Текст книги "Мы вернемся осенью (Повести)"
Автор книги: Валерий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
В Куюмбе третий день мела пурга, и сколько Самарин ни уговаривал мужиков – никто не соглашался ехать с ним в Усть-Камо. Он квартировал у старика Дюлюбчина. По вечерам Дюлюбчин собирал знакомых и, достав из кисета письмо от Иркумы, полученное им с оказией две недели назад, просил Самарина прочесть, что пишет внучка, – сам он был неграмотным. Самарин был зол – уходило дорогое время. В этот вечер он, дочитав письмо, раздраженно вернул его старику:
– На! И не лезь ты ко мне с ним, за ради Христа! Восьмой раз читаю!
– Ничего, – сладко жмурясь и пряча письмо в кисет, проговорил Дюлюбчин. – Язык не сломал. Я тебе за это белку дам. Ты читать не любишь, я знаю. Ты пушнину любишь. Ты мне письмо прочитаешь – я тебе белку дам. Тебе хорошо будет – и мне хорошо будет.
Мужики захохотали. Самарин, обиженный намеком, пошел в угол к бочке, зачерпнул воды. Поглядел в окно.
– Мужики, а метель-то вроде стихает.
В это время распахнулась дверь. Вошел Пролетарский.
– Подними руки, Самарин!
– Николай, ты? Ты что?
Пролетарский деловито обыскал, вытащил у него из-за пазухи пакет, осмотрелся.
– Где его имущество?
Дюлюбчин, ничего не понимая, показал рукой:
– Вон его мешки, – и опасливо посмотрел на Самарина.
Кивнув в сторону узлов, Пролетарский спросил у Самарина:
– Что там в них?
– Личные вещи! – с вызовом бросил Самарин и, увидев, что Пролетарский двинулся к мешкам, крикнул: – Не смей трогать! Не имеешь права обыскивать! Ты не у себя в милиции. И я тебе не кто-нибудь. За незаконный арест уполномоченного исполкома и обыск отвечать будешь.
Он попытался помешать ему. Пролетарский, глядя на Самарина, громко произнес:
– Граждане, кто согласится быть понятым?
Поднялись двое.
– Развяжите мешки и посмотрите, что в них.
Не глядя на Самарина, понятые подошли к мешкам и неловко стали их развязывать. Пролетарский тем временем разворачивал пакет.
– Мужики, да здесь соболя! – удивленно воскликнул один из понятых.
– И деньги, – добавил Пролетарский, рассматривая содержимое пакета. Он подошел к Самарину. – Одевайся!
– Голому одеться – только подпоясаться, – нахально улыбнулся Самарин и, понизив голос, добавил просительно: – А может, все-таки поговорим?
– Обязательно, – кивнул Пролетарский, – по дороге.
...Они ехали весь день. К вечеру остановились в зимовье возле Безымянного мыса. Пролетарский, не спавший несколько дней, связал Самарина, усадил его на топчан, сел рядом у окна и закрыл глаза, с наслаждением вытянув ноги.
– Боишься, что сбегу, – усмехнулся Самарин.
– Боюсь, – не открывая глаз, ответил Пролетарский.
– Опасного преступника поймал. Орден заработаешь – не иначе, – продолжал Самарин.
Ответа не последовало.
– Развяжи меня! – внезапно закричал Самарин. – Мне холодно, развяжи, говорю. Слышишь, ты? Меня от холода трясет, ты можешь понять или нет?
– Приедем в Байкит – тебя не так затрясет.
– А что ты меня пугаешь? Кто мне там что скажет? Ты? Плевал я на тебя! Ты мне мстишь. Потому что завидуешь. Если бы не ты, я бы уже был далеко. Я бы жил, понимаешь? Жи-ил! А ты обречен. В этой дыре, в этой грязи... И ты ненавидишь меня за то, что у тебя не хватило смелости, сил уехать, бросить все это! Ты мстишь!
– Куда ты пошел в ночь перед отъездом? – не открывая по-прежнему глаз, равнодушно спросил Пролетарский, когда Самарин умолк.
– Что? Не помню. Не знаю. Не скажу!
– Куда ты пошел в ту ночь? – настойчиво повторил Пролетарский, выделяя каждое слово.
– Ну, к Козюткину, тебе-то что? – буркнул после некоторого молчания Самарин.
– Что ты делал у него?
– А тебе-то какая разница? – Самарин ядовито усмехнулся. – Ты же меня с поличным захватил. Мало?
– Что ты делал у него?
– Ничего я не делал, успокойся. Его дома не было. Я вернулся, собрался и уехал.
– Ты врешь.
– Ну, это как угодно, – пожал плечами Самарин.
– В ту ночь, когда ты уехал, в Байките сгорела школа-интернат. Погибло девятнадцать ребятишек...
– Иркума!
В дверях зимовья стоял Дюлюбчин. Он слышал последнюю фразу Пролетарского.
– Ах, вон что ты мне шьешь! – протянул изумленно Самарин. – Какая школа... При чем тут я? Ну, нет, брат, не выйдет. Не докажешь!
– Задержанный Козюткин показал, что в тот вечер, когда загорелась школа, он находился дома. Спал до утра. Где ты был вечером?
– Да откуда мне знать, когда она загорелась? Ну, ладно. Я не был у Козюткина. Но я не поджигал школы. Я ничего не поджигал. Зачем мне это? Мне ничего не нужно было, кроме одного...
– Хапнуть побольше и уехать подальше, – жестко закончил Пролетарский. – И не надо было философию наворачивать – я эти сказки слыхал. Только для чего ты заставил Козюткина выписать керосин для школы? С чего такая забота перед отъездом?
– Керосин? Какой керосин? – удивился Самарин – и вдруг запнулся. – Керосин...
– Ну? – Пролетарский впился взглядом в него. – Ну? Чья работа? Не твоя?
Самарин потерянно смотрел куда-то в угол.
– Вот так-то, – удовлетворенно кивнул Пролетарский. – Теперь ясно.
– Что тебе ясно? – покачал головой Самарин. – Я ничего не жег, я никого не убивал. Я действительно вор. Мелкий вор. Воришка. Воробей. А ты меня в стервятники записал...
Он с надеждой поднял голову, торопливо заговорил:
– Николай, отпусти меня! Погоди, не перебивай... Отпусти меня, ну, скажи, что не нашел... сбежал там или что... Бери все это барахло, сдай, куда положено, раз ты такой... Слушай! Я тебе за это скажу, кто поджег, как все это было. Я все понял!
– Ты хочешь сказать, что кто-то попросил тебя... распорядиться... насчет керосина?
– Вот! Во-от! – Самарин умоляюще смотрел на собеседника. – Ты тоже понял? Это совершенно меняет дело.
– А для тебя-то что меняет? – угрюмо спросил Пролетарский.
– Но я же не убийца! Я же не знал! – рванулся к нему Самарин.
– Ты – вор, помогавший убийцам, – холодно ответил Пролетарский. – А знал ты или не знал – это суд еще будет разбирать. Не волнуйся, лишнего не получишь, – получишь свое. Каждый получит то, что ему причитается.
– Дурак! Кретин! Тогда ты ничего не докажешь. Я буду молчать, и ты ничего не докажешь. Отпусти меня – всех назову!
– Жить захочешь – заговоришь. И секрет свой ты мне не продавай – не куплю. Невелик твой секрет: Козюткин, ты и... Роман Григорьевич. Ну, а кто воробей, кто стервятник, – дома выясним.
– Ясно, – покачал головой Самарин. – Значит и меня теперь с ними заодно... в помойную яму. Пили вместе, спорили, мирились, а сейчас – ату его, классовый враг, так что ли? Ну, чего разглядываешь?
– Хорошо говоришь. Говори еще.
– Ладно... ленинградец. Бог даст, земляк, вспомнишь ты меня.
Самарин откинулся на спину и замолк, глядя перед собой.
Во время их разговора Дюлюбчин сидел тихо в углу, обхватив голову руками. Потом поднялся, подошел к Пролетарскому.
– Поспи, начальник, я погляжу за ним. Отдохни, скоро ехать.
– Спасибо, старик.
Дюлюбчин потоптался возле него. Затем вытащил из-за пазухи кисет, откуда извлек сложенный вчетверо листок бумаги.
– Вот... начальник. Я не знал, что в Байките... Что Иркумы... Что детишки пропали. Такая беда. Она пишет – все хорошо. А на самом деле – нехорошо. Такая беда... вот...
Пролетарский старался не глядеть на старика. А тот что-то приговаривал, дрожащими пальцами водил по неведомым ему буквам. Наконец, в последний раз ласково погладив листок, протянул его Пролетарскому.
– Вот... Иркумы уже нет, а письмо – есть. Это Иркума писала, начальник, внучка моя. Возьми письмо, начальник, ничего. Я все понял. Самарин тебя купить хотел. Не секрет продать, а тебя купить. Вот возьми письмо, – он поднял палец и прошептал: – Память будет. О хорошем человеке всегда память должна оставаться. А Иркума – хороший человек... была.
Утром старик поднялся первым. Он растопил печь, наколол дров про запас. Пролетарский дремал у окна. Наган лежал перед ним на столе. Он поднял голову:
– Ты чего, старик?
– Спи, спи, начальник. Сейчас оленчиков приведу, чай пить будем. Оленчики хорошо отдохнули, быстро побегут. Вечером в Байките будем.
Пролетарский прикрыл глаза и вытянул затекшие ноги. Дюлюбчин вышел из избушки, неплотно прикрыв за собой полог из оленьих шкур, заменявший дверь.
Самарин, со связанными руками, полулежал на топчане, не спал. Взглядом проводил старика, равнодушно уставился в полог. Внезапно он попытался привстать, но, оглянувшись на Пролетарского, принял прежнее положение. В просвете, образовавшемся от неплотно прикрытого полога, смутно угадывался какой-то предмет на улице – не то пень, не то еще что-то. Самарин снова впился глазами в темно-синий, почти черный треугольник в нижней части полога, пытаясь разглядеть непонятный предмет. Постепенно светлело, треугольник из темно-синего превратился в светло-голубой, и через некоторое время Самарин ясно различил чурбак с воткнутым в него топором, стоявший у самого входа в избушку. Некоторое время он лежал неподвижно, глядя в потолок. Затем облизнул пересохшие губы – и решился.
– Начальник, а начальник...
– А? – Пролетарский сонно смотрел на него.
– Я говорю – на двор бы мне сходить... В Байките, поди, некогда будет, – он отвел глаза, стараясь не встречаться взглядом с Пролетарским.
Тот поднялся, развязал Самарину руки, щурясь со сна, ткнул наганом в спину.
– Иди вперед, да не вздумай дурака валять, а то...
– Застрелишь?
– Много чести. Догоню и морду набью.
– А что ж наганом тычешь?
– Нервирует? Ладно, уберу, а то раньше времени наделаешь... Иди!
Самарин пошел к выходу, растирая затекшие руки и напряженно глядя на приближающийся с каждым шагом полог. И там, где он был откинут, снова увидел топор в чурбаке. Самарин какое-то мгновение помедлил – и быстро выскользнул наружу. Пролетарский у притолоки нагнулся, выбираясь следом...
Дюлюбчин услышал вскрик, возню, грохнул выстрел, затем наступила тишина. Он оставил оленя и замер, прислушиваясь. Грохнул второй выстрел, и старик бросился к избушке, не разбирая дороги. У входа он увидел лежащего на снегу Пролетарского и склонившегося над ним Самарина с наганом в руке. Тот некоторое время смотрел на старика, затем сделал попытку усмехнуться.
– Видишь, как все получилось, дед? Промашку дал Николай Осипович.
– Промашку дал, – прошептал Дюлюбчин, глядя широко раскрытыми глазами на топор, валявшийся рядом с телом начальника милиции, на его окровавленную голову, на наган в руке Самарина.
Самарин, будто решившись, быстро заговорил:
– Слышь, дед? Выведи меня, а? Помоги выйти, говорю! Хоть до Усть-Камо, а там я как-нибудь... Я – не за так, не думай, я тебе заплачу, дед, а? Гляди!
Не спуская глаз с Дюлюбчина, Самарин пошарил на груди мертвого Пролетарского, вытащил пакет с деньгами.
– Вот, смотри, здесь шесть тысяч рублей. Это твои деньги, дед!
Пакет полетел к ногам Дюлюбчина. Он поднял его, аккуратно очистил налипший снег. Это был тот самый пакет, что изъял Пролетарский у Самарина при обыске в Куюмбе.
– Промашку дал Николай Осипович, – снова прошептал старик.
Он уронил пакет и, выхватив нож, бросился на Самарина. Тот выстрелил в упор.
Некоторое время он смотрел на лежавших. Теперь все. Теперь деваться было некуда. В тайге стояла такая тишина, что у него зазвенело в ушах. Он вытер лицо снегом, огляделся. Нужно было уходить. Самарин обшарил тело Пролетарского, стащил с него меховую рысью куртку, просмотрел бумажник. На снег упало письмо Иркумы. Он поднял его, пробежал глазами знакомые строки.
– Письмо... Отдай письмо!
Холодная судорога прошла по спине. Самарин обернулся: к нему полз, оставляя кровавый след на снегу, Дюлюбчин. Вот он попытался приподняться, поднял руку... Самарин выстрелил ему в голову. Старик уткнулся лицом в снег.
...Их нашли через несколько суток. У Николая не было куртки и унтов. Дюлюбчин был раздет до пояса.
...Вечером в Усть-Камо запуржило. Заведующий складом Алексей Деев сидел за столом и пил чай. Его жена, Ирина, спала. В сенях послышались шаги, отворилась дверь и на пороге появился Самарин – заросший, грязный, с отмороженными щеками. Он направил на Деева наган.
– Тихо, Деев, не шуми, а то нехорошо получится.
Тот, пытаясь при слабом свете керосиновой лампы разглядеть вошедшего, произнес:
– Не признаю я тебя что-то. Ободранный больно... Вроде где-то видались.
– Вот здесь и видались, полтора месяца назад, – уточнил Самарин, разматывая шарф, расстегивая телогрейку.
– Самарин? – Деев поставил кружку на стол. – Что с тобой?
Самарин пододвинул чурбачок к печке, сел, наган положил на колени, стволом в сторону хозяина.
– Не придуривайся, Деев. Сам же в прошлый раз меня к метеорологам водил – с Байкитом по рации связывались. Что со мной, ты распрекрасно знать должен. Поэтому давай без спектаклей. Помнится мне – завскладом ты тут. Ну, слушай сюда, красный купец. Пойдешь сейчас в склад, принесешь... Цыц, дура! – бросил он Ирине, которая проснулась и, уяснив, в чем дело, вскрикнула. – Принесешь, говорю, крупы, соли, патронов... – он заметил на стене ружье. Поднялся, снял его, осмотрел и удовлетворенно закончил: – Патронов двенадцатого калибра. Только мелкую дробь не бери. Крупная дробь и жаканы. И к нагану патронов прихвати, понял? А перед тем, как идти, запомни на всякий случай. – Самарин коснулся дулом нагана подбородка Деева. – Ты не бог и не шаньга. В случае чего за твой язык баба ответит.
Он легонько стволом нагана повернул голову Деева в сторону кровати, где, прикрыв грудь одеялом, сидела испуганная Ирина. Деев тяжело глядел мимо Самарина и молчал. Тот встревожился.
– Ну, понял, нет?
– Понял, убери наган-то... не ровен час – отберу. Теперь слушай ты. Принесу все, как надо, как сказано. Но если ты, паскуда, хоть пальцем Ирину тронешь...
– Иди, иди. Мне твоя баба не нужна, дурак.
Самарин закрыл за Деевым дверь на крючок, взял со стола кружку с недопитым чаем, хлеб и, присев у печки, стал торопливо есть. Телогрейка распахнулась, внизу была видна куртка Пролетарского, подбитая рысьим мехом. Ирина долго глядела на Самарина, наконец, решилась спросить:
– Жилетка-то на тебе... Пролетарского?
– Знала его, что ли?
– На седьмое ноября приезжал, лекцию читал... Высокий такой, черноволосый... начальник районной милиции.
– Нет Николая Осиповича, тетка, царство ему небесное. Приказал долго жить.
– Убил? – шепотом спросила Ирина.
Самарин медленно поднял веки и взглянул на нее. Под этим взглядом Ирина медленно стала отодвигаться к стене, все больше прикрываясь одеялом.
– А что было делать? Ты вот, к примеру, жить хочешь? – Самарин повертел в руке наган. – Трясешься – значит хочешь жить. Вот и живи, только мне не мешай. Меня не тронете – я вас и подавно трогать не буду. Поняли?
Ирина испуганно закивала головой. Самарин сунул наган в карман и пробормотал:
– А вот Николай-то никак этого понять не хотел. Я ведь, милая моя, не зверь... пока меня не трогают.
Его разморило возле печки. Он развалился, продолжая машинально жевать, вдруг насторожился, вскочил, быстро и беззвучно подошел к порогу, прислушался и, рывком раскрыв дверь, уперся наганом в грудь вошедшего Деева. Втащил его в комнату, прикрыв дверь ногой.
– Один пришел?
– А ты в сенях глянь, – спокойно проговорил Деев, подойдя с мешком к столу.
Он стал вытаскивать продукты из мешка, перечисляя содержимое:
– Крупа – три кило... да не стреляй глазами-то, гляди, второй раз в склад не пойду... сахар, спички, соль, патроны...
Самарин внимательно следил за Деевым. Тот уложил продукты обратно.
– Всё?
– Вроде бы всё, – настороженно ответил Самарин.
– Плати семьдесят пять рублей, забирай и уходи.
– Что-о? А если я вместо денег-то... – Самарин, как в прошлый раз, поднес к подбородку Деева наган, но тот спокойно отвел его ладонью.
– Будет махать-то. Кабы не Ирина в комнате... Я тебя не спрашиваю, зачем ты здесь. Есть деньги – выкладывай, нет – ступай дальше. Но раз ты меня в свои дела путаешь – в дураках оставаться не хочу. Я ведь в этом деле... – Деев сделал четкую паузу и произнес громче, чем раньше: – Я ведь тоже рискую.
– Н-ну, ты хват, паря, – пробормотал Самарин.
Он переложил наган в левую руку и полез во внутренний карман за деньгами. Деев неожиданно перехватил руку Самарина, толкнул его, опрокинул на пол. В это время сзади открылась дверь, и на Самарина навалились еще двое. Через минуту, связанный, он, тяжело дыша, поглядел на Деева и прерывисто произнес:
– Н-ну, ты... хват, паря!
...Стариков заканчивал очную ставку между Жернявским и Козюткиным.
– Распишитесь в том, что протокол с ваших слов записан верно и вами прочитан.
Козюткина увели. Жернявский проводил его глазами.
– Ну, что, гражданин Жернявский, пора заканчивать?
– Мне тоже кажется, что пора, – любезно согласился Жернявский. – Ужасно много мороки было.
– По интегралу у меня сомнений нет. Факты злоупотреблений и хищений установлены. Дальнейшую вашу судьбу будет решать суд, прокуратура... У меня к вам другого рода вопрос: что вам известно о Самарине?
– Что касается суда, уважаемый Сергей Сергеевич, – задумчиво протянул Жернявский, – то я, откровенно говоря, рассчитываю еще выкрутиться, – он поднял палец и предупредил: – Все это, разумеется, совершенно конфиденциально, безо всяких протоколов, вы понимаете меня?
– Понимаю, – успокоил его Стариков. – Как говорится в таких случаях, слово к делу не пришьешь...
– Именно, именно! Золотое правило, – закивал Жернявский. – А в отношении Самарина... Ну, что? Довольно экзальтированный молодой человек. Самолюбивый, злой... со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Я это не для того, чтобы создать о нем дурное впечатление... Молодость всегда самолюбива и всегда... ну, если не зла, то безжалостна, что ли... В остальном мне известно то же, что и вам. В ночь, когда сгорела школа, скрылся, что, разумеется, навлекает на него определенные подозрения... – Жернявский сделал паузу, косо взглянув на Старикова, но тот молчал. Роман Григорьевич сделал вид, что не ждет ответа и продолжал, – был задержан в Куюмбе Пролетарским. Убил его... Да вы же лучше меня обо всем информированы. Кстати, не нашли еще Самарина?
– А что, вы заинтересованы в этом?
– Откровенно? – лукаво улыбнулся бухгалтер.
– Я ничего не протоколирую, – в тон ему напомнил Стариков.
– Кабы вы так-то, без бумаг, все дело вели – эх, порассказал бы я вам, – в том же тоне продолжал Жернявский. Затем согнал с лица улыбку. – А в отношении Самарина скажу: нет, я не заинтересован, чтобы его разыскивали. Мне, сами понимаете, хватает забот сейчас. А тут – найдут его... всем известно, что он частенько бывал у меня, пойдут опять допросы: а почему бывал, о чем говорили, да не было ли разговоров насчет поджога школы или теракта в отношении партийных и советских работников... Что улыбаетесь? Все так и будет, уверяю вас... Ну, может, не до такой степени примитивно, как я об этом говорю, но будет. Ах, молодые люди, молодые люди, – вздохнул Жернявский. – Все-то на свете вы хотите выяснить, до всего докопаться. Я как-то говорил покойному Пролетарскому, земля ему пухом... кстати, он тоже бывал у меня дома, – что я старый мещанин. Я уже все видел, понимаете, все! И таких горячих молодых людей, которые хотят в кратчайший срок переделать мир, – тоже видел. В молодости все хотят переделать мир так, как им кажется лучше. Любопытство – жадное, голодное любопытство – начало познания. А нельзя ли сделать так? Или так? А конец познания – ощущение собственной несостоятельности. Я знаю, что я ничего не знаю. Вот поэтому время идет, люди стареют, умирают, а мир... А!.. – он махнул рукой. – Нет уж, разбирайтесь с Самариным без меня.
– Странно, – покачал головой Стариков.
– Что именно? – поинтересовался Жернявский.
– Странным мне кажется ваше спокойствие. В результате проверки установлены факты хищений, злоупотреблений не на одну тысячу рублей – а вы спокойны.
– Так хорошо говорили, – вздохнул Жернявский. – Ради бога, ну не начинайте все сначала. Поживете с мое – поймете. Спокойствие – мудрость старости. Уж лучше вернемся к Самарину. Кстати, мне вспомнилось одно обстоятельство. Если оно вам пригодится, конечно... В качестве версии, так сказать.
– Да?
– Знаете, а ведь Пролетарский и Самарин были довольно близки друг с другом. Я возьму на себя смелость утверждать, что они были в некотором роде друзьями. Вы не рассматривали вопрос о причине убийства Пролетарского Самариным с точки зрения личных мотивов? Какой-то, знаете, конфликт на почве, ну, скажем, ссоры из-за девушки или там... – Жернявский неопределенно покрутил рукой и вопросительно взглянул на Старикова.
– Я подумаю, – сухо ответил Стариков.
Он понял, что разговора не получается. Видел, что Жернявский открыто смеется над ним.
А бухгалтер действительно торжествовал победу. Он развалился на стуле и, покровительственно глядя на Старикова, продолжал:
– Черт его знает, интересная у вас все-таки работа. Я – старый пенек – и то втянулся. Ей-богу, даже жалко стало, что Самарина нет, хочется узнать, как же там все-таки произошло. Из-за чего? Ведь они были ровесниками, приехали сюда в одно время. Ну, я – из «бывших». Так я же старик. Мне трудно жить в другом измерении. А они? Нет, тут что-то не так. Слушайте, в самом деле, неужели Самарина уже нельзя поймать? Нагорит вам от начальства-то, а? – он добродушно подмигнул. – На кого вы теперь пожар этот спишете?
– Найдем на кого.
В дверях стоял Лозовцев. Жернявский поднялся.
– Здравствуйте, Степан Максимович. Любопытно узнать, на кого же? Насколько мне известно... – он осекся и сделал шаг назад – в кабинет ввели Самарина.
– Вот и встретились, – произнес Лозовцев. – Он тебя послал к Козюткину?
– Он, – пробормотал Самарин.
– Ошибся ты, Самарин, – усмехнулся Лозовцев. – Не тому богу кадил. Вот и пошел – один против всего мира.
– Не тратьте ваше красноречие, Степан Максимович, – подал голос Жернявский. – В вопросах логики он вам не противник. Я вам отвечу... Не Самарин пошел против мира. Мир пошел против мира. «Борьба миров» – читали Уэллса?
– Не читал, – признался Лозовцев. – Я много чего не успел прочесть. Сжег ты книги. Детишек и книги. Знал, что жечь.
– Детишки, – повторил Жернявский язвительно, – книжки... Культуртрегеры вшивые.
Он опустил голову. Затем взглянул на Самарина, и лицо его исказилось.
– Болван! Уйти не смог... – он шутовски развел руками и издевательски поклонился Самарину. – Ну, что ж, давай, Жорж, рассказывай. Кто крал пушнину, кто распорядился привезти в школу керосин, кто убил начальника милиции... Вали на Романа Григорьевича – он вывезет. Всё вали! Роман Григорьевич «бывший», лишенец, ему все равно как подыхать. А ты молод, тебе жить да жить. Ошибся – бывает, вымолишь себе прощение, сдашь вон бухгалтера со всеми гуньями, – и живи, нюхай цветы. Так, что ли? – Жернявский набрал воздуху, выставил вперед костлявые пальцы, сложив из них кукиш, и, брызгая слюной, заорал так, что надулись жилы на дряблой, покрасневшей от напряжения шее. – А этого не хочешь понюхать, щенок! Не нюхал? Не приходилось? Ну, так заруби на своем молодом носу: за все будешь отвечать сам! Са-ам, хамское отродье!
Лозовцев поднял брови:
– Что с вами? Вы же только что его защищали.
– Плевать мне на него, – устало проговорил Жернявский. – На вас, кстати, тоже.
Он сел на стул, обхватив голову руками, ни на кого не обращая внимания, что-то беззвучно шепча...
