Текст книги "Мы вернемся осенью (Повести)"
Автор книги: Валерий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Сергей полулежал на дне лодки. В сумерках его лицо было бледным, почти белым.
– Ноги мерзнут, – прошептал Сергей.
Виктор не расслышал, но по зябкому движению понял, что ему холодно. Он заглушил мотор, стал расстегивать телогрейку, потом, что-то вспомнив, застегнулся и шагнул к лежащему Баландину.
– Повернись.
Пока Виктор освобождал его от телогрейки, тот с усмешкой смотрел на него, потом сказал:
– Три раза я тебя на мушке держал: на болоте, потом, когда вы с ним за поселок ходили, и сейчас.
– Что ж не стрелял? – поинтересовался Виктор, сняв с него телогрейку и снова надев наручники.
– Кабы знать... – угрюмо проговорил Баландин.
– Ничего, – утешил его Виктор, похлопав по плечу. – С тебя и так хватит. На полную катушку хватит, понял?
Он обернул телогрейкой ноги Сергея, лежавшего с закрытыми глазами, затем, увидя, что тот открыл их, чуть заметно подмигнул ему:
– Как дела? Бодришься?
– Ты знаешь – бодрюсь, – ответил Сергей. – Слабость только... и язык пересох.
Виктор опустил за борт платок, отжал его и подал Сергею.
– Ерунда. Через полчаса будем в поселке – там врач. Река тихая, дойдем, как по облаку. А пулю, когда вытащат, подаришь мне. За труды...
Он с ненавистью рванул шнур, и мотор взвыл. Сергей был плох – это можно было определить по черным теням под глазами, по осунувшемуся лицу, на котором даже губы не выделялись и были такого же пепельно-белого цвета. Сергей плох, и даже если не будет перитонита, надежды мало: в поселке только фельдшер.
Впереди, справа, берег стал расти, теснить реку. Виктор нагнулся и крикнул Сергею:
– Не спи, слышишь? Не спи! Мыс Пролетарского проходим. Скоро будем на месте.
И тут он внезапно вспомнил, где встречал эту необычную, задорную фамилию. Он видел ее сотни раз в вестибюле краевого управления внутренних дел, там, где на мраморной доске были выбиты имена работников милиции, погибших в разное время. И среди них, во втором ряду был он – Пролетарский.
И глядя на черный мыс, Голубь задумался о судьбе неизвестного ему человека. Он ничего не знал о нем, Жернявском, Лозовцеве, Иркуме... Он не знал, что Самарин после убийства Пролетарского бежал второй раз, когда его перевозили в Красноярск.
Понемногу он научился паять, лудить, сапожничать, чем и зарабатывал на жизнь. В своих скитаниях все ближе передвигался к Ленинграду – тянуло в родные места. Там его и задержали.
31 марта 1938 года в одну из картотек Красноярского Управления НКВД поступила карточка, в которой значились данные Самарина, дата ареста, основание ареста и дата исполнения приговора. Эта карточка и сейчас лежит в картотеке – потемневшая, с выцветшими от времени строчками. И этот кусочек картона – единственное, что осталось на земле от Георгия Самарина.
Пролетарский же был похоронен в Байките. Его мало уже кто помнил из старожилов. Но красные следопыты из местной школы восстановили историю его жизни и смерти, где – списавшись с учреждениями, где – выспросив у стариков, а где и – по-мальчишески приврав. И жизнь Николая Пролетарского обрела новый смысл и значение через столько лет после того, как окончилась.
Ничего этого не знал Голубь, проходя в «казанке» с задержанным преступником и раненым товарищем мимо мыса Пролетарского.
Он слушал нудное гудение мотора и напряженно вглядывался в темноту.
Впереди показались огни поселка...
Ученики Сократа, или Пятое доказательство бессмертия души
Время всесильно: порой изменяют немногие годы
Имя и облик вещей, их естество и судьбу.
Платон
Пролог
– А вы в милиции не интересовались статистикой разводов?
Голубь удивленно воззрился на Бориса Дмитриевича. Тот стоял возле книжной полки, листая «Уголовное право», и весь вид его выражал крайнюю заинтересованность содержанием книги. Елена Петровна, появившаяся из кухни с чайником, заглянула через плечо своего мужа и, пожав плечами, прошла к столику – накрывать.
– При чем тут милиция?
– Сейчас объясню.
Борис Дмитриевич аккуратно положил книгу в шкаф, грузно опустился в кресло перед столиком.
– Ты несколько лет обучала английскому языку этого человека, и, как выяснилось, время потрачено зря. Вообще, студентов, которым бы пригодился твой английский, можно пересчитать по пальцам. Тем не менее, чувствуешь ты себя неплохо, угрызения совести не испытываешь, так? Теперь представь себе: Виктор ведет одно дело, оно у него не получается – закрывает его. Затем второе, третье, десятое. Если он честный человек, в чем я не сомневаюсь, у него должен выработаться комплекс, чувство бессилия, подавленности. Тут ведь не английский преподавать, тут горе людское. Раз ошибся, другой... И если бы еще у него была семья... Думаю, ты согласишься, что постоянные неудачи, хронические, могут в конце концов разрушить семейную гармонию. Это же своего рода коррозия, вибрация, действие которых испортит любой механизм. Не так?
Борис Дмитриевич и Елена Петровна зашли к Голубю попрощаться: они уезжали по туристической путевке на теплоходе «Антон Чехов», верхняя палуба которого была видна из окна его квартиры, – Виктор жил рядом с речным портом.
Живя в одном городе, Голубь редко виделся со своей преподавательницей. Это был другой слой его жизни – яркий, многоцветный, но оставшийся только в памяти. И появление Елены Петровны с мужем – живых свидетелей этой жизни – наполнило его, тридцатипятилетнего одинокого мужчину, загруженного суматошными милицейскими делами, – молодой и веселой радостью.
Виктор с наслаждением наблюдал, как хозяйничала за столом Елена Петровна, невысокая статная женщина, не изменившаяся со студенческих времен, если не считать обильной седины. И он с удовольствием подыгрывал Борису Дмитриевичу, подбиравшемуся как всегда при встречах, путем сложных логических комбинаций, к своей обычной теме – холостяцкому образу жизни Виктора.
– Я понимаю и ценю вашу попытку оправдать мое одиночество, – отозвался Голубь, – но, ей-богу, проблема кажется мне надуманной.
– А статистика...
– Статистики я не знаю, но уверен, что она здесь тоже ни при чем.
– Позвольте...
– Человек адаптируется в любых условиях. Один мой бывший приятель, сейчас начальник отдела, своя «Волга», – наловчился даже использовать милицейские суровые будни для укрепления семейной гармонии. Жена его как-то жаловалась: мой Олег похудел от этой работы. Что ни ночь – то в засаде сидит. А Олег всю жизнь в пожарной охране проработал, в управлении, и о засаде представления не имеет.
– Фу, Виктор, при чем тут это? – поморщилась Елена Петровна. – Борис говорил о влиянии работы на семейный быт, а ваш Олег элементарно обманывает жену. У вас что – все такие? Нет же?
– У нас все разные, – согласился Голубь. – Один глуп, другой умен, третий чиновник, четвертый – наоборот, романтик. Я в телевизионные спектакли не верю – во всех этих лубочных «знатоков». Но в одном с Борисом Дмитриевичем согласен. Хоть и не «закрываю» дел. Неважно. Следователь, участковый, инспектор уголовного розыска... Средний, нормальный человек. Службист. Он с чего день начинает в милиции? Он практически каждый день начинает с того, что получает в руки неразрешенный материал. Задачу. Причем задача не для развлечения ума дается. Это – избитый, обворованный, обманутый, живой человек. И гарантии, что преступник отыщется, истина восторжествует, – не дашь. И комплексы всякие испытываешь. Попробуй не испытать, если на каждой планерке начальство спрашивает: раскрыл? когда раскроешь? что сделал, чтобы раскрыть? Здесь уже не человек – человек в кабинете остался. Здесь уже статистика пошла. Тут все комплексы испытаешь – от неполноценности до зеленой тоски, до желания плюнуть на все и напиться. Так что вы, Борис Дмитриевич, верно подметили основное, хотя может, формулировку не ту употребили. Постоянное чувство обязанности, долга. А если еще и неудачи пойдут – тяжело, конечно. Но мне кажется, вы преувеличиваете силу комплексов. Среди моих коллег мало меланхоликов. Если выбрать средний тип милиционера, на мой взгляд, получится этакий спокойный, осторожный в делах человек, с довольно критическим взглядом на жизнь и... ну, и развитым чувством юмора.
– Не циник? – полюбопытствовала Елена Петровна.
– У молодых работников встречается, но это скорее кокетство. Как у первокурсников – блистание эрудицией. Помните, Елена Петровна, у нас присловье ходило на факе: «Как говаривал старик Жорж Санд...»? С годами проходит. Точнее, трансформируется в здоровый реализм. Может несколько грубоватый, если судить со стороны.
– Вот уже интересно, – оживился Борис Дмитриевич. – Ваш «грубоватый реализм» – отчего он? Не от того ли, что устаете сопереживать несчастным? Не от притупления чувств? Каждый день видеть обиженных... Привычка, а?
– Бывает, – согласился Виктор. – Недаром милицию попрекают толстой кожей. Только тут ведь иногда выбирать надо: сопереживать или помогать горю. Не всегда это одно и то же. Я раз дежурил – старушка скончалась. Нашли автобус, привезли тело к милиции, чтобы в морг отправить, бумаги разные оформить – а тут по телефону звонок: через две остановки женщину грабят. Час ночи. Патрульная машина на другом конце района, дежурная тоже на вызове. Других машин нет. Что делать?
– И вы поехали на грабеж в автобусе? А родственники? Вы им хотя бы объяснили?
– В двух словах. Времени не было.
Елена Петровна покачала головой:
– Да уж, действительно... здоровый реализм. Иначе не скажешь.
– Не мы виноваты, – пробормотал Голубь. – Я до сих пор помню, как внучки старушки на меня смотрели.
– Задержали грабителей? – после короткой паузы спросил Борис Дмитриевич.
Виктор вздохнул.
– Звонила пьяная девчонка. Она повздорила со своим приятелем и решила попугать его милицией. У нас частенько бывают ложные вызовы.
– Тяжело было? – участливо спросил Борис Дмитриевич.
– Здоровый реализм выручил, – усмехнулся Виктор. – Это же не единственная такая история.
– Нет, что ни говорите, вам нужен крепкий тыл, – назидательно проговорила Елена Петровна. – Тоже мне – Шерлок Холмс. Сопьетесь или станете бабником.
– Критический возраст уже прошел, – осторожно заметил Голубь. – И потом, мне поздно жениться.
– Это никогда не поздно, – запальчиво возразила Елена Петровна.
– Стать бабником или жениться? – осведомился Борис Дмитриевич.
– Прекрати, Борис! – окончательно рассердилась Елена Петровна.
Ее обычно добродушное лицо, тронутое оспинками, стало чужим и холодным.
– Скажите, Виктор, для чего вы живете? Семьи у вас нет, заботиться не о ком. Особых увлечений за вами не замечала. Для карьеры?
Виктор прыснул. Он вдруг вспомнил своего знакомого, Толю Шмыткина. Круглый, как колобок, большеголовый лейтенантик, лет десять назад он работал в уголовном розыске. Толя ничем не выделялся среди других, разве что своей, сохраненной с детства и пронесенной сквозь все житейские невзгоды привычкой ковырять в носу. Недавно Голубь за каким-то делом пошел в отдел службы и там на дверях одного из кабинетов к своему удивлению увидел его фамилию. Недолго думая, он открыл дверь. В большой комнате за полированным столом сидел Толик Шмыткин в новых майорских погонах и... самозабвенно ковырял в носу. Голубя он не заметил.
– Почему вы смеетесь? – подозрительно глядя на Виктора, продолжала допрос Елена Петровна. – Я понимаю, что вы не карьерист, но тогда позвольте все-таки узнать: для чего вы живете? Ходите на работу. Раскрываете преступления. И все? Не маловато ли? Не сократили ли вы свой производственный план, как у нас делают, чтобы потом ходить в передовиках?
– Это очень... деликатный вопрос, – поежился Виктор, с надеждой взглянув на Бориса Дмитриевича. Тот стрельнул глазами в сторону жены и беспомощно развел руками.
– Думаю, наша многолетняя дружба дает мне право на такой вопрос, – безжалостно парировала Елена Петровна.
– Но я боюсь, что не могу ответить однозначно, – пробормотал Виктор. – Ну, хорошо, я попробую, хотя... Понимаете, я считаю, что моя работа уникальна. Каждый раз она ставит меня в такое положение, что я... должен принять решение, которое меняет судьбу человека, простите за громкое слово. Это только в кино обкладывают преступника свидетелями, отпечатками пальцев... А ведь субъективный момент имеет большое значение, хотя его в систему доказательств не включишь. Он-то, преступник, ребенка, скажем, в садик отводит по утрам. В деревню к матери за продуктами едет. Словом, живет. Потом уж суд ему даст, что причитается. А пока у меня кроме подозрения ничего нет. И вот смотришь на него, на свидетелей, на потерпевших... Кто они? Чем живут? Порядочные люди или нет? Страшно важно, чтобы твое субъективное мнение совпало потом с тем, что дадут доказательства. Потому что прежде, чем совершить преступление и оставить какие-то следы, человек мысленно его уже себе позволил. Он уже мысленно выступил против нравственных правил, установленных обществом. А это тоже в чем-то выражается: в словах, поступках, образе мыслей... Может даже безобидных на первый взгляд.
– Что же вы хотите сказать, что преступников гораздо больше, чем вы ловите? – спросил Борис Дмитриевич.
– Наверно их действительно несколько больше, но я ничего не хочу сказать. Я хочу задать вам вопрос. Можно?
– Ну-ну!
Борис Дмитриевич задорно взъерошил свои седоватые короткие волосы и снял очки, уставя в Голубя выпуклые серые глаза.
– Только не обижайтесь. Будет что-то вроде теста. Вы ведь летом работаете в приемной комиссии? Почему вы ни разу не получили взятку у родителей абитуриентов? Я полагаю, предложения имели место?
– Виктор, что вы говорите! – негодующе произнесла Елена Петровна.
– Подожди, Лена... В конце концов, ты первая открыла этот ящик Пандоры, – Борис Дмитриевич обратился к Виктору: – Хорошо. Как я должен отвечать?
– Так, будто отвечаете себе.
– Н-ну, потому что это... это... неприлично.
– Двойка, – безапелляционно оценил Виктор.
– Но почему? – удивился Борис Дмитриевич.
– Неприлично выражаться нецензурной бранью. Неприлично оправлять естественные надобности в общественных местах. А что неприличного в том, что один интеллигентный человек делает одолжение другому интеллигентному человеку и получает за это подарок?
– Эх, ты! – Елена Петровна с чувством превосходства посмотрела на мужа. – Взятка не может быть приличной или неприличной. Она карается законом. Пять лет. Или шесть. Неважно. Ответ верен?
– Ответ верен, – грустно кивнул головой Виктор.
– А почему такой тон? – недоверчиво спросил Борис Дмитриевич.
– Потому что из вашего ответа вытекает, – объяснил Виктор, – что воровать нельзя, так как можно получить пять лет. Следовательно, если угрозы получить пять лет не возникает, то воровать можно. Тут уж рукой подать до оригинальной идеи «не пойман – не вор».
– Фу, черт! – вздохнул Борис Дмитриевич. – Какой-то порочный круг. Хорошо, сдаюсь...
– Нет, погодите! У меня еще есть ответ.
Елена Петровна положила руку на плечо мужа.
– Мы забыли. Даже странно... То, о чем говорит Виктор – безнравственно.
– Верно. Это нарушение не правил приличия, а нравственных правил, установленных обществом, – помимо того, что это, разумеется, уголовное преступление. И на мой взгляд, преступление всякое опасно не столько ущербом, причиненным здоровью людей или материальному их положению, сколько – забвением этих правил. Как-то столкнулся с одной кражей, пустяковая такая кража. Рабочий у себя на даче клетку для кроликов делал. Понадобилась ему металлическая сетка – вот и украл на заводе. Разговариваю, смотрю – ну, нормальный парень! Семьянин, производственник и так далее. Жаль мне его стало. Что же ты, говорю, друг, душу свою бессмертную, хорошую, человечью, на кроличью сетку разменял? А он подумал так, серьезно, и говорит: насчет сетки – виноват, а про душу вы ерунду несете. Нет никакой души, тем более, бессмертной. Все помрем – и кто ворует, и кто не ворует. Сцепились мы с ним. Я ему кричу: твоя душа в твоих детях останется, твои мысли к ним перейдут, как ты к обществу относишься, так и они. А он – ни черта в моих детях не останется, я сам по себе, дети – сами по себе. От человека не мысли, не слова остаются, а дела. Вот дача, говорит, от меня останется и детям перейдет. Так ни до чего и не договорились.
– Интересно, – Борис Дмитриевич с наслаждением потер ладони. – Лена, твой ученик уверовал в бессмертие души. Где? В милиции! Мало того – пропагандирует это среди правонарушителей. Кошмар! Как вы дошли до такого, Виктор?
– Да никак, – усмехнулся Виктор. – Просто считаю, как поется в одной песне, – «ничто на земле не проходит бесследно».
– А вы знаете, что автор полюбившейся вам песни содрал ее идею у Сократа, который и додумался до теории бессмертия души, если верить Платону, его ученику.
– Ну да! – удивился Голубь.
– Чтоб я документ потерял, как говорят ваши подшефные. В день своей казни Сократ в беседе с учениками привел четыре доказательства бессмертия души. А ваши соображения о нравственном обязательстве личности перед обществом где-то смыкаются с его положениями. Это начинает наводить меня на крамольную мысль о том, что бессмертие души – не такая уж и ерунда, как принято думать в наше рациональное время. Кстати, у меня в саквояже лежат сочинения Платона. Вчера один симпатичный юноша предложил их на улице за сравнительно божескую цену. Я посмотрел – штампа нет. Как вы думаете, они действительно из личной библиотеки?
– В лучшем случае – из папиной, – ответил Голубь.
– В милицию я бы его не утащил, поэтому сделал единственное, что мог. Лена, принеси, пожалуйста. Что-то мне тяжело встать. Воздуху не хватает...
Елена Петровна внимательно взглянула на мужа и вышла. Она принесла книги и положила их на стол, отодвинув чашки с чаем.
– Тебе плохо, Борис?
– Ничего особенного, не беспокойся. Вечер... Вечером всегда душно.
Лицо у него посерело, покрылось росинками пота. Виктор встал и приоткрыл окно. Пахнуло свежестью.
– Когда у вас отправление? – спросил Голубь.
– Через четыре часа, – ответила Елена Петровна, – а что?
– Борис Дмитриевич может полежать пока. А мы с вами поболтаем на кухне.
– Я нормально себя чувствую, – запротестовал Борис Дмитриевич, но, увидя обращенный на него взгляд жены, махнул рукой: – Ну, хорошо, хорошо.
Он тяжело поднялся и криво улыбнулся Виктору:
– Ну, ведите... ученик Сократа.
– Уж вы скажете, – смутился Виктор, поддерживая Бориса Дмитриевича и направляясь с ним к дивану. – Я и не знаю о нем ничего.
– А вот прочтите – узнаете. Я вам и книги оставлю.
– Да прочесть-то прочту. Только не в коня корм. Мне бы что полегче. А кроме того – уж времени больно много прошло. Что мне этот грек нового даст? Я ж историю учил. Детство человечества. Земля у них на трех китах стоит, а человек – игрушка в руках богов. И потом, эти древние греки – такие многословные. Я еще по институтской программе помню, – осторожно уговаривал Голубь Бориса Дмитриевича.
Он уложил его на диван, накрыл ноги шерстяным одеялом. Борис Дмитриевич лежал, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Медленно открыл их, поманил Виктора. Тот присел на край дивана.
– Сократ, по свидетельству Платона, в день казни описывал своим ученикам Землю такой, какой ее видно из космоса. Причем эти описания временами удивительно схожи с теми, что встречаются у наших космонавтов. – Борис Дмитриевич значительно поднял палец и добавил: – Это вам за трех китов. Понятно?
– Понятно, – смущенно ответил Виктор. – Обязательно прочту. Я ведь...
– Нет, сейчас я вам... еще одну штуку... в «девятку». Я когда-то был неплохим нападающим... Сейчас, отдышусь.
Он помолчал немного, положив успокаивающе ладонь на руку Голубя:
– Вот. Слушайте. Это Петр Вяземский:
Вам, чуждым летописи древней,
Вам в ум забрать не мудрено,
Что с той поры и свет в деревне,
Как стали вы смотреть в окно.
Нет, и до вас шли годы к цели,
В деревне Божий свет не гас,
И в окна многие смотрели,
Которые позорче вас.
Он устало, но победно взглянул на Виктора:
– Ну, как?
– Два ноль. Что уж... Только пожалуйста сейчас лежите, отдыхайте.
Голубь уступил место Елене Петровне, которая принесла лекарство.
Через некоторое время она пришла на кухню и села рядом с Виктором.
– Уснул, – ответила она на его немой вопрос.
– Что это было?
– Ничего особенного, Виктор, ничего особенного. Просто у него старое, изношенное сердце. А последнее время он очень много работал.
Елена Петровна задумчиво помешала ложечкой в стакане и продолжала:
– Бессмертна душа или нет – вопрос проблематичный, а вот сердце... У него определенный срок и, как выясняется, очень маленький.
– Так может его... лучше в больницу? – осторожно спросил Голубь.
– В больнице ему уже практически не помогут, – спокойно, даже как-то равнодушно ответила Елена Петровна, продолжая беззвучно помешивать ложечкой в стакане. – Я посоветовалась с врачами. Они сказали: река, свежий воздух – хуже не будет. Вот – едем.
Она подняла голову и взглянула на Виктора.
– Я рада, что мы увиделись. И Борис был такой... оживленный. Он у меня ведь... вечный студент: поговорить, разыграть, мировые вопросы обсудить...
– Мне тоже было хорошо, – признательно улыбнулся Виктор. – Как будто в институт вернулся, на пятнадцать лет назад.
– Вы обязательно прочтите Платона, – напомнила Елена Петровна, – очень интересно. И Борис верно заметил, созвучно вам в чем-то. У вас действительно уникальная работа. Борис как-то сказал мне, что вы изучаете срезы человеческой нравственности – а у нее ведь тысячелетний опыт.
– Какое, изучаю, – махнул рукой Виктор. – Я – чернорабочий, практик. Мне изучать некогда. Я эти срезы считать не успеваю.
– Не скажите, дорогой, не скажите, – покачала головой Елена Петровна. – Ваша практика и на вас влияет, делает лучше, добрее. Я вас знаю давно, поверьте, со стороны виднее.
– Ну, за меня вы можете быть спокойны. Я нравственен профессионально. По долгу службы. Вы где-нибудь читали о безнравственном милиционере? В литературе этот тип обречен быть нравственным. В жизни тоже.
– Так уж и обречен? А ваш этот приятель... Олег?
– Я бы не назвал его безнравственным. Дела семейные, знаете... Он несколько, может, глуповат – отсюда все его беды.
– Почему же он тогда у вас работает – и даже преуспел? Я думала, в вашей организации дураков не держат.
– Дураки есть в любой организации. И потом, глупость и профессиональная непригодность – разные штуки.
– Однако вы далеко зайдете с таким тезисом. Смотрите, не споткнитесь. Глупость – дело наживное в отличие от профессиональной непригодности, – она тихо рассмеялась. – Фу ты, прямо заразилась от вас обоих. Я же серьезный человек, а вот поди... Треплюсь, как девчонка.
– Это не треп, – покачал головой Виктор. – Мы говорим о жизни. А жизнь – заразительная вещь.
– Вот поэтому я рада, что мы пришли к вам. Жаль только, что Борис устал. Пойдемте, посмотрим, как он там.
Они тихо подошли к дивану. Борис Дмитриевич спал, лицо его было безмятежно и спокойно. И страшно было думать, что жизнь этого большого тела поддерживает старое, изработанное сердце, которое скоро остановится навсегда.
– Господи, как я хочу, чтобы ему стало лучше, – беззвучно прошептала Елена Петровна.
Она поправила шерстяное одеяло, потом села рядом и долго смотрела на спящего горестным взглядом.
