Текст книги "Вот придет кот"

Автор книги: Валерий Заворотный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Валерий Заворотный
ВОТ ПРИДЕТ КОТ
Нулевые годы
Письмо без адреса

Моему брату.

Где бы он ни был.

У меня в комнате на стене висит плакат – подарок друзей-шутничков к юбилею. На плакате – большой полосатый кот, морда лоснится в улыбке. Сверху, над мордой, выведено:

«ВОТ КОТ. ОН СОЖРАЛ ВСЮ СМЕТАНУ».

Ниже, под толстым брюхом, другая фраза:

«А ТЫЧЕГО ДОБИЛСЯ В ЖИЗНИ?..»

Каждое утро, встав с постели, я гляжу на довольную морду этого кота. Он там – на плакате, я здесь – в рваных тапках на холодном полу.

Так и смотрим: я – на него, он – на меня.

Мне нечего ему сказать…

На другой стене висит твоя фотография. Вернее, наша с тобой – где мы возле дворца, на Исаакиевской. Ты пришел тогда глянуть на эту заварушку, на баррикады эти потешные, на своего братца, что там геройствовал. В августе 91-го, помнишь? Ну, весь этот путч опереточный, всех этих придурков с трясущимися ручками, всё это ГКЧП (во аббревиатурку придумали!).

Какое было число? Двадцать первое, кажется. Дело уже к развязке шло, из Москвы танки выводить начали, и тут, в Питере, тоже всё прояснилось. Кроме погоды. Но и она – в общую картину: питерский моросняк, глиэровский гимн, много счастья и легкий бардак.

Эжен Делакруа – «Свобода на баррикадах»…

Гвалт стоял несусветный, и у меня, конечно, морда лоснилась, как у того кота. И ведь не мальчиком был – за сорок перевалило. А туда же!

Рядом с нами на фотографии – женщина, ребенка за руку держит. Ты их вряд ли запомнил. Парнишка маленький, лет пять, не больше.

Она тогда подошла и говорит: «Извините, вы братья, да?»

– Братья, – отвечаю. – А что, заметно?

– Заметно, – говорит. – Очень похожи.

А я ей в ответ: «Что поделать – близнецы… Случается». Блеснул остроумием, поручик Ржевский, большой герой, защитник демократии.

Потом еще о чем-то поговорили, и я ее спрашиваю: «Зачем вы ребенка-то сюда привели? Его ж тут затопчут, неровен час» Ну, что-то в таком роде.

А она, знаешь, что мне ответила?

Она сказала: «Пусть смотрит. Пусть запомнит…»

Сколько тому парнишке лет сейчас? Под тридцать, или около того, взрослый мужик. Интересно, как он все это воспринимал – площадь эту и все, что потом началось?

И еще интересно: многие ли из тех, кто там был, пришли бы, знай они, что начнется потом? Кто-то, наверное, всё равно пришел бы. Только, боюсь, что немногие.

А может, и ошибаюсь.

Хотя всё это уже сотрясание воздухов. «Делай, что должно, и пусть будет, что будет», как говорил наш Мих-Мих. (Помнишь историка в школе – рыжий такой?) И еще любил говорить: «Прошлое не подправишь».

Но, как выяснилось, и будущее по лекалу не скроить. А ведь хотелось. Ужо победили, теперича заживем, теперича-то все и начнется! Не вьюноши мы, конечно, – сорок, оно, конечно, не двадцать, но терпимо еще, старичок. Еще не вечер, еще побарахтаемся, еще отметимся в этой жизни…

Ты умер в девяносто девятом?

Да, точно, в апреле.

Редко мы с тобой встречались после той площади – суетня, беготня, то у тебя дела, то у меня. А ведь половину тех дел спокойно похерить можно было – лишний бы раз увиделись. Да что уж теперь.

Я последнее время часто тебя во сне вижу. Только сны, по большей части, дурацкие. Всё спорим о чем-то, спорим, то ругаемся, то миримся – фигня какая-то… Но чаще всего последний разговор с тобой снится.

Мне кто-то сказал, что запахи не снятся. Может, и так. Может, я тот запах не во сне чувствую, просто засел где-то в подкорке, а уже потом вылазит, когда эти сны вспоминаю. Что это – понять не могу: то ли карболка, то ли йод, то ли еще что-то. А может, физраствор? Нет, физраствор не пахнет. В общем, тошноватый букет из лекарств, дезинфекции, стираного белья.

Муторные такие сны. И отчетливые такие, черт бы их побрал.

Больница, коридор, палата твоя. Ты на койке лежишь – после третьей операции. Бутылка какая-то под койкой висит, бинтом привязанная, трубка какая-то в той бутылке, капельница на стойке.

Все уже всё понимают. И ты понимаешь…

Я на табуретке сижу, пустые словеса из себя выдавливаю, несу какую-то ахинею. А ты улыбаешься. Ты вообще молодцом держался. Правда. Теперь-то мне врать ни к чему. Хотя тебе теперь – какая разница. Но честное слово – молодцом.

Я не помню тот разговор в мелочах – там, во сне, должно быть, куски из многих разговоров надерганы. Но вот окончание последнего точно каждый раз повторяется.

Ты руку из-под одеяла высовываешь, просишь телевизор включить. (Напротив твоей койки, на тумбочке такой маленький телевизор стоял.) Включаю я этот задрипанный ящик, а на экране – как сейчас вижу – Ельцин чего-то бормочет. «Дорогие россияне…» тыр-быр-дыр… Это ж 1999-й, папаша Елкин уже сильно сдал, мешки под глазами, одышка. Ну, Брежнев – не Брежнев, но, казалось, к тому всё идет.

Ты глянул на это чудо в перьях и тихо так сказал:

– Жалко…

– Чего жалко? – спрашиваю.

– Жалко, досмотреть не удастся.

– Брось, – говорю. – Лучше «ящик» пореже включай, здоровее будешь. (Сострил, болван.)

– Да нет, – отвечаешь, – жаль, не удастся посмотреть, что дальше будет. Глянуть бы на всё. Лет через десять глянуть.

– Ладно, увидишь еще. Насмотришься.

А ты ничего не ответил. Только с какой-то собачьей тоской на меня посмотрел…

И вот десять лет прошло, и уже больше того – второй десяток раскручивается.

И лишь сны эти бредовые. И полосатый кот на стене…

Я вот иногда думаю: что ты запомнил – ну, чтобы с собой забрать? Тут как-то слышал, будто последнее, что видит человек, он эту картинку туда, к вам, и уносит.

В мистику, видишь, подался.

Последнее, что узрел ты в том «ящике» на тумбочке у кровати, была физиономия папаши Ельцина. Мы с тобой в больнице вообще львиную долю времени о политике проболтали, нашли о чем говорить. Только кто же тогда о ней не болтал? Да и сейчас – тоже. Мудрые люди китайцы: «Не дай тебе бог жить в эпоху великих перемен».

Политика, политика, политика… Воткнешь утюг – из розетки прет…

Знаешь, у моего дома есть большой магазин – захожу туда после работы. И почти каждый раз встречаю у входа старуху. И каждый раз несет она тощий пакет. Прижимает к себе и бормочет что-то – должно быть, оставшиеся деньги подсчитывает.

Что ей политика, что ей Ельцин, что все остальные?

А что тебе теперь до политики?..

Но раз уж ты всю эту комедию так хотел досмотреть, раз уж это для меня стало вроде как последним твоим желанием, надумал вот сесть, рассказать. Если решишь, что братец твой сбрендил, сделай скидку на возраст. Годы немалые – склероз, маразм и прочие радости на горизонте.

Только, правда – мне каждый раз, когда здесь какая-нибудь дерготня начиналась, очень с тобой поговорить хотелось. Совсем недавно кому-то сказал (кому – уж точно не помню): «Жаль, Сашка всего этого не видит». Теперь вот побеседуем – не вживую, то хоть так. Не всё ж время с подушкой общаться.

Мне б только придумать, с чего начать…

Ну, во-первых, ты там особенно не переживай, что не досмотрел тогда тот чертов ящик. Ничего такого уж сверхъестественного с конца 90-х не произошло, самое интересное ты застал. Сейчас телега притормозила. Не скажу, чтобы застой имени Леонида Ильича, но порой смахивает. Нынче это именуют «стабилизацией».

Кстати, знаешь, как теперь 90-е годы называют? «Лихие девяностые» – вроде лихолетья. Нормально, да?

Что же до «великих перемен», то Великих перемен, по сравнению с теми, что ты наблюдал, маловато. Разговоры, как и прежде, вокруг кремлевских забав, главным образом, вертятся. Тут недавно выборы прошли, до сих пор обсуждаем. Ну, те, кто еще не устал.

Ты такого человека по фамилии Путин помнишь? Он в 99-м у Ельцина премьером был. Незаметный, казалось, мужичок, тихий, спокойный, под камеры не лез. Так вот теперь он у нас президент. И он же – главный стабилизатор. И он же «лидер нации». Да-с! Есть нынче, дяденька, здесь подобная должность. Неофициальная пока.

Так что кое-какие изменения всё же имеются.

В 2001-м десять лет свободы отметили. Без особых понтов отметили, скромненько. А недавно и двадцать стукнуло. Об этой славной дате вообще постарались особо не шуметь. Другие времена, другие заботы.

Есть одна побасенка. Лихой матросик после революции проснулся, опохмелился, огляделся вокруг и спрашивает: «А где царь?»

Трудно без царя, дорогой. Но и это постепенно выправляем.

Когда мы с тобой в детский сад ходили (там, на проспекте Маркса, возле фабрики Микояна), была у нас смешная игра, если помнишь. Все гурьбой собирались, один отворачивался, мяукал и пищал: «Вот придет кот!» Остальным надлежало рвануть с места и быстро спрятаться.

Но то злой кот был, мог зацапать. А вот ежели бы добрый – чтоб подарки принес.

Страсть как доброго кота хочется, братец. Заждались в «лихие годы»…

К чему я все это тебе рассказываю? Зачем вообще уселся писать? Я ж не идиот. Точнее, не полный идиот еще, хотя к тому движемся.

Я знаю, что тебя нет. А где ты сейчас и есть ли там что-то, не знаю и знать не могу. Да и поверить искренне – тоже. С меня такой же верующий, как с собачьего хвоста сито.

Зачем тогда клепаю я эти строчки? Для тебя? Для себя? Для внуков твоих, которых вряд ли мне доведется встретить? Не знаю.

Не знаю и того, допишу ли до конца. А ведь если допишу, то – зачем врать – потянет ведь напечатать. Потянет.

Ладно, муторные эти сны, ладно, эти разговоры, – может, и впрямь ты где-то там, в каком-то занебесье. Но книжку-то ты уж точно там не прочтешь. Значит, здесь кто-то другой прочтет, начнет препарировать, по косточкам разбирать. Ну, что я буду ему доказывать? «Не надо выпрыгивать из штанов», – скажу? «Нет тут никакой литературы. Письмо это, правда. Только письмо».

А на фиг тогда напечатал?..

Понимаю всё, понимаю. Но вот стучу же по чертовым клавишам.

Может быть, для того стучу, чтобы мне из снов этих бесконечных вырваться?..

Нет, не то всё. Дребедень. Хотел бы только с тобой – чтоб вот только ты и я – мог бы и ночными разговорами ограничиться. На кой хрен тебе этот текст?

А на кой черт вообще все тексты?

Ну да, да: «И руки тянутся к перу, перо к бумаге…» Или как там еще? «Пишешь, потому что не писать не можешь…» Наверно, у кого-то и так. Но здесь-то брехать зачем? Вполне мог бы обойтись, постоянного зуда нет.

Зачем тогда?..

Не знаю, поймешь ли ты там, у себя (если там что-то есть). И уж тем более – поймет ли тот, кто начнет помимо тебя этот опус читать (ежли и впрямь что-то путное выйдет). Все объяснения, все эти прыжки и ужимки – туфта.

Я не хочу тебе врать. И никому врать не хочу. Наврался уже.

Просто, знаешь, действительно, припрет иногда запомнить всю эту круговерть, мыслишки свои куцые сохранить, впечатления свои от всей этой бодяги. Обычное, в общем-то, дело, не меня ж одного, поди, временами тянет.

И что с того? Если и приспичит порой, можно ж сесть, очередную статейку состряпать или, скажем, очередной романчик начать. Ну, – книжка, суперобложка, и всё такое. Только еще один роман мне, боюсь, не потянуть. А что до статей, так это ведь лишь поначалу тянет мир переделать, а со временем сие благородное желание утихает.

Просто нормального разговора хочется – без всяких наворотов книжных, без изысков. С тобой – тем, что запомнил. Пусть не наяву, пусть хотя бы вот так – перед экраном, за клавишами.

Ну, не статья, не роман. Ну, просто письмо, чтоб глаза – в глаза.

Правда, без дураков. Вот так вот попробовать хочется.

А кто там чего удумает, да и бог с ним…

НУЛЕВЫЕ

Вечер сейчас. Стол, комп, календарь. (Ага, – «ночь, улица, фонарь, аптека…»)

Декабрь 2012-го.

Может, помнишь – лет тридцать назад сидели мы как-то у Аркашки Бакмана. День рождения, кажется, отмечали или просто так собрались, не суть. Поддавали, естественно, и ты предложил подсчитать, сколько каждому из нас будет, когда двадцать первый век наступит. Подсчитали. Вышло – за полсотни. Страшенная цифра, тогда казалось.

(Тут следует закатить глазки и прошепелявить: «Как быстро время летит!..» Свежая мыслишка, не правда ли?)

Ну вот и наступил этот самый двадцать первый. Чуть-чуть ты его не дождался.

Тогда, в девяносто девятом, много разговоров велось насчет этой даты. «Конец света» и прочая лабуда. Новый год близился, четыре цифры разом на календаре сменялись. Хотя, строго говоря, XXI век не в 2000-м наступал, а в 2001-м.

Обычно ведь какой отсчет ведется: «двадцатые годы», «тридцатые» и так далее. А первые десять лет, стало быть, надлежит именовать «нулевыми». В нашем случае, ежели по науке, – с 2001-го по 2010-й. Но, дабы не занудничать, можно, конечно, и 2000-й прицепить.

Занятное словечко: «нулевые». На «никакие» смахивает.

Отчасти так оно и вышло. Правда, и в «нулевые», как уже сказал, кое-что наприключалось здесь без тебя. Мы ж, братец, тут нынче «с колен поднимаемся» – есть у нас такая кричалка. С каких колен? Ну, с тех, на которые в девяностых годах якобы всех поставили.

Ты на коленях стоял? Я про себя такого вроде не припомню.

В девяностых он – Ельцин – много, конечно, дров наломал. Иллюзий поубавилось, это верно. Про деньги уж не говорю – все, как известно, Гайдар с Чубайсом сперли. Залезли в сберкассы и стырили несметные богатства, что лежали целехоньки, разве что на великие стройки коммунизма чуток потратили.

Девяностые – время несладкое, кто б спорил? Не нам одним с тобой досталось тогда. Всем досталось. А если не всем, то уж большинству точно. Но чтоб вот так – сразу на коленки.

Ты вспомни хоть 91-й: «Свобода, мужики, Свобода!» Жрать, правда, нечего, зато впереди-то, впереди…

Что «впереди» получилось, это тебе известно. Это когда я тебе свои карточки на масло таскал, а ты мне свои – на сигареты.

«Кто виноват?» – любимый вопрос. Ельцин-злодей, Чубайс-зверюга, темные силы, мировая закулиса, Рейган, Запад, ЦРУ – только б сыскать. До сих пор ищем.

Обычная история. «Вот кот. Он сожрал всю сметану…»

Помнишь, я перед самым концом приволок в больницу свою книженцию. Прямо из типографии приволок – тепленькую еще. Назывался сей опус «Кухтик, или История одной аномалии». Не самый великий роман, хотя два издания выдержал, к немалому удивлению автора. Еще немного бы поднапрягся, Толстого бы переплюнул наверняка.

Тебе как раз очередную «химию» делали, слабый ты был совсем. Взял книжку, пролистал, спросил, откуда такое название взялось. Я начал было объяснять, а тут в палату сестра пришла – капельницу менять. Так и не рассказал. Теперь вот, старуху возле магазина встречая, каждый раз вспоминаю этого Кухтика.

А название появилось вот как.

Я в середине восьмидесятых часто в Новосибирский Академгородок ездил. Совершенно, надо сказать, рождественское место – сосны, кедры, белки по улицам прыгают. И тут же – институты, лаборатории, университет. Люди, как мне казалось, не от мира сего. При этом все тогдашние прелести, конечно, присутствовали. Мясо, масло выдавалось по талонам. Кандидатам и докторам наук ежемесячно добавляли «наборы». По сути – паек. В «набор» входила банка мясных консервов, десяток яиц, банка сгущенного молока, иногда – пачка индийского чая и одна курица. Вроде бы и всё.

У меня там было много друзей. Один из них – Вова Будкер, сын академика Будкера. Может, ты о нем слышал.

И вот, представь: сидим мы с Вовой на кухне. За столом – гости, приглашенные на эту самую курицу. И беседуют они, заметь, не о пайках и не о консервах. Беседуют о том, продолжает ли человечество эволюционировать как биологический вид, или только как совокупность социальных структур.

А курица, заметь, – одна на всех. Такая вот эволюция…

Городок же, по легенде, возник следующим образом.

Незабвенной памяти Никита Сергеевич Хрущев приехал как-то в Сибирь. Не то поохотиться решил, не то на жизнь посмотреть «в глубинке». И захватил он с собой из Москвы академика Лаврентьева.

Остановились в Новосибирске. И там однажды, гуляя с академиком по тайге, поделился с ним Первый секретарь ЦК своими мыслями о развитии науки.

– Понимаешь, – говорит, – за границей, я слышал, для ученых отдельные городки строят, чтоб, значит, сидели они там и всякое такое научное придумывали. Надо б и нам что-то подобное засандалить. Глядишь, изобретут чего-нибудь новенькое, бомбу какую новую придумают. А?

– Хорошая мысль, Никита Сергеевич, – подтвердил академик.

Главный начальник партии окинул взглядом кедры и сосны. А местечко и впрямь было красивое, называлось Волчий лог, позднее переименовали в Золотую долину. Посмотрел, значит, он на ту красоту и произнес:

– Ну, а коли хорошая мысль, давай прям здесь такой городок и отгрохаем.

Так, согласно легенде, появился Новосибирский Академгородок…

Впрочем, я ж тебе не о Городке собирался рассказать, а о том, как название книжки возникло.

Первый вариант этого бессмертного шедевра начал проблескивать именно в Городке. Хотя ни о каком романе я тогда не помышлял, просто удумал какую-нибудь смешную байку про тамошнюю городковскую жизнь сочинить – друзей потешить.

Начать хотел с упомянутой легенды о Никите Сергеевиче. А потом уж – все истории, которых наслушался в Городке. Место это, как и всякое место, где люди живут обособленной жизнью, обрастает, сам знаешь, легендами. Вот за них и решил уцепиться. Долго с названием мыкался, пока не случилась одна история.

Сидим мы как-то с приятелем моим Женей Шунько и еще с парой ребят из Института ядерной физики в одной из лабораторий. Говорим, естественно, о высоких материях. Сейчас не вспомнить о чем, но о чем-то вселенском, не иначе. Там ведь – либо о пиве (его редко в Городок привозили – как привезут, так большой праздник), либо о высоких материях. Но в тот раз не о пиве речь шла, точно.

Сидим, значит, беседуем. Под ногами – железный пол, а под ним синхрофазотрон – тоннель в полкилометра, обвешанный датчиками и проводами. Словом – наука, передний край…

На каждом из нас синий халат – такая униформа полагалась в институте.

Беседа наша течет помаленьку, воспаряя к звездам и проникая вглубь атома. Иногда и политики коснемся – так, мимоходом. Всё отлично. Никто не мешает. Но какой-то паренек в таком же синем халате постоянно в двери заглядывает. Смешной мальчонка – худенький, шея тонкая, уши торчат. Откроет дверь, поглядит и снова исчезнет.

Мне тогда как-то неудобно стало. Может быть, думаю, парень о чем-то важном поговорить хочет, а они тут меня – как гостя – беседой развлекают.

Время от времени толкаю в бок Женьку, показывая на того паренька. А Женька Шунько лишь рукой машет: не бери в голову.

Ну, я не беру.

А после того, как набеседовались мы всласть и вышли с Женькой на улицу, я спрашиваю: «Послушай, что там за парень всё войти порывался?» Он опять рукой махнул и говорит: «Да это Кухтик».

– Кто-кто?

– Кухтик, – говорит Женька. – Кухтик. Фамилия у него такая. Уборщик наш. Ему, видно, убрать надо было там, пол подмести, вот он и ждал. А что?

– Да ничего, я так просто.

На том разговор и закончился. И появился в моей жизни паренек с фамилией Кухтик. И фамилии той суждено было стать названием книжки, о котором я за пустой болтовней так и не успел тебе рассказать.

Понимаешь, я вот о чем тогда, идучи с Женькой, подумал. Вот сидели мы, о звездах беседовали, о каких-то вселенских материях рассуждали, о высокой политике трендели. А он, тот паренек, всё ждал, пока мы наговоримся, чтобы пол подмести. Звезды, квазары-мазары ему – до лампочки. И атомы – тоже. Разве что слышал, будто из атомов тех бомбу делают.

Только где обитают эти теории, эта наука, политика и прочая заумь, и где живут эти Кухтики? Если наука его, может, и не сильно касается (пока к бомбам отношения не имеет), то политика – вся эта грязь – вечно по живым людям топчется. По таким вот, как он. Или та старуха у магазина…

Но что-то я в сторону съехал. На чем остановились? На «поднимании с колен»?

Подниматься начали так.

Тридцать первого декабря 1999-го, под Новый год, как водится, по «ящику» должны были из Кремля народ поздравить – чуток оторвать от салата оливье. Девяностые заканчивались, майонез, колбаса, горошек и другие ингредиенты на полках уже стояли. Не всякий, правда, купить мог, хотя основная масса наверняка отоварилась – традиция всё ж, и в худшие времена умудрялись.

Мы тоже собрались за столом отметить праздник традиционным блюдом. Кстати, оливье, как я недавно выяснил, – вовсе не «оливье». В Европе зовется «русским салатом». Может, потому, что с колбасой. Хотя, если придерживаться исторической правды, колбаса появилась в салате не сразу. Его же француз придумал в Москве еще в начале века (прошлого уже, Господи!). Туда сперва клали рябчиков, икру и другие буржуйские штучки. Колбасой заменили после 1917-го. Впрочем, это детали.

Вот, стало быть, под французско-русский салат готовились бокалы поднять. Вся семья в сборе, Данька по такому случаю тоже решил присоединиться к родне, перед тем, как умотать в более интересную компанию.

Сидим, отмечаем, краем глаза следим за «ящиком». Наконец гарант Конституции появился на экранах. Выглядел так себе, но речь начал зачитывать вполне сносно. И слова вполне обычные произнес. То есть – первые два слова: «Дорогие россияне…»

А потом…

«Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам с новогодним приветствием. Но это не все. Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам как президент России. Сегодня, в последний день уходящего века, я ухожу в отставку…»

Насчет «последнего дня уходящего века» тут он малость напутал. Однако реакцию всех, кто у «ящиков» сидел (не только нас троих, но и остальных ста сорока миллионов), ты, наверное, представляешь. Салат оливье как-то сразу потерял актуальность.

Затем прозвучало совсем уж неслыханное:

«Я хочу попросить у вас прощения…»

Слегка прибалдев, я решил, что папаша и впрямь начнет каяться. Но дальше он формулировочку подправил:

«Я прошу прощения за то, что не оправдал некоторые надежды у тех людей, которые думали, что мы можем одним махом, одним рывком, одним знаком сможем перепрыгнуть…»

и так далее.

Сформулировал мягко, но все-таки. Причем, говорят, речь сам правил, пресс-служба другое обращение готовила. (Вообще-то свое обращение он зачитал еще в полдень, но мы прозевали – «ящик», сам знаешь, включаем редко.)

Ельцина уже нет. Он теперь там, у вас – умер через восемь лет после того, как тебя не стало. Кроют его в народе – в большинстве, во всяком случае – до сих пор. И долго еще будут крыть. Но подобных слов о прощении никто не произнес – ни до, ни после него. И вряд ли произнесет.

История – дама с вывертами. Почем знать, что запомнится лучше: наломанные дрова или эта вот пара слов…

Так, братец, встретили мы Новый год. Первый Новый год, который тебе уже отмечать не пришлось.

В ту же ночь дорогие россияне узнали, кто будет их в следующем веке поздравлять с Новым годом.

Фамилию я называл, а лицо его у тебя едва ли запечатлелось. Его вообще мало кто выделял в тогдашней суетне. Премьеры чуть ли не каждый год менялись. Сначала, вспомни, – Черномырдин. Тот самый, который «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Великая фраза, над каждым креслом чиновничка можно в бронзе отлить. Потом Кириенко – молоденький такой, «киндерсюрпризом» прозвали. За ним, кажется, опять Черномырдин, потом – Примаков, Степашин… Точная очередность уже поистерлась.

Путину суждено было эту канитель завершить и стать «преемником».

Вот тебе одно из первых словечек нового века. До того лишь наследники престола появлялись. Но время идет. Демократизация, брат.

Помнишь анекдот конца восьмидесятых: «Какая разница между демократией и демократизацией? – Такая же, как между каналом и канализацией».

Ну, что за люди, ну, что за юмор. Только бы поехидничать…

Новый президент – Путин Владимир Владимирович (именно так, именно в таком порядке его вскоре начали величать) – особым чувством юмора, кстати говоря, в первые годы не отличался. Это он потом начнет острить, а сперва выглядел мужчиной суровым. Опять же – хорошая школа. КГБ, как-никак.

Но и меня, видишь, ехидничать потянуло. А если серьезно, о нем тогда действительно мало кто чего знал, кроме того, что – «из органов».

Вообще это интересная тема. Поскольку всегда интересно у нас заглянуть в черепную коробку любого вождя. Нет чтобы в соседские мысли проникнуть. От соседа, ясное дело, немного в жизни твоей зависит, лишь бы не начал за стенкой буянить. Этот же судьбу изломать может. Но, полагаю, старания напрасны, стройную систему там не часто отыщешь. В любом случае мысли (коли таковые имеются) редко сопрягаются с делами.

О чем думал В.И. Ульянов в начале жизненного пути? В конце – не так интересно, тогда с мыслительным процессом, как знаешь, возникли проблемы. А вначале, небось, – кампанелловский «Город Солнца». Плюс, разумеется, «Капитал».

Трансформировалось в продразверстку. Плюс Соловки.

У Джугашвили, надо полагать, в основе первоначально лежали семинарские тексты. Солидная основа. Потом наложилась «экспроприация экспроприаторов» – грабь награбленное. Стройная такая система.

Результаты известны. Коллективизация – индустриализация – ГУЛАГ.

Знаешь, как его у нас в одном из учебников назвали? «Эффективный менеджер». Именно так, не шучу. На кой только Никита Сергеевич памятники снес? Видать, из зависти к эффективности.

О мыслях Хрущева судить легче. Этот был мужик без затей – кукуруза, коммунизм к 80-му году, ракеты и другая «кузькина мать». Однако и здесь планы воплотить не удалось – с коммунизмом не заладилось, да и с кукурузой тоже. Но в истории останется. Хотя бы тем, что решился правду сказать о «вожде». Не всю, но однако.

Брежнев, скорее всего, глубокомыслием не отличался и кроме «чуйства глыбокого удовлетворэния» других эмоций не испытывал. За что и любим.

Горбачева ты помнишь – тоже хороший пример соответствия планов и результатов. Сначала «ленинские нормы», «больше социализма» и прочее… Ограничился бы этим, не имел бы хлопот. Так нет, затеял «гласность». Тут система и треснула – построенное на вранье с правдой не совместишь.

То есть разрушил систему все-таки он, а не Ельцин, как принято считать. Этот лишь доламывал. Хотя, думаю, здесь много факторов сошлось. Не последний – ожидания перемен, порожденные Горбачевым: «Вот придет кот».

Он и пришел. Правда, на кота не смахивал, больше – на медведя…

Ну всё, заканчиваю. Мало мы с тобой из-за политики наругались.

Послушай лучше другую теорию. Только не сердись. Называется «теория волосатости». Изложил один рыбачок – большой политолог, с которым заночевали в домике биостанции, на Байкале, куда я смылся из Академгородка.

Теория весьма научна и экспериментально подтверждена.

Эпохи реформаторства середины ХХ века связаны с лысеющими вождями. (К примеру, Н.С. Хрущев). Периоды роздыха, дающие народу возможность очухаться, – с волосатыми. (Дорогой Леонид Ильич.) Затем снова реформы. (Горбачев, извини, был всё же несколько лысоват). Бардак, как пояснил рыбачок, начался с приходом Ельцина. Поскольку ему, обладающему густой шевелюрой, надлежало реформы сгладить, подобно Брежневу. А его не туда понесло.

Теперь, как сказал мой байкальский друг, тенденция «лысый-волосатый» должна измениться на обратную. И, похоже, был прав. Ибо Путин, о котором пойдет речь, хотя и не лыс, но Елкиной шевелюрой не обладает.

Давай я о нем расскажу – этого персонажа во всем блеске ты не увидел.