Текст книги "Эта покорная тварь – женщина"

Автор книги: Валерий Гитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)

ГАЛАНТНЫЙ ВЕК

Эпоха Петра Великого, Фридриха Великого, Екатерины Великой, Анны Английской, Людовика XV и его знаменитой фаворитки, -маркизы де Помпадур, Людовика XVI, его жены Марии-Антуанетты и его знаменитой фаворитки графини Дюбарри...

Эпоха напудренных париков и царствований коронованных и некоронованных королев...

Пожалуй, ни в какую другую эпоху женщина не поднималась на столь высокий пьедестал и не имела такого влияния.

Галантный век.

Какими же они были, героини этой красивейшей из эпох?

–

ИЛЛЮСТРАЦИИ:

«Королева Аннабыла самой заурядной женщиной.

Она была весела, благожелательна, почти величественна. Ни одно из ее положительных качеств не достигало степени добродетели, ни один из недостатков не доходил до порока. Ее полнота была одутловатостью, остроумие – тупостью, а доброта – глупостью. Она была упряма и ленива, была и верна и неверна своему мужу, так как отдавала сердце фаворитам, а ложе берегла для супруга...

У нее был низкий лоб, чувственные губы и выпуклые близорукие глаза. Эта близорукость распространялась и на ее ум. За исключением редких порывов веселости, почти столь же тягостных для окружающих, как и ее гнев, она жила в атмосфере молчаливого недовольства и затаенного брюзжания. У нее вырывались слова, о смысле которых надобно было догадываться. Это была смесь доброй женщины и злой дьяволицы. Она любила неожиданности – чисто женское свойство. Это была представительница первобытного типа Евы. еле тронутого резцом времени. И на долю этого чурбана выпал трон. Она пила. Муж ее был породистый датчанин

Будучи сторонницей тори, она правила при посредстве вигов. Правила по-женски, безрассудно. На нее иногда находили припадки бешенства. Все у нее валилось из рук. Трудно представить себе человека, менее подходящего для управления государством. Она роняла наземь события. Через ее политику проходила глубокая трещина. Из-за нее пустяковые происшествия приводили к катастрофам. Когда ей почему-то хотелось показать свою власть, она называла эти проявления самодурства «огреть кочергой»...

                                                      ВИКТОР ГЮГО. Человек, который смеется

***

«Екатерина Великаяне была помешана на любви, в ней жила вечно женственная, вечно юная и неумирающая жажда любить и быть любимой. Она не разбиралась в искусстве, не была чуткой к художественным достоинствам. Ее просто привлекала красота в любых видах. Хотя у нее не было утонченного вкуса, но она покупала картины, книги, камеи, с неимоверной страстью собирала целые коллекции. Как капитан, чувствующий себя на корабле владыкой волн, гордо взирает вдаль – так Екатерина часто ходила вокруг своих сокровищ, глядя на них, но не замечая их достоинств. Художники были для нее просто орудиями для выполнения ее прихотей, философы – по ее мнению – были живой газетой, любовники – развлечением...

...Ланской стоял на четвереньках, уткнувшись головой в огромный ящик с соломой и вынимал оттуда шедевры, давно ожидаемые из Парижа. Повсюду валялась обертка, предохраняющая картины в пути от порчи. Екатерина радовалась, как ребенок. На мольберте стояла «Богоматерь» Гвидо Рени, с необычайно пухлыми руками; к стулу был прислонен поддельный Рембрандт – «Введение Самуила в храм», который заставлял ее млеть от восторга...

Она схватила Ланского за руку и любовалась его стройными ногами, подтянутой породистой фигурой, лицом, на котором напускная страстность играла улыбкой. Не обращая ровно никакого внимания на картину Клода Лоррена, на которой лучи солнца, освещая, падали на словно зачарованный холм,– Екатерина, смеясь, увлекла чуть не плачущего Ланского и скрылась с ним за тяжелой портьерой.

Чувствуя, что силы его иссякают именно тогда, когда от него ждали наивысшего проявления их, Ланской был смущен...

«Неужели робость заставляет его медлить?» – мелькнуло в мыслях Екатерины.

А перед ним в одно мгновение промелькнули все последствия подобной скандальной неудачи. Какое отчаяние, какой стыд! Как ненавидел он в эту минуту и презирал полную страсти старуху!

Время шло. Ланской боялся потерять расположение Екатерины, и, вспомнив, что доктор всегда оставлял в спальне порошок из шпанских мушек, он медленно проглотил его... Он тут же почувствовал, как пылко затрепетала кровь в жилах и шагнул к терпеливо ожидающей Екатерине. Закусив губы и скрежеща зубами, он заключил ее в объятия...»

                                                       ЛЮСИ МЮРАТ. Любовные утехи Екатерины II

***

«Маркиза де Помпадурсидела в грустной задумчивости у зеркала в своей уборной. Фаворитке было всего только тридцать шесть лет. Это – возраст, когда не знающая труда и лишений женщина достигает апогея расцвета, а между тем на лице маркизы уже имелись зловещие признаки полного и бесповоротного увядания. Правда, пока этого еще не видел никто, кроме верной д’Эстрад, поверенной всех тайн маркизы. По-прежнему миниатюрна была ее ножка, по-прежнему гибкий стан изящной волной переходил в пышные бедра и в безупречную грудь, по-прежнему мал и изящен ее детски-наивный, слегка капризный рот. но зато глаза уже начали терять свой прежний блеск, щеки потускнели и, главное, предательские морщины зловещей паутиной повисли на углах глазных впадин, исчертили лоб, окаймили рот и притаились в складках шеи и кистей рук.

Да и мудрено ли! Излишества и распущенность ее венценосного возлюбленного не раз подвергали маркизу серьезным заболеваниям, и ла Пейрони, личный хирург Людовика XV, часами возился с нею, останавливая очередное кровотечение. И сразу же после этого ей, еще слабой, неокрепшей, бледной, измученной, приходилось вскакивать с постели, чтобы следовать за королем в один из увеселительных замков, куда его гнала внезапная прихоть.

Уже одно это могло состарить женщину.

Немудрено, что уже несколько лет, кроме все той же д’Эстрад, никто не допускался к туалету маркизы, пока шла предварительная борьба с надвигающейся старостью.

А борьба была жестокой. С помощью молчаливого свидетеля всех королевских тайн ла Пейрони, кожа лица подтягивалась назад, растиралась различными составами, буквально «разутюживалась», и только после этого в уборную допускались камеристки для обработки липа косметикой, чем в то время занимались все, старые и молодые, красавицы и дурнушки.

Но с каждым днем кожа вес более сопротивлялась «утюжке», а косметика все хуже и хуже скрывала следы надвигающейся осени...

– Да, Луиза,– сказала Помпадур маркизе д’Эстрад, разглядывая себя в зеркале,– я старею, и скоро этого уже нельзя будет скрыть... О, это приводит меня в отчаяние, я не могу примириться с этим! Во мне еще бездна желаний, бездна неутоленной страсти. Я хочу любить, быть любимой, а на меня из зеркала смотрит это желтое, морщинистое, увядшее лицо старой бабы.

– Но, Антуанетта,– сказала д'Эстрад, нежно взяв за руку подругу,– ты явно преувеличиваешь! Конечно, время и заботы не прошли для тебя бесследно, однако ты по-прежнему считаешься одной из красивейших женщин Двора!

– Да,– подхватила маркиза, и ее бледное лицо на мгновение окрасилось румянцем,– я понимаю, что еще могу потягаться с любой из этих пустых дур, которые воображают, будто одной их свежести уже достаточно для борьбы со мной... Но я еще и скована... Пойми, ведь я – женщина, в которой еще не умерли желания, в которой настойчиво и громко кричат потребности в ласке... Моя природа не терпит подобной монашеской жизни...

– А герцог д'Айен? – лукаво улыбнулась подруга.

– Ах, что герцог! Герцог – это всего лишь необходимость! с горечью возразила Антуанетта.– Иногда в провинции, где все еще царит смешной взгляд на добродетель, случается так, что доктор говорит заболевшей молодой вдове: «Сударыня, у вас только одна болезнь – это сопротивление законам природы». И, подчиняясь настойчивому требованию врача, вдова заводит себе дружка Но она выбирает не того, кто ей нравится, а того, который безопаснее, то есть который не будет болтать... Нередко случается, что таким дружком оказывается лакей... Герцог д’Айен – для меня тоже лакей, в объятия которого меня толкает лишь необходимость! Нет, Луиза, не этого я жажду! Наслаждений, Луиза, наслаждений! Упиться их хмелем, одурманить себя их чадом...

– Но, Антуанетта, что мешает тебе...

– Меня всюду окружают враги, стерегущие любой мой неосторожный шаг. Я слишком высоко забралась, Луиза, а чем выше стоишь, тем страшнее падение... Все отдать за миг опьянения любовью?

– Так чего же ты, все-таки, хочешь?

– Не знаю...»

                                                     ЕВГЕНИЙ МАУРИН. В чаду наслаждений

***

«Мадам де Помпадур всячески боролась против ежедневной и еженощной скуки короля с помощью непрерывных развлечений. Людовик XV нуждался в забавах, поражающих воображение, которые были бы ему непонятны и заставляли бы удивляться.

Графиня Дюбарри,став его новой фавориткой, сразу же удовлетворила эту потребность. Она инстинктивно почувствовала то, что было нужно Королю – простота, и ничего более...

Летописец того времени рассказывает следующее:

«Долго ждали графиню, чтобы сесть за стол. Король просил ее выйти, не заканчивая туалета. Она появилась в пеньюаре и с наполовину завитыми волосами.

– Вы этого желали,– сказала она Королю.

– Конечно, ведь уже поздно,– ответил он,– а лишний час, проведенный за туалетным столом, ничего не прибавил бы к вашему очарованию.

Затем он добавил, обращаясь к господину де Вилькье:

– Графиня прелестна в таком беспорядке, не правда ли?

Все садятся за стол, но с самого начала обеда мадам Дюбарри все внимание обращает на собачку, которую ей подарили утром. Она держит ее на коленях, кормит и поит со своей тарелки и долго с ней возится. Король, видя, что его подруга увлеклась собачкой, начинает беседу с герцогом де Ришелье о серьезных европейских делах. В момент наибольшего оживления разговора болонка неожиданно прыгает на стол и становится на задние лапки.

– Какая прелесть! – обращается графиня к своему царственному любовнику.

Тот вполне разделяет ее восхищение.

Так забава фаворитки взяла верх над судьбами народов».

Как отмечали современники (уже после кончины Людовика XV), «она должна была быть очаровательной любовницей. Мы перестали удивляться, что она могла пользоваться таким влиянием на совершенно пресыщенного шестидесятичетырехлетнего человека».

                                                     ПОЛЬ РЕБУ. Интимная жизнь мадам Дюбарри

–

Кроме королев и фавориток, галерея женских образов галантного века включает в себя и немало отчаянных авантюристок, которых наряду с Казановой, графом Калиостро, Сен-Жерменом и Емельяном Пугачевым, можно по праву считать характерной приметой того времени.

Это и красавица Лоренца, жена и сообщница графа Калиостро, и Жанна де Ламотт, известная читателям по блистательной афере с ожерельем королевы Марии-Антуанетты, и некая княжна Тараканова, ставшая впоследствии героиней книг, живописных полотен и кинофильмов.

Ее история довольно поучительна в плане характеристики женского естества...

Екатерина Великая узнает, что в Ливорно (Италия) объявилась молодая и красивая женщина, именующая себя дочерью покойной императрицы Елизаветы и предъявляющая серьезные претензии на российский престол. На эти претензий можно было бы вообще не обратить внимания, если бы Екатерина не располагала данными о том, что самозванку готовы поддержать некоторые противодействующие российской императрице силы в Европе.

Хорошо зная женскую натуру, Екатерина разрабатывает до гениальности простой план и немедленно приводит его в исполнение. Бывший любовник императрицы, красавец граф Алексей Орлов отряжается в Ливорно со специальной миссией. Прибыв туда, он через неприлично короткое (по тем понятиям) время соблазняет самозванку, устраивает на своем корабле «бракосочетание», в подлиности которого трудно было бы, как говорится, убедить даже козу, и под конвоем доставляет «княжну Тараканову» в Кронштадт, откуда она незамедлительно попадает в подземный каземат Петропавловской крепости, из которого ей уже не суждено было выйти...

По одной версии, она умерла от скоротечной чахотки, по другой – утонула в своей камере, когда туда прорвались воды разлившейся Невы.

Ярчайший пример ущербности. Решившись на такое отчаянное и,– учитывая расстановку сил в Европе,– не такое уж безнадежное дело, как можно было позволить себе попасться на такую банальную приманку? Можно подумать, что в Италии не нашлось ни одного мужчины, способного ее удовлетворить без таких тяжких последствий... Предпринимая подобный шаг, нужно было выбирать между женской природой и успехом в достижении цели. Или – или...

Как видим, победила Природа.

Но эта же Природа, таким буйным цветом распустившаяся в галантном веке на западе Европы и среди высшей знати России, весьма жестко сдерживалась обычаями и традициями, которым пока еще неуклонно следовали и российские помещики, и их крестьяне, и остальные сословия.

ФАКТЫ:

«Русские женщины вовсе не занимаются домашним хозяйством, в отсутствие хозяина его рабы, без ведома и согласия хозяйки, по доверию со стороны хозяина или по собственному рассуждению, вполне всем распоряжаются».

«Мужчина, ищущий руки девицы, не только не может говорить с ней, но даже видеть ее. Жениху и невесте не дозволялось еще видеть друг друга и говорить между собой. Отец, дав согласие на предстоящее бракосочетание, призывает к себе дочь, та является к нему, покрытая льняным покрывалом. Отец спрашивает ее: желает ли она выйти замуж? Получив утвердительный ответ, отец схватывает плеть и слегка, раз или два, хватает ею дочь и приговаривает: этот последний удар, милая дочь моя, пусть напоминает тебе отцовскую власть; ты жила до сих пор, покорная отцовской воле, ныне я выпускаю тебя из отцовских рук, но помни, что ты не столько освобождаешься от власти, сколько переходишь под другую, и если ты не будешь держать себя прилично в отношении к мужу, то он, вместо меня, поучит тебя этой плетью.

Кончив такую речь, отец подает плеть жениху, причем тот, в нескольких словах, отказывается брать ее, ссылается на свой характер и говорит: я не думаю, чтобы эта плеть мне понадобилась. Тем не менее, он должен ее принять и заткнуть за пояс, как будто какой– нибудь богатый подарок...

Во время бракосочетания, когда руку невесты вкладывают в руку жениха, по освобождении руки невеста падает ниц к стопам жениха и головою касается его пят, в знак полного почтения ему; жених, со своей стороны, покрывает невесту полою своего кафтана, заявляя тем, что он принимает ее под.свое попечение».

                                        И. КОРБ. Дневник поездки в Московское государство

В своем труде «История проституции в России» М. Кузнецов пишет по поводу подобных строгостей: «Понятно, что при первой возможности женщина, в которой непременно должно было развиться чувство мести, решалась на всевозможные запретные для нее поступки. Иногда женщину не удерживал от любовных связей и самый строгий за ней надзор; часто девицы, выходя замуж, оказывались уже не невинными... Должно полагать, что совершенно бездеятельная и сытная жизнь... развивала в женщине сильный половой инстинкт...»

Собственно, женщина всегда действовала по принципу: «Если нельзя, но очень хочется,– то можно».

Слово «можно» – такое доброжелательное, снисходительное, милостивое – зачастую открывало самые кровавые, самые ужасные страницы истории.

Это слово в немалой мере способствовало в последнем десятилетии галантного XVIII века появлению страшного образа женщины-мутанта, так называемой « женщины революции».

Французская революция 1789 года вывела на арену истории громадные толпы грабителей, убийц и насильников, враз освободившихся от всех законов – и Божьих и человеческих.

Немалую часть этих толп составляли женщины из низших классов, увидевшие в революции уникальную возможность занять то положение, которое при иных обстоятельствах было совершенно недосягаемым ни для них, ни для их потомков. Действительно, зачем трудиться, зачем сеять хлеб или доить коров, зачем даже идти в проститутки,– ведь это тоже труд,– когда можно просто прийти и взять то, что пожелаешь, и при этом (что немаловажно) – жестоко и безнаказанно отомстить всем благополучным, всем образованным, всем воспитанным, хорошо одетым и даже красивым!

До этого времени женщины участвовали в различного рода волнениях типа Жакерии в той же Франции, но они при этом были скорее подружками разбойников, а не самостоятельной силой, освобожденной от всех запретов этим роковым «можно».

А в 1789-м они наравне с мужчинами пошли на баррикады, пошли громить Бастилию и имения аристократов, пошли грабить и убивать, то есть, как принято говорить, «принимать активное и равноправное участие в общественной жизни».

Кто знает, до чего дошел бы этот кровавый беспредел озверевших толп, если бы 5 октября 1785 года генерал Бонапарт не ударил бы по ним пушечной картечью...

А это всеразвращающее «можно» было услышано женщинами и других, более цивилизованных сословий, и также не могло не прозвучать без адекватного ответа.

–

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«Не будем распространяться о развращении нравов, которое, естественно. должно было возникнуть от этого смешения слоев общества, особенно когда супружеские узы ослабли вследствие легкости быстрого развода. Казалось, все общество жаждало беспутства и спешило вознаградить себя за долгое и вынужденное благоразумие.

Сознаемся, что женщины во многом виновны в этой нравственной порче. Они бросились, очертя голову, в разнообразные празднества, на которые являлись почти нагие и где становились причиной кровавых ссор..

Они демонстрировали странные моды «а La grecque», которые, казалось, заставили их забыть всякий стыд. Они появлялись почти голые, без рубашек (в буквальном смысле), без юбок... ничего кроме тесно облегающей пеленки телесного цвета и, поверх нее, туники из прозрачной кисеи, которая, кроме того, что просвечивала, не закрывала ни рук, ни ног, ни шеи. Браслеты на манер античных украшений обрамляли руки и нижнюю часть икр. Вместо башмаков носили сандалии, а каждый палец руки украшался кольцом с камеей или бриллиантом. Золотой или шелковый пояс подхватывал одну сторону туники, оставляя на виду профиль ноги.

Легкая и прозрачная ткань туники предназначалась для театров и праздников под крышей; но выходной наряд, состоявший из цветной шерстяной туники, столь же открытой и короткой, считался очень приличным

Женщина в таком костюме раздражала народ, осыпавший ее оскорблениями, а зачастую и окунавший ее в бассейны городских фонтанов...»

                                                               ЭЖЕН ШАВЕТТ. Точильщик

–

Колоритная атмосфера, колоритные образы...

Но они еще не раз возродятся в течение последующих двух веков.

БУРЖУАЗНЫЙ ВЕК

На смену романтизму прошлых эпох пришла жесткая реалистическая формула «Товар-Деньги-Товар». заполнившая холст жизненной картины мужчины промышленным трудом, предпринимательством, биржевой игрой, ну и, конечно же, вечные краски войны на этом холсте отнюдь не поблекли.

Женский холст оставался, в принципе, неизменным. В его колорите появились не очень характерные для минувших времен оттенки массового наемного труда, прямо вытекающей из него деловой проституции и личной предпринимательской деятельности. Именно тогда, пожалуй, и сформировался со всей определенностью характер женщины, ныне называемой «Бизнес-Леди», хоть / и не получил тогда нынешнего широкого распространения.

–

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

«Мадам Дюфло была та самая модистка, у которой я состоял некоторое время приказчиком, когда бежал в Париж, чтобы избежать преследований Аррасской полиции.

В качестве младшего приказчика мне приходилось постоянно переходить из магазина в рабочую, где сидели за шитьем разных женских нарядов до двадцати молоденьких девушек, одна лучше другой. Очутившись среди такого роскошного букета юных красавиц, я вообразил себя в серале и, бросая страстные взоры то на блондинку, то на брюнетку, готовился к решительным действиям.

Но вдруг на четвертый день моей службы мадам Дюфло, которая, вероятно, заметила наши перемигиванья, позвала меня в свой кабинет. «Мсье Эжен,– сказала она строгим голосом,– я очень недовольна вами, не успели вы пожить у меня несколько дней, как уже питаете преступные замыслы в отношении моих барышень. Предупреждаю вас, что мне это крайне нежелательно...»

Сконфуженный, я ответил ей несколькими уклончивыми извинениями. «Полноте, не оправдывайтесь,– заметила она,– я понимаю, что в ваши годы вы никак не можете обойтись без сердечной склонности, но эти барышни не подходят вам. Они слишком молоды – это первое, и потом у них нет никаких средств... Для молодого человека требуется кто– нибудь постарше, с известными средствами, чтобы удовлетворить его потребности».

Во время этого наставления мадам Дюфло, небрежно развалившись на кушетке, закатывала глаза самым отчаянным образом. К счастью, появилась горничная и объявила, что ее спрашивают в магазине.

Тем и закончился этот разговор, доказавший мне необходимость отныне быть осторожнее. Не отказавшись от своих преступных планов, я делал вид, что не обращаю ни малейшего внимания на миленьких модисточек. и мне удалось провести зоркую наблюдательность строгой хозяйки. Она наблюдала за каждым моим словом, жестом и взглядом, но заметила только одно – быстроту моих успехов. Я был в учении не больше месяца, а уже умел с ловкостью опытного приказчика продать шаль, франтовское платье или шляпку. Мадам Дюфло была в восторге, она даже объявила мне, что если я буду продолжать следовать ее советам, то она надеется сделать из меня настоящего делового человека.

Некоторое время спустя мадам Дюфло объявила мне, что она намерена отправиться на ярмарку в Версаль и что я должен сопровождать ее. На следующий день мы отправились в путь. Прибыв на место, мы оставили в лавке слугу сторожить наши товары, а сами устроились на постоялом дворе. Хозяйка потребовала две комнаты, но вследствие большого стечения иностранцев на ярмарку нам могли отвести только одну комнату; нечего делать, пришлось покориться своей участи. Вечером мадам Дюфло велела принести большую ширму и разгородила комнату надвое, так что у каждого из нас был свой уголок. Перед сном хозяйка читала мне наставления в продолжение целого часа. Наконец пришло время ложиться спать; я пожелал ей покойной ночи и через две минуты был уже в постели.

Вскоре из-за ширмы послышались глубокие вздохи. Я объяснил их усталостью моей хозяйки: ведь шутка ли, целый день приходилось устраиваться и хлопотать! Я потушил свечу и уснул сном праведника. Вдруг спросонья мне послышалось, что кто-то тихо произносит мое имя: «Эжен»... Это мадам Дюфло, это ее голос. Я не отвечаю. «Эжен! – снова взывает она,– хорошо ли вы заперли дверь?»

– Да, сударыня.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, посмотрите еще раз, прошу вас. Никогда не лишнее принять меры предосторожности.

Я повиновался и, уверившись, что все в порядке, снова лег в постель. Едва я успел повернуться на левый бок, как моя барыня снова начинает ныть и жаловаться. «Какая отвратительная постель! Я вся изъедена клопами. нет никакой возможности сомкнуть глаза. А вы, Эжен, не страдаете от этих невыносимых животных?»

Я притворяюсь спящим. Она продолжает: «Эжен, да отвечайте же, есть у вас клопы?»

– Право, сударыня, до сих пор не чувствовал.

– А меня так и грызут эти чудовища... если это будет продолжаться, я не сомкну глаз до утра...

Я молчал, но мадам Дюфло не унималась: «Эжен, ради Создателя, принесите свечу! Должна же я прогнать этих отвратительных чудовищ! Поскорей, друг мой, я как в огне горю!»

Я встал, зажег свечу и поставил ее на ночном столике около постели моей барыни. Я был, само собой разумеется, в полном, дезабилье и потому поспешил удалиться, отчасти, чтобы пощадить целомудрие мадам Дюфло, отчасти, чтобы самому не поддаться соблазну обнаженных прелестей моей хозяйки. Но едва успел я скрыться за ширмой, как мадам Дюфло закричала благим матом:

– Боже мой, какой ужас,– это просто чудовище!.. Эжен, подите-ка сюда, прошу вас!

Мне ничего не оставалось, как современному Тесею, и я подошел к постели.

– Где он, этот Минотавр? – сказал я.– Сейчас я лишу его жизни!

– Умоляю вас, мсье Эжен, не шутите в такую минуту... Вот, вот он, ведите – под подушкой?!

Я тщетно пытался увидеть хотя бы тень ужасного животного.

Мадам Дюфло в страхе припала к моей груди и, должен признаться, мы до утра не разомкнули этих объятий.

С этого времени мне было поручено каждую ночь защищать барыню от чудовищ.

Зато дневная работа стала более легкой. Меня окружали заботой, маленькими подарками и лакомствами, меня одевали, обували, кормили и поили за счет казны принцессы, щедрыми милостями которой я пользовался».

                                                ЭЖЕН-ФРАНСУА ВИДОК. Записки

–

Женщина – прежде всего женщина, а потом уже хозяйка, директор, сотрудник и т.д.

КСТАТИ:

«Поблагодарим мудрую природу за то, что нужное она сделала легким, а тяжелое – ненужным».

                                                                                       ЭПИКУР

Нравы женщин-придворных в сравнении с минувшей эпохой не изменились – те же бесконечные интриги и та же откровенная проституция.

На европейских престолах ярких женских личностей в этом веке уже не заметно, кроме, разумеется, английской королевы Виктории, насаждавшей всеобщее благочестие и суровую неподвижность порядочных женщин в постели во время исполнения супружеских обязанностей.

XIX век характерен таким явлением, как бунтом благочестивой жены против серости бытия и скандальной погоней за призраком любви.

В предыдущие эпохи было по-иному: сексуально озабоченная жена изыскивала возможности получать необходимые ей удовольствия на стороне, оставаясь при этом женой и хозяйкой дома, хорошо понимая, что нельзя совместить несовместимое или объять необъятное, что у брака и пламенной страсти несколько разные свойства, которые вовсе не обязаны совпадать.

В XIX же веке появилась совсем иная тенденция. Со свойственной женщине непоследовательностью, она, выйдя замуж по расчету, с целью обретения стабильного и безбедного существования, с целью надежной и законной реализации своего материнского инстинкта,– через какое-то время вдруг осознает себя несчастной и обделенной любовью, а затем поднимает восстание против сложившегося порядка вещей.

Подобный типичный для этой эпохи образ отразили в своих произведениях два таких великих художника, как Лев Толстой и Гюстав Флобер, причем нужно заметить, что их героини заканчивают жизнь самоубийством.

Собственно, другого исхода и не могло быть: они попытались, вопреки реалиям и законам бытия, совместить мир действительный и мир иллюзорный, желаемый, а такие эксперименты всегда кончались трагически.

–

ИЛЛЮСТРАЦИИ:

«То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желание его жизни, заменившее ему все прежние желания, то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия,– это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.

– Анна! Анна! – говорил он дрожащим голосом.– Анна, ради Бога!..

Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не держал ее.

– Боже мой! Прости меня! – всхлипывая, говорила она, прижимая к своей груди его руки.

Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она к нему обращала свою мольбу о прощении. Она, глядя на него, физически ощущала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценою стыда. Стыд перед духовною наготою своей давил его и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.

И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и тащит, и режет его: так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи – то, что куплено этим стыдом. Да, и эта одна рука, которая будет всегда моею,– рука моего сообщника. Она подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колени и хотел видеть ее лицо, но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво, но тем более было оно жалко.

– Все копчено,– сказала она.– У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.

– Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого счастья...

– Какое счастье! – с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему.– Ради Бога, ни слова, ни слова больше.

Она быстро встала и отстранилась от него.

– Ни слова больше,– повторила она, и со странным для него выражением холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами. Но и после, ни на другой, ни на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать все, что было в ее душе.

Она говорила себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.

– После, после,– говорила она,– когда я буду спокойнее.

Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновидение почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом».