355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валерий Гитин » Эта покорная тварь – женщина » Текст книги (страница 42)
Эта покорная тварь – женщина
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 04:00

Текст книги "Эта покорная тварь – женщина"


Автор книги: Валерий Гитин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

                                                                 ЛЕВ ТОЛСТОЙ. Анна Каренина


***

«Ей хотелось жить в старинном замке и проводить время по примеру дам, носивших длинные корсажи и, облокотясь на каменный подоконник, опершись головой на руку, смотревших с высоты стрельчатых башен, как на вороном коне мчится к ним по полю рыцарь в шляпе с белым плюмажем...»

Это было характерно дм юности героини. Спустя некоторое время она знакомится со своим будущим мужем...

«Заговорила ли в ней жажда новизны, или, быть может, сказалось нервное возбуждение, охватывающее ее в присутствии Шарля, но только Эмма вдруг поверила, что то дивное чувство, которое она до сих пор представляла себе в виде райской птицы, парящей в сиянии несказанно прекрасного неба, слетело наконец к ней. И вот теперь она никак не могла убедить себя, что эта тихая заводь и есть то счастье, о котором она мечтала...»

«А между тем она была полна вожделений, яростных желаний и ненависти. Под ее платьем с прямыми складками учащенно билось наболевшее сердце, но ее стыдливые уста не выдавали мук. Эмма была влюблена в Леона, и она искала уединения, чтобы, рисуя себе его образ, насладиться им без помех. С его появлением кончалось блаженство созерцания. Заслышав его шаги, Эмма вздрагивала, при встрече с ним ее волнение утихало и оставалось лишь состояние полнейшей ошеломленности, которую постепенно вытесняла грусть...

Она была бы рада, если бы Леон догадался сам. Ей приходили в голову различные стечения обстоятельств, катастрофы, которые могли бы облегчить им сближение. Удерживали ее, конечно, душевная вялость, страх, а кроме того, стыд. Ей казалось, что она его слишком резко оттолкнула, что теперь уже поздно, что все кончено. Но потом горделивая радость от сознания: «Я – честная женщина», радость – придав своему лицу выражение покорности, посмотреть на себя в зеркало, отчасти вознаграждали ее за принесенную, как ей казалось, жертву.

Веление плоти, жажда денег, томление страсти – все слилось у нее в одно мучительное чувство. Она уже не могла не думать о нем – мысль ее беспрестанно к нему возвращалась, она бередила свою рану, всюду находила для этого повод. Ее раздражали неаккуратно поданное блюдо, неплотно запертая дверь, она страдала, оттого что у нее нет бархата, оттого что она несчастна, от несбыточности своих желаний, оттого что дома у нее тесно.

Шарль, видимо, не догадывался о ее душевной пытке, и это приводило ее в бешенство. Он был убежден, что создал для нее счастливую жизнь, а ей эта уверенность казалась обидной нелепостью, она расценивала ее как проявление черствости. Ради кого она была так благоразумна? Не он ли был ей вечной помехой на пути к счастью, ее злой долей, острым шпеньком на пряжке туго стягивавшего ее ремня?

В конце концов она на него одного перенесла ту ненависть, которая накапливалась у нее в душе от многообразных огорчений, и малейшая попытка смягчить это чувство только обостряла его, оттого, что бесплодное усилие становилось лишней причиной для отчаяния и еще больше способствовало отчужденности. Собственная кротость возмущала ее. Серость бытия вызывала мечты о роскоши, ласки супруга – жажду измены...»

А через некоторое время после отъезда в Париж предмета ее страсти, Леона, Эмма, пережив период тяжкой депрессии, влюбляется в красавица—помещика...

«Что с вами было? – заговорил он.– Из-за чего? Ума не приложу. Вы, очевидно, не так меня поняли? В моей душе вы как мадонна на пьедестале, вы занимаете в ней высокое, прочное и ничем не загрязненное место! Я не могу без вас жить! Не могу жить без ваших глаз, без вашего голоса, без ваших мыслей. Будьте моим другом, моей сестрой, моим ангелом!

Он протянул руку и обхватил ее стан. Она сделала слабую попытку высвободиться. Но он не отпускал ее и продолжал идти.

Вдруг они услышали, как лошади щиплют листья.

– Подождите! – сказал Рододьф.– Побудем здесь еще! Останьтесь!

И увлекая ее за собой, пошел берегом маленького, покрытого зеленою

ряской пруда. Увядшие кувшинки, росшие среди камышей, были неподвижны. Лягушки, заслышав шаги люден, ступавших по траве, прыгали в воду.

– Что я, безумная, делаю? Что я делаю? – твердила Эмма,– Я не должна вас слушать.

– Почему?.. Эмма! Эмма!

– О Родольф! – медленно проговорила она и склонилась на его плечо.

Сукно ее платья зацепилось за бархат его фрака. Она запрокинула голову, от глубокого вздоха напряглась ее белая шея, по всему ее телу пробежала дрожь, и, пряча лицо, вся в слезах, она безвольно отдалась Родольфу».

Но вскоре она утомила эпикурейца Родольфа сентиментальной пылкостью своей страсти и настойчивым желанием бежать с ним на край света. Он счел за лучшее сбежать не с нею, а от нее... И вот, после длительной и тяжелой болезни, Эмма едет с мужем в Руан, где в ложе театра встречает Леона, того Леона, который был героем ее прежнего, платонического, романа. А на следующий день Эмма, воспользовавшись отсутствием мужа, встречается с Леоном и отдается ему в наемном экипаже...

Роман продолжается теперь по четвергам в руанской гостинице.

«Эмма упивалась любовью Леона, любовью сдержанной, глубокой, и, уже заранее боясь потерять его, прибегала ко всем ухищрениям, на какие только способна женская нежность».

«Чего только не вытворяла Эмма в следующий четверг, придя вместе с Леоном в их номер! Смеялась, плакала, пела, танцевала, заказывала щербет, пробовала курить, и Леон нашел, что она хоть и взбалмошна, но зато обворожительна, несравненна...

... Она стала раздражительна, плотоядна, сластолюбива...»

Затем наступает крах. Растратив все деньги мужа и доведя семью до полного разорения, Эмма травится крысомором.

Вскоре умирает и ее муж.

«После распродажи имущества осталось двенадцать франков семьдесят пять сантимов, которых мадемуазель Бовари хватило на то, чтобы доехать до бабушки. Старуха умерла в том же году, дедушку Руо разбил паралич,– Берту взяла к себе тетка. Она очень нуждается, так что девочке пришлось поступить на прядильную фабрику».

                                                                        ГЮСТАВ ФЛОБЕР. Госпожа Бовари

Обе они,– и Анна Каренина, и Эмма Бовари,– умирают добровольной и мучительной смертью: первая – под колесами поезда, вторая – от мышьяка, после нечеловеческих страданий.

Обе оставили сиротами своих детей.

Их трагедия даже не в том, что они попытались совместить несовместимое – мать и проститутку, а в том, что они попытались узаконить, легализовать это дикое совмещение, которое, как и совмещение огня с порохом, ни к чему иному, кроме взрыва, привести не способно.

Ощущая с юности в себе подобные наклонности, почему бы не стать кокоткой и не получать от жизни всех требуемых впечатлений? Так нет же, они, чтобы не выглядеть «хуже других», стали матерями семейств, продолжая раздувать в себе искру похоти, которую они стыдились назвать своим именем и возводили в ранг любви...

Не проще ли было бы трахнуться с каким-нибудь дюжим кучером в каретном сарае, потом отряхнуться и забыть?

Как бесконечно мудрее и честнее нас были древние эллины, которые любили свое влечение, но не его объект, который мог быть и случайным, и преходящим, и не достойным долгого и пристального внимания, и т.д....

Если женщине предлагают выбрать что-то из чего-то, она, как правило, требует и то, и другое.

В этом – детское коварство ее натуры.

Она требует равноправия – и одновременно форы как более слабому существу. Но это невозможно. Или – или...

Она одновременно стремится и к оригинальности и к похожести.

КСТАТИ:

«БЛОНДИНКИ – более чувственны, чем брюнетки.

БРЮНЕТКИ – более чувственны, чем блондинки».

                                     ГЮСТАВ ФЛОБЕР. Лексикон прописных истин

Но был в XIX веке и такой женский тип, в котором природная чувственность сублимировалась в качества, соответствующие известному определению Аристотеля: «Женщина – это увечный, от природы изуродованный мужчина».

Речь идет о революционерках.

Это – гибрид двух, казалось бы, непохожих типов: врожденной преступницыи « синего чулка».

Это и Вера Засулич, стрелявшая в петербургского градоначальника Ф.Ф.Трепова, и Софья Перовская, и Вера Фигнер, и Геся Гельфман, участвовавшие в кровавой охоте на императора Александра II, а в ходе этой охоты, закончившейся, после пяти покушений гибелью Александра, подорвали на минах, изувечили не один десяток ни в чем неповинных людей...

Это и десятки других выродков женского пола, поставивших целью своей жизни ниспровержение, уничтожение, с одной стороны, бы;т экзальтированными фанатичками с явной склонностью к некрофилии, с другой – людьми далеко не бескорыстными в своих устремлениях, существовавшими за счет партийных касс с весьма либеральной бухгалтерией, как это делали большевики в начале следующего века,

КСТАТИ:

«Не надо думать, что человек, поступающий в соответствии со своими убеждениями, уже порядочный человек. Надо проверить, а порядочны ли его убеждения».

                                                                          ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ

Каковы бы ни были убеждения женщин этого типа, судя по способам их реализации их иначе, чем преступницами назвать невозможно.

Но наиболее яркое и разнообразное воплощение этот тип получил в последнем столетии.


ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

В первом десятилетии,– «сумбурном, кипучем, с его революцией 1905 года, с последующей реакцией, с яростной грызней политических партий, каждая из которых стремилась стянуть из-под носа у другой то, что плохо лежит,– власть, с русским модерном, символизмом, кубизмом, акмеизмом и прочими «измами»,– царила та предураганная атмосфера, какая, вероятно, предшествовала последнему дню Помпеи...

АРГУМЕНТЫ:

«В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния... Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки...

В городе была эпидемия самоубийств. Залы суда наполнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам. Все было доступно – роскошь и женщины...

То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые, считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.

Девушки скрывали свою невинность, супруги – верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения – признаком утонченности... Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными».

                                                  АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ. Хождение по мукам

Женщины всегда были чутким барометром, и, наверное, первыми почувствовали канун грандиозной битвы между человеческим и животным началами. И – в большинстве своем,– как того, впрочем, и следовало ожидать, приняли сторону последних. Это были те, которые хорошо понимали, что им нечего ждать милостей от нормального развития человеческой цивилизации:

– « синие чулки», на которых к тому времени уже перестали смотреть как на экзотических жриц разума, а подвергали лишь пренебрежительным насмешкам и в быту, и на страницах печати;

–  женщины-«эмансипе»,которые были в моде в то время, однако они не могли найти достойного, (по их понятиям) себе применения ни в деловом мире, ни в мире искусств, и вынуждены были ограничиваться ролью сопутствующих товаров;

–  проститутки, не выдерживающие тотальной конкуренции и разуверившиеся в стабильности своей профессии;

– прыщавые, но восторженные дурнушки-гимназистки, курсисткии т.п., усматривающие свой жизненный шанс только в коренных общественных переменах;

– многочисленный контингент женской обслуги, перебравшейся в город из сельской местности и ошалевшей от городских соблазнов и терзающейся разрывом между своими желаниями и возможностями;

ну и, разумеется, профессиональные революционерки, выбравшие вместо пути труда путь борьбы.

А сколько было промежуточных типов, так или иначе тяготеющих к паразитизму и разрушению...

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого кали, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке...

За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.

– К чему?

Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она – актриса.

Иногда просто разведенная жена.

Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о котором нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.

– К чему?

У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.

Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:

– Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.

Церковь ночью заперта.

Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла.

– К чему?

Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.

И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.

Она никому не читает их.

– К чему?

Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:

– Мне, собственно говоря, ненадолго... всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе.., я смогу...

Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:

– Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня... Я хочу – вы слышите? – я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же,– вы слышите? – сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? – хочу. Чтобы именно вы. именно мне, именно дали, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите... идите... не оборачиваясь, уходите скорей, скорей... Ха-ха-ха!»

                                                                  ТЭФФИ. Демоническая женщина

Понятно, что демонические – тоже находка для революции. Из них получались отличные комиссарши.

И началась борьба дикого, слепого в своей ярости, животного начала против человеческого, борьба, которую потом с уничтожающим сарказмом отразил Джордж Оруэлл в своей «Ферме животных», где победившие людей животные выдвигают лозунги:

«ЧЕТЫРЕ НОГИ – ХОРОШО, ДВЕ НОГИ – ПЛОХО!»

«ВСЕ, КТО ХОДИТ НА ДВУХ НОГАХ,– ВРАГ»

«ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ» и т. п.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«ДУНЬКА. Товарищ Кошкин, я до вас!

КОШКИН. В чем дело.

ДУНЬКА. Мне две комнаты нужно иметь, потому что я тоже с хорошими товарищами знакомство веду, она мне одну будуварную отдала, да и из той пружиновую сидушку утащила. Пущай зараз гостильную отдаст! У меня гостей вдесятеро больше бывает. Комиссар Вихорь завтра на кохвей придет. На что он сядет? На что?

КОШКИН. Да вы, товарищ, кто?

ДУНЬКА. Конечно ж, прислуга!

КОШКИН. Так вы должны войти в союз и защищать свои интересы сообща.

ДУНЬКА. Это мне без надобности. Я сама защитюсь.

(Входит Марья)

МАРЬЯ. Где тут они?

ШВАНДЯ. Тебе, гражданочка, кого?

МАРЬЯ. А родимец вас знает, кого. Может тебя. Чай, комиссар?

ШВАНДЯ. Не, не упольне.

МАРЬЯ. А рожа в самый раз. Третий день из деревни, а комиссара не вижу. Только и вижу вот эту чуму в краске! (Дуньке)Ты что ж в чужое, как болячка, нарядилась? Оно на тебя сшито? Ты его заработала?

ДУНЬКА. Значит, на меня. Теперь все народное.

МАРЬЯ. Какое ж оно народное, когда под руками аж лопнуло? Сымай зараз, кобыла!

ДУНЬКА. Отстань, тетка!

МАРЬЯ. Сымай, говорю, тварь!»

                                                             КОНСТАНТИН ТРЕНЕВ. Любовь Яровая

Думаю, этого классика советской литературы нельзя обвинить в клевете или в нетипичности.

Да, женщины революции – это либо жестокие фанатички– комиссарши, либо вот такие шалые и жадные до поживы девки, а имя им – легион...

Но были и промежуточные типы.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«Вот двадцатидвухлетняя Успенская, она окончила петербургскую гимназию, а на высшие курсы не попала. Туг – власть Советов, и весной восемнадцатого года Успенская явилась в ВЧК предложить свои услуги в качестве осведомительницы. По наружности она подходила, ее взяли.

Само стукачество (тогда – сексотство) Крыленко комментировал так, что для себя «мы ничего зазорного в этом не видим, мы это считаем своим долгом... не самый факт работы позорит; раз человек признает, что эта работа необходима в интересах революции – он должен идти». Но, увы. Успенская, оказывается, не имеет политического кредо! – вот что ужасно. Она так и отвечает: «я согласилась, чтобы мне платили определенные проценты» по раскрытым делам и еще «пополам делиться» с кем– то, кого Трибунал обходит, велит не называть. Своими словами Крыленко так выражает: Успенская «не проходила по личному составу ВЧК и работала поштучно». Ну да. впрочем, по-человечески ее понимая, объясняет нам обвинитель: она привыкла не считать денег, что такое ей несчастные пятьсот рублей зарплаты в ВСНХ, когда одно вымогательство (посодействовать купцу, чтоб сняли пломбы с его магазина) дает ей пять тысяч рублей, другое – с Мещерской-Гревс, жены арестованного – семнадцать тысяч. Впрочем, Успенская недолго оставалась простой сек– соткой, с помощью крупных чекистов она через несколько лет была уже коммунисткой и следователем».

                                                   АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН. Архипелаг ГУЛАГ

В двадцатые годы появляется новый тип – женщина-чиновник. Учитывая неимоверно раздутый бюрократический аппарат, можно сказать, что миллионы женщин заняли различные кабинеты и в карательных органах, как Успенская, и в советских, и в партийных, профсоюзных, комсомольских.

Принцип подбора? Он достаточно четко прослеживается в отрывке из «Архипелага». И внешность тоже: «По наружности она подходила, ее взяли». Наверное же, не для кинопроб.

Подобный же тип через некоторое время обосновался в гитлеровских военных, карательных и государственных органах.

Привлечение женщин к подобной работе и службе теснейшим образом связано с понятием «деловая проституция». В виде платы за сексуальные услуги – повышение по службе, премии (из казны, разумеется), различного рода льготы...

Стремителен двадцатый век. Каждое его десятилетие отмечено появлением на арене истории нового женского типа.

Вторая мировая сформировала тип женщины-солдата и так называемый тип « ППЖ» (походно-полевая жена).

Хрущевская оттепель (вторая половина пятидесятых) – после Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве – дала старт триумфальному шествию невиданной во всем остальном мире валютной проституции. Проститутки, разумеется, обслуживают везде прибывающих в их страны чужеземцев, но вот такая разновидность, как валютная,– есть только у нас.

Шестидесятые годы – массовое появление околобогемных «чувих».

Семидесятые – закамуфлированная проституция, связанная с появившейся возможностью выезда за «железный занавес» лиц еврейской национальности.

Восьмидесятые – женщина-политики « Бизнес-Леди».

Девяностые – женщина-«челнок»,перемещающаяся с сумками и чемоданами типа «мечта оккупанта» (очень большими) по всем барахолкам земного шара, так как иных путей сравнительно честного заработка (кроме, естественно, проституции, но... конкуренция просто немыслимая) победившая демократия предоставлять не торопится.

Каждый из этих типов отличается определенными чертами характера, образа жизни, быта, манер и даже внешности, однако нужно признать, что ни один из них не оригинален. История – раскручивающаяся спираль, и каждый виток ее так или иначе повторяет какой-то из предыдущих.

К примеру, разве не было своеобразного цеха околобогемных девиц в прошлые века на Монмартре или в Латинском квартале Парижа?

А еще на заре истории – амазонок?

А туземные девушки разве не получали за сексуальные услуги от матросов капитана Кука стеклянные бусы, которые служили своеобразной валютой?

А маркитантки с товарами?

Да хотя бы взять нынешние конкурсы красоты. Разве проститутки эпохи Ренессанса не устраивали подобные конкурсы? Разница лишь в дизайне сцены и наличии в наше время телевидения.

Все проходит, как было выгравировано на кольце царя Соломона, но и все имеет свойство возвращаться, лишь в слегка видоизмененном обличье.

Меняется мода, техника, архитектура, но природа человека остается неизменной, как и ее проявления – по крайней мере, в подавляющем большинстве случаев.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«Постепенно переодеваясь во все советское, как в новую шкуру, Клио лихорадочно соображала, что осталось у нее в запасе английского, кроме собственного тела? В английском происхождении собственной души она стала сомневаться – тем более вряд ли душу можно обменять на иностранную валюту в стране советского атеизма. Но Клио недооценивала великой терпеливое™ женщины русских селений, когда та знает, чего хочет.

В очередной раз одарив Клио говяжей вырезкой, Тонечка в ответ на благодарности пробормотала свое казенное: «Ой, да что ты, свои же люди!» Но к себе в комнату не уходила, а все сидела, чего-то выжидая, и мяла уголок скатерти.

Потом, решившись, опустилась рядом с Клио на диванчик, сжала ее руки в своих пухлых ладонях и снова заговорила про семейный идеал, про совместное счастье Клио и Кости без вибратора – поскольку Константин хоть и с загибами насчет рецептов спасения России, но на мужском потенциале у него это никак не сказывается, она-то уж знает, не первый год в этой квартирке проживает...

И снова помолчав, перешла к практическим выводам. Поскольку у Клио с Костей впереди супружеская жизнь до седины волос во всех присутственных местах, а у нее, Тонечки, в этом смысле вдовья бесперспективность, не уступит ли Клеечка своего Костю ей. Тоне, всего на пару часов – для телесного слияния. «Ты ничего дурного не подумай!» – спешила внести ясность Тоня, глядя, как Клио откашливается, поперхнувшись от Тониной просьбы говяжьей вырезкой, со слезами на глазах, то ли от кашля, то ли от унижения...

Муж Тони был инвалид то ли войны, то ли собственной судьбы, по вине которой провел полжизни в исправительно-трудовых лагерях как расхититель народного имущества из пушного кооператива. Тоню он выписал из деревни в качестве домработницы взамен на московскую прописку, но супружеские обязанности, подразумевавшиеся в этом негласном договоре, исполнять отказывался. «Да и не стоит у него ничего,– объясняла Тоня.– Всю сперму жизнью заморозило. Так что мне без заграничного вибратора не будет душевного покоя. Разве что иногда грузчик наш из продмага палку кинет, когда он не в дупель пьяный, а он у нас пьян в дупель семь суток в неделю. И еще разве что с ревизором перепихнешься: но это по работе, бел этого нельзя, разве это любовь? Человек он строгий, семейный, застегнулся и пошел, а где душевная ласка?..»

...«Ты не думай,– продолжала Тоня,– любовные шашни я с ним заводить не собираюсь. Исключительно, чтобы унять душевную лихорадку – уже ночами не сплю... Был бы у меня, Клеечка, вибратор, разве я б к тебе обращалась? Но подумай сама: Василий, грузчик, опять в запое, ревизии не предвидится, а от моего инвалют, сама знаешь, никакого толку. А с посторонними я не гуляю... Дошла до того, что за прилавком с весами не могу совладать. Вместо того, чтобы покупателя облапошить, сама граммы лишние довешиваю. Как мужчина у прилавка – у меня в груди как будто пудовые гири раскаленные, вчера чуть в бочку со сметаной от головокружения не свалилась. Так что прошу тебя, можно сказать, как аптеку для излечения. Тем более, у Кости, знаю, завтра отгул, а у меня вторая смена. Много времени не займет, а ты пока на нашего вечно живого в Мавзолее с утра поглядишь, ты ж в Мавзолее не была?»

И Клио, онемев от услышанного, от самого тона просьбы, жалобно– деловитого, при всей невероятности сказанного, качнув головой, подтвердила, что в Мавзолее она, действительно, не была, и вообще: «свои люди – сочтемся».

В то утро первого Тонечкиного с Костей «сеанса» Клио кружила по заскорузлым от мороза московским улицам, со слипающимися от замерзших слез ресницами и делала вид, что плачет не от ревности и унижения, а переживает за судьбы неудовлетворенных российских женщин, жертв мужского шовинизма советского толка.

Со студенческих лет Клио приучила себя не поддаваться мелкобуржуазному чувству ревности, ложному чувству собственничества. Может быть, просьба Тонечки была ниспослана свыше, как некое духовное испытание, проверка шоком – готова ли она отречься от принципа индивидуализма, неразрывного с западной цивилизацией, и приобщиться к трудной науке общинного быта, где надо делить не только свои мысли друг с другом, не только хлеб и соль...

Но чем жарче становился накал ее благородных чувств, тем, казалось, ниже становилась температура воздуха на Красной площади. И чем ближе она подходила к мумии вождя революции, шаг за шагом передвигаясь в гигантской очереди по заиндевевшим булыжникам, тем острее ощущалась пустота в желудке, поскольку приближалось обеденное время английского ленча, а кругом высились лишь угрюмые, с пятнами изморози, кремлевские стены, напоминавшие мясо лишь своими багровыми колерами – мясо обветрившееся, залежалое, обмороженное.

Затаив дыхание, она миновала застывшего с примкнутым штыком часового, боясь, что он пропорет ей штыком желудок, чтобы раз и навсегда прекратить неприличные рулады, возмутительные в обстановке встречи с вождем революции. Но морозный румянец под юношеским пушком этого часового напомнил ей золотистый пушок Тонечкиной выи, склоненной над духовкой с ароматным варевом. И перед глазами стали навязчиво мелькать лангеты Тонечкиных бедер и с некоторой долей воображения – августовские вишни ее сосков, недоступные в зимние месяцы,– за исключением Центрального рынка,– персики ее щек и ананасы ее ягодиц, а ярче всего – клубника со сливками, которые взбивал Костя своим могучим инструментом и, склоняясь над этим роскошным мясным блюдом, поливал его соусом. И Клио захотелось проглотить Тонечкины телеса целиком и с потрохами, в неком припадке голода по человеческой теплоте и плоти на этом морозе, превращавшем эротику в людоедство...

Что заставило ее согласиться на Тонечкины уговоры – уступала ли она зовам желудка или сочувствию к чужой одинокой женской доле? Она чувствовала себя всей Россией: не способной себя прокормить, зато взамен дарящей любовь.

И когда Тонечкины запросы стали повторяться с регулярностью месячных, Клио даже стала наводить справки о возможности получить советское гражданство, чтобы официально, так сказать, зарегистрировать свой жертвенный статус...

Но, видимо, не все униженные и оскорбленные этой коммунальной квартиры разделяли ее пафос жертвенности. В очередной раз, когда в глазах Тони появилось знакомое томное беспокойство, поскольку Вася опять в дупель пьян, ревизии не предвидится и к тому же муж-инвалид в отлучке вторую неделю, Клио решила на прогулку вообще не выходить, а отсидеться на кухне. Тем более, мороз на улице трещал такой, что даже школьники не посещали школу. Тем более, был повод: на кухне скопилась гора грязной посуды, как раз займет те полчаса «свиданки», как называла Тонечка свои визиты в Костину комнату.

Клио стояла у кухонной раковины с черными ранами сбитой эмали, скосив глаза на заросшее грязью и кухонным жиром окно, и грохотом посуды пыталась заглушить то ли стук вагонных колес за окном, то ли скрипучее грохотание кровати под наростающее паровозное пыхтение за стеной. Чтобы не слышать эти охи и всхлипы и скрипы, она даже обвязала голову полотенцем, но постельная возня не заглушалась ничем...

Унижение было не в том, что Костя сейчас там за стеной занимается кулинарными ритуалами с Тонечкиным жарким телом, а в том, что Клио там нет, что ее не допустили к дегустации российского тепла на советском морозе, а ей хотелось быть Тоней на месте Кости или Костей на месте Тони, быть ими обоими. Всякий раз она ждала что ее позовут, покличут и посвятят в загадочный ритуал душевной дележки, а не будут держать сторожем брата своего или кем там еще...

Кисловатый, затхлый запах годами непроветривавшейся кухни напомнил ей о деревенском хлеве, и взвизгнувший гудок паровоза слился с заголосившей за стеной Тонечкой. Как зарезанная свинья. Чем они там занимаются? И кому она сторож? И сторож ли? Что если все эти идеи, надежды, амбиции, которые привели ее в эту мистическую, советскую Россию, все это блеф? И права была тетка, твердившая дяде миссионеру, что с дикарями надо обращаться по-дикарски, иначе они тебя съедят...

Вдруг негромкий кашель заставил ее вздрогнуть и повернуть голову вправо, где она увидела Тониного супруга-инвалида, который напоминал «крокодильскую» карикатуру на лондонского безработного: с колтуном слипшихся, торчащих из-под шапки-ушанки волос, с испитым, подернутым плесенью лицом алкаша, где нос был похож на гнилую картофелину, а заячья обветренная губа не прикрывала искрошенных и желтых от никотина зубов. Неясно было, где испоганенное жизнью тело переходит в обезображенность тряпья, где рубаха слилась по цвету с немытой шеей и небритостью.

«Антонину мою не видала? Пошамать хоца!» – прохрипел инвалид и двинулся к кухонному столу.

«Натравить бы этого вампира на парочку за стеной»,– подумала Клио, но тут же соврала: «Она из магазина не успела приходить еще»,– забормотала она свои англицизмы, как будто в раскаянии за собственные мстительные мысли.

«Как же не успела приходить еще, когда на столе кило говядины гниет без присмотра?» – и супруг Тони инквизиционно указал на истекающий кровью кусок вырезки на тарелке. И тут из-за двери Костиной комнаты с удвоенной мощью грянул дуэт голосистой Тонечки и кроватного скрипа.

«Антонина голосит,– нахмурился супруг-инвалид, склонив ухо в сторону двери,– Так только Антонина моя визжать может, когда я ей мозги ее деревенские костылем вправляю»,– утверждался он все больше и больше в своих соображениях и догадках и, наконец, покачиваясь и хромая, двинулся к Костиной комнате.

Клио стала продвигаться из своего угла, пытаясь своим телом скрыть существование двери и ад плотского греха за стеной.

«Отойди, англичаночка,– грозно наступал на нее инвалид.– Я тебя не тревожу, но и другим свою Антонину колошматить не позволю. Я ейный законный супруг».– И отшвырнув Клио костистым плечом, одним ударом деревянной ноги вышиб дверь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю