Текст книги "Мы вернемся осенью (Повести)"
Автор книги: Валерий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Критон горестно смотрел на спящего. Тот был с головой укрыт серым шерстяным одеялом, виднелись только коричневые потрескавшиеся пятки. Видимо, спящему стало холодно, потому что он пытался время от времени спрятать ноги под одеяло. Однако одеяло было короткое, а кроме того, мешала цепь, брякавшая при каждом движении: ноги были закованы в кандалы.
– Как ты можешь спать! – еле слышно прошептал Критон. Слезы показались у него на глазах при виде этих беспомощных попыток согреться. – Как ты можешь спать, будто ничего не случилось!
– Ты прав, – донесся из-под одеяла голос, – уснуть совершенно невозможно: ногам холодно, кандалы натерли кожу до ссадин. И вдобавок ко всему ты так красноречиво сопишь, будто тебе предстоит изжарить меня живьем.
С этими словами человек отбросил одеяло и, спустив ноги на пол, сел. Это был обрюзгший, толстый старик невысокого роста, курносый, губастый. Седые клочковатые волосы на висках и затылке росли обильно, однако почти от темени начиналась залысина, переходящая в крутой, бугристый лоб, который отделялся от мощных надбровных дуг глубокой продольной складкой, образовавшейся, вероятно, вследствие постоянной привычки смотреть исподлобья. Тем не менее, взгляд его, против ожидания, не казался хмурым. Видимо, это происходило оттого, что глаза были выпуклыми, даже выпученными, в веселых старческих морщинах, ясные и лукавые.
Это несообразие: привычки смотреть исподлобья и добрых глаз, курносого, вислогубого лица сластолюбца и огромного нависающего лба, – вводило в заблуждение многих людей, впервые видевших старика и пытавшихся судить о нем по внешности. Сирийский маг и физиономист Зопир при встрече охарактеризовал его как человека, духовно ограниченного и склонного к пороку. Взрывом веселого хохота встретили друзья старика эту характеристику, потому что относилась она не к кому иному, как к Сократу – бедному, простоватому на вид афинянину, чьи безобидные дурачества в спорах, записанных через несколько лет по памяти его учениками, грозным и веселым гулом прокатились по истории всех времен и народов, обрастая, как снежный ком, толкованиями ученых и философов.
В марте 399 года до новой эры по доносу бездарного поэта-трагика Мелета, владельца кожевенных мастерских Анита и оратора Ликона Сократ был обвинен в отрицании богов, признанных Афинами, и совращении молодежи. Афинский суд присяжных числом в 500 человек, перевесом в 80 голосов, приговорил его к смерти. 29 дней ждал Сократ приведения приговора в исполнение.
Сегодня было утро тридцатого дня.
Сегодня Сократ в соответствии с приговором должен был умереть.
Сегодня он должен бежать!
Так решил Критон. У него водились деньги – в отличие от Сократа. Симмий и Кебет из Фессалии тоже дали денег. Тюремный сторож ублаготворен, дело за малым. Правда, Сократ стар. Но ведь весь побег – выйти за ворота тюрьмы (двери откроет тот же сторож). Затем добраться до Мегары. Совет Одиннадцати, конечно, будет в гневе. Потаскают друзей философа. Но и то сказать – кто будет особенно волноваться оттого, что сбежал семидесятилетний старик? 210 присяжных голосовали против обвинения. А когда выступал Мелет, даже поддерживавшие обвинение смеялись над ним. Сократ сам настроил против себя демос: смеялся над своими доносчиками, иронизировал над афинянами, не плакал, не привел в суд Ксантиппу с детьми, чтобы, как это принято, разжалобить присяжных. Отрицал обвинение и, по своему обычаю, довел его до полного абсурда, приговорив себя к... обеду в Пританее! Как будто он был победителем Олимпийских игр, а не обвиняемым! Разумеется, граждане возмутились. Смеяться над доносчиками – куда ни шло, но смеяться над процессом судоисполнения, над вековыми традициями... над гражданами, которые, в сущности, собрались узнать в чем дело и, веди себя Сократ подобающим образом, может, даже помочь ему... Это к добру не привело. Критон вздохнул.
– Ну, что ты вздыхаешь?
Сократ потянулся, похлопал себя по груди и укоризненно взглянул на друга.
– Я знаю тебя всю жизнь и, сколько помню, ты всегда вздыхаешь. У меня сложилось впечатление, что повод для тебя не играет роли. Сейчас, как я понимаю, ты вздыхаешь оттого, что меня приговорили к смерти, и тебе меня жаль, не так ли?
– Так, Сократ, увы, так.
– А если бы речь шла о штрафе в тридцать мин серебра, ты не вздыхал бы? Точно так же вздыхал бы!
– Тридцать мин – это большая сумма, – вздохнул Критон, – но лучше бы все-таки такой штраф, чем...
– Ах, друг мой Критон, – Сократ тихо рассмеялся, – за столько лет нашего знакомства – как же плохо ты распознал меня!
– Но почему, Сократ? – удивился Критон.
– Попробую объяснить. Ты ведь не будешь спорить с тем, что я считаю, да и многие другие считают меня человеком, всю жизнь пытавшимся найти истину?
– Не только не буду... Я тоже считаю тебя таким человеком!
– А как ты полагаешь: можно ли заставить меня прекратить эти поиски путем наложения штрафа в тридцать мин серебра?
– Думаю, что нет, Сократ.
– Ну, а под угрозой смерти – можно ли заставить человека отказаться думать, сопоставлять, спорить... Искать?
– Думаю, что нет, Сократ, – повторил Критон. Слезы снова навернулись у него на глаза. – Но я должен заметить тебе, что с твоей смертью прекратятся все поиски...
– Ну, во-первых, – усмехнулся Сократ, – поиски истины не могут прекратиться с моей смертью: истина нужна всем. А во-вторых, смертно тело, что касается души...
– Сократ! – Критон осушил слезы рукавом и попытался говорить спокойно. – Я должен сообщить тебе две важные вещи...
– Подожди, мы говорили о душе...
– Сократ, я прошу... – Критон умоляюще смотрел на друга, увлеченного возможностью поспорить.
– Ну, хорошо, – вздохнул Сократ, – говори свои важные вещи. Первое?
– Первое: совет Одиннадцати решил, что ты умрешь сегодня, как только зайдет солнце.
– Так, – Сократ задумался. – Я действительно засиделся тут. Видимо, срок запрета на казни истек. А второе?
– Второе: ты не умрешь!
– Не вижу последовательности, – заметил Сократ. – В твоем рассуждении отсутствует звено, обосновывающее такой вывод.
Критон оглянулся и возбужденно зашептал:
– Побег! Мы устроим тебе побег. Ты укроешься в Мегаре. В Фивах...
Сократ с сомнением взглянул на свой отвислый, толстый живот.
– Интересно было бы взглянуть на меня со стороны во время побега. И потом, скажи на милость: что я буду делать в Фивах? Предсказывать будущее по собачьим внутренностям? Или давать уроки философии за деньги, как это принято теперь у наших софистов? Но тогда мне надо будет похлопотать о перемене имени. О лишении меня гражданства афиняне и так позаботятся.
– Ты отказываешься от побега? – с ужасом проговорил Критон.
– Пока нет, – невозмутимо ответил Сократ. – Просто выясняю вместе с тобой его последствия. Кстати, не подскажешь ли мне, что ответить моим будущим слушателям в Мегаре, если они поинтересуются, как соотнести мои утверждения о необходимости подчинения гражданина государственным законам с моим же собственным поведением?
– Он отказывается от побега! – Критон машинально качал головой и беззвучно шевелил губами.
– Друг мой! – Сократ обнял его за плечи. – Чем ты так огорчен? Тем, что тебе не удается сберечь нескольких лишних лет существования этому отвислому брюху? Этому дряхлому телу? Ты действительно полагаешь, что я в моем возрасте боюсь смерти?
– Не один я хочу, чтобы ты жил, Сократ, – Критон убрал его руку с плеча. – И ты прекрасно понимаешь, что не о дряхлом твоем теле идет речь. Твои близкие хотят, чтобы ты жил. Твои ученики хотят этого же. Не где-то там, в потустороннем мире, а здесь – с нами.
– Мои близкие, – Сократ накинул на себя одеяло, прошелся по комнате. – Мои ученики... Тиран Критий был моим учеником. А доносчик Мелет? Сколько раз он терпеливо выслушивал меня, пытался спорить, соглашался... Определенно, он имеет все права называться моим учеником. И Ксенофонт. Персидский наемник Ксенофонт – это ведь тоже мой ученик! Нет, друг мой Критон, все-таки ты преувеличиваешь влияние на тех, кто в разное время был близок мне. Конечно, молодых людей, длительное время общавшихся со мной и пытавшихся, подобно мне, во всем дойти до истины, – таких людей, в общем-то, и можно назвать учениками, стыдного в этом ничего нет. Но вот какую истину они откопают в своих поисках – предугадать сложно. А тем более связывать с моим именем. Люди берут истину и делают из нее то, что им кажется истиной. И всякий раз по-своему. Разве я учил быть доносчиком? Разве я оправдывал тиранию или восхищался наемниками? А кроме того, милый Критон, я подозреваю, что некоторая часть учеников предпочитает видеть меня в потустороннем мире. О Мелете и Критии я уже говорил. Алкивиаду тоже иногда хотелось, чтобы Сократа не стало... Так, видишь ли, действовала моя речь на его совесть. Так что твой тезис об учениках, оплакивающих своего учителя, обладает некоторыми изъянами. Что касается близких... Мне очень не хотелось бы огорчать их, особенно Ксантиппу, – Сократ слабо усмехнулся. – Сколько крику было, когда она узнала о приговоре... Можно было подумать, что у нее на кухне разбили горшок с маслом. Мне остается только надеяться, что вы, мои друзья, позаботитесь, в меру ваших сил, о ней и детях.
– Сократ, Сократ! Не о том сейчас нужно говорить! – отчаянно мотая головой и зажмурившись, перебил его Критон. – Конечно, ты меня переспоришь и убедишь в чем угодно – даже в том, что мне вместе с тобой нужно умереть. Но ведь все это слова... От твоей смерти никто и ничего не выигрывает!
– Нет, Критон, это не слова... Я ни в чем не виновен. Но если я уклонюсь от приговора, то дам повод всем и каждому сказать: вот видите, Сократ испугался справедливого наказания. Значит, он все-таки виновен? А все, что он говорил в свое оправдание, было пустой болтовней, жалкими попытками уйти от ответственности. Когда же это не удалось – он просто-напросто сбежал.
В дверь просунулась взлохмаченная голова тюремного сторожа. Он сделал отчаянный знак Критону и скрылся.
– Ну, вот, что я скажу теперь сторожу? – грустно проговорил Критон, поднимаясь. – В предвкушении денег он так вдохновлен идеей твоего побега, что я просто опасаюсь что-либо объяснять ему. Он сочтет меня, да и тебя тоже либо сумасшедшим, либо провокатором. Он мне просто не поверит!
– Отдай ему половину причитающейся за побег суммы. Думаю, после этого он разделит нашу точку зрения, – Сократ посмотрел на друга. – Что касается веры тюремного сторожа, полагаю, ее отсутствие не должно чересчур омрачить остаток твоей жизни. Мир состоит не из одних тюремных сторожей, мой бедный Критон. Утешайся этим.
Сторож, как и опасался Критон, вначале ничего не понял.
– Сейчас придут Одиннадцать – снимать оковы и объявить приговор... Я уже ничего не смогу сделать, – твердил он. – Еще есть время. Почему вы медлите?
Критон пытался растолковать ему, в чем дело, но сторож только качал головой:
– Надо торопиться! Что значит «не хочет бежать»? Такой человек – и не хочет бежать! Он просто не знает, как это происходит. Ты не говорил ему? Цикута – она горькая. Ох, горькая!
Критон, досадливо морщась, сунул деньги сторожу и, пробормотав, что вернется, когда Одиннадцать уйдут, почти побежал к выходу.
Сторож посмотрел на деньги. Двинулся было к камере Сократа, снова взглянул на деньги, зажатые в кулаке. Собственно, это не его дело. Такой умный человек – и не хочет бежать. Значит, есть причина. Сократ мудр, а он всего-навсего тюремный сторож. Боги видят, он хотел добра Сократу. Он не обвинял его ни в чем. Это архонтам что-то не понравилось... Но, слава Зевсу, у нас же демократия. Тиранов свергли, и у нас демократия. И тем не менее... Конечно, Сократ беден. Ходит босой. Все Афины его знают. Ходит босой, говорит, что думает, никого не боится. При тирании говорил, что думал, и сейчас... Это не дело. Надо же соображать, когда следует говорить, что думаешь, а когда... А тем более, если ты беден. Бедный человек не должен так себя вести. Хоть при тирании Тридцати, хоть при демократии Одиннадцати. Бедный человек должен помалкивать. И уж, конечно, не совать нос не в свое дело. А тем более, если тебе заплатили деньги... вот как сейчас, например.
Сторож даже остановился и головой помотал от удивления, ошеломленный таким неожиданным поворотом мысли. Надо же, как складно – к месту вышло! Он хоть и не философ, а тюремный сторож, однако, коснись до дела, то, пожалуй, и Сократу не уступит, так-то! И для верности повторил вслух:
– Тебе заплатили деньги?
Огляделся – не слышит ли кто – и подтвердил шепотом:
– Заплатили.
Еще раз огляделся и, многозначительно подняв палец, посоветовал:
– Ну, и помалкивай!
И новоиспеченный ученик Сократа, довольный философским уроком, который он преподал самому себе, направился к выходу.
Глава вторая– Я еще раз повторяю: тебе заплатили деньги?
– Ну, заплатили.
– Вот и помалкивай в тряпочку!
Федька со злости так вертанулся на диване, что у того внутри торжественно запели пружины. Ладно бы этот придурок, бочкомёт – хозяин гаража сказал. А то кто? Женька, умница, очкарик, студент – тьфу! Хозяин-то помалкивал, только глазами зыркал. Боялся. Забоишься! Гараж-то блатной. На самой горе, впритык к дачной дороге. Там и так живого места от гаражей нет.
А тут – на тебе! Стали заднюю стенку выравнивать – и наткнулись на этот скелет. Аж онемели все. Хорошо – коробка уже стояла, с дороги не видать. Хозяин сразу разговор завел, дескать туда-сюда, захоронение, видать, старое, могилка безымянная, ерунда, мол. А какая ерунда, если скелет, как есть, голый – ни лоскута, ни обутки, а в черепе дыра с кулак, кость ведь, не штукатурка – сама не отвалится.
Федьке, конечно, было все это до лампочки. В газету он писать не собирался, в милицию докладывать – тем более. Да и хозяин подстраховался: объявил, что назавтра выплачивает половину обещанного за работу и накидывает четвертак... если они «это» по-тихому уберут. «Это» они с Женькой обернули старым брезентом, перетянули веревками и на следующий вечер вынесли из гаража. Спустившись немного с горы, по дачной дороге, сползли в глубокий овраг, приспособленный дачниками под мусорную яму, и там закопали сверток в кучу опилок, привалив для верности это дело сверху невесть откуда взявшимся кузовом от машины.
– М-да-а, – протянул Федька, когда они выбрались из оврага и некоторое время молча стояли, глядя в темную пустоту под ногами.
– Упокоили... душу раба божьего.
Женька молчал.
– Что молчишь... гробокопатель?
– Ты же за это деньги получил, – сухо ответил Женька.
– Как собаку, – продолжал меланхолично Федька. – А ведь человек был. Вот не разобрал я – мужик или баба?
– Мужчина, видимо. Таз узкий, пропорции...
– Во! Девок, видать, обихаживал, а? Думал ведь о чем-то, планы строил. Друзья были, враги... И помер, наверно, не просто. А ведь никто ничего... Ни одна живая душа не знает. И не узнает. Мало того – последнего покоя лишился из-за того, что какому-то дерьму куриному для его вонючего «козла» стойло нужно. Так-то подумать – зачем людей хоронят? Вон в яму свалил, да опилом присыпал. А?
Вот тут Женька его и обрезал. Дескать, получил деньги – молчи в тряпочку. Страшно Федька обиделся. То есть, не мог объяснить почему. Деньги он действительно получил, все верно. Но ведь не по-людски это. Думал Федька – поддержит его Женька. Хоть словом. Либо в оправдание скажет, что ли... Вроде, «все там будем» или еще что... Сказал! А тем более Федька оскорбился, что уважал приятеля.
Парень головастый, студент-биолог, Женька Казанкин... Учится очно, но не на родительских кусках, как сейчас принято. Сам себя кормит. Они на шабашке познакомились. Федька уважает самостоятельных парней. Не таких, конечно, которые на барахолке фарцуют – те тоже самостоятельные, но мразь-спекулянты. И не таких, что за лишнюю денежку куда хочешь по уши залезут. Женьке деньги для спокойной жизни нужны. Да еще – для книжек.
Вот этому трезвому и разумному отношению к жизни Федька и завидовал, твердо понимая, что сам к такому отношению не способен. За это и уважал Женьку Казанкина, хотя посмеивался над приятелем, но верил ему во всем.
А тут – на тебе! Ровно Федька один на этот гараж подрядился, а Женька тут вроде Иисуса Христа.
В дверь постучали. Первый час – свой бы позвонил. Федька осторожно отвернул одеяло, чтобы не разбудить сожительницу, встал и пошел в коридор – открывать. В дверях стоял пьяный парень. Грозно насупившись, он с трудом представился:
– Я... Федька!
– Я тоже, – хмуро ответил Федька, – чего надо?
Парень насупился еще страшнее.
– Ты вчера мою Райку за гаражами тискал? Эт-то дело... подсердешное! Ставь фунфырь!
– Иди, брат... поспи, – сострадательно посоветовал Федька, – я по-за гаражами не таскаюсь. И с Райкой твоей... Не то чтобы тискать...
– Не-е... так не п-пойдет... То есть... почему? Мне парни сказали... Это ты был, из восемьдесят четвертой квартиры... Рыжий... Р-разлучник! Ставь фунфырь, говорю!
– Пошел ты! – Федька выругался. – Я что – рыжий? Это что – восемьдесят четвертая квартира? Ходишь тут, рюмки собираешь... Иди лучше за Райкой своей пригляди. А то опять... обидчика искать придется.
– Сорок восьмая... – упавшим голосом проговорил парень, разглядев номер квартиры. – Извиняюсь.
И уже собираясь уходить и держась за перила, снова повернулся к Федьке и с надеждой спросил:
– А может, все-таки найдется выпить?
Федька хлопнул дверью и побрел в комнату. Долго ворочался, пытаясь вновь вызвать в себе злость к Женьке за его поведение. Но злость не возвращалась. Была пустота. И Федька заснул.
...Истошный визг подкинул его на постели. Мгновение соображал, где он, затем пошарил рукой – не Анна ли визжала? Сожительница была на своем месте у стенки: из-под одеяла доносились совершенно мирные звуки, напоминающие те, что издают надувные шары «уйди-уйди». Анька храпела виртуозно, с выдумкой, каждую ночь по– разному, за что Федька ее любил особо. В этот раз, значит, надувные шары. Артистка! Кто же визжал? Что за ночь такая, едри ее!
Федька вышел в коридор и услышал, как на площадке за дверью кто-то всхлипывает. Щелкнул замком, выглянул. Верунька, кому ж еще. Сорок лет ума нет – и не будет.
– Что случилось, Верунька? Опять художник твой изгаляется?
– Еська? Нужен он мне, как пожарная лестница в этом самом... Максимка, сатана, асмодей... чтоб у его батьки кила выросла!
Верунька сидела на ступеньке лестницы, зябко куталась в ситцевый халатик и, судорожно всхлипывая, тянула «беломорину». Вместо волос на голове какие-то бесцветные перья, лицо серое, морщинистое, как старый солдатский сапог. А днем ведь подкрасится, затрет где надо известкой – и ничего, терпимо. Вон, художник на это богатство клюнул. Художник, скажем, тоже не из этих... не из «могучей кучки». Однако какой ни на есть – интеллигент! Панно рисует, как блины жарит. Федька одно видел – про уличные правила. Возле пивного завода висит. Все путем изображено: «Красный свет – дороги нет, желтый – малость погоди, а зеленый – проходи!»
– Так кто – Максимка?
– С-скотина такая! – передернулась Верунька при имени семилетнего пацана с ангельским лицом, от которого стонал весь двор девятиэтажного дома. Со своими боевыми друзьями Максимка каждый день что-нибудь откалывал.
– Слышу звонок, иду, открываю дверь – череп! Веришь или нет – я чуть под себя не сходила. Поклонился мне и говорит Максимкиным голосом: «Вы почему третий месяц за свет не плотите?» Как заржет и ходу. Вот – сижу, подняться не могу... всю трясет. Это что же за хунвейбин такой? Завтра заявление в ЖЭК напишу на его мамашу. Подъезд помыть – их нету! А сын с человечьим черепом до часу шлендрает – так это можно!
– Лучше в милицию – его там на учет поставят.
– И туда напишу... Паразит! Ой, Федя, помоги встать...
Она поднялась и вздрагивая побрела к своей двери. У порога обернулась и, криво улыбаясь, сказала:
– Счастливая у тебя Анька. Спит, поди?
– Дрыхнет...
– Эх... надо же – оторвала себе мужика. А мой... – она махнула рукой, что Федька мог по своему выбору понять и как оценку достоинств ее Еськи, и как прощание с ним, потому что дверь Верунькиной квартиры тут же захлопнулась.
Так... Федька прошел к себе, постоял в темном коридоре, соображая. Взял на кухне сигареты и, опустившись на пол у батареи, закурил. Затем поднялся и, одевшись, вышел на улицу. Он шел по бетонной дорожке вдоль подъездов. Черепа в округе, надо полагать, под ногами не валяются. Скорее всего, что их с Женькой «знакомец». Максимка с друзьями откопал... Федька встал, как вкопанный: «знакомец» лежал на дорожке перед ним, равнодушно взирая на Федькины тапочки пустыми глазницами. Тапочки были старые, сожительница давно грозилась выбросить их в мусорное ведро, так что смотреть было не на что. Федька повертел головой, стараясь не встречаться взглядом со «знакомцем».
– Максимка!
Кусты сирени в палисаднике перед подъездом зашевелились.
– Я кому говорю!
Максимка медленно вылез из укрытия и подошел к Федьке, держа в руках веревочку, конец которой был привязан к черепу.
– Где добыл?
– На свалке. Мы с Митькой под кузовом нашли...
– Брысь домой, засранец! А то эту штуку сейчас тебе на башку надену и в таком виде отведу к отцу – пусть снимает. Самое малое – без ушей останешься.
Пацана как ветром сдуло. Только удаляющийся звонкий стук пяток о бетон засвидетельствовал твердое желание Максимки появиться дома в естественном виде.
Федька поднял череп. Точно он, вон дырка возле виска. Постоял немного, слушая темноту. Город засыпал, точно молодой беспокойный пес, стуки, сопение, какие-то поскуливания то и дело прерывали обволакивающую его тишину. Федька пошел домой. Поднимаясь к себе на этаж, увидел фигуру сидящего на ступеньках человека.
– Женька?
Женька поднялся. Потоптался, дожидаясь приятеля.
– Звоню, звоню... Свет на кухне горит, а никто не открывает. Понимаешь – не сплю из-за него. Когда прятали, думал – ерунда. А сейчас... не могу забыть.
– Он нас тоже не забывает, – усмехнулся Федька, показал находку. Женька от неожиданности поперхнулся.
– Где взял?
...Они сидели на кухне, прикрыв дверь в спальню, чтобы не беспокоить Аньку. Федька следил, как Женька, осторожно поворачивая череп в пальцах, внимательно рассматривает его, шевеля губами.
– Чего выглядел?
Женька положил череп на холодильник, сполоснул руки под краном.
– Лицо узкое, суженный профиль, скулы не выдаются – европеец.
– Русский, что ли?
– Ну, может, немец, но не монгол, не негр.
Федька усмехнулся:
– Негров в нашем углу не водится, это точно. Дальше?
– Череп имеет элипсоидную, долихокранную форму. Лоб прямой, высокий...
– Ну, и что?
– Ничего.
– Тьфу! – Федька сплюнул. – Учат вас олухов... Он кто – этот мужик?
– Как «кто»?
– Ну, кто? Понимаешь? Что за человек?
– Не знаю, – виновато ответил Женька. Подумал и добавил: – Надбровье у него сильное.
– Ну?
– Весьма вероятно, что это северный европеец.
Федька безнадежно махнул рукой.
– Понимаешь, его раньше надо было осматривать, – вздохнул Женька, – и не только череп, а весь скелет. Вон его как таскали. И мы, и пацаны. Может, по зубам бы и возраст можно было определить – я этого не умею. А специалисты по выступанию нижней челюсти даже характер узнают.
– Вот и узнавал бы там – кто мешал?
– Не мне за это браться надо, а специалистам. Все замерить, записать, сфотографировать...
– Милицию, что ли вызывать?
– Первым делом их, конечно.
– Приехали, – проворчал Федька. – Я об этом и без тебя думал, без твоих долико... доли... Как это?
– Долихоцефал – длинноголовый, значит. А есть еще брахицефал – короткоголовый. Мы, например, с тобой долихоцефалы.
– Вот и сделают из нас брахицефалов в милиции. Первым делом – левак наш враз прикроют, – Федька загнул палец, подсчитывая убытки, – и остатка расчета не получим. Второе – хозяину запретят строить, и придется деньги ему возвращать, а где их взять? Третье – затаскают в милицию, а у меня, учти, судимость еще не снята.
– За что? – удивился Женька. – Ты не говорил.
– Да ты не боись, – сказал Федька, – ерунда. Драка была на танцах. Местные нам накануне подкинули – мы никуда жаловаться не пошли, а вечером возвратили должок, вот и оказались виноватые. А милиция сейчас знаешь какая? В пятом классе пацаны друг другу красные сопли пустят – враз уголовное дело возбуждают. Вот и нам припаяли. Полгода в зоне сидел, потом под амнистию попал. Всего и делов. Однако, когда месяц назад подкол у них случился, так аж на машине в четыре утра за мной прикатили. Правда, не забрали: поговорили и отвалили. Вот что значит зона, брат. А если меня еще и с этой красотой припутают, – Федька кивнул на череп, – так уж точно устроят...
– Я тебе сейчас устрою – живым в святцы занесут! Всю ночь не уснуть: то орут, то звонят, то бухтят... Вам дня мало... По ночам взялись?
В дверях кухни стояла Федькина сожительница, неприязненно разглядывая опухшими ото сна глазами двух друзей. Короткая ночная рубашка обтягивала мощное женское тело, от одного вида которого Женька непроизвольно сглотнул слюну. Женщина хмуро прошла к раковине, двинув его по пути упругим бедром так, что студент вместе с табуреткой отъехал к окну. Она налила воды из-под крана, с полным стаканом повернулась к ним, желая что-то сказать, и, наконец, приметила на холодильнике череп, гостеприимно осклабившийся в ее сторону. Анька уронила стакан и сомнамбулически оперлась пышным задом о край газовой плиты, куда незадолго до этого Федька поставил кипятить кружку чаю, бухнув туда пол-пачки заварки.
В кухне раздался душераздирающий рев. Анька кинулась на Женьку, сшибла его с табуретки, бросилась к холодильнику, но, увидев череп, рванулась обратно, свалив Федьку, и, наконец, пятипудовым шмелем вылетела из кухни, хлопнув дверью. Некоторое время в комнате раздавалось оглушительное гудение, в отличие от шмелиного прерываемое забористым матом. Затем она снова возникла в двери уже в пальто и платке.
– Все! Ухожу! Мало тебе судимости было? Мало того, что не хотел как люди работать. До убийства доигрался! И пацана в это дело втянул, – Анька мотнула головой в Женькину сторону... – Имей в виду: в милицию потянут – выгораживать тебя не буду! – она безо всякого перехода зажмурилась, заревела: – Господи! Ну, что за жизнь у меня такая несчастная!..
Хлопнула входная дверь – в квартире наступила тишина. Федька осторожно снял с груди череп и сел на полу. Некоторое время приятели наводили порядок на кухне, поднимая упавшую посуду, сметая осколки и расставляя табуретки, потом уселись и сидели некоторое время молча.
– Да-а, – протянул Федька, – это мирное население так реагирует. А что будет, когда в райотделе узнают?
– Может, спрятать его к чертовой матери? – жалобно пробормотал Женька. – У меня и так по органике хвост, не дай бог еще это... Кто его знает, в самом деле, как этот товарищ концы отдал? Выкинут меня из универа...
– Прятали уж, – тягостно вздохнул Федька. – Видишь, чем кончилось? Родной бабе задницу прожгли. А какая задница была... Рафинад!
Женька взял череп в руки.
– Ты знаешь, а он курносый... Мужик этот. И похож в таком виде на Сократа.
– Кто такой?
– Был... философ. В древней Греции. Хочешь расскажу о нем? Он, брат, такой... человек был! Все знал. Что было и что будет.
– Расскажи, – нехотя согласился Федька. Потом безо всякой связи продолжал: – Сегодня ночью Верунька мне говорит: счастливая у тебя Анька, такого мужика заимела. Это меня, значит. Вроде как приятность мне сказала. А эта приятность – вон как обернулась.
Федька зевнул и насмешливо взглянул на друга:
– Твой чудик из Греции... который все знал... Он на этот счет ничего не говорил? Не предсказывал?
Женька, улыбаясь, поднес палец к Федькиному носу:
– Именно по этому поводу... Именно... Он сказал однажды: что за странная вещь то, что люди зовут «приятным»...
И Женька стал рассказывать то, что читал, слышал или сам выдумал о простодушном и хитром Афинянине. И Федька сидел, удивленно и недоверчиво покачивая головой... И череп на столе между ними равнодушно смотрел пустыми глазницами на приятелей, слушая Женькин рассказ. Когда-то он все это знал, и ему было неинтересно...
