Текст книги "Мы вернемся осенью (Повести)"
Автор книги: Валерий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Казанкин просветлел, кивнул и исчез в кустах.
– Чем ты его приворожил, что он у тебя мухой летает? В трубе-то зверем на тебя глядел, – не глядя на Сократа, процедил Павлик.
– Скажу – не поверишь. Я пообещал ему вернуть долг, – ответил Сократ, следя за тем, как покачиваются ветки кустов, скрывших Казанкина.
– Ты же от него избавиться хотел, – иронически усмехнулся Павлик. – Ради этого Гришка ванну из негашеной извести принял. Или сейчас веры ему больше, чем мне?
– С чего ты взял?
– С чего? – Павлик запахнулся плотнее в телогрейку, зябко передернулся. – Все за дурака меня держишь? Ты до Казанкина о побеге и не заикался. Он пришел – ты на лыжи встал. Хорошо – испугался за старые дела. А теперь он у тебя в лучших друзьях ходит?
– Он мне нужен.
– А я?
– Павлик, ты мне веришь? – Сократ подошел к нему и присел рядом. – Верь мне, сынок. Время придет – все узнаешь.
– Втемную, значит, будем играть? Ну-ну, гляди, чтобы перебора не было. Я ведь тебе не Пряник и не Гришка. Имей это в виду, старик.
Озноб прошел, уступив место жару. Сократ уже не ежился. Случайные прикосновения к мокрым, холодным листьям теперь не пугали внезапными приступами дрожи, напротив, – приятно освежали тело. Голова была ясная, мысли четко и быстро выстраивались, образуя легкий и красивый узор.
Павлик становится опасным. Он еще верит, но уже сомневается. Убрать сейчас Казанкина – значит очутиться у него в руках. Кто поручится, что Павлик не уберет его, как только узнает, где тайник? А Казанкин... Тому и в голову не пришло проверить последнее убежище Брагина. Простота! Увидев, что Павлика нет, он убедится: Сократ держит слово... поверит ему. А там его... можно будет. Это несложно. Жарко!
Сократ зарылся лицом в холодную, мокрую траву. Осталось немного... Роман Григорьевич. Или... как вас теперь?.. Сократ, Приказчик? Кто вы на самом деле? Какая ипостась – ваша, а какие – производные? Недоучившийся студент, колчаковский офицер, наводчик в банде, бухгалтер интеграла, матерый уголовник? Вы могли бы читать лекции по философии, быть финансовым воротилой – ума доставало... Почему же вы на свою жизнь глядели со стороны? Философски? А может из-за угла? А может... Лейтенантик тот вас метко уколол. С чего это вы, Роман Григорьевич, приучили уголовников называть вас Сократом? Несостоявшаяся ипостась? Вы ведь когда-то разделяли его взгляды и даже пробовали, безуспешно, проповедовать их. Не вышло. Пороху не хватило. Да и неприбыточным делом оказалось. Кем же вы были, Роман Григорьевич, всю свою жизнь?
Разумеется, не Сократом, признайтесь честно. Может быть, одним из его учеников, заблудившимся в поисках истины на дороге, указанной учителем?.. Кем же вы были? Господи, как жарко...
– Что это с ним, Пашка?
– Черт его знает! Только что нормально говорил... Сократ, слышь?
Старик услыхал их и едва заметно усмехнулся. Засуетились! Подождут! Он был сейчас далеко от них – не уголовником по кличке Сократ, не наводчиком и не бухгалтером, нет. Он был тем, кем вступал в юную и безоблачную пору своей жизни и кем мог оставаться всю жизнь – верным и искренним почитателем своего учителя. Он видел себя молодым, безоглядно верящим только Добру и только Разуму. Потому что ни в Добре, ни в Разуме нельзя обмануться...
– Горит весь! Куда он теперь?.. Пашка! Ну, что молчишь?
– А что говорить? К вечеру не оклемается – придется кончать...
Глава десятая– Завидую я тебе, Сократ. Ты так непоколебимо уверен в торжестве добра и разума... Если бы все так думали, как ты, – грустно промолвил Леонид.
Сократ устроился на ложе поудобнее.
– Некогда в Мегаре – городе, который мне недавно настойчиво предлагали посетить, – при этом он весело взглянул на Критона, – жил поэт по имени Феогнид. После захвата города чернью он бежал, бросив все свое имущество, и всю оставшуюся жизнь провел в скитаниях. Прав он был или нет, сам он был виною своим бедам, либо кто-то другой – трудно судить: три столетия минуло. Но я люблю его стихи. Особенно одно – обращение к своему другу, Кирну:
Так же спокойно, как я, иди посредине дороги,
Кирн, не заботься о том, где остальные пройдут.
Вот это двустишье Феогнида я и дарю тебе в утешение, Леонид. Написал его человек, давно исчезнувший из этого мира. Я думаю, за все золото земли мы не найдем никого, кто расскажет нам, каким был Феогнид – красивым, безобразным, добрым, злым... Но мысль, движение души, рожденные триста лет назад – остались. Понимаешь – это ведь он не только Кирну сказал или мне, полюбившему его стихи. Это Феогнид говорит и тебе, и Кебету, и ему... И через триста, пятьсот, две тысячи лет кто-нибудь, прочтя это двустишье, утвердится в своей правоте.
– Да, но уверен ли ты в том, что эти стихи утвердят именно в торжестве добра и разума, а не в противоположном? – усомнился Леонид, – в стихах ведь не говорится об этом.
– В том-то и фокус, дружок, что ты получаешь определенную сумму понятий и мнений об окружающем из рук своих... скажем так – учителей. Это могут быть и родители, и старшие друзья, и любимые поэты, и... – Сократ улыбнулся, – знакомые философы. Но вот утвердиться в каком-либо из полученных мнений и следовать ему в своей дальнейшей жизни, или, напротив, отринуть его – это уже твое и только твое дело. И, уверяю тебя, это совсем не легкое дело. Нельзя пройти по всей жизни с поводырем. Наступает момент, когда ты обнаруживаешь, что впереди никого нет. И с этого часа все, что ты сказал или сделал, начинает приносить пользу, вред тебе и окружающим людям. Вот тогда и будет видно, насколько в действительности ты верен тем принципам, которыми пленился в юности. Об этом самом говорит Феогнид в своем двустишье. Понял, дружок?
– Ты, Сократ, по моему мнению, обладаешь божественной способностью ответить убедительно и точно на любой вопрос, – восхищенно произнес Кебет. – Я полагаю, что даже если твои три доказательства бессмертия души и несостоятельны, хотя никто из нас не смог их опровергнуть, то боги все равно просто обязаны позаботиться о том, чтобы сделать тебя бессмертным. Слишком большая роскошь для человечества – удобрять почву прахом таких людей, как ты.
Сократ расхохотался.
– Ну, если ты считаешь, что я в качестве удобрения произведу такой же фурор в сельском хозяйстве, как в философии – в качестве мыслителя, то должен тебя разочаровать. Розы, милый Кебет, прекрасно растут и на дерьме. Так что твой комплимент сомнителен. А вот то, что ты кладешь тень на мои доказательства по поводу бессмертия души – это меня несколько задевает. Критон, ты слышишь? Как тебе это нравится?
Критон, выходивший куда-то и теперь сидевший на корточках возле двери, ответил:
– А как бы ты хотел? Мы же старики, а они все как на подбор молодые, белозубые... Что для них авторитеты? Я только хотел сказать, Сократ, что меня сейчас отзывал прислужник. Он попросил, чтобы вы спорили не так громко, особенно ты...
– Это еще почему? – удивился Сократ. – Он, видимо, пьян и считает, что я уже умер?
– Нет, он просил напомнить, что тебе нельзя быть разгоряченным, в противном случае цикута не подействует, и придется выпить еще и еще... пока...
– Передай ему, чтобы не волновался. Передай ему также, что он имеет дело с приличными людьми. Придет час – и я ему не буду мешать делать свое дело так, как он сочтет нужным. Сколько скажет, столько и выпью. Только пусть он сейчас не докучает нам.
– Примерно в этом духе я ему и ответил, – кивнул Критон, – только проще.
– Как? Ты уже все это ему сказал? – прищурился Сократ недоверчиво, – и он понял?
– Не беспокойся. Оказывается, в молодости он служил на флоте, как и я. Мы отлично друг друга поняли. Не отвлекайся на пустяки и продолжай свою беседу.
– Ну, хорошо, – Сократ повернулся к Кебету. – Так не объяснишь ли ты, почему, практически согласившись со всеми моими тремя доказательствами, ты вдруг теперь сомневаешься в их состоятельности?
– Пока ты беседовал с Леонидом, – задумчиво проговорил Кебет, – я пытался анализировать твои доказательства. По-моему, в них все-таки есть некоторые изъяны. Тогда, в пылу спора, да и сейчас, пожалуй, я не смогу четко их сформулировать. Ты знаешь, я не силен в споре. Мне нужно время, чтобы все обдумать. Если бы... Если бы мы могли встретиться завтра, возможно, я был бы готов к возражениям. Я, может, рискнул бы доказать тебе...
– Завтра ты непременно попытайся сделать это, – спокойно ответил Сократ. – Правда, меня не будет, и тебе придется доказывать мою неправоту другому. Но в этом, возможно, и содержится смысл нашего существования, а может и цель – в том, чтобы пришедшие за нами видели не только наши достоинства, но и наши ошибки. Может, и ты, опровергая меня, будешь не во всем прав. Неважно! Главное, чтобы не прекратилась эта эстафета поисков истины с моею, твоею или чьею-нибудь смертью. Главное, чтобы некто, стоящий от нас неизмеримо далеко, когда-нибудь задумался над тем, о чем мы сейчас спорим. А сочтет он нас мудрыми или, напротив, наивными, – это мелочь, которая на существе дела никогда не отразится. Может, этот некто в рассуждении о бессмертии души придет совсем к противоположным выводам. Ну и что? Уже то, что он будет принимать или отвергать мои, либо твои аргументы, строить на их основе подобные нашим или отличные умозаключения – уже одно это свидетельствует о бессмертии души. Моей, твоей, его – всякой души, чей обладатель интересуется окружающим миром, в котором ему выпала судьба появиться.
Сократ усмехнулся.
– Вот тебе, кстати, четвертое доказательство. Рассмотри и его заодно, чтобы завтра быть готовым к продолжению спора. Однако я хочу сказать, Кебет, что у нас у всех, несмотря на эти разговоры, совершенно нет оснований тревожиться за наши души, независимо от того, уготована им вечность или нет.
– Но почему, Сократ? – удивился Симмий. – Мы так долго выясняли это. И я почти уверился, что честная жизнь, верное и бескорыстное служение тем прекрасным идеалам, которые ты нам внушил... Все это, быть может, даст какой-то шанс и моей душе... стать бессмертной.
– Мальчик мой, – улыбнулся Сократ, вставая. – Бессмертие – не товар, который обменивается на благостную жизнь. Это – с одной стороны. А с другой, бессмертие – не привилегия для философов и царей. Печник может стать бессмертным. Ремесленник Дедал будет вечен, пока наша земля существует. Что касается меня, то я должен вступить на путь, который ждет каждого из нас в определенный богами срок. Мне нужно умереть, вам – жить, и кто останется в выигрыше – покажет будущее. Во всяком случае, тело помыть мне следует сейчас. Я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот.
После этих слов установилась глубокая тишина. Все сразу заметили, что в комнате не так жарко и светло, как раньше. Лучи солнца косо скользили по стене и упирались в потолок. Наступал вечер. Наступал час исполнения приговора.
– Сократ!
Критон сидел возле двери, опустив голову. Он помолчал немного и тихо, запинаясь, проговорил:
– Мы не забудем ничего из того, что ты говорил сегодня. Но... не сердись на меня... Как ты хочешь, чтобы мы тебя похоронили?
– Как угодно, – ответил Сократ, – если, конечно, сумеете меня схватить, и я не убегу от вас. – Он тихо рассмеялся. – Никак мне не удается убедить Критона, что я – это тот Сократ, который сидит тут, разговаривает с вами и пока распоряжается каждым своим словом. По-твоему выходит, что я – это тот, кого ты вскорости увидишь мертвым, и вот ты спрашиваешь, как мне будет удобнее быть похороненным. Уверяю, Критон, что совершенно безразлично, как ты меня будешь хоронить.
Сократ направился в другую комнату. Остановился в дверях. Поднял палец.
– В таких случаях, друг мой, следует руководствоваться общепринятыми обычаями. Когда не знаешь, как поступать, – поступай, как все. Большинство ошибается редко. В исключительных случаях.
Он ласково подмигнул Критону и скрылся в дверном проеме. Критон последовал за ним.
Сократ отсутствовал довольно долго. В комнате, где остались ученики, царила неловкая тишина. Они сидели, стояли недвижно, как скульптуры. Из соседней комнаты доносился неясный шум, плеск воды, неразборчивый говор. Когда Сократ вымылся, к нему привели сыновей. Пришла заплаканная Ксантиппа. Теперь ученики слышали громкий ее плач, испуганные, тихие голоса сыновей. Вот они вышли, опустив головы, ни на кого не глядя, направились к выходу. На пороге появилась плачущая Ксантиппа, которую обнимал за плечи Сократ. Она пыталась что-то сказать, но рыдания мешали ей. Наконец, глубоко вздохнув, она выговорила:
– О... Сократ! Бедный мой муж! Почему ты должен умереть? За что ты должен умереть?
Она перевела мутные от слез, покрасневшие глаза на людей, стоящих в комнате.
– Вы! Вы все, которые так кичитесь тем, что именуетесь учениками Сократа! Вы, которые ходите босиком из подражания мужу, хотя он это делает оттого, что мы бедны – почему вы, гордые философы, сейчас молчите, как жалкие рабы?
Сократ попытался что-то сказать, но Ксантиппа отстранила его рукой.
– Нет, почему вы молчите! – снова выкрикнула она. – Ведь вам же прекрасно известно, что мой муж осужден на смерть несправедливо! Несправедливо!
– Успокойся, Ксантиппа, – мягко проговорил Сократ, гладя ее по плечу. – Неужели тебе стало бы легче, будь я осужден справедливо?! И не кори моих друзей – они сделали все, что могли. Пойдем...
Сократ увел плачущую жену. Вернувшись, он сел на ложе, обхватив голову, ни на кого не глядя.
В дверях появился прислужник Одиннадцати. Он остановился перед Сократом и, когда тот поднял голову, тихо сказал, виновато улыбаясь:
– Видно, мне не придется жаловаться на тебя как на других, которые бушуют и проклинают меня, когда я по приказу Одиннадцати объявляю им, что пора выпить яд. Ты самый спокойный и, думаю, самый благородный из людей, которые сюда попадали. И, пожалуйста, не сердись на меня. Ведь не я виновник того, что случилось с тобой. Ты понимаешь, с какою вестью я пришел. Прощай, Сократ, и постарайся как можно легче перенести неизбежное.
Прислужник хотел сказать что-то еще, но махнул рукой и побрел к выходу. Сократ проводил его взглядом и сказал скорее себе, чем ему:
– Прощай и ты, – затем продолжал, обращаясь к оставшимся в комнате: – Полагаю, он неплохой человек: часто приходил сюда, разговаривал. Видимо, он не притворяется и действительно жалеет меня. Однако, Критон, надо послушать его. Пусть принесут яд.
Критон встревожился.
– Ты хочешь выпить яд сейчас? Но ведь солнце еще, по-моему, над горами. Сократ, оно еще не закатилось. А я знаю, что другие принимали отраву много спустя после того, как им приказывали, ужинали, пили вволю, а иные предавались любви... Не торопись, Сократ, есть еще время!
– Те, кто так поступали, думали, что выгадывают что-то, – покачал головой Сократ. – А я не надеюсь ничего выгадать. Это же смешно – отдалить на какое-то время неизбежное. Зачем? Чтобы трястись все это время в его ожидании? Поговорить с вами мы все равно уже не успеем. Да и я простился с женой и с детьми. Нет, пусть все идет своим чередом.
Критон кивнул головой рабу, стоявшему в дверях. Тот исчез и отсутствовал довольно долго. Наконец вошел тюремный служитель, держа в руке небольшую чашу. Увидев его, Сократ сказал с видимым облегчением:
– Вот и прекрасно, любезный! Ты со всем этим знако́м – что же мне надо делать?
– Да ничего, – ответил служитель, – просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах. Оно подействует само.
Сократ принял протянутую чашу. Некоторое время с любопытством рассматривал ее содержимое. Затем, взглянул исподлобья на служителя, спросил:
– Как ты полагаешь, этим напитком можно сделать возлияние богам?
– Право, не знаю, – смутился служитель. – Ведь так повелось, что люди жертвуют богам лучшее, что у них есть... Последнее отдают. А тут – яд...
– Но ведь мне не из чего выбирать, – возразил Сократ. – Этот яд действительно последнее, что я имею в своей собственности.
– Я... я н-не знаю, – вконец растерялся прислужник. – Но я должен сказать тебе, что мы растираем ровно столько цикуты, сколько, ну, словом, сколько нужно выпить, чтобы... чтобы...
– Понимаю, – кивнул Сократ, – последний аргумент убедил меня. Ну, что ж, думаю, боги поймут мое положение и без возлияния помогут мне в этом последнем предприятии, как они всегда помогали раньше. Об этом я и молю, и да будет так!
Он поднес чашу к губам и выпил до дна – спокойно и легко.
– Учитель!
Федон стоял бледный возле него. Другие ученики тоже подошли и окружили Сократа.
– Учитель! Мы все... всегда будем говорить о тебе... рассказывать об этой минуте... О тебе... – Федон сжимал и разжимал кулаки, силясь договорить до конца. – Не только твоя душа... будет бессмертна... Твоя слава также будет вечной... Все будут завидовать...
– Ты полагаешь? – Сократ с легким стуком поставил чашу на стол и показал на нее пальцем. – Вот первому, кто позавидует славе Сократа, ты предложи выпить такую же чашу. Думаю, число завистников после этого резко пойдет на убыль. – Сократ потрепал его по кудрям. – Цикута – она горькая. Раньше я слышал об этом. Теперь – знаю.
Первым не выдержал Симмий. Он плакал истерично, припав к ногам Сократа. Заплакал Леонид. Критон закрыл лицо руками. Сократ покачал головой.
– Ну, что вы, чудаки! Я женщин специально отослал, чтобы они не устроили подобного бесчинства, а выходит – это вас надо было отправить? Сдержите себя, прошу вас.
Затем он стал ходить. Через некоторое время подошел к лежанке, тяжело сел, потом откинулся на спину, пробормотав:
– Ноги тяжелеют.
Служитель, принесший яд, подошел к нему и, ощупав ступни и колени лежавшего, спросил, чувствует ли он их. Сократ покачал головой – нет.
Прошло еще некоторое время.
Сократ внезапно раскрылся (он лежал закутавшись в одеяло) и громко произнес, глядя перед собой:
– Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдай же, не забудь.
– Что он говорит? – испуганно пробормотал Леонид. – Ведь Асклепию приносят жертву, когда выздоравливают!
Критон наклонился над другом.
– Я сделаю это. Может, ты еще что-нибудь хочешь? Я слушаю тебя. Я все ис...
Он осекся: глаза Сократа спокойно и отчужденно смотрели мимо него. Но не это испугало Критона. В знакомых, широко открытых глазах произошла неуловимая перемена. В них не было мысли. Это был бессмысленный взгляд. И тогда Критон понял, что Сократа больше нет...
Глава одиннадцатая– Ты знаешь – кукла. Невозможно представить, что он жил когда-то. – Реук бросил фотографии на стол. – А что, никаких намеков на то, что где-нибудь такой человек разыскивался?
– Глухо, – ответил Голубь. – Мы разослали эти фотографии по всем райотделам. Многие еще не прислали ответов, так что шансы есть. Но те, что пришли, категорически отрицают. Этот человек в розыске не значится.
Он снова стал разглядывать полученные из Москвы фотографии человека, облик которого был восстановлен по черепу, изъятому у Женьки. Человеку на вид было лет шестьдесят. Длинное лошадиное лицо в сочетании с коротким вздернутым носом и глубокими глазными впадинами оставляло неприятное впечатление. Узкий, длинный, плотно сжатый рот усугублял его.
– Лицо дегенерата, – заметил Виктор.
– Я бы не сказал, – возразил Реук. – Взгляни, какой лоб высокий. И нос у него... аристократический нос. А потом – это же кукла. Может быть, похожая на оригинал. Глаз-то нет. На мой взгляд, все-таки интересное лицо, да еще в сочетании с характером черепной травмы и местом захоронения. Такой зря лоб не подставит. Если убили – стало быть, было за что.
– Что, брат, увлекся? – улыбнулся Голубь. – А помнишь, как на меня наскакивал?
– Помню, – добродушно кивнул Реук. – Только не хвались – меня ты не переубедишь. Все, что с ним случилось – началось и кончилось в его время и никакого отношения к нашему не имеет. Как говорят картежники – заиграно. Почему и темное это дело. И будет темным. Ну, что – оставь мне несколько фотографий. Учеты учетами, а я все-таки поручу обойти старожилов еще раз.
– Ну! – изумился Голубь. – Людей с кражи снимешь? Осознал? Молото-ок!
– Ты же начальство, – пожал плечами Реук. – А у меня правило: начальство сказало, что суслик птичка, значит – птичка. Тем более, что никого я снимать не буду. Не дождешься. Внештатник один у меня завелся. Вот ему и поручу это дело. Махом проверит.
– Кто такой? – поднял брови Виктор. – Я в розыске всех ваших внештатников знаю.
– Всех, да не всех. – Реук нажал кнопку селектоpa. – Дербенев, Алексея Кириллыча не видел? Пригласи ко мне, – он взглянул на Голубя и кивнул головой: – Да-да. Ушел на пенсию, покопался месяц в саду и не выдержал – вернулся. Дела шерстит, молодых гоняет. На последнем партсобрании моего зама так распушил, что тот теперь от него прячется. Скоро до меня доберется. Начальник угрозыска на него не надышится: Кириллыч его от половины бумаг избавил. Давеча пошел с молодыми на обыск. Те шкафы осмотрели, под кроватью пошарили, в стайку заглянули – и сидят. А он по стайке походил, ведро воды вылил на пол и, там, где пузырьки пошли, велел пол вскрыть. Подозреваемый аж позеленел, когда тайник обнаружили...
В дверь постучали, вошел Кириллыч.
– Ну, вы тут поворкуйте, а я поехал на завод, – заторопился Реук, – с парторгом насчет выхода дружин на праздничные дни договориться.
– А у меня для вас новость есть, Алексей Кириллыч, – сказал Голубь, когда закончились взаимные расспросы о жизни и здоровье.
– У меня для тебя тоже, – хитро улыбнулся Кириллыч.
– Давайте вы первый.
– Нет, сначала ты...
Голубь показал фотографию. Кириллыч внимательно разглядывал ее, вздыхал, улыбался.
– В чем дело, Кириллыч? – насторожился Голубь.
– Человека я нашел... живет здесь с рождения... дня два назад с ним разговаривал... В июле мы с тобой по домам ходили – помнишь? Старуха была там ненормальная, Силина... С мужем тридцать лет ругалась, а тот уж помер давно. Помнишь?
– Ну? – Голубь вспомнил женщину, которая, приложив руку козырьком ко лбу, смотрела тогда им вслед.
– Вот она – Силина...
– А при чем тут?... – Голубь недоумевал.
– Человек, с которым я позавчера разговаривал, знал ее мужа. Тот в войну дизельную спалил. Сидел за это. И в лагере его убили. Четверо каких-то. А сами сбежали.
– Так это он, что ли? – Голубь уставился на фотографию.
– Ты что, вправду забыл? Его она схоронила, все честь-честью.
– Тогда... они? Один из них?
– Ну, конечно! Лагерь-то в двадцати километрах отсюда был. Это кто-то из них – четверых. Что-то у них там произошло – и убрали его. Судя по рассказу моего знакомого, дело было осенью сорок шестого года. Лагерь был расположен на... Слушай, кто у вас курирует этот район?
– Гордеев. Должен на днях вернуться из командировки.
– О! Как только подъедет – отправляйтесь к тамошнему розыскнику, наверняка дело по розыску у него. А может, у твоего Гордеева в сейфе – верно говорю! – Кириллыч хлопнул его по колену.
– Н-ну... – покачал головой Голубь, – ты – титан розыска!
– Да чего там... всего лишь версия. Ты сделай, как говорю, а там...
Голубь попрощался с Кириллычем и, пообещав сообщить ему о результатах разговора с куратором уголовного розыска, отправился домой пешком.
Он добрался до дома, когда наступили вечерние сумерки и город медленно остывал от жаркого, пыльного августовского дня. Малышня возилась в грязном сером песке посреди двора. Мамаши и бабушки сидели на скамейках, упоенно судача обо всем, что знали. Мужчины в палисадниках самозабвенно играли в «подкидного», не вмешиваясь в течение жизни во дворе.
На двор по бетонной дорожке въехал грузовик. Осторожно урча, он медленно продвигался вперед, то и дело останавливаясь перед бегавшими, ездившими и ползавшими ребятишками. На скамейках поднялась паника. Вставшая внезапно перед радиатором грудастая женщина, в широком платье и домашних тапочках, мгновенно обросла толпой союзниц.
Молоденький, похожий на мальчишку шофер неосторожно посигналил, что имело такой же эффект, как если бы козленок, окруженный стаей волков, попытался боднуть одного из них. Замелькали руки женщин, производившие жесты самого разнообразного назначения, одновременно раздались голоса:
– Дороги не знаешь?
– За баранку сел, значит детишек давить можешь?
– У меня у самой сын на Дальнем Востоке служит и то такого себе не позволяет!
Шофер, слишком поздно осознавший свое легкомыслие, прижимал руки к груди, пытался что-то объяснить... Какая-то сострадательная женщина решила было взять его сторону, но тут же пожалела об этом. Коллектив, образовавшийся вокруг грузовика, переключился на отступницу.
– Молчи, срамница!
– Думаешь, не знаем, почему его защищаешь?
– Позавчера утром с балкона – не такой же чернявый от тебя соскочил?
– У-у, бесстыдница! С грузовиком готова себе в кровать затащить.
Нейтрализовав оппозицию, женщины последовательно перешли к обсуждению вопроса о падении нравов в их среде и совершенно забыли о бедном шофере.
На эту сцену, сюжет которой ведет родословную со времен походов Македонского, а может и раньше, кроме Голубя взирал еще один человек – семилетний Максимка. Увидев, что жертва дворового актива оставлена наконец в покое, он подошел к шоферу и, подергав его за рукав, сказал:
– Дядя, вы не расстраивайтесь. Вам ведь к гастроному надо? Тут за домом объездная дорога есть. Маленький крюк дадите, зато никто кричать не будет. Вы меня в кабине прокатите, а я за это дорогу покажу.
Максимка был быстро и аккуратно посажен обрадованным шофером в кабину, откуда рассеянно и снисходительно смотрел на дискутирующих женщин. Когда шофер осторожно попятил машину назад, женщины даже не заметили этого, что вызвало у Максимки скептическую усмешку.
– Шуму-то, – обратился он к водителю, – а сами уж и забыли, чего шумели. Вот люди – делать им нечего... Сейчас заворачивайте налево, а там, за двенадцатым домом – гастроном.
Максимка тоже был учеником Сократа, и только по причине своего малолетства не придавал этому значения.
В почтовом ящике Голубь заметил письмо и обрадовался: письма он получал редко. Торопливо отомкнул ящик, взглянул на обратный адрес – Елена Петровна. «Переписка в черте города, оригинально», – усмехнулся Виктор. Как и все одинокие люди, он считал себя домоседом и страшно удивился, если бы ему сказали, что его невозможно застать дома.
Письмо, однако, было не от Елены Петровны, а от ее мужа.
«Дорогой Виктор, – писал Борис Дмитриевич. – Вам надо жениться хотя бы для того, чтобы было кому информировать Вас о визитах друзей. Запертая дверь – плохой информатор. Лена несколько раз звонила на работу примерно с тем же результатом: то Вы уехали, то не приехали, то снова выехали. Бродячий цирк какой-то. И домашнего телефона не имеете – по субординации не положено? А так хотелось побыть вместе. Сейчас, к сожалению, это невозможно. Врачи навалились всем скопом и опробывают на мне последние достижения медицины. Кардиограмму своего сердца я уже могу рисовать от руки.
Вот лежу на больничной койке и упиваюсь впечатлениями от поездки на «Чехове». Разителен контраст Реки с той житейской суетой, которую мы бы не догадались оставить, если бы, смешно сказать, не моя болезнь. Я пишу «Река» с большой буквы. Это слово отождествилось в моем сознании со Временем – тем самым, которое бежит, летит и мчится. И даже захотелось встать и подвести некоторые итоги за отчетный период. Но Лена вчера сказала, чтобы я не валял дурака, что итоги подводить рано.
Во время нашего путешествия мы много говорили о Вашей работе. То, что она сталкивает Вас носом к носу с категорией людей, пораженных духовной рептильностью, – это мы с Леной решили единодушно. Но дальше мнения разделились. Лена утверждает, что умному, развитому человеку, вроде Вас, рептильность души не угрожает. Вы в этой части у меня тоже сомнений не вызываете, но, что касается «умного и развитого»... К тому, чем живет гад ползучий (так, кажется, переводится слово «рептилия»?) можно ведь прийти и путем хорошо сработанных логических размышлений с привлечением в качестве авторитетов лучших умов прошлого и настоящего. И тогда он будет стократно неуязвим, потому что доказал необходимость этого своего способа существования. А что доказано, то истинно, верно? Или в Вашей практике встречаются одни узколобые особи с интеллектом на уровне грибов? Тогда я просто боюсь за Вас. Оставаться человеком можно, общаясь только с себе подобными, даже если они сидят по ту сторону стола в Вашем кабинете.
Итак, жду ответа.
П. С. Кстати, как дела с книгой, которую я оставил в прошлый раз? Если все-таки собрались с духом, то начните с «Федона». Именно там приводятся четыре доказательства бессмертия души, о которых я говорил».
Виктор некоторое время внимательно разглядывал мудреный росчерк в конце письма. Потом принес из кухни тарелку с яблоками, сигареты, спички, пепельницу, поставил все это на стол. Критически осмотрел его, добавил настольную лампу. Удовлетворившись подготовкой, уселся в кресло и взял с подоконника книгу, оставленную Борисом Дмитриевичем. Заглянул в заглавие, нашел нужную страницу.
Это была история о человеческих исканиях и заблуждениях, мудрых прозрениях и досадных, порой глупых, ребяческих измышлениях. Продираясь сквозь неторопливое многословие древних фраз, Виктор с удивлением ловил себя на том, что уже когда-то слышал это. Он узнавал отдельные сравнения, периоды, повороты мысли, как во сне человек узнает незнакомую местность. Это была история, свидетелем и действующим лицом которой он, сам того не подозревая, был...
За окном стемнело, и он включил лампу.
В четвертом часу Виктор поднялся и заварил себе чаю.
Он закончил читать утром. Взглянул на часы – было около шести. Виктор принял ванну, переоделся, убрал со стола. Конверт и письмо Бориса Дмитриевича вложил в книгу. Когда брал конверт, из него выпала четвертушка бумаги. Голубь не заметил ее раньше, вскрывая письмо. Это была записка от Елены Петровны. В ней она коротко сообщала, что ее муж, Борис Дмитриевич, умер в больнице. В связи с похоронами она не могла отправить это письмо, найденное в больничной тумбочке, и вот теперь только пересылает его Голубю. Елена Петровна сообщала также, что на некоторое время уедет к родственникам и появится в городе только осенью.
Виктор ничего вначале не понял, переводя взгляд с письма на записку. Внимательно перечитал адрес на конверте. Снова просмотрел записку и растерянно уставился на письмо. Черные строчки бежали одна за другой, слагаясь в предложения, вопросы... Мысли.
Так он сидел около получаса, бездумно глядя на абажур настольной лампы. Затем выключил свет, подошел к окну и раздернул шторы.
По асфальтовой дорожке медленно, как на покосе, двигался дворник, мерно взмахивая метлой: ширк-ширк. Впереди него бежали трое мальчишек с портфелями, азартно пасуя друг другу огрызок яблока. К остановке подъехал покривившийся от тяжести набившихся внутрь пассажиров автобус и, с трудом раскрыв двери, принял еще несколько человек. От реки поднимался туман, закрывая ближайшие дома, но выше небо было голубым и чистым, обещая теплый, солнечный день.
