Текст книги "Мы вернемся осенью (Повести)"
Автор книги: Валерий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и потер ее. Не переставая блаженно растирать ногу, он сказал:
– Что за странная вещь, друзья, то, что люди зовут «приятным». И как удивительно, на мой взгляд, она относится к тому, что принято считать его противоположностью – к мучительному. Вместе разом они в человеке не уживаются, но если кто гонится за одним и его настигает, он чуть ли не против воли получает и второе: они словно срослись в одной вершине. Мне кажется, – продолжал он, – что если бы над этим поразмыслил Эзоп, он сочинил бы басню о том, как бог, желая их примирить, не смог, однако, положить конец их вражде и тогда соединил их головами. Вот почему, как появится одно – следом спешит и другое. Так и со мной: прежде ноге было больно от оков, а теперь, когда их сняли – сразу стало приятно.
Сократ исподлобья глянул на своих учеников.
– Ну, что же, друзья, располагайтесь. Пожалуй, мы никогда с вами не собирались в таком количестве, наверное, человек пятнадцать будет. И что мне сейчас бросается в глаза – здесь почти одна молодежь. Правда, – он поискал глазами, – я не вижу нашего атлета – Платона. И Леонид... Где Леонид?
– Платону нездоровится, Сократ, – ответил Симмий, пряча глаза, – а Леонид... он...
– Леонид считает себя виновным в том, что его отец, Анит, написал на тебя донос, Сократ, – перебил его Федон, тряхнув кудрями, – он думает, что ты его должен ненавидеть за это.
– Передайте ему, что он зря так думает, – возразил Сократ.
– Я полагаю, – продолжал Федон, глядя Сократу в глаза, – что недомогание Платона можно объяснить теми же причинами, что и отсутствие Леонида.
Сократ поднял брови:
– Что ты имеешь в виду?
– На суде постоянно фигурировало имя тирана Крития, бывшего некогда твоим учеником. А ведь Критий – дядя Платона. Именно это обстоятельство удержало его от защитной речи, которую он намеревался произнести на твоем суде. И теперь он, видимо, мучается угрызениями совести, полагая, что его выступление спасло бы тебя от приговора.
– Ты обладаешь быстрой реакцией и не ведаешь сомнений, дружок, – улыбнулся Сократ. – Со временем из тебя выйдет неплохой военачальник. Для полного впечатления мне хотелось бы знать, как ты оцениваешь их отсутствие – осуждаешь или одобряешь?
Федон покраснел, снова тряхнул кудрями:
– Я не буду лгать, хотя чувствую, что отвечу не в свою пользу. Я осуждаю Платона и Леонида.
– Почему?
– Мы все, твои ученики и друзья, пришли, чтобы быть с тобой до конца. Ни решение Афинского суда, ни возможности репрессии Одиннадцати нас не пугают. Ты уходишь сегодня навсегда, и мы хотим проститься с тобой. Они – не пришли. Твой любимец Платон ничего не мог лучше сделать, как сослаться на нездоровье. Этот здоровяк! Леонид придумал себе болячку и упивается ею. А ведь оба никогда больше тебя не увидят, и они прекрасно это сознают. Я осуждаю это!
– Н-ну, Федон, – протянул, улыбаясь в бороду, Сократ, – к демократам тебя явно не причислишь. Мне на суде позволили, по крайней мере, защищаться, а ты лихо вынес свой приговор в отсутствие обвиняемых. Это попахивает тиранией. Пусть боги определят тебе долгую жизнь, но, боюсь, что наши души на том свете могут и не встретиться.
– Но почему, Сократ? – удивился Федон. – Неужели мое мнение, основанное на любви к тебе, не понравилось?
– Вторая ошибка, – сухо заметил Сократ. – Мнение в угоду – это не мнение. Что касается моего сомнения о встрече наших душ в ином мире, то оно основано на следующем: слова даны нам, чтобы обозначить наши мысли. А наши мысли – это, в сущности, выражение нашего характера, и, следовательно, по ним можно определить и даже предугадать, в самых общих чертах, конечно, наши поступки. Если ты и дальше будешь говорить и действовать так же искренне, решительно, не сомневаясь в выводах, не давая возможности высказаться несогласным, даже опуская такую возможность, – ты станешь, увы, тираном. Не пугайся, друг мой! – Сократ предостерегающе поднял ладонь, заметив протестующий жест Федона. – Я не настаиваю на, том, что ты будешь бичом государства типа упоминавшегося уже Крития или Алкивиада – нет. Может, ты будешь маленьким тираном, знаешь, таким... семейным: жена тебя будет бояться, дети – трепетать... А, возможно, и вырастешь в великого – кто знает. Только запомни, Федон, – Сократ ласково погладил его по кудрявой голове, – тиран может позволить себе побаловаться в философии. Философ же никогда не станет тираном. Вот поэтому, если ты превратишься в тирана – пусть даже домашнего – наши души вряд ли встретятся в Аиде: уж я-то постараюсь найти там компанию попроще да повеселее.
Когда Сократ закончил свою речь, в разговор вступил Кебет:
– Все это, на мой взгляд, сказано прекрасно, кроме одного: то, что ты говорил о душе. Люди, во всяком случае, некоторые из тех, кого я знаю, высказывали сомнение в том, что расставшись с телом, душа человека продолжает существовать и даже, как я понял из твоих слов, обладает известной способностью мыслить. Это нуждается в веских доказательствах.
– Верно, Кебет, – согласился Сократ. – Что ж, давайте потолкуем, может так быть или не может. Хочешь?
– Очень, – кивнул головой Кебет. – Хочу знать, что ты скажешь на это.
– Хорошо, – Сократ поерошил пальцами бороду и усмехнулся. – Думаю, теперь никто, даже злейшие языки не решатся утверждать, будто я болтаю попусту и разглагольствую о вещах, которые меня не касаются. Тема самая, что ни на есть животрепещущая: исчезну я сегодня после заката солнца, или главное во мне – мой разум, моя душа – останутся вечно? Что ни говори, для меня это буквально вопрос жизни и смерти.
Ну, что ж, начнем, пожалуй, с довольно общего вопроса: откуда что берется? Возникает. Тебе не приходила ни разу в голову мысль о том, что любое явление, любой процесс образуется из противоположного – практически во всех случаях, когда налицо две противоположности? Ну, к примеру: большее ни из чего не может возникнуть кроме как из меньшего, сильное – из слабого, верно?
– Да.
– Можно привести массу других примеров. Я думаю, ты их сам можешь назвать. Ну?
Кебет согласно кивнул головой:
– Пожалуйста. Лучшее возникает из худшего, скорое – из медленного, горячее – из холодного.
– Есть! – Сократ удовлетворенно хлопнул по колену ладонью. – Идем дальше. Надеюсь, ты не будешь возражать, что, коль скоро противоположностей две, стало быть, между ними возможны два перехода? Например, между большей и меньшей вещью возможны рост и убывание, согласен?
– Согласен, – подумав, осторожно ответил Кебет.
– Отлично! Значит, переход этот обоюден? Скажем, сон может перейти в бодрствование и наоборот. Так, теперь скажи мне, есть что-либо противоположное жизни, как сон противоположен бодрствованию?
– Конечно. Смерть.
– Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга?
– Д-да...
– То есть, в равной степени, как жизнь заканчивается смертью, так живое и живые возникают из мертвых?
– Похоже, что так...
– А как ты полагаешь, Кебет, вот мы с тобой и они все, – Сократ кивнул в сторону остальных учеников, – что это – новые, никем не виданные раньше образцы человеческой породы? И ум наш, и глупость – все это совершенно первозданно? А весь сонм прошедших до нас по земле и ставших землей у нас под ногами людей – он к нашему появлению не имеет никакого отношения? Ты можешь представить себе постоянное умирание без последующего оживания? Либо сплошное рождение при полном отсутствии понятия смерти? Я – нет.
Федон негромко кашлянул и вставил:
– Мне кажется, между рождением и оживанием есть все-таки небольшая разница.
– Прекрасно, Федон! – подмигнул ему Сократ. – Ты показываешь зубы. Только, раз уж ты обнаружил эту разницу, не объяснишь ли нам, в чем она заключена?
– Ну... оживает то, что было живо раньше: дерево, природа. А рождается... человек. Ребенок.
– Как?
Федон покраснел и буркнул:
– Думаю, Сократ, ты должен знать это лучше меня. Ребенка зачинают мужчина и женщина... в пору любви.
– Действительно, что-то такое припоминаю, – Сократ наставил палец на Федона. – А душа?
– Что «душа»?
– Мы же говорим о душе. Ее тоже зачинают мужчина и женщина в пору любви?
– Н-не знаю, – растерялся Федон, – вероятно, тоже.
– Интересно, как это они делают – параллельно с зачатием ребенка? Или на другой день? И где пребывает душа в период развития плода? Вместе с ними? Или ожидает где-нибудь рождения хозяина? Поблизости. Где?
Федон подавленно молчал.
– Не расстраивайся, мой мальчик, – добродушно успокоил его Сократ. – Врачи – и те этого не знают. Кстати, я тоже. Люди в познании законов развития человеческого тела будут довольно успешно продвигаться вперед. Что же касается души... Ее ведь не потрогаешь рукой. Существование души обосновывается только нашими доводами. И вот я предлагаю еще один довод, а именно, утверждение, что знание на самом деле не что иное, как припоминание. То, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом. Причем, речь идет о событиях, в которых мы просто не могли участвовать. Или могли, – Сократ поднял палец, – но в иной жизни. Мы видим какую-то частную деталь и вдруг представляем себе все целое! Разве вам не приходилось встречаться с таким?..
Глава четвертая– Сонечка, как вы попали на этот курорт?
...У него аж виски заломило. В который раз он спрашивал себя, где ему встречался этот человек. И не мог ответить на вопрос. В сущности не это было причиной бессонницы. Мало ли где он мог видеть его – слава богу повидал людей. Настораживала и даже пугала наглая фамильярность, с которой этот человек вчера в столовой подошел к нему, отодвинул локтем чашку, осклабился и весело удивился:
– Сонечка, как вы попали на этот курорт?
Швыркая и чавкая, съел свою порцию и только после этого снова повернул свое лицо к нему, какое-то время рассматривая, затем звучно рыгнул и, будто не замечая этого, заключил:
– Так-то, старичок. Жить можно. Можно, а?
Хлопнул его по плечу и ушел.
Такого еще не бывало. Новичок с этапа ведет себя тихо. Особенно, если нет знакомых. А у этого знакомых не было, он специально узнавал. Фамилия – Казанкин – тоже ничего ему не говорила. И – это особенно беспокоило – появилось снова это тягостное чувство страха. Страха, от которого потеют ладони. Давно он этого не испытывал. До этого у него укоренилось брезгливое отношение к окружающему. Страха не было. Были какие-то беспокойства, волнения, связанные с перипетиями лагерной жизни. Но о том холодном ужасе, от которого непроизвольно поджимаются мускулы живота и сохнет во рту, – он уже начал забывать.
Тогда, в тридцать шестом году, в далеком северном поселке молодой начмиль Пролетарский устроил ему ловушку с финансовой проверкой. И он, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход, отвлечь от себя внимание, заставил своего бывшего однополчанина, контрразведчика поджечь школу. Тот потом повесился в камере – боялся, что дознаются про работу в контрразведке. Дурак! Как будто поджога школы было недостаточно. А второй подельник убил Пролетарского при задержании и сам почти год после этого скрывался.
Все это: смерть Пролетарского, бегство одного подельника, самоубийство другого – так запутало дело, да ко всему прочему сменилось несколько следователей, что каким-то чудом его роль, роль организатора, трансформировалась. Он сумел мало-помалу отмежеваться от этого страшного поджога, от убийства начальника милиции и превратился в прозаического расхитителя, правда, «в крупных размерах».
И, наконец, его «выделили» из дела. Из «расстрельного» дела! Когда он узнал об этом, то, вернувшись в камеру, потерял сознание. Да, он изматывал следователей софизмами и требовал очных ставок из-за малейшей неточности. Он каждое мгновение был в напряжении и дословно помнил все, что говорил в течение года на допросах, но он не верил в то, что выкрутится. И – выкрутился!
В лагере он быстро приспособился к необычной жизни. Все эти «скокари», «кобурщики», «зухеры», «циперы», «ширмачи» – были им исследованы, систематизированы и разложены по полочкам. Не торопясь, спокойно он стал изучать их характеры, связи и прибирать к рукам главарей: кого – нехитрой лестью, кого – услугой, кого – страхом. Он стравливал своих противников – опытных «домушников», брал «на арапа» крикливых истеричных «бакланов» и постепенно стал высшим лагерным авторитетом. За долгие годы ни разу не побывав за пределами зоны, он прекрасно знал обо всем, что творится в воровском мире, держал в голове адреса верных «малин» и уже на первый взгляд мог определить новичка: кто он, откуда прибыл, сколько за ним «ходок» и, что самое главное, какая от него может быть польза.
От последнего «чухана» до «барина» – начальника лагеря – все знали его кличку – Сократ. Эта новая жизнь была ему противна. Но другой не было. И Сократ жил, брезгливо принимая льстивые знаки уважения, молча брал свою долю, приносимую ему «шакалами».
– ...Сонечка, как вы попали на этот курорт?
Черт возьми, откуда его знает этот новенький? Ведь ему должны были сказать, кто такой Сократ! А он ведет себя так, будто... хочет ему напомнить о чем-то. И эта неприятная усмешка, собственно, даже не усмешка, а... Так собака показывает зубы, когда у нее пытаются отнять кость. Где же он видел такую усмешку?..
И вдруг Сократ вспомнил – и мгновенно лоб его покрылся испариной. Брагин так улыбался! И еще один. Он его видел один раз. Тогда, в двадцать пятом году, в поезде. Это он подсел тогда к нему в купе и деловито вынул нож. Вот, значит, кто был брагинским связным. Вот кому он звонил на почту, когда нужно было встретиться с Брагиным и обсудить детали очередного налета. Сократ тогда вовремя уехал. Прямых улик против него не было, уголовка только подбиралась к нему. И он, спутав, порвав все нити, которые могли привести к нему, удрал. Закопался на севере.
Прошло больше двадцати лет, все забыто, но если этот человек вспомнит... Речь не о том, что было в Ачинске когда-то. Речь о нем. Потянут, начнут копать... А за ним не только Ачинск. Поднимут дела. И снова забытый давно страх умостился в душе.
Казанкин узнал его. Подлец! Подошел как к приятелю. Сократ понял: шантажирует. Значит, будет на нем зарабатывать. Пайку, авторитет, легкую работу. Роль его в банде никому не была известна, Казанкин, видимо, только догадывался. Может, что Брагин ему говорил? Тут такое можно наплести в оперчасти при желании... И Сократ решил предупредить события.
Однажды после очередного наглого визита Казанкина в склад, где работал Сократ, он вызвал одного из своих «шакалов» и о чем-то недолго говорил. В тот же вечер Казанкина избили так, что его пришлось отправить в лазарет.
Через неделю, выздоровев, он, как ни в чем не бывало снова заявился на склад.
– Здоров, начальник! – сердечно приветствовал он недруга. – А где кладовщик?
– Что надо? – холодно ответил Сократ.
– Мне-то? Мне много чего надо, – рассеянно проговорил Казанкин, перебирая рукавицы, лежащие в кучке.
– А точнее? – старик отодвинул от него рукавицы.
– Можно и точнее, – Казанкин фамильярно привалился через прилавок к Сократу. – Можно и поточнее, начальничек. Мне, к примеру, надо знать какая это сука вложила меня в записке, что попала в уголовку тогда, в двадцать пятом году. Еще мне надо знать, где золотые побрякушки да разные-прочие царские монеты, что у Васьки за кроватью в подполе хранились, и сколько мне из них причитается за то, что двадцать лет назад тебя к стенке не поставили. А?
– Еще что ты хочешь узнать? – немеющими губами произнес Сократ.
Казанкин с удовольствием посмотрел на посеревшее лицо старика и, по-своему истолковав его состояние, добродушно похлопал по плечу.
– Что, дед, очко слиплось? Не боись! Когда Тимка Голубь про тебя пытать начал, я сразу смекнул, что ты к Ваське подался. Но учти – никому не сказал. А потом меня на опознание возили. Ваську-то опознать нельзя было – там кости одни обгорелые. А вот обрез его я признал. Я ему сам и делал его. Но опять-таки промолчал. Ваську ты прижал, он тебе указал тайник – все дела. Не так?
– Под кроватью тайник... Там... бидон с керосином стоял? – с трудом произнес Сократ.
– О! – радостно заржал Казанкин. – Вспоминаешь! Васька-то мне по пьянке проболтался. Шибко я его как-то напоил. Точно! Он всегда туда керосин ставил. А под ним доска снимается и – лаз. А я на следствии молчал. Думаю, нет, зараза! Встречу же я его когда-нибудь. Все равно поделится! Только не вздумай заливать, что все спустил – не поверю. Васька-покойничек говорил, там такие камни – на сто лет хватит. А червонцы? Червонцы целы?
– Да... камни... червонцы... Все цело, – Сократ медленно приходил в себя.
– Ну, слава богу. Разобрались, – Казанкин высморкался, растер ногой, – а то вон что удумал – морду бить. Да хрен с ним, я не в обиде, сам бы так сделал. Теперь, дед, слушай сюда. Вечером к тебе зайду. Расскажешь мне, где и что. Посоветуемся. Да! Чифирику мне расстарайся, лады? Покумарить охота. Ну, и шамовки приготовь, понял. Как-никак, подельник. Двадцать с лишним лет не виделись. А?
– Сегодня не могу, – думая о чем-то другом, ответил Сократ.
– Что-о?..
Казанкин, намеревавшийся было удалиться, вернулся, подошел к прилавку. Внимательно посмотрел на старика, скинул рукавицы и, уперев руки в прилавок, приблизил лицо. Сократ видел прямо перед собой его прищуренные глаза и рот, оскаленный в нарочито неприятной, «блатной» усмешке. И ему подумалось, что сейчас Казанкин опять очень похож на Брагина. Тот, когда злился, тоже так неприятно улыбался. И ухватки у него Брагинские – дешевые, театральные. Чем примитивнее человек, тем больше театральщины. Почему бы это?..
– Ты, – процедил Казанкин, – стриж бациллистый. Смехом на характер берешь? У меня «шакалов» нет, но если будешь рога мочить, я тебе самолично все ребра переломаю и на первом же разговоре поколюсь, понял? Оперчасть очень интересовалась, где это я так ушибся. Спрашивали, не с Сократом ли повздорил. Дескать, не старые ли счеты у нас с тобой. А если им напомнить, кто такой Приказчик, а?
– Ты меня не дослушал, – вздохнул Сократ. – У нас в бараке сегодня шмон будет... мне сказали. Поэтому встреча просто переносится. А чифиру я тебе сейчас дам, – и он, пошарив внизу, подал ему пачку чая.
Недоверчиво глядя на него, Казанкин высыпал чай в карман и вернул скомканную обертку старику. Он хотел что-то сказать, но тот опередил его.
– Увидимся послезавтра, – мягко сказал Сократ. – Я все приготовлю, как-никак действительно... подельники.
Когда Казанкин ушел, Сократ без сил опустился на пол. Это перст! Господи, это судьба! – шептал он, закрыв глаза. Перед ним возникла избушка, Брагин, умирающий на полу, и та женщина, принявшая пулю, предназначавшуюся ему, Сократу... Он ходил по тайнику, взял бидон с керосином, закрывавший тайник. Двадцать лет! Двадцать лет он мог жить совсем по-иному!.. А почему – «мог»? Ведь все осталось там, в лесу... Все это можно взять, хоть сейчас. С его связями, а они у Сократа почище, чем тогда, он может спокойно реализовать все это. И жить! И каждый день из оставшихся он проведет так, как захочет. Каждый час! Шестьдесят лет он безуспешно рвался к этому. Интриговал. Предавал. Воровал, черт побери! Убивал, наконец! Из-за простой вещи: жить так, как ему хочется. И каждый раз переступал некую непонятную, невидимую, символическую черту. И становился «преступником». А общество, учредившее эту черту, устраивало на него охоту. На него – Сократа! А общество-то – кто? Кто они, определившие, что он может и чего – нет?
Старик тряхнул головой. Потом! Это все потом. Сейчас – дело. Казанкина – убрать. Тихо и жестко. Тихо – для «зелененьких», жестко для своих. Второе – побег. С собой взять надежного, туповатого парня. Плясать надо от стройки. Сейчас большое движение заключенных: утром – на стройку, вечером – обратно. Конец квартала, план горит – все, как у людей. В жилой зоне ничего не предпримешь.
Старик думал весь день. Прикидывал и так, и эдак. Чего-то не хватало. Какого-то звена.
Вечером его вызвали в оперчасть.
Молодой рослый лейтенант в общевойсковой форме, выслушав обычный доклад («заключенный такой-то явился»), предложил сесть. Закинув руки за спину, прошелся по кабинету.
Сократ, равнодушно глядя в пол, перебирал впечатления:
«Не видел раньше. Новенький. Чистюля – духами пахнет. Паузу держит. Будет знакомиться. Травить баланду».
– Почему вас зовут Сократом?
– Новенький! – удовлетворенно повторил про себя старик и безразлично пожал плечами: – Не знаю, гражданин лейтенант. Кличка... Ее не выбирают. (Ну-ну, давай поиграемся!)
– Странно, – рассуждал лейтенант, продолжая вышагивать. – Сколько я слышал, Сократ – древнегреческий философ, приговоренный к смерти за разврат молодежи. Вы не знали об этом?
– Нет. (Развращение, орясина!) Откуда мне знать?
– Тем более странно, что вам дали эту кличку. Мне кажется, вы ни обликом, ни обстоятельствами вашей жизни, ни даже... м-м... составом преступления, вмененного вам, и близко к Сократу не подходите. А?
– Может быть. (Веселись, веселись. Главное – чтобы на здоровье.)
– Слушайте, а греков у вас в роду не было?
– Греков? Упаси бог! Чистокровный русак. (Ну, это уж вовсе!)
– Родители кто были?
– Как...
– Ну, кто вы – дворянин? Или может из... приказчиков?
– Н-нет... из дворян. (Внимание!)
– Где учился?
– В гимназии...
– Дальше! Еще!
– Все. (Что же я вру! В анкете ведь указа...)
– А университет?
– Ох, простите... Забыл...
Лейтенант стоял перед ним, опершись одной рукой о стол, другой – через плечо старика – о спинку стула, смотрел ему прямо в глаза. Сократ испытывал сначала неприятное ощущение от этого уверенного, насмешливого взгляда, сопровождавшего каскад вопросов, – а затем откровенный страх. И эти молодые, насмешливые глаза все отфиксировали!
– Ай-яй-яй, Роман Григорьевич! Дворянин, студент юридического факультета, офицер, – и понятия о Сократе не имеете? Что же вы горбатого мне лепите, да еще так бездарно?
– В-виноват... гражданин лейтенант. Старость... запамятовал. Водички... не позволите?
Лейтенант снял руку и молча указал на графин.
Сократ маленькими глотками тянул сквозь зубы теплую противную воду. (Никаких уверток, болван! Он же дело твое изучил. Приказчика упомянул случайно – откуда ему знать эту кличку? Чего ты трясешься? Ведь он все это чешет из твоего дела. Какой тут криминал? И не спеши, бога ради!)
Сократ сел на место. Лейтенант снова заходил по комнате.
– Стало быть, Сократа все-таки знаете?
– Знаю, – устало кивнул старик.
– Чего ж... испугались?
– Гражданин лейтенант, мы с вами не на юридическом факультете. Здесь чем меньше знаешь, тем лучше. И... простите за откровенность: вы сейчас пойдете домой и будете по дороге вспоминать, как выжимали из меня пот, а я в это время буду держать ответ перед соседями по нарам, зачем меня вызывали к «куму», что спрашивали и что я отвечал...
– Не прибедняйтесь, – лейтенант поднял руку. – Вы заключенный авторитетный. Кто потребует от вас отчета?
– Ну... – Сократ скорбно развел руками. – Простите, но вам, очевидно, плохо известны наши порядки. (Уводи его. По самолюбию, по самолюбию – это больней, чем по морде. Все забудет.)
– Возможно, – согласился лейтенант, – хотя у меня другое мнение на этот счет. Однако к нашему брату вас вызывают едва ли не чаще других – и все же вас никто не трогает. А вот, например, какой-то несчастный Казанкин всего раз был здесь – и пожалуйста! Испинали, как собаку. Слыхали?
– Казанкин? (Вызвали к «куму»? Отлично! Ты вызовешь его еще раз – или я не Сократ. И тут-то я буду ни при чем, если с ним что-нибудь...) Что-то такое...
– Роман Григорьевич, – лейтенант постучал пальцем о крышку стола, – вы отлично знаете об этом. Не ставьте себя снова в дурацкое положение!
– Да, конечно, я слышал, но... (Вот мусор цветной!)
– От кого?
– Ну, в зоне же... знаете... слухи, они... (Спокойно!)
– Конкретно!
– Н-не помню.
– Роман Григорьевич!
– У-увольте, гражданин лейтенант. Ей-богу...
– Напомнить?
– Как угодно. (Ну? Ну? Спокойно! У него нет фак...)
– Казанкин.
– Что Казанкин? (Что Казанкин? Говорил с ним? Когда?)
– Казанкин вам разве не говорил?
– Господи, да что? (Покололся Казанкин? Или этот... ловит?)
– Что он лежал в лазарете?
– Ну – говорил. (От кого он узнал? От Казанкина?)
– Он что – знакомый ваш? Земляк?
– Нет, нет! То есть... Я его вообще не знаю.
– Тогда какого черта он из лазарета пошел прямиком к вам, к незнакомому заключенному, сообщать вам о своем здоровье?
– Да не так же все было! Не так! – отчаянно закричал Сократ.
– Хорошо. Расскажите, как все было.
Сократ вытер рукавом пот и огляделся. Что это? Он кричал? Нет. Это потом. Главное... что главное? Ах, да: он влип. Он сказал, что Казанкин заходил к нему и говорил... Что говорил? Почему лейтенант взял бумагу? Объяснение? А потом им будут трясти перед Казанкиным, и тот вообразит невесть что? Нужно срочно играть назад!
– Гражданин лейтенант, я ничего говорить не буду.
Лейтенант поднял брови.
– Вы понимаете, что мнение, которое сложится после этого ответа, будет не в вашу пользу?
Сократ облизнул губы.
– Вы еще были, извините, мальчишкой, когда я ушел в зону. Вы верно сказали, я авторитетный «зэк», чего там скрывать. Но этот авторитет дался, поверьте, нелегко. И не хочется, чтобы сейчас, когда мне за шестьдесят, я превратился... из-за какого-то клочка бумаги... из-за того, что у вас нервы покрепче моих. Я хочу дожить до конца срока... Выйти отсюда. Прошу вас – не лишайте меня этой возможности!
Лейтенант задумчиво погладил пальцами белый лист. Вздохнул.
– Не хотите – не надо. Но все же – без бумаг: зачем к вам заходил Казанкин?
– А он не ко мне заходил. (Господи ты боже мой! Ну конечно, не ко мне!)
– К кому же?
– Он искал кладовщика. (Да, да! Он же вначале его спросил!) А потом... я увидел синяки... Спросил, и он неохотно, так, ответил, что выписался из лазарета.
Сократ напряженно смотрел на лейтенанта. Тот думал о чем-то, барабаня пальцами по бумаге.
– Нашел он кладовщика?
– Не знаю. Я вымыл полы и ушел.
– Ладно, – лейтенант убрал бумагу в стол, – можете идти.
Сократ медленно встал, на ватных ногах подошел к двери, потоптался. (Рискнуть? Надо рискнуть.)
– Гражданин лейтенант.
– Да?
– Если это останется между нами...
– Что именно? – нахмурился лейтенант.
– Мне показалось... Только пожалуйста...
– Хорошо, хорошо, я понял. Что вам показалось?
– У него был чифир в кармане.
– Вы не ошибаетесь?
Сократ обиженно усмехнулся.
– Десять лет по лагерям... Впрочем, может и ошибаюсь. Во всяком случае, свидетельствовать это официально не намерен. Разрешите идти?
– Идите.
– Вы... будете говорить с Казанкиным?
Лейтенант укоризненно покачал головой.
– Я понимаю... это не мое дело, – заторопился Сократ, – но все-таки очень прошу вас ответить на мой вопрос.
– Буду.
– Тогда сделайте так, чтобы мне не пришлось жалеть о том, что я сказал вам здесь.
– Не бог весть что вы здесь сказали, Роман Григорьевич, – улыбнулся лейтенант, – но я сделаю так, что ни тени подозрения по отношению к вам у Казанкина не будет. Устраивает?
– Спасибо, – Сократ наклонил голову и уже совсем не по правилам произнес: – будьте здоровы.
...В бараке ждала новость: Казанкина отправили в изолятор.
– За что?
– Чифирнули с Пряником. Забалдели, титан свернули... Погуляли.
Удача!
На следующее утро, убрав на складе, Сократ по пути к бараку завернул в курилку. Присел на скамейку, не спеша вынул папиросу, знаком попросил огня у курившего рядом заключенного. Затянулся.
– Павлик, – произнес старик, – мне нужно вставать на лыжи.
– Сдохнешь на первом километре, – проворчал заключенный, не глядя на него.
– Лучше сдохнуть на первом километре, чем на особом режиме.
– Чего-нибудь раскопали?
– Пришел один старый друг с этапа. У «кума» был два раза. Грозил порассказать обо мне...
– Кто такой?
– Ты не знаешь. Казанкин.
– Это плохо.
– Что плохо?
– Когда старые друзья мешают. В таких случаях лучше, когда человека не знаешь... Не так жалко, если с ним что случится.
