Текст книги "Мы вернемся осенью (Повести)"
Автор книги: Валерий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Да, брат, скоро ты один останешься. Пора мне с этой конторой завязывать. Уйду я.
Розыскник Алексей Кириллыч Воронец возился с дверным замком, подняв очки на лоб и изредка взглядывая на Голубя, проверял впечатление от сказанных слов. Заметив его недоверчивую усмешку, он выпрямился и, потрясая отверткой, возмутился:
– Ты чего скалишься? Думаешь, не уйду? Ого-го, еще как уйду! Ты молодой, десяток лет всего и работаешь, а я в войну дезертиров ловил. Тогда, брат, не так было...
Голубь глядел на него, улыбался – слушал и не слушал. Кириллычу далеко за пятьдесят. Волосы на голове – серебристым бобриком. Невысокий, плотный, лицо красное, без морщин. Возраст – сразу и не угадаешь. Почти не изменился с тех пор, как вместе работали в управлении. Это уже потом, когда постарел, надоело по командировкам мотаться, дачей обзавелся, – он перешел в райотдел. С Голубем виделись редко. Как сейчас, когда Виктор приехал в конце квартала, – выяснить, что реального даст райотдел на раскрытие.
Но внешне Кириллыч не менялся, был весь на виду. Он всегда в равной степени был озабочен неудовлетворительными результатами очередного розыска и заморозками, угрожающими его дачному садику. И в том и в другом случае он искал и находил конкретных виновников, которых бурно изобличал перед Голубем...
– Ты погляди, чем сейчас уголовный розыск занимается? – ткнул себе за плечо отверткой Кириллыч, развивая свою коронную мысль, которая завершалась у него обычно поговоркой: «Раньше люди жили – куда твое дело!». – Половина работы уходит на отказные материалы. Утюг украли – отказной, муж жену погонял – отказной, пацаны мопед угнали – обратно отказной! Разве это преступления? Работа? Я их не выходя из кабинета строгать могу – много ли ума надо? Меня еще в пятидесятом году начальник вызывал вечером и говорил – показывай участок! Идет, останавливается перед каждым домом и спрашивает: что тут? И докладываешь: здесь притон, тут краденое скупают... Имена, клички, связи, характеристики...
А сейчас... нет, не тот инспектор пошел. Вот раньше мы работали – куда твое дело!
– Так ведь и преступник не тот, Кириллыч, – улыбнулся Голубь.
– Верно, – погрустнел Кириллыч, – с теми, что раньше в зону уходили, не сравнить.
– А что, Алексей Кириллыч, – поинтересовался Голубь, – вы много помните интересных преступников?
Тот почесал отверткой за ухом.
– Знаешь, я долго думал, уже и порядком поработал, что на серьезное преступление дурак не пойдет, – умный должен быть преступник. А вот таких, умных-то, и немного приходилось видеть. Тут, по-моему, какое-то несоответствие. Скажем, преступление сложное, раскрывает его не один человек. А задержат преступника, глядишь на него: плюгавый, гугнявый, трусливый... Тьфу! Помнишь Цыганова?
Голубь кивнул головой. Эта группа полгода совершала дерзкие преступления. Уже когда стало известно, что он ее возглавляет, и на Цыганова был объявлен розыск, тот нахально звонил на работу в бухгалтерию и справлялся у кассира, много ли ему начислили денег, сетуя на то, что не может их получить.
– Так вот, подельник его, когда был арестован, три раза мне очные ставки срывал.
– Как это?
– А так. Привезу потерпевшую, вызову его из камеры, а он, подлец, увидит ее, потужится и, того... в штаны наложит. Приведут его в порядок, а он – опять... В наглую смотрит, кряхтит, аж синеет от натуги. А на суде юлил, вилял, плакал... Скотина! Я так полагаю: среди преступников настоящих злодеев да изуверов раз-два и обчелся. Остальные либо барахольщики, на все ради дармовой тряпки готовые, либо недоумки вроде этого. Такие и на грабеж пойдут, и на убийство. Тем более, что сейчас этого не надо. Дал девке по шапке – а шапка песцовая – вот тебе и двести рублей... Ну, ладно. Вроде бы теперь наладил замок. Не знаю, надолго ли. Да – все равно, скоро уйду на пенсию. Пора! Ну, что – идешь со мной?
Кириллыч повернул ключ в двери взад-вперед и вопросительно взглянул на Голубя. Тот посмотрел на часы – около семи. Собственно, планов у него особых и не было на вечер. К Кириллычу он зашел узнать, как идет работа по установлению личности трупа, останки которого обнаружены месяц назад при строительстве гаража. Реук отписал все материалы Кириллычу, и пока старик чинил замок, Голубь просмотрел дело. Смотреть, однако, практически было нечего, потому что самого главного, с чего начинается активный поиск, – сведений о личности убитого – не было. Правда, череп отправили в Центральную научно-исследовательскую криминалистическую лабораторию МВД СССР. Возможно, с восстановлением лица можно будет что-либо предпринять... А пока Воронец методически обходил дома возле горы, где были обнаружены останки, пытаясь выяснить что-нибудь у старожилов. Вот и сейчас он собрался в очередной обход, прихватив с собой Голубя.
– Идем, – кивнул Виктор.
Они направились к горе, видневшейся за пяти– и девятиэтажными домами.
– Последняя моя надежда, – показал Кириллыч в сторону ряда частных домов, уютно умостившихся в зарослях черемухи, рябины, акации. – Тут такие люди живут... знающие. Золотые люди! А вот разъедутся по новым микрорайонам – всё. Человек – он ведь чем интересен? Должностью, машиной, квартирой? – Кириллыч покрутил головой, – нет! Человек интересен тем, что он знает. Я тут одну старушку помню... Она в юности в няньках служила у какого-то важного адмирала в Прибалтике. Веришь ли – Николая видела, Колчака! Обыкновенная старуха. Расписывала их, как живых! И, между прочим, кражу в Доме культуры тогда помогла мне раскрыть. Наблюдательная бабка была. Вот что значит частный сектор, брат. Это ведь не только дома – это, Виктор, целая система отношений между людьми сносится. Ты в девятиэтажке своей хорошо соседей знаешь? Я тоже только вечером здороваюсь. А тут... поколения домами дружат! Такое только в деревне осталось. Вообще, я тебе скажу, не понимаю наших молодых ребят. Квартиры нет, живут в тесноте у родственников, а предложи в район – обидятся. А ведь там работать лучше.
– Ну, все-таки... город, – неуверенно возразил Голубь, – уровень жизни другой.
– Какой уровень, Витя! – Кириллыч даже остановился от возмущения.
– Хотя бы культурный.
– Нет, вы глядите! Ты-то! Ты-то сам где бывал за этот год? В оперном театре, к примеру, сколько раз был?
– В этом – ни разу, – подумав, ответил Голубь. – А вообще два раза. Первый раз карманника задерживали, а второй – дежурил, на проникновение туда выезжал.
– Вот видишь! – удовлетворенно заметил Кириллыч. Немного помолчал, спросил: – А что взяли?
– Когда?
– Ну, второй раз?
– Не подтвердилось проникновение, – вздохнул Голубь.
– Значит всего один раз и был – второй можно не считать... раз не подтвердилось, – поучительно сказал Кириллыч.
Они посмотрели друг на друга и расхохотались.
– Вот тебе и культурный уровень, – заключил Кириллыч. – Нет, брат, все от человека идет.
Он прищурился, вглядываясь в старенький, обшитый почерневшими от времени досками дом, мимо которого они шли.
– Зайдем?
На дворе, возле бочки с водой, старуха мыла веником таз. Она искоса взглянула на вошедших и продолжала заниматься своим делом.
– Здравствуйте, мамаша! – приветствовал ее Кириллыч.
– Здорово... сынок, – буркнула старуха, шуруя веником в тазу.
– Мы из милиции, – продолжал Кириллыч, доставая и показывая ей удостоверение.
Старуха, не торопясь, положила на землю веник и таз, вытерла руки фартуком и, взяв удостоверение, внимательно осмотрела его.
– У моей внучки такое же, – заметила она, – на конфетной фабрике работает.
Она еще раз поглядела на удостоверение и вернула его Кириллычу, заключив:
– Не вижу ни дьявола. Говорите, чего надо, коли из милиции!
– Нам бы побеседовать с вами...
– Тогда подождите, пока пол в сенях домою, – подумав, ответила старуха и, налив в таз воды, скрылась в доме.
– Посидим пока, – предложил Кириллыч Голубю, оглядываясь и вытирая шею. Они присели на завалинку. Немного погодя вышла старуха, села с ними.
– Как вас по имени-отчеству? – поинтересовался Кириллыч.
– Евдокия Ивановна.
– Вы давно здесь живете? – спросил Голубь.
– Всю жизнь, сынок, – вздохнула старуха. – Как муж помер, брат с женой переселился ко мне. А теперь – ни мужа, ни брата с женой – дети да внучата. И те не свои – братнины. Дом-то им не нужен, его под снос определяют. Вот и ждем с ним, с домом... когда нас снесут. Жилплощадь новую выделят – тут уж я совсем лишняя буду.
– Ну, что-то вы больно грустно настраиваетесь, – улыбнулся Кириллыч. – Я не намного младше вас, а, вон, видите – орел!
Евдокия Ивановна мельком взглянула на него и слабо улыбнулась.
– Насчет орла ты, мил человек, хватанул. Однако видимость у тебя, конечно, не чета мне. И то сказать – ты при деле. А я... Тут хоть настраивайся, хоть расстраивайся, – мысли-то все на одно поворачивают. Работать я не работаю, малых у нас в доме нет – что мне остается? Вон к Гришке схожу на гору, поругаюсь с ним – и вся радость.
– А кто это Гришка?
– А муж мой, – равнодушно ответила старуха.
Кириллыч переглянулся с Голубем.
– Так ведь... мы поняли, что он умер?
– Тридцать лет, как помер, – согласилась старуха.
– С кем же вы тогда... ругаетесь? – растерялся Голубь.
– А с ним и ругаюсь. Все тридцать лет.
Старуха весело посмотрела на них.
– Что это у вас вид какой-то... чумной? Думаете, заговариваюсь. Я иной раз тоже так думаю: не то живу я, не то – нет. Однако вот – живу. С милицией разговариваю. Или нет?
– С милицией, с милицией, – успокоил ее Кириллыч и снова достал платок, вытирая шею.
– Ну, стало быть, не блазнится. Мы с Гришей-то ни разу не ссорились, а прожили всего год. Вот и считайте: годочек-то и прожили в мире, а тридцать лет лаемся. Да это при том, что его все это время в живых нет. А?
– Да-а... – осторожно протянул Голубь. Он незаметно толкнул локтем Кириллыча и показал ему глазами на калитку. Тот утвердительно качнул головой и обратился к Евдокии Ивановне:
– А где похоронен ваш муж?
Старуха слабо махнула рукой.
– Там, на горе. Закрыли теперь это кладбище. Не разрешают здесь хоронить. Гаражи вокруг, дачи строят... Живым-то тесно, а этим... какая разница? И из-за этого с ним ругаюсь. Кабы не совался, куда не надо – сейчас бы вместе схоронили. Теперь, вон, лежи, старый дурак, один.
– А в других местах раньше захоронений не было?
– Нет, – удивилась старуха, – зачем в других... какие вам еще места понадобились?
– Это мы к тому, Евдокия Ивановна, что здесь недавно на горе захоронение нашли, отдельное. Человека... Может, на вашей памяти драка была в те годы или пропал без вести кто-нибудь?
– Не помню такого, – подумав, ответила старуха. – Раньше здесь народ тихий жил. Это теперь все... ушлые да отчаянные. Вон соседки дочка. Семнадцать лет только минуло, отца нет, мать в командировках... Оставила ей месяц назад сто пятьдесят рублей и уехала. Так она на днях аж два магнитофона купила. Я ей все говорю: Кланька, как ты, уховертка, этак-то денежки фуганула? Чего ты, дура, есть будешь до матери? И на кой ляд тебе две музыки враз? Фыркает, носом водит. Ее настоящее имя Клариса, так она страсть как оскорбляется, когда я ее Кланькой зову. Да еще при кавалерах. Они на ее эти два магнитофона, только она их включит, как раки на дохлую лягушку, ползут. Два дня назад аж разодрались. Саньке Мишину, с конфетной фабрики, здорово досталось – он их разнять пробовал. Вот и разнял – в больницу увезли.
– А у кого она магнитофоны приобрела, не знаете? – поинтересовался Голубь.
– У-у... как его? – старуха задумалась. – Живет на Электриков... «Типа» – она его зовет. Он Саньку и испинал тогда. Кабы не крикнул кто-то «милиция» – было бы вам захоронение, почище этого, что вы ищете.
– Это позавчера драка была? – перебил ее Кириллыч.
– Вроде, да... Позавчера. Начали-то они здесь, а Сашке досталось во-он возле той пятиэтажки.
– Ну, ладно, Евдокия Ивановна, мы пойдем. Спасибо вам.
– За что же «спасибо»? – удивилась старуха.
– Да за разговор, – улыбнулся Голубь.
Они попрощались и вышли. Евдокия Ивановна, приложив руку козырьком к глазам, долго смотрела в их сторону.
– Ну, нет худа без добра, – удовлетворенно вздохнул Кириллыч. – Мужик этот второй день без сознания, а два парня, что задержаны, такую чушь несут, аж уши вянут. Сейчас все понятно. Да еще Кланькина покупка выплыла. Видишь, как полезно вечером гулять? Давай-ка еще сюда зайдем.
Голубь оглянулся и заметил:
– А бабка-то все следит за нами.
Он ошибался. Евдокия Ивановна смотрела не на них, а на гору. Она смотрела и прикидывала, стоит ли сегодня идти к Гришке. Последнее время она редко бывала у него – тяжело ходить по жаре. Жаль, что эти два милиционера ушли. Старуха так часто за тридцать лет переживала раз за разом свою прошлую жизнь, что воспоминания стерлись, потеряли свое первоначальное значение. Она ни с кем не делилась ими, брат, знавший все, что случилось с ней и Гришей, давно умер, а у детей и внуков хватало своих забот.
Эти два человека, которым она начала рассказывать про Гришу, разбудили снова в ней воспоминания. И старуха смотрела широко раскрытыми глазами перед собой и видела себя молодой, быстрой... И своего Гришу – моториста дизеля, обеспечивавшего электричеством весь маленький поселок.
Она тогда уехала в город рожать, да неудачно. Ребенок родился мертвеньким, и она передала письмо со знакомым. А Гриша так ждал его, что утром, когда его позвали на почту, он бросил впопыхах факел, которым разогревал свой проклятый дизель, в бочку с песком и побежал. И пока он бежал на почту и читал там ее горькое испуганное письмо, факел каким-то образом вывалился из бочки...
Ему дали восемь лет, и вначале он писал тоскливые, ласковые письма, а потом с ним что-то случилось. Письма стали приходить злые, обидные. Временами в них прорывался прежний его голос, но не ласковый, а испуганный, разуверившийся. Кого-то он боялся, кому-то что-то должен был... Она ничего не понимала, ревела – и все. Он и сидел-то недалеко – километров двадцать пять лагерь их был. Завод какой-то строили. Несколько раз она ездила к нему...
И вот – к ней самой приехали. Выспрашивали: не знает ли такого-то и такого-то? Не называл ли Гриша их на свиданиях, не давал ли каких поручений? А потом сказали, что Гришу убили. Утопили в ванне с известью. Четверо каких-то... фамилии их называли, приметы описывали. Сбежали они после этого из лагеря. Так и не поняла она, за что его убили. Да и те, что к ней приезжали, сами, видимо, ничего понять не могли. Только и хватило ее на то, чтобы выпросить у них разрешения похоронить мужа здесь, в поселке. По первости она к нему плакать ходила. А потом ругаться стала. Здоровый мужик, а выдержать не смог! Она – баба – и то держалась. А ведь война была, не сладко жить одной-то. Честно-то что не жить, когда все есть, все хорошо. А ты поживи-ка честно, когда жрать нечего, когда мужика в доме нет. Ты в лагере честно поживи! Нет – связался с бандюгами, влез в их дело...
И с той поры – наладилась. Как неприятность какая или тоска заест – идет его отчитывать. Поругается, потом помирится, поплачет – и домой.
Жила она с братниной семьей, нянчила сперва его детей, потом внуков... Так и состарилась. Может, вышла бы замуж – забылось все понемногу. Да свободных женихов тогда не было после войны в их поселке, а уехать не смогла. Тут у нее жизнь началась, тут и самое хорошее было, и самое плохое... Куда же человек от этого денется?
...Евдокия Ивановна очнулась и переступила затекшими ногами. Нет, не пойдет она сегодня к Грише. Что с ним ругаться, с безответным? Жаль, что милиционеры ушли. Она бы им про него все рассказала. Гриша-то хороший был, только слабый. Вон как сейчас хорошо вспоминалось – прямо жаль, что эти двое ушли. Да где там – стали бы слушать! Вон как чесанули. Не иначе – за сумасшедшую ее сочли. Бог с ними. Своих дел, поди, хватает. Да и кому сейчас интересно то, что было тридцать лет назад?
Старухе и в голову не могло прийти, как нужно было Кириллычу и Голубю то, о чем она сейчас думала, стоя в сумерках у калитки старого дома, определенного решением исполкома под снос.
Глава девятая...Невидимая в темноте вода ласково и мерно шуршала. Казалось, кто-то большой и черный спокойно и глубоко дышал в глубине трубы. Павел вдруг приподнялся и стал пробираться между беглецами.
– Куда ты? – мрачно осведомился Казанкин.
Пряник ухватил за рукав проползавшего мимо Павла.
– Ну, куда понесло?
– Гулять, – зло ответил Павел и, рванув рукав, пополз в ту сторону, откуда они пришли.
– Вложит ведь, гад, – пробормотал Казанкин. Он нашарил увесистый камень и пополз было следом, но его остановил Сократ.
– Не сходи с ума. За тобой и так одна мокруха.
– Т-ты! Братское чувырло! – прошептал с ненавистью Казанкин. – Ты-то всегда чистеньким выходишь. Все тут виноватые, кроме тебя.
– Вот и учись, пока я жив, – слабо улыбнулся Сократ.
– Смеешься, – рассвирепел Казанкин. – Я вот шмякну сейчас по кумполу, а там пусть «зелененькие» разбираются, – он вытянул руку, пытаясь ухватить Сократа за ворот, но, получив неожиданно тупой и сильный удар в горло, закашлялся, силясь вдохнуть и не в состоянии сделать этого.
– Сиди, дурак, – приказал Сократ, отбирая у него камень. – Не утопи ты Гришку в известке – сейчас бы первый побежал нас закладывать. Успокойся, отдышись, – Павлик не за опером пошел.
– А куда он тогда?.. – настороженно спросил Пряник. Он не вмешивался в стычку, сообразив, что ни Павел, ни Сократ не утратили душевного равновесия, стало быть, держаться следует их.
– Не знаю. Хочешь – ползи за ним.
– А ты? – сдавленным голосом проговорил пришедший в себя Казанкин.
– Я останусь здесь.
Сократу было наплевать на этих двух дураков. Он действительно не понимал, куда и зачем ушел Павлик. Он просто ждал. Конечно же, Павлик что-то придумал. Это хорошо, может, найдет выход. Но если он так же будет исчезать там, на воле... Эта самостоятельность опаснее легковесных истерик Казанкина.
Пряник шепотом выругался и, не выдержав пытки неизвестностью, пополз вслед за Павлом. Некоторое время было слышно, как он двигался, затем снова установилась тишина. Сократ помолчал, слушая, скорее ощущая, мерное движение воды.
– Казанкин!
– Ну? – настороженно ответил тот.
– Ладно. Не выберемся мы отсюда – все ясно. Пойдем сдаваться. Все ясно. А если выберемся?
– Ну? – голос Казанкина был по-прежнему настороженным, но в нем появилась желанная Сократу нотка заинтересованности.
– Много нас. Ты не замечаешь? Четверо.
– То есть... Почему много?
– Ну, и тупой ты, – лениво усмехнулся старик. – Попробую объяснить. Ты Брагина знал? Я тоже. А какие права у этих двоих на то, что от него осталось? Понял?
– По-онял! – помолчав, медленно прошептал Казанкин. – Ох, и гад же ты! Сперва я уберу Пряника, а потом вы с Пашкой меня задавите? Умен ты, старик!
– Ничего ты не понял, – вздохнул Сократ. – Мне из вас троих никто не нужен. Потому что, как только дойдем до тайника, каждый начнет прикидывать, как бы всё урвать. Не так?
Казанкин молчал, и Сократ догадался, что он согласен с ним, во всяком случае, задумался над сказанным.
– Поэтому мне одинаково невыгодно туда прийти и с вами со всеми, и с тобой и Пряником, и без вас обоих – с Павликом. Я старик, и при таком раскладе мне не уцелеть. Тем более, что у Пряника и Павлика на воле друзей полно. А вот если бы я с тобой к тайнику пришел, думаю, мы могли бы честно располовинить. А? Прикинь-ка ухо к носу! Что молчишь-то?
– А что говорить-то? – голос Казанкина звучал неуверенно, и Сократ улыбнулся в темноте.
– Ничего не надо, дружок. Я только хочу знать, согласен ты со мной или нет?
– Согласен, – после некоторого молчания ответил Казанкин.
– Ну, и слава богу. Выберемся на волю, тогда подумаем с тобой, что делать. Начнем с Павлика. Вопросы есть?
– Есть. Если тебе Пашка не нужен – что ж ты его в побег взял?
– Соображаешь, – похвалил Сократ. – Ну, что ж, я не скрываю. Ты мне не был тогда нужен. Во-первых, мелочиться начал, болтать, дань с меня качать. Я этого не люблю. Это «бакланы» так новичков «на арапа» берут. Во-вторых, такого побега тебе ни в жизнь не сделать. Это только Павлик может. Он умный. Мне его голова нужна была. Но только в побег. А дальше? Я ведь тоже, как ты еще по Ачинску должен помнить, не дурак. А раз так – должен понимать: двум умникам на одной параше не усидеть. Кто-то из них должен в штаны наложить. И, наконец, третье: в принципе можно было бы и тебя убрать...
– А это как получится, – насторожился Казанкин.
– Совершенно верно, – успокоил его Сократ. – Это риск. И если дело не выгорит, ты через пять минут сдашь меня первому попавшемуся «свистку».
– Глазом не моргну, – подтвердил Казанкин.
– Вот видишь, как мы друг друга хорошо понимаем, – заметил Сократ, – если отдать твою долю – ты заткнешься, верно? Ясно теперь, почему я за тебя решил держаться?
– Ясно, Сократ. Все ясно!
– Зови меня Роман Григорьевич, – разрешил старик. – Как никак, подельники, компаньоны.
Он добродушно потрепал по спине собеседника, потом откинулся к своду трубы и вздохнул. Люди – воск. Нужно только немного терпения, чтобы размять его. А потом – лепи, что хочешь. Теперь Казанкин будет под контролем. А это очень пригодится, когда они выберутся. Сократ верил Павлику, как, впрочем, и всем остальным людям до определенного момента: пока тот зависел от него. Пока человеческая жизнь, благополучие находятся у тебя в залоге – людям можно верить. За пределами этих отношений верить опасно. Недолго ошибиться. Тем более в том мире, где жил старик. Впрочем, в существование другого мира он и не верил. Законы человеческих отношений везде одинаковы. Что такое «порядочный человек»? Бирка, которую может нацепить на себя любой, кому это нужно. Не-ет, этой цацкой играться не будем. Ненадежная вещь.
...В темноте, поглотившей Павлика и Пряника, послышались шум, неразборчивые голоса. Они приближались. Сократ и Казанкин прислушались.
– Двести восемьдесят два, двести восемьдесят три... Не торопись, укорачиваешь шаг... Двести восемьдесят пять...
– Вы чего там? – спросил Казанкин, вытягивая шею и пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь.
– Не мешай! Двести девяносто... девяносто один... два...
Наконец, они приблизились к ним. Павлик со вздохом облегчения повалился на дно трубы. Пряник умостился рядом.
– Замаялся вконец. На корточках всю трубу прошел. Хорошо, Пряник помог, а то бы сбился.
– Да в чем дело-то? – крикнул Казанкин.
– Не ори! Из-за тебя ведь раком ползали-то. «Замуровали»! Прикинь-ка, сколько метров от табельной до реки?
– До ограждения метров сто пятьдесят... ну, и примерно столько же до берега. А вы сколько насчитали?
– Двести девяносто пять. Надо еще раз нырять. Воды тут должно быть немного. Вот так. А ты тут... счеты сводить начал. Гляди... Ладно, я иду нырять.
Он стянул телогрейку, снял сапоги и, взяв в рот припасенный кусок полотна от ножовки по металлу, побрел в воду... Оставшиеся напряженно ждали. И вот из-под воды послышались мерные звуки. Павлик пилил решетку! Затем они стихли, и через некоторое время он вынырнул, задыхаясь и кашляя.
– Тут решетка недалеко... А за ней вода маленько посветлее...
Он нырял несколько раз, наконец, совсем обессилев, протянул полотно Казанкину.
– Давай теперь ты. Да не потеряй пилку. Другой нет.
Прошло около часа. Решетка была перепилена в нескольких местах. Оставалось отогнуть ее – и можно было выбираться.
– Ну, кто пойдет? – спросил Сократ.
– Я, – ответил Павлик.
– Почему ты? – встревожился Казанкин.
Его опять обуяли сомнения. Что если Павло выберется первым? Он же перещелкает их в воде. Возьмет кол и будет там сторожить.
– Хватит торговаться, – послышался голос Сократа. – Первым пойдет Пряник. Он сильнее вас, быстрее отогнет решетку. Давай, Пряник. Только, смотри, решетку отгибай не внутрь, а наружу. Иначе зацепимся. Вылезешь – стукни три раза, если все в порядке.
Павлик исподлобья внимательно смотрел на Сократа.
...Прошла минута, другая... Вдруг мерные движения воды в трубе нарушились. В темноте послышались беспорядочные всплески. Потом снова все успокоилось. Условленных стуков не было.
– Что-то случилось, – тихо пробормотал Павлик.
– Может, засада? Застукали его?
Они снова некоторое время молчали, пытаясь что-нибудь услышать.
– A-а... Все одно! – надрывно крикнул Казанкин и бросился в воду.
– Стой! Стой, падло!
Павлик кинулся за ним, пытаясь поймать.
– Что ты делаешь? – встревоженно крикнул Сократ, догадываясь уже, какой будет ответ.
– Не мешай!.. Сговорились?.. Ничего... одним меньше... Сейчас маленько... подержу...
Павлик барахтался, ухватив за ноги и пытаясь удержать под водой отчаянно бившегося Казанкина. Внезапно он охнул, получив удар в лицо, и выпустил его.
– Сволочь! Уш-шел! – стонал он, швырнув сапог, оставшийся в руке.
– Успокойся. Подождем, – проговорил Сократ. – Никуда он не уйдет. Я-то все равно нужен.
– А я? Не нужен? – бешено крикнул Павлик. – Меня пришибить можно – это ты хочешь сказать?
– Успокойся, Паша, – мягко проговорил старик. – Сейчас не кричать надо. Думать надо, как отсюда выбраться.
Через некоторое время в трубе послышались три гулких удара. Затем они повторились.
– Торопится, – неприязненно заметил Павлик. – Невтерпеж ему... Ладно! Ты иди первым, Григорьич, ну! Я тебя за ноги держать буду. Не обижайся, старик, но если что – я тобой прикроюсь. Тебя он не тронет.
– Хорошо, Паша, – кротко согласился Сократ. – Захвати только сапог. Скажешь ему, что хотел удержать, думал, засада...
– Брось заливать, – безнадежно махнул рукой Павлик. – Кто тут что думал? Все одно думают – как бы задавить. Один ты вроде золотой курочки. Только гляди – это ведь до первого яичка...
– Ты... о чем? – растерялся Сократ.
– Ладно... заиграно, – пробормотал Павлик. Он почувствовал, что переборщил. – Не бери в голову. Видишь – напсиховались все. Пошли.
Сократ, зябко ежась, вступил в воду. Он не участвовал в перепиливании решетки и порядком продрог, сидя несколько часов без движения, пока беглецы работали. Вода была ледяная. Он несколько раз глубоко вздохнул и погрузился в воду с головой. Сзади Павлик крепко ухватил его за ноги, подталкивая вперед. Сократ открыл глаза, сильно и часто загребая руками. Постепенно стало светлеть, и он различил впереди какой-то смутный предмет. Приблизившись к нему и коснувшись рукой, Сократ чуть не вскрикнул. Это был Пряник. Вот почему не было условленного стука! Пряник намертво зацепился за решетку. Чувствуя, как начинает теснить дыхание, Сократ стал спешно протискиваться между сводом трубы и телом Пряника, мягко и податливо колебавшимся от каждого его движения. Павлик помогал ему, подталкивая сзади. Вода посветлела еще больше, и Сократ, миновав решетку, поплыл быстрее, ощущая толчки крови в висках и удушливое жжение в груди. Перед глазами, мешая видеть, замигали невыразимой красоты ярко-синие звезды... Уже теряя сознание, он выдохнул воздух, закашлялся, с тоскливым ужасом понимая, что сейчас захлебнется, забился – и вынырнул на поверхность. Следом, отфыркиваясь, появился Павлик. В двух шагах в воде стоял Казанкин с каким-то колом в руках и напряженно следил за ними.
– Брось, – прохрипел Сократ, – сейчас не до этого.
Пошатываясь, он выбрался на берег и повалился на траву. Павлик швырнул сапог Казанкину.
– Брось кол, болван, – приказал он ему. – Один ты с ним никуда не уйдешь. Пошарься-ка лучше вон в тех кустах. Там должен быть узел. Переодеть надо старика. Да поесть.
Моросил мелкий дождь. Казанкин принес узел. Беглецы помогли Сократу переодеться, затем, отойдя от берега в кусты, подкрепились хлебом и салом, оказавшимися также в узле. Затем поднялись и быстрым шагом углубились в лес...
...Сократ никак не мог согреться. Он напрягался всем телом, стискивал зубы, пытаясь сдержать противную сучью дрожь, сотрясавшую его с ног до головы. Мокрая одежда не впитывала дождя, вода струилась по плащу и брюкам, доставшимся ему из узла, при каждом шаге противно чавкало в сапогах. Шли они уже несколько часов. Казанкин и Павел выглядели не лучше. Правда, им и досталось больше. Вначале Сократ, несмотря на риск, заставил их выйти из ручья, по которому они брели все время, углубиться метров на двести в разные стороны и вернуться тем же следом. В такую погоду собака бесполезна, но Сократ вообще не хотел рисковать. Если, паче чаяния, набредут на эти следы, что оставлены в разных направлениях от ручья, – решат, что они разошлись. Кроме того, пока Казанкин с Павликом месили грязь в лесу, он отдыхал.
После этого они снова брели по ручью. Казанкин несколько раз устраивал истерики, но Сократ был безжалостен. Дождь дождем, но один случайный отпечаток на глинистом берегу – и все может пойти прахом.
Потом вышли из ручья – почва стала каменистой. Прошли одну сопку, другую... Сократ не выдержал и повалился в траву.
– Отдыхать!
Они находились на опушке леса. Дальше крутой спуск. Равнина. Озеро, перелески. Где-то дальше железная дорога, река – за ней город. Сейчас, в предутренних сумерках, плохо видно. Тут еще должен быть маленький поселок, то ли справа от озера, то ли слева.
– Гляди, Роман Григорьевич!
Сократ взглянул на Казанкина – тот показывал рукой куда-то вниз. Дождь стихал, и отсюда, с горы достаточно ясно просматривались три стожка вблизи от озера. Старик вопросительно поднял брови.
– Сено, – объяснил Казанкин. – Три копны – нас трое. Залезем, выспимся, отдохнем, обсохнем, а к вечеру...
– Будем в оперчасти рассказывать, какой ты у нас умный, – закончил Сократ.
– Это почему?
– А ты пошуруй бестолковкой, может, и догадаешься... военный обиженник.
Казанкин зло ощерился:
– Все осторожничаешь? Самого, как сучку, колотит, а ты не в робе! Вон «прохаря» тебе Павло поставил, клифтяра цивильная. Белая... белая косточка – и то трясешься, как плашкет на васере. А я... а мы загибаться должны?
Сократ поднялся и медленно подошел к нему, коснулся рукой груди. Казанкин напрягся.
– Отпори это, – усмехнулся старик, – не дергайся.
Казанкин послушно сорвал полоску белой материи со своей фамилией.
– Не надо было тебе в побег идти. Нервный ты для такого дела. Теперь смотри, – Сократ повел рукой вокруг себя. – Здесь к нам никто не подберется. И снизу не видно. А там, – он указал вниз, – если «зелененькие» придут – никуда не убежишь. Сейчас пустят машины по всем дорогам... видишь за озером дорогу? Подъедут туда, копны проверят – и дальше покатят. За двадцать километров от зоны они каждую травку смотреть не станут, а вот стога, лабазы, закрадки охотничьи – могут проверить.
Опять зашелестел дождь. Казанкин стоял нахохлившись, сунув руки себе под мышки, жалкий. Сократ хлопнул его по плечу.
– Ладно. Пока дождь идет – дуй туда, набери сена. Возьми мой дождевик, утрамбуешь в него сколько можно. Только аккуратно, чтобы ни клочка сена после себя на траве не оставить.
