Текст книги "Мы вернемся осенью (Повести)"
Автор книги: Валерий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
В январе 1937 года на станции Сиверская, недалеко от Гатчины, с поезда сошел невысокий человек лет тридцати. Круглое небритое лицо его выражало тоскливую озабоченность, он простуженно шмыгал носом и перекладывал из одной руки в другую небольшой деревянный чемоданчик. Выйдя из дверей вокзала, достал какую-то бумажку и принялся разбирать написанное.
– Гражданин, предъявите документы!
Человек вздрогнул от неожиданности и с готовностью полез в карман за паспортом. Этот паспорт милиция проверяла несчетное количество раз, и всегда все сходило, поэтому он не волновался. В чемодане у него были: паяльник, напильник, кусок олова, канифоль, немного сала и краюха хлеба.
– Чем занимаетесь, гражданин Волхонкин? – спросил милиционер, продолжая изучать паспорт.
– Я лудильщик, вот приехал по адресу... здесь написано... – он достал бумажку и показал милиционеру.
– Ладно, можете идти.
Милиционер взял под козырек, возвратил бумажку, паспорт и пошел на вокзал, лениво посматривая по сторонам. Волхонкин поглядел ему вслед, выругался шепотом и, подхватив чемодан, побрел прочь от вокзала.
За этой сценой из окна пустого зала ожидания следили двое мужчин, по виду – проезжих пассажиров. К ним-то и подошел милиционер.
– Говорит, по улице Либкнехта восемнадцать у какой-то бабки сторговался кастрюли чинить. Бумажку показал с адресом, – сообщил он тому, что постарше.
– Если адрес случайный – будем брать вечером, – сказал тот, что постарше своему напарнику.
Вечером Александр Волхонкин, он же Георгий Самарин, был задержан.
...В камере Самарин повалился на нары, закинув руки за голову. Видимо, теперь его повезут в Красноярск, может, в дороге будет возможность побега... В коридоре кто-то подошел к двери, заглянул в глазок. Проверяли. Нет, видать, отбегался. Теперь надо готовиться к очным ставкам. С Жернявским в первую очередь... Самарин вспомнил худого добродушного старика. Если бы не он, если бы хоть кто-нибудь другой, ну, Козюткин, что ли, – тогда бы еще оставалась слабенькая надежда. А теперь ее не было. Никакой надежды. Ничего не было. Одни воспоминания...
Георгий Самарин считал себя везучим. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, семья переехала из Петрограда в Сибирь. Деревенские мальчишки, с которыми Георгий быстро и легко сошелся, смотрели на него – питерца – с почтением, и это наводило на мысль о некотором преимуществе. Когда ему, шестнадцатилетнему парню, предложили стать заведующим районной избой-читальней, Самарин снова понял это, как некое отличие его от своих сверстников. Ему хватало ума не обнаруживать превосходства над сверстниками, но про себя он считал их людьми второго сорта, неспособными выполнять роль, предназначенную для него. Правда, что это за роль, он и сам хорошо не представлял. Свое следующее назначение на должность секретаря сельсовета Георгий принял уже как естественное признание своих достоинств и очередную ступень, ведущую к этой самой неведомой еще, но значительной роли. Без особых усилий Самарин постиг свои новые обязанности, обзавелся массой знакомых, которым был нужен и полезен, при случае не отказывался от подношений, не отягощая себя оправданиями. Последнее время он, правда, стал все чаще испытывать раздражение – от глупых просителей, от их дурацких подарков, от мелких дел и обязанностей, на которые ему было в сущности наплевать. Он чувствовал, что полоса везения, по которой он привык с детства шагать, кончилась, а вожделенной роли так и нет. И именно это его угнетало, а не надоевшая канцелярская работа.
Самарин прибыл в Байкит осенью тридцать пятого года.
В райисполкоме он обратил внимание на высокого черноволосого парня его возраста. Тот, видимо, ждал приема: раза два коротко взглянул на Самарина, присел рядом на скрипучую скамью – ждать было скучно.
– Откуда, товарищ?
Самарину тоже надоело сидеть молча.
– Из Красноярска по направлению. Вообще-то я ленинградец...
– Что ты говоришь! Вот встреча, так встреча! Я тоже ленинградец... На Литейном жил, а ты?
– Я не в самом Ленинграде – в Ораниенбауме.
– А к нам на Север как попал?
– Был избачом, потом секретарем сельсовета. Сейчас вроде как на повышение сюда послали. А тебя?
– А его тоже на повышение, – раздался неожиданно чей-то голос.
Самарин обернулся: позади с папкой под мышкой стоял невысокий с гладко обритой головой человек и, улыбаясь, глядел на них. Бритоголовый тронул легонько папкой Самарина, кивнул его собеседнику и, открыв ключом дверь, на которой было написано «Пред. Байкитского Туз. Рика Лозовцев», показал рукой – проходите.
– Садитесь. Вы, как я понял, Самарин? Прошу извинить за подслушанный разговор, но свободной должности секретаря у меня нет. Пока... Кроме того, некоторые исторические и географические особенности развития нашего района требуют от советских работников определенного опыта работы именно в условиях Севера. Что?
– Но мне говорили...
– Первое время будете работать уполномоченным по заготовкам пушнины. Здесь вы быстрее познакомитесь с людьми, с системой нашего хозяйства – она имеет некоторые специфические особенности. Ваша задача – активизировать деятельность интеграла...
– Какой интеграл! Товарищ Лозовцев, я не понимаю... Я же по направлению в ваш Рик... секретарем... – начал Самарин дрожащим от обиды голосом.
– А я вас что – на Северный полюс посылаю?
– Но ведь не секретарем...
– Послушай, Самарин... как тебя зовут?
– Георгий.
– Так вот, Георгий, чего ты бузишь? Ты местный язык, обычаи знаешь? Ты задачи интеграла знаешь? Ну, каким ты сейчас будешь, к черту, секретарем Рика? Туз-рика! Знаешь, что это такое? Ту-земный районный исполнительный комитет!
Лозовцев спросил Самарина о чем-то на непонятном языке.
– Что? – растерялся тот.
– Переведи, – кивнул Лозовцев его новому знакомому.
Тот, улыбаясь, перевел фразу.
– Понял? А ты мне говоришь «что». Как же ты будешь проводить на местах политику партии в отношении малых народностей Севера, если даже языка их не знаешь? Теперь посмотри на мое предложение. Ты знаешь, что такое пушнина? Это – золото. Валюта! Государственной важности дело. Нужно наладить учет, контроль за ее поступлением. И Советская власть это дело тебе доверяет, потому что видит – оно тебе по силам. Так какое право ты имеешь отказываться от этого поручения, а? – Лозовцев ткнул в сторону черноволосого парня: – А ты что молчишь? Скажи ему, прав я или нет! Кстати, вы незнакомы? Знакомьтесь! Это, Николай, наш новый уполномоченный по заготовке пушнины, Самарин Георгий... как по батюшке?
– Васильевич, – пробормотал Самарин, немного ошалевший от такой напористости. – Но я же еще не...
– А это, – не обращая внимания на его попытку возразить, продолжал Лозовцев, – начальник нашей Байкитской милиции, Николай Осипович Пролетарский.
Он повернулся к парню:
– На бюро твоя кандидатура утверждена, приказ о назначении подписан, согласие, вроде, имеется...
– Да, согласие-то имеется, – вздохнул Пролетарский. – Вот опыта у меня не имеется. А опыт, сами понимаете, это...
– И ты туда же! Опыт – это привычка быть битым. Судя по вашему поведению, этот опыт скоро у вас обоих появится. И довольно об этом. Послушайте меня, – Лозовцев обнял за плечи Самарина и Пролетарского. – Вы хорошие, умные ребята. Поймите – никто, кроме вас, сейчас не сделает эту работу. Привыкайте к ответственности. Через десять-двадцать лет вырастут другие люди – а вы что же? Всё в мальчиках будете ходить? Куда пошлют? Хороши строители социализма! Я вам даю дело, на котором вы можете себя попробовать. Как наша смена. Как будущие хозяйственные и партийные руководители. Как мужчины, в конце концов! Хотите узнать, на что вы годитесь?
Пролетарский и Самарин молчали.
– Ну, вот, – удовлетворенно произнес Лозовцев, – приятно слышать умные речи. Тогда – в добрый путь!
Выдвиженцы вышли из Рика вместе.
– Ну, как тебе прием? – поинтересовался Пролетарский.
– Несерьезный какой-то мужик, – поморщился Самарин.
– Нет, брат, не понял ты его. Мужик самый серьезный. Со Щетинкиным и Кравченко вместе воевал, еще тогда... против Колчака.
– Что ты говоришь? – рассеянно произнес Самарин.
– Точно. А потом здесь Советскую власть устанавливал. Первые кооперативные лавки организовывал. Его с тех времен эвенки так и прозвали – «красный купец».
– Слушай, а что это он про интеграл какой-то говорил? Я в математике, знаешь...
– Так я же и объясняю: он этот интеграл и организовал, ну – форма кооперации... форма объединения охотников для совместного пушного промысла. Интеграл снабжает охотников необходимыми товарами, продуктами, снаряжением, а они сдают добытую пушнину в интеграл. Тебе обязательно придется разобраться в этой конторе.
– А куда денешься, – уныло вздохнул Самарин.
– Георгий Васильевич, погодите минутку!
К новым знакомым от здания райисполкома спешил по тропинке пожилой высокий человек в старом пальто и шапке-ушанке. С трудом отдышавшись, он отрекомендовался:
– Жернявский Роман Григорьевич, главный бухгалтер интеграла. Вы Самарин, новый уполномоченный, верно? Настоятельным образом прошу вас остановиться у меня. Кстати, и вам будет полезно, ведь никто лучше меня не расскажет о будущей вашей работе. Наконец, я выполняю поручение председателя Рика – он поручил мне взять заботу о вас. Так что – не откажите, Георгий Васильевич. Я тут недалеко живу.
– Ну и напористый народ здесь у вас, – проговорил Самарин Пролетарскому. – Этак вы меня к вечеру жените, а завтра я при таких темпах папой стану.
– Очень даже спокойно, – согласился тот и повернулся к Жернявскому. – А меня что же не приглашаете, Роман Григорьевич?
– Николай Осипович, боже мой, да за честь почту́! – воскликнул Жернявский. – Мне просто неудобно было делать это по некоторым, известным вам, вероятно, соображениям. Но я давно тешусь тайной надеждой затащить вас к себе. Еще когда вы приезжали по делу о хищении соболей, помните? Мы еще с вами тогда дискутировали о политике... Словом, я скоро вернусь, так что идите ко мне и ждите.
Жернявский церемонно поклонился и направился мимо них по тропке.
– Ну, что, гульнем? – ткнул Самарин Пролетарского в бок, – обмоем вступление в должность?
Пролетарский помялся, потом махнул рукой:
– Была не была! Ленинградцы сюда не каждый день едут.
– А что это он тебе про какие-то соображения намекал? – заинтересовался Самарин, когда они направились к дому бухгалтера.
– Ха! Знаешь, кто он?
– Кто?
– Контрик. Бывший поручик колчаковской армии.
– Но-о!
– Вот и «но». Мы как встречаемся – сразу в топоры. Но что у него не отнимешь – никаких провокаций не допускает. Видишь – даже в гости не приглашал, боялся мне повредить.
– Слушай, я тебя спросить хочу – не обидишься? – Самарин искоса глянул на собеседника. – Что это у тебя фамилия такая? Псевдоним?
– А чего обижаться, – усмехнулся Пролетарский. – Я в восемь лет осиротел. Ну и крутился между добрых людей. У всей нашей слободы в родственниках ходил – я ж фабричный. Так и звали все – Колька Пролетарский. Потом уж, когда документы получать стал – выправил себе эту фамилию. Привык к ней. По отцу-то я Осипов.
Жернявский пришел, когда друзья уже приготовили немудреный стол, растопили печь и немного прибрали в комнате: старик жил одиноко и не особенно заботился о порядке. Самарин посмотрел лежащие на подоконнике книги: старую подшивку «Красной Нивы», «Два мира» Зазубрина, церковные книги – библию, евангелие.
– Интересуетесь библиотекой? – спросил Жернявский, вытаскивая из старой сумки хлеб и две заиндевевшие бутылки водки. – Да, были когда-то книги-книжечки. Отец у меня любитель... земля ему пухом, приохотил читать. Прошу к столу.
Все расселись.
– Ну, по праву хозяина – за знакомство!
Выпили. Помолчали.
– Роман Григорьевич, – нерешительно спросил Самарин, – извините, вы верующий?
– Это вы библию увидели, – улыбнулся Жернявский. – Нет, стопроцентный атеист, уверяю вас. Но религиозные книги держу и перечитываю. Оч-чень любопытные книги. Христианское учение не может не заинтересовать хотя бы потому, что этот общественно-политический феномен пережил несколько социально-экономических формаций, практически не меняя своей сущности. Судите сами: столько событий прошло, гибли и возрождались государства, а эта по виду простенькая сказка о сыне плотника из Назарета продолжала покорять людей. Ведь кажется, по всем законам учение должно было устареть, подвергнуться моральному износу, нет – живет! И, что характерно, христианское учение удовлетворяло не только разные исторические эпохи – оно удовлетворяло и разные классы. Вот, не угодно ли?
Жернявский потянулся к окну, взял книгу в темном переплете, пролистал несколько страниц и прочел:
– «Научитесь от меня, ибо я кроток и смирен сердцем». Ну, велика ли мудрость? А ведь до Христа были разумники посильнее. С Сократом, например, не сравнишь. Так почему же проповедь именно его – бедного, полуграмотного еврея – стала молитвой царей и рабов, мудрецов и вступающих в жизнь молодых людей? На мученическую смерть шли с этой молитвой! Две тысячи без малого лет помнят люди все, что он говорил. Ну, скажите, Николай Осипович, вот вы скептически улыбаетесь – скажите мне по чистой совести: легла ли в сокровищницу человеческого разума какая-нибудь другая мысль, которая вот так же покорила бы людей?
Пролетарский, покачиваясь на стуле, весело ответил:
– Покорила – не знаю. А вот чтобы людям глаза открыла...
– Это все равно... Нуте-с!
– «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей – приобретет же он весь мир».
Жернявский с книгой в руках, торжествуя, подошел к Пролетарскому.
– Цитирую. Евангелие от Матфея. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» Каково сказано, а? Две тысячи лет назад – и прямо к сегодняшней встрече нашей!
Самарин расхохотался и хлопнул Пролетарского по плечу, он заметно опьянел.
– Вот это удар! Лежи, Николай, не брыкайся. Нокаут!
Пролетарский отбросил руку и встал.
– Ну, положим, не нокаут. Можно вопрос, Роман Григорьевич?
– Извольте, извольте.
– Скажите, вот вы сейчас восхищались мыслями о кротости духа, о спасении души... Так?
– Так.
– Вы, как будто, разделяете эти мысли?
– Да, но, повторяю, не все учение. В бога я не верю.
– Не в этом дело.
– А в чем же?
– А в том, что лет двадцать назад у вас на этот счет была иная, прямо противоположная точка зрения. Так?
– Николай, зачем ты это? – Самарин тронул его за плечо.
Пролетарский, не обращая на него внимания, продолжал:
– Уж простите, но нелогично получается: вы ведь в восемнадцатом году руководствовались не евангелием от Матфея, а приказами Колчака, верно?
– Прекрати, Николай! – Самарин сделал попытку встать.
– Замолкни! А когда вам, Роман Григорьевич, кузькину мать показали, вы и нашли себе в утешение сокровищницу эту. – Пролетарский ткнул пальцем в евангелие. – А что делать оставалось, если вам Красная Армия зубы вырвала? Кусаться-то нечем!
– Ну, зачем, зачем ты так! – отчаянно простонал Самарин. – Что тебе тут – комсомольское собрание? Пришли же выпить, посидеть. Неужели нельзя без этих... без этого... горлодерства часа прожить!
– Горлодерства? – Пролетарский недоуменно взглянул на Самарина. – Ты что – грибов поганых наелся? Не понимаешь, о чем речь? Так все на свете пропить можно...
– Друзья, друзья! – Жернявский поднял руку. – Ради бога... Николай Осипович, Георгий Васильевич... Я вовсе не нуждаюсь в вашей защите. Ничего же не произошло. Никто никого не обидел. И спор очень интересный. Не надо только между собой ругаться. Я отвечу вам, Николай Осипович. Да, я воевал против Красной Армии. Да, выполнял военные приказы. Правда, не самого Колчака, а генерала Анатолия Николаевича Пепеляева – я у него служил.
– Роли не играет, – зло ответил Пролетарский.
– Определенную роль играет, – мягко возразил Жернявский. – Если вы интересовались этим вопросом, военные во главе с командующим войсками Енисейской губернии Зиневичем написали в 1919 году письмо Колчаку, в котором требовали передать всю власть ему, Пепеляеву. Если бы Колчак сделал это – возможно, все сложилось бы по-другому. Пепеляев был коренной сибиряк, его любили солдаты. Пепеляева поддерживала вся интеллигенция, эсеры...
– Да какое это сейчас имеет значение, что вы разговор-то в сторону уводите! Слава богу, историю я знаю. «Интеллигенция, эсеры...» Вы мне еще про опричников расскажите. Речь-то о вас идет, а не о вашем любимом генерале. Вот и скажите мне честно, без уверток: вы лично жалеете, что история не так пошла, как вам бы хотелось?
Жернявский помолчал, машинально листая книжку.
– Жалею, Николай Осипович.
– Так что же вы Иисуса Христа мусолите? Мозги людям пудрите?
– Видите ли, Николай Осипович, истории ведь все равно, что перед ней снимают – шляпу или голову. По здравому размышлению я предпочитаю снять шляпу. Вы верно заметили: кусать-то мне нечем, зубы у меня все вставные. Опять же катар желудка... Нет, в контрреволюционеры я не гожусь. Я обыкновенный старый, пошлый мещанин, который хочет одного – покоя...
В дверь постучали. Жернявский встал.
– Пойду, открою. Только прошу вас, друзья мои, – не ругайтесь. Ну, пусть я буду паршивая, облезлая контра, которую нужно уничтожить как класс. Только вы между собой не ссорьтесь. Это Север – здесь все должны быть друзьями, иначе не выживете. Уж поверьте мне.
Жернявский вышел. Пролетарский помолчал, затем подошел к Самарину.
– Ладно. Поручик прав. В конце концов, встрече это вредить не должно. Мир, а?
Самарин посопел носом, видимо, хотел покуражиться, но махнул рукой:
– Черт с тобой, мир. Только не митингуй больше. Куда годится, – старик в гости пригласил, а его чуть к стенке не ставят.
– Не буду, – усмехнулся Пролетарский, – пей свою водку спокойно.
– А у нас гостья! – раздался голос Жернявского.
Он появился в комнате с девочкой лет четырнадцати, черноволосой, с раскосыми глазами, в пальто нараспашку.
– Знакомьтесь, друзья. Это Иркума Дюлюбчина. Она пришла по очень важному делу. Говори, Иркума.
Девочка, смущаясь, стала объяснять:
– Мы в школе собираем библиотеку. Уже шестьдесят книг собрали... Вот. Может у вас есть книжки? Ребята в школе очень хотят иметь свою библиотеку.
– Конечно, поможем! Поможем, друзья?
Жернявский достал с подоконника «Красную Ниву» и роман Зазубрина. Посмотрел на библию.
– Держи, дружок. Церковные книги ребятам ни к чему. Они хороши для старости, да и то не всегда, как меня в этом только что убедили. А вот эти будут в самый раз.
Самарин виновато развел руками:
– А у меня ничего нет.
Иркума взглянула на Пролетарского.
– У вас тоже ничего нет?
– Есть... только не здесь. У меня в милиции Джек Лондон есть, три тома. Если хочешь, я принесу. Ты ведь в школу идешь? Я тебя провожу, мне все равно по дороге. До свидания, Роман Григорьевич, счастливо, Георгий.
Иркума и Пролетарский ушли. Самарин выразительно посмотрел им вслед.
– Да-а... Начальник милиции у вас действительно... Пролетарский.
– Ничего, ничего, – успокоил его Жернявский, – это знакомство полезно. Приятель начальника милиции – да вам на страшном суде бояться нечего будет! Зря только вы с ним ругаться стали. Ничего, можно списать на молодость. В другой раз будьте осторожнее – с должностными лицами этой категории надо держать ухо востро... Кстати, ваша должность тоже не без преимуществ.
– Ох, не напоминайте мне про нее, – поморщился Самарин. – Всю жизнь мечтал по тайге мотаться.
– Экое горе, – зевнул Жернявский. – Помотались бы с мое. А вы хоть знаете, что такое пушнина?
– Знаю. Уведомили. «Валюта»... «золото»...
– Послушайте, Георгий... нет, лучше Жорж – можно мне вас так называть?
– Валяйте.
– Я буду говорить откровенно. Я вас очень мало знаю, но вы производите впечатление неглупого молодого человека. Так вот, полагая вас таковым, для справки хочу сообщить, что господин Колчак, в симпатиях к коему упрекал меня Николай Осипович, в свое время продал, отдал... что там еще... подарил девять с лишним тысяч пудов золота американцам, французам, японцам, чехам. Вдумайтесь в цифру – девять тысяч! И только поэтому, именно поэтому полтора года царствовал. Не верьте никому, если скажут о других причинах. Золото – вот причина.
Самарин усмехнулся.
– Что это у нас сегодня только разговоров, что о Колчаке? Ну, растранжирил он девять тысяч пудов. Так его уже шлепнули давно. И золота нет. Или вы знаете людей, которые...
– Знаю, – тихо ответил Жернявский.
– Серьезно? Уж не здесь ли они, в Байките?
– Именно.
– Так пойдемте к ним, к этим миллионщикам – может, поделятся, – Самарин развеселился от этой мысли.
– А они здесь.
– Это вы, что ли? – недоверчиво спросил Самарин.
– В какой-то мере, да. Но в первую очередь – вы, Жорж.
Самарин молча смотрел на собеседника, не понимая. Что-то случилось в их разговоре. Жернявский смотрел ему в глаза и ни тени добродушия не было в его взгляде.
– Вы, в силу своих новых обязанностей, Жорж, будете контролировать сдачу пушнины в интеграл. А пушнина – это золото. Понятно?
Самарин встал, обошел неподвижно сидящего Жернявского.
– Та-ак. А вы смелый человек, Роман Григорьевич. И последствий не боитесь?
– Я ничего не боюсь, милый Жорж. Как-то мне пришлось сидеть несколько дней в камере смертников. После этого мне уже нечего бояться.
– А если я... расскажу все нашему общему другу, Николаю Осиповичу?
Жернявский поднял палец:
– В свое время канцлер Бисмарк сказал: «Глупость – дар божий, но не следует им злоупотреблять». Что касается вашего заявления, то вы можете привести его в исполнение. Только выгоды вам никакой не будет. Это первое.
– А второе?
– Второе... – Жернявский подошел к Самарину сзади, осторожно положил ему руки на плечи. – Я достаточно пожил, Жорж, поверьте мне. Сколько вы собираетесь здесь оставаться? Год, два, пять? Ездить в тайгу, мерзнуть в чумах и пить водку со старым, желчным бухгалтером? Спорить с Пролетарским о путях развития нового общества обезьяноподобных? А потом? Я скажу вам, что будет потом. Вы состаритесь, у вас выпадут зубы, как у меня, но я-то успел вставить на магистрали искусственные, а вам придется терпеть. Затем вы замените меня на посту бухгалтера. А потом женитесь, наплодите детей. И все? Прекрасная жизнь, не правда ли? Но ведь есть другая жизнь. Веселая, беспечная, с умными друзьями, очаровательными женщинами. Я знаю, у меня была такая жизнь. Я знаю, я жил, – он помолчал и тихо добавил: – И еще буду жить.
Взглянул на Самарина и теперь уже громко и весело закончил:
– Для этого нужно совсем немного: мужество, предприимчивость. И – умение молчать, – он подошел к Самарину. – Что – испугался? Эх, Жоржик! Через год где-нибудь в Крыму, а может, чем черт не шутит, и в Швейцарии вы будете смеяться над своими сегодняшними сомнениями. И эта грязная нора, морозы, ваша работа – покажутся вам тифозным бредом. Ну что, по рукам?
Самарин внимательно смотрел на старика.
– Вы, Роман Григорьевич, оказывается, не только смелый, но и умный человек.
– Да уж... не дурак, – хмыкнул бухгалтер.
