.

Нигде и ни разу. И это главное, что мне хотелось бы сказать в самом начале.

Прошло три часа, в комнате, полной гостей, не смолкают разговоры и тосты. Ираклий поднимает бокал, сжав хрустальную ножку мощными пальцами.

«А сейчас мы выпьем за…» Я пытаюсь провякать что-то вроде: «Может, хватит?» Но гнусное это вяканье не удостаивается того, чтобы быть услышанным. «…Мы выпьем сейчас за то, чтобы…» Я ухватываю паузу и снова вставляю свое жалкое: «Иракушка, а может, хватит?» Он смотрит на меня удивленно. Потом – умиленно, как смотрят на маленьких детей, взявшихся судить о делах, им не ведомых. «Послушай, – говорит он. – Послушай, дорогой. Ну это же в-и-н-о. Понимаешь, это же вино. Это же – солнце. Ты понимаешь?»

И мы пьем из тонких бокалов терпкое грузинское солнце. То самое, что светит сейчас над Тбилиси. То самое, что светит в этот миг над абхазскими пляжами, над осетинскими селами. То самое, что светит сейчас над Россией…

Мы пьем молча, смакуя каждый глоток. За раскрытым окном какая-то женщина кричит, перекрывая шум бегущих машин: «Датико, ты где болтаешься?» Кричит она по-русски, с едва уловимым акцентом.

– А знаешь, – поворачивается ко мне Ираклий, – я до школы вообще по-грузински почти не говорил. Я в русский садик ходил, бабушка по-русски говорила, мама с отцом и грузинский, и русский знали. Мне потом в школе трудно пришлось.

Он рассказывает о своем детстве, о своей жизни в старом тбилисском доме с узорчатыми деревянными балконами, на которых сушилось белье и сновала галдящая ребятня.

– У нас, знаешь, как было? Вот, снизу кто-то наверх кричит: «Гулико, ты сегодня чахохбили готовишь?.. Ну, тогда я чахохбили делать не буду, я хачжапури испеку». По праздникам все во дворе собирались за одним столом. А и не по праздникам – тоже… Давно это было. Сейчас, конечно, уже не так.

– Почему не так? Зачем говоришь? Так! – встревает Нодар, сидящий напротив меня. – Посмотри, у Малхаза во дворе тоже все собираются. А у Гелы? Они там навес даже сделали, чтоб дождь не капал…

На месте бывшего дома Ираклия теперь стоит многоэтажка, в одной из квартир которой мы пьем вино и говорим тосты. Но какой-то неуловимый дух тех старых дворов остался и в этом доме. И не было случая, чтобы сосед на лестнице не поздоровался со мной – совершенно не знакомым ему человеком.

– Внимание! – присоединяется к разговору Гуга – массивный, коротко стриженный Жан Габен с неожиданно детской улыбкой. – Я вот в регби играю…

– Да, он регбист, – многозначительно подтверждает Малхаз, сидящий рядом. – И я тоже регбист.

Через минуту выясняется, что половина сидящих за столом – регбисты. А я-то гадал: почему они все такие здоровенные, как Иракушка?

– Вот я, значит, регбист, – продолжает Гуга. – Ты, батоно Валера, конечно, слышал, что мы недавно у вас выиграли. Двадцать девять – двадцать один.

Я не слышал. Но деловито киваю головой: спорт – штука такая, всё бывает, сегодня ты, завтра – я.

– И вот, послушай, дорогой. – Представитель команды-соперника кладет широченную ладонь на плечо проигравшему. – Мы думали, ну, понимаешь, что они, может, уйдут после игры. Ну, в общем, сам понимаешь, время такое… А они, знаешь? Они вот так встали в два ряда – справа и слева – и аплодировали нам. Понимаешь?

Да всё я понимаю. И что, мне легче от этого? А им, что, легче?..

– Все люди – люди, – тихо говорит Элисо. – Знаешь, сколько здесь разных людей живет? И кахетинцы, и гурийцы, и картлийцы, и рачинцы, и сваны, и мингрелы, и абхазы, и осетины… Ну, всякое бывало. Но вместе все жили, сколько лет. Посмотри: вот – муж, вот – жена. Кто откуда. Посмотри – дети. Дети разве спрашивают?.. А потом – война…

И снова драная кошка Политика начинает шастать на своих грязных лапах по столу, между бокалов с красным вином, между стопок лаваша, между тарелок с ароматным, пряным сациви…

Идейный багаж придворных российских политтехнологов сводится к одной мысли. И мысль эта проста: «Кто не с нами – тот против нас». Притом они очень любят кивать в сторону США (виновных, как известно, во всех бедах России.) Америке можно в Ирак, а нам в Грузию нельзя? Им можно признавать Косово, а мы, что, рыжие?

Конечно, рассуждения о нравственной политике в современном мире – не более чем прекраснодушные мечты. Политика имеет специфические отношения с моралью. Но это не значит, что она не имеет их вовсе.

Однако если даже оставить в стороне моральные аспекты, стоит хотя бы задуматься о вещах более прагматичных. Что выгоднее для России: иметь рядом дружественную Грузию, не раздираемую сепаратизмом, или, способствуя ее расчленению, держать униженную и озлобленную страну «на коротком поводке»?

Сразу слышится громкий хор: «Дружественную страну, говоришь? Да эти ж мерзавцы в НАТО рвутся! В НАТО!! Ты что, не видишь?..»

Бедное НАТО. Кто только туда не рвется? А мы-то их всех столько лет кормили-поили. Неблагодарные! Просто душа содрогается от гнева.

Но воздержимся обсуждать, кто кого тут кормил и поил. Иначе, чего доброго, Казахстан начнет заявлять, что кормил полстраны хлебом, Азербайджан начнет подсчитывать баррели нефти, Узбекистан вспомнит, кто кого снабжал хлопком, а та же Грузия и Молдова – кто поил вином. (Правда, как выяснилось – плохим вином, которое пить нельзя. Но ведь пили.) Украина тоже может приличный счет выставить. Так что воздержимся от дискуссии на эту скользкую тему.

В любом случае каждый имеет право на выбор.

Грузия такой выбор сделала. И коли этот выбор нам не по нраву, то надеяться изменить его, свергнув «прозападный режим Саакашвили», – мечта наивная.

Если грузинский народ решит избавиться от Саакашвили, он сделает это без нашей помощи. Но не стоит забывать, что в Грузии за вступление в НАТО высказалась на референдуме подавляющая часть населения.

Выбор в пользу НАТО может быть ошибочным. Но, критикуя его, надо отдавать себе отчет, что именно наша политика в абхазском и южноосетинском конфликтах способствовала росту пронатовских настроений в Грузии. И надо понимать, что взгляд на проблему Абхазии и Южной Осетии един здесь у всех – вне зависимости от любви или нелюбви к НАТО.

История отношений различных национальных групп, населяющих Грузию, – долгая и непростая история, как непроста история таких отношений в России.

Когда в начале 90-х годов Грузия – еще при Гамсахурдии – применила военную силу для решения конфликтов на своей территории, это был импульсивный и далеко не лучший вариант. Но почему мы считаем, что дудаевский сепаратизм в Чечне дал нам в свое время больше оснований применить военную силу?

Отправка в 1992 году в Грузию миротворцев по договору, подписанному Ельциным и Шеварднадзе, была логичной акцией. Хотя в полной мере назвать эти силы миротворческими – в международном понимании – довольно трудно. Миротворцы часто используются ООН для разделения противоборствующих сторон. Но к этому всегда привлекаются военные лишь из тех стран, которые никак не замешаны в конфликте. В данном же случае такие силы включали три батальона – из России, Грузии и Южной Осетии. Тут, кстати, следовало бы заметить, что «вооруженные силы» Южной Осетии – если использовать нашу терминологию – являлись не чем иным, как незаконными вооруженными формированиями. Ведь если такое название было правильным по отношению к «вооруженным силам» дудаевского режима в Чечне, то почему оно не должно распространяться на южноосетинских ополченцев? Разве мы до августа 2008-го не заявляли постоянно, что признаём территориальную целостность Грузии и ее суверенитет? А на территории суверенного государства не может находиться никаких законных вооруженных формирований, не подчиняющихся ее правительству.

Целых три года – начиная с 2005-го – Грузия просила заменить эти миротворческие силы контингентом ОБСЕ или ООН. Мы были категорически против.

Одновременно мы в ускоренном порядке раздавали всем желающим в Южной Осетии и Абхазии российские паспорта. Конечно, этот тонкий дипломатический ход дает нам теперь возможность говорить о защите граждан России от кровавого Саакашвили, действующего по наводке Америки. Но занятно, как бы мы посмотрели, если бы в свое время, скажем, американцы начали раздавать в Чечне паспорта США, чтобы потом иметь возможность «защищать» своих граждан? А желающих получить американское гражданство там, думаю, нашлось бы немало.

Гасить вооруженные конфликты, используя миротворцев, необходимо. Но в данном случае такая «миротворческая деятельность» могла привести лишь к одному – к войне.

Именно к этому она и привела.

Те методы, которые Саакашвили использовал в августе 2008-го, можно называть жесткими, более того – жестокими. Такое определение будет во многом правильным. Но разве методы, которые мы применяли в Чечне, были намного гуманнее? Или потери среди мирного населения были тогда меньшими, чем в Южной Осетии? Или существуют более гуманные (наши) и менее гуманные (их) установки залпового огня? И если уж мы в Чечне восстанавливали конституционный порядок, то почему те же действия, предпринятые не нами, теперь именуем агрессией?

Война – варварский способ решения конфликтов. И гибель каждого человека – величайшая трагедия. Но давайте уж пользоваться одной шкалой понятий. Такой, в которой сепаратизм называется сепаратизмом и не делится на плохой и хороший.

Часто, говоря о данной проблеме, ссылаются на косовский прецедент. Если Запад допустил отделение Косова, то чего нам церемониться?

Только, по большому счету, именно в наших интересах, чтобы косовский вариант не стал прецедентом, а оставался абсолютным исключением из правил. Отвечая на действия Запада признанием Абхазии и Южной Осетии, мы рискуем открыть ящик Пандоры. В том числе и у себя дома. Как гласит китайская пословица: «Тому, кто живет в доме со стеклянными стенами, не следует швыряться камнями». Хороший совет…

Мы стоим с Пикрией у кирпичной стены большого храма, окруженного деревьями, ветки которых усыпаны розовато-белыми точками. Это абрикосовые деревья, цветы на них появляются раньше листьев.

Тут же, недалеко, маленькая церковь, сложенная из сероватого камня. Такие встречаются здесь повсюду. У входа – группа людей.

– Сегодня Благовещенье, – указывает на них Пикрия. – Асмат вечером тебя в гости ждет. Там Нино с Никой будут, Кэти, Дали, Тамила. Придешь?

– Да куды ж я денусь? Тем более если праздник.

Отношение к религии, которое мне приходится здесь наблюдать, какое-то очень естественное. Это не похоже ни на распальцованную «религию» новорусских братков с висящим на золотой цепи «гимнастом», ни на ханжескую – бывших обкомовских секретарей, целующих иконы пред телекамерами. Здешняя – какая-то непоказная, обыденная. Такое отношение мне приходилось наблюдать в провинциальных российских городках. Такое же доводилось видеть – даже в советские времена – в Прибалтике. Здесь, в Тбилиси, практически любой водитель такси, проезжая мимо церкви, обязательно быстро перекрестится. То же самое сделает и школьник в автобусе, и обычный прохожий. Не каждый, но очень многие.

Грузинская церковь, наравне с русской, сербской и частью греческой, отмечает религиозные праздники по старому стилю. Только эти четыре – из всех тех в мире, что исповедуют православие…

Мы подходим к дому, где живет Пикрия. Возле автобусной остановки – немолодой человек в сером пальто. Пикрия подводит меня к нему: «Познакомься, это батоно Зураб – учитель Мариамки, наш большой друг».

Здороваемся, он протягивает руку, сопровождая это движение изящным кивком. Тонкое, загорелое лицо, густая шевелюра черных волос с проседью. Прекрасный бы вышел портрет.

– Здравствуйте, очень рад, – крепкое пожатие и снова изящный кивок.

– Здравствуйте.

– Мне Пикрия много о вас рассказывала.

– Надеюсь, хорошее.

– Можете не сомневаться.

У него отличный русский, практически без акцента.

Мы сопровождаем Пикрию до подъезда и возвращаемся к автобусной остановке.

– Вам сейчас куда? – спрашивает он.

– Мне на Чавчавадзе, к парку.

– Тогда вам удобнее спуститься вниз и там сесть на шестьдесят первый. Если не возражаете, я мог бы вас проводить.

– Буду признателен. Заодно и побеседуем, если вы не против.

Покидаем стоянку и двигаемся по узкой мощеной улочке. Справа и слева – всё тот же бело-розовый туман цветущих абрикосов.

Какое-то время идем молча.

– У меня дома спутниковое телевидение – неожиданно произносит он, глядя куда-то в сторону. – Можно смотреть российские каналы.

Я не знаю, как реагировать на эту информацию, а потому лишь киваю в ответ.

– Вы, наверное, представляете, что я там слышу?

– Примерно догадываюсь.

Он замедляет шаг, поворачивается ко мне и вдруг начинает говорить очень быстро.

– Ну, ладно, мне шестой десяток, я могу разобраться. Я понимаю, что такое политика. Я стараюсь быть объективным… И, кстати, здесь, у нас, пропаганда тоже работает. Вы ж не хуже меня знаете – эту машину только запусти… Но, понимаете, я ведь не один те каналы смотрю. У меня дочка восьмилетняя. И она спрашивает: «Папа, русские – наши враги?» Я пытаюсь ей что-то объяснить: «Вот, – говорю, – у вас в школе все мальчики хорошие, вы там дружите, да? Но бывает, что мальчишки подерутся между собой. Есть же плохие мальчишки, правда?..» Несу всякую ерунду. Но я очень боюсь, что она вырастет во всем этом. А ей ведь дальше жить… Всем нам еще жить… Вот тут – рядом…

Он останавливается. Я тоже.

Мы стоим друг перед другом – два человека, прожившие каждый не один десяток лет. Все эти годы нас пытались выровнять по одной линейке, но мы оставались разными. Мы были разными, но не становились врагами. А теперь между нами лежит болото мутной информационной жижи.

– Уверяю вас, – говорит он, касаясь моего рукава, – здесь кого-либо трудно настроить против России. Здесь каждый второй говорит по-русски. Но поставьте себя на их место. Представьте, что эти люди чувствуют, когда слышат о себе такое…

Мне нечего ему ответить.

Зураб отпускает мою руку и опять становится вежливо-сдержанным господином в элегантном сером пальто.

– Извините, – говорит он.

– Извините… Бодиши, – отвечаю я. Это одно из немногих грузинских слов, что я успел выучить.

Мы снова движемся вниз – туда, где виднеется уже близкий проспект Шота Руставели.

Улица Чайковского… Улица Грибоедова…

Но вернемся к августу 2008 года и к тому, что предшествовало этому августу на протяжении многих лет.

Хронику войны, как и любую хронику, каждый пишет по-своему. И всяк затем трактует ее в свою пользу. Мне кажется, разговоры о том, что Саакашвили в августе готовил вторжение, не слишком согласуются с фактами.

Я не питаю никакой симпатии к господину Саакашвили. Но хорошо бы отвлечься от эмоций и попробовать взглянуть на ситуацию трезво. Если кому-то в тот момент и нужна была война, то меньше всего – ему.

Да, он неоднократно заявлял – как и любой президент до него – что целостность Грузии и конституционный порядок на всей ее территории должны быть восстановлены. А что, любая другая страна не стремилась бы такой порядок восстановить?

Но август 2008 года – это время, когда оставалось всего три месяца до решения вопроса о будущем вступлении в НАТО. И главной задачей для того же Саакашвили – каким бы неадекватным его не считать – было сохранять максимально положительный имидж страны на Западе, всеми силами избегая обострения ситуации. Соблазн, разумеется, был. Нерешенность территориальной проблемы тоже являлась помехой для вступления. Но война просто ставила бы на нем крест.

Поэтому осень 2008-го именно для Саакашвили была самым неудачным моментом начинать войну. Даже если он этого хотел, то в данной ситуации ему это было невыгодно. В отличие от тех, кто искал повод любым способом «закрепить» свое отделение. Чтобы понять это, особых аналитических талантов не требуется.

А что касается споров о том, кто сделал первый выстрел, то спорить об этом можно до хрипоты. Только первые выстрелы прозвучали задолго до восьмого августа. И провокации в зоне конфликта начались задолго до этой даты.

Страшилки наших конспирологов о науськивании горячего грузинского парня Соединенными Штатами при молчаливом согласии Европы годятся лишь для внутреннего потребления. Европейцы после Югославии отнюдь не горели желанием заполучить еще одну головную боль. А дяденька Буш, может, и не Спиноза, но грамотные советники, к которым он прислушивался, в его администрации всё же были. Там не одни «ястребы» сидят, Ирака и Афганистана им достаточно.

Это не значит, что желающих перекроить мир под себя нет. Все эти хитроумные схемы, все эти «теории управляемого хаоса», все эти «шахматные доски» Бжезинского и прочих геополитиков существуют. Но мир никогда не развивался по чьим-то схемам. В нем одновременно реализуется множество стратегий – больших и маленьких, умных и не слишком, четко сформулированных и спонтанных. Они пересекаются, сталкиваются, порождая конфликты.

Глядеть на такой мир сквозь розовые очки, призывая к всеобщему братству, глупо. Но еще глупее выискивать повсюду чью-то одну коварную «руку» или вопить о всемирном заговоре.

Как бы там ни было, война началась. Первая война на постсоветском пространстве за пределами России с участием регулярной российской армии.

Начав военные действия, всегда трудно остановиться. Трудно, но можно. Была бы воля. Мы не остановились. Двинулись вглубь. Раздолбали инфраструктуру. Показали, кто в доме хозяин. Победили. Отлично.

Но еще можно было ограничиться этой победой, восстановить статус-кво и начать – уже в новых условиях – диалог о статусе Южной Осетии и Абхазии при максимальной автономии и самоуправлении, не ставя под сомнение территориальную целостность Грузии. Даже с неадекватным и глубоко противным Саакашвили. Хотя стоит заметить, что сохранение им своего поста в этих условиях было под большим вопросом.

Если уж на то пошло, то сохранить президентское кресло Саакашвили помогли именно мы. Тем, что начали громогласно требовать его отставки, стали объяснять всем, что иметь дело с таким бякой не намерены и видеть его президентом Грузии не хотим. Только вряд ли отыщется народ, которому понравится, если ему указывают, кто должен им управлять.

Впрочем, смешно думать, что любой, кто сменит Саакашвили, смирится когда-нибудь с расчленением Грузии. Как не смирился бы с расчленением своей страны ни один президент в России. Просто потому, что не смог бы никогда объяснить это собственному народу. Даже если с народом этим не слишком принято объясняться…

Тбилиси. Полдень. Очень тепло – градусов двадцать, полагаю. Мы сидим с Резо в маленьком кафе на углу проспекта Руставели и улицы Пушкина. Резо тридцать лет – по возрасту годится мне в сыновья. Окна кафе выходят на площадь, центр которой отмечен колонной с позолоченным всадником наверху. Святой Георгий пронзает копьем дракона.

– Церетели – кивает Резо в сторону монумента.

Я разглядываю архитектурный шедевр. Значит, и тут отметился, вездесущий ты наш. Потом, глядя по сторонам, пытаюсь вспомнить, как выглядела эта площадь три десятка лет тому назад.

– А здесь раньше что стояло? – спрашиваю у Резо.

– Здесь Ленин стоял. Раньше называлась площадь Ленина. Теперь – Свободы. Ленина сняли.

– Ну да, понятно.

– А Пушкин стоит, – он указывает пальцем на бронзовый памятник в дальнем углу площади.