Текст книги "В городе Ю. (Повести и рассказы)"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Потом уже в погоне за оригинальностью мы с Лехой до полного абсурда докатились. Совершенно дикая родилась идея: сделать культурный центр в виде стоящего человека… В глазу – бар.

– Да-а,– Леха говорит.– Видно, ничего у нас не получится! Все равно Бескаравайный нас обойдет. Сам знаешь, что это за человек, растет на глазах!

Действительно, на последней архитектурной конференции наблюдался феномен: рос Бескаравайный буквально на глазах!

И еще – это только говорится: отпуск за свой счет. А какой счет? Никакого счета и нет!

Открыл я как-то ящик стола, оттуда вылетела вдруг бабочка. Поймали, убили, сделали суп, второе. Три дня ели.

Однажды рано утром вышел я на прогулку. Сорвал с газона ромашку, стал лепестки обрывать… И вдруг понял: форму ромашки должен иметь наш культурный центр – розарий, солярий, дискуторий под отдельными крышами и сходятся к общему центру, как лепестки. Примчался домой, с Лехой поделился. Он говорит обидчиво:

– Гениально! Но это ты, наверное, сам же и будешь делать?

– Ну почему же! – говорю.– С тобой!

Стали мы чертить с нашей любимой песней «Елы-палы» дни напролет.

Сделали наконец, понесли. Секретарь конкурса – Дзыня. Сидит, головы не поднимает.

– Что у вас?

– Ты, харя! – говорю.– Поднимай хоть глаза, когда с тобой разговаривают!

Он обомлел.

Потом разговорился все-таки, стал объяснять, что в конкурсе многие именитые архитекторы участвуют, не нам чета. Что главная трудность – во второй тур пройти, там только начнется настоящее рассмотрение…

Стали мы ему намекать, что жизнь на месте не стоит, что в городе много новых точек открыто, где встретиться можно за дружеским столом.

Приблизительно месяц он нас мурыжил, потом вызывает: проект наш пробился во второй тур.

Подмигивая, вывели его на улицу, провели мимо всех ресторанов – и неожиданно вводим в пышечную, берем три пышки обсыпные, три бумажных стаканчика кофе. Потом в эти же стаканчики, влажные, разливаем под столом бутылку портвейна… Все!

Но, как оказалось, Дзыня нас нагрел, а не мы его! Выяснилось, что никаких двух туров и нет, все проекты рассматриваются одновременно и равноправно, а рассмотрение состоится на Всесоюзной архитектурной конференции в Ереване.

Летели мы в Ереван на Ту-154, на высоте пятнадцати тысяч метров… Леха нервничал все, в иллюминатор смотрел. Далеко внизу, на белых облаках, тень нашего самолета бежала, как крестик.

– Страшно, если вдуматься,– Леха говорит.– Пятнадцать километров до земли!

– Что страшного-то? – отвечаю.– На такси трешка!

Стали снижаться наконец. Окунулись в облака. Потом удар, в иллюминаторе побежало рыжее поле, на краю поля – вислоухий вертолет.

Вышли на трап, первое ощущение – сухой горячий воздух, как на сковородке. Над горизонтом, будто облака, две белые вершины, иногда оттуда доносится короткое ледяное дыхание, словно глоток холодной воды после чашки густого горячего кофе.

Рассадили нас по машинам – каждому участнику отдельная машина,– повезли через Ереван. Да, неспроста Ереван местом архитектурной конференции выбран – замечательно строят! Дом молодежи – огромный кукурузный початок… Хранилище древних рукописей – Матенадаран…

В Доме техники, где конференция собиралась, толпа гудит в холле, люди тусуются, руки пожимают.

– И Жупелов здесь! – почему-то шепчет Леха.– Академик Аскетян! Все!

Вечером поместили нас в гостиницу. Ужинаем в буфете на этаже, Дзыня появляется с завязанным горлом.

– Вы разве не знаете,– надменно говорит,– я простужен!

Как будто все в мире непременно должны об этом знать!

Долго куражился, требовал у буфетчицы подогреть шампанское. Только буфетчица кремневая оказалась – такую и охладить не заставишь, не то что подогреть!

– Ладно,– Дзыне говорю.– Иди сюда. У нас есть.

– А теплое? – капризно спрашивает.

– Теплое,– говорим,– целый день за пазухой носим.

Подсел Дзыня к нам, говорит:

– Только вы сами открывайте, и поосторожней, а то я очень изысканно одет, боюсь забрызгаться…

Вот это человек! Выпил все наше вино, потом говорит:

– Наши очаровательные хозяева добавили нам еще несколько экскурсий – на озеро Севан, в храм Гехард…

– Замечательно! – говорим.

– …так что число сообщений на конференции придется, видимо, сокращать. Понимаете?

– Понимаем.

– Ну, хорошо.– Дзыня говорит.– Пойду, чтобы не отвлекать вас своим обаянием.

Ушел. Леха говорит:

– А ведь возьмет и не выпустит нас!

– Выпустит!

Тут Леха снова за старое принялся:

– Все равно Бескаравайный нас победит! Сам знаешь, что это за человек, растет на глазах!

Потом рассказывать стал откровенно, что есть у него, оказывается, застарелый какой-то враг: звонит его жене, когда его нет, и всяческие гадости про него говорит, и главное – все в точку! Стал подробно рассказывать, как ко встрече с этим врагом готовится: карате, с бегом по потолку, стрельба по-македонски.

– Да брось ты! – говорю.– Нет у тебя никакого врага!

– Как это нет? – обиженно.

– А так и нет. Врага, как и все на свете, надо создавать своим трудом, долго и упорно. А откуда у нас время еще и на это?

– Так, думаешь, нет его?

– Конечно, нет.

– Выходит, я сам себе и звоню?

– Ну, конечно!

– Твой оптимизм меня просто бесит,– Леха говорит.

– Ничего,– говорю.– Он всех бесит.

Наутро сделали мы сообщение… Колоссально! Сам академик Аскетян нас обласкал! На следующем заседании сообщили: нашему проекту культурного центра – первый приз!

Проект же Бескаравайного, как выяснилось, рядом не лежал. Такой удивительный оказался человек: рос только на глазах, причем только на наших. Лишь исчезал с глаз – сразу же переставал расти!

Да что Бескаравайный! Подумаешь! Если мы и были в его тени – значит, не с той стороны падало солнце…

– Как-то все не так,– Леха озабоченно говорит.– Должны же быть трудности, тысячи преград!

– Ох, мать честная! – говорю.– А я и забыл!

Аскетян, руки нам пожимая, говорит:

– А я почему-то думал, что вы моложе.

– А мы и есть моложе,– отвечаю.

После Еревана еще в Тбилиси заехали… Замечательное место – тбилисские серные бани. Буквально после них становишься другим человеком – тут же, в предбаннике, вручают тебе новые документы!

Возвратились на работу. Идем с Лехой, как обычно, в буфет. Только появляемся – к нам, сметая все на пути, устремляется Змеинов с чашечкой кофе…

Вскоре нам премию присудили за наш проект. Леха этим известием почему-то совершенно потрясен был.

– Шестеро тысяч денег! – повторял.– Это ж машину можно купить, на двоих!

Помню, когда мы сумму эту на руки получили, всю ночь ее у меня перепрятывали, боялись, кто-нибудь украдет.

Утром выскочили из дома. Поехали машину получать – институт нам выделил ее из своих резервов.

Помню, магазин автомобильный за городом был. Долго автобус еще стоял у переезда, как раз состав пропускали с автомобилями на платформах. В некоторых почему-то уже люди сидели.

Добрались наконец до магазина.

Очередь в маленькое окошко. Кассирша кричит:

– Никому не отходить!

Сама пропала – часа полтора, наверное, ее не было. Появляется потом, грубо орет:

– Иванов! Иванов! Вы где это шляетесь?!

Подбегает на трясущихся ногах.

– Я здесь был! Я никуда не отходил!

А сам уже думает небось: «Ну, все! Машины, конечно, уже не будет, и деньги за нее, наверное, не вернут!»

Вывели тут и нашу машину, стали в последний раз ее осматривать. Кузнечик вдруг впрыгнул на заднее сиденье.

– Ну, все,– говорит,– все наши в сборе!

Помчались мы по шоссе.

– Неправильно едем! – Леха говорит.

– Зато красиво!

Вдруг выскакивает из кустов человек с полосатым жезлом, останавливает.

– Да я из ваших прав,– говорит,– вологодские кружева сейчас сделаю!

– А у нас нет еще их,– отвечаем.

– Ых! – зубами только скрипнул и компостером со злости дырку в своем рукаве пробил.

Потом поставили мы машину во дворе, а сами долго пили у меня чай…

– Я тут думаю все,– вздыхая, Леха говорит.– Делаем свое дело с наслаждением да еще получаем за это наслаждение деньги. Морально ли это?!

– Норма-ально! Пойми: существует новое направление в архитектуре. И кто лежал у его истоков?.. Вернее, не лежал, а стоял… Я! То есть ты, ты!

После этого мне еще от института квартирку дали. Долго ждал я – и тут дали.

По такому случаю мы выпили слегка с Лехой. Дия не совсем одобрительно нас встретила.

– Вот,– Леха говорит,– гению нашему квартирку дали!

Метнула она на него взгляд, обозначающий, видимо: «А почему не тебе?»

Но Леха взгляда этого не заметил, говорит:

– …Только вот мебели никакой у него нет, может, подарим ему наш пуфик, все равно мы им не пользуемся давно?

Метнула на него взгляд, молча ушла. Потом, начал я уже домой собираться, в комнату заглянул с нею проститься, гляжу: стоит она перед пуфиком на коленях и сигаретой прожигает в нем дыры!

Вынесла мне пуфик – из дыр еще дым идет!

– Пожалуйста,– говорит.

Привез я его домой, поставил… Ничего! Все-таки вещь.

И тут ошеломляющее известие: нас с Лехой, как подавших уже надежды специалистов, посылают на полгода в Болгарию на стажировку!

Леха обрадовался:

– Ну, наконец-то! Наконец-то я съезжу за рубеж, красивых вещей Дийке привезу, как она мечтала!

День спустя выясняется: необходимо медицинское освидетельствование.

– Так я и знал! – горестно Леха говорит.– Так я и знал, что не выйдет ничего, давно уже чувствую себя неважно!

– Спокойно! – отвечаю.

Назавтра отправились мы с ним сдавать на анализ мочу. Было ясное осеннее утро.

Леха задумчивый шел, потом говорит:

– А давай поменяемся мочой!

– Зачем?!

– Ну так. Чисто дружески.

– Давай!

Поменялись пузырьками, перевесили ярлычки.

Через неделю интересуемся анализами, нам говорят:

– Вы (то есть я) можете ехать куда вам угодно, а вы (то есть Леха) по состоянию здоровья ехать никуда не можете.

Раскрыл я только рот, чтобы сказать, что все наоборот, что это я, оказывается, больной, а Леха здоровый… Леха выталкивает меня в коридор.

– Молчи! Понял, молчи! – шипит.– Узнают про наш обман, обоих не пустят, а так уж хоть ты поезжай… Ладно уж!

Уговорил все-таки меня, но, видно, и обиделся, что я согласился.

Сначала не хотел я ехать, потом подумал: «А почему, собственно, не я? Работаю нормально. Знаю языки. Характер отцовский, бойцовский… Чем плохо?»

…Только вернулся я из Болгарии – в первый же вечер к Лехе. Подарки принес: ему рубашку, жене – свитер, дочурке их – блок жвачки. Сидел, долго рассказывал, как показалось мне, очень интересно.

Поздно уже вышел от них… Спускаюсь по лестнице и вспомнил: курточку свою у них забыл! То-то я ощущаю, что как-то неловко плечам.

Помчался наверх по лестнице, вижу – и дверь не закрыл. Только хочу войти – слышу глухие их голоса.

– Его, что ли, курточка? – Леха спрашивает.

– Его! – Дия говорит.– Давай мни!

Тут я чуть прямо на лестнице в обморок не упал.

Я-то считал, что они меня любят, а они, оказывается, ненавидят, даже курточку мою спокойно не могут видеть!

Приехал я к себе домой, часа два по комнате бегал, успокоиться не мог.

И примерно после этого дня стал я чувствовать себя иногда нехорошо. Какая-то тяжесть по утрам в желудке, потом вдруг резкая боль, словно кто-то нож втыкает в живот. И все чаще стало прихватывать. То и дело сидишь, скорчившись, на скамейке, руками живот обняв, прикидывая на глазок, как бы до следующей скамейки добраться!

Однажды остановился я передохнуть, стал «Медицинскую газету» читать. Почитаешь, закроешь глаза… в темноте зеленые буковки мерцают.

Снова открываешь глаза, читаешь: «…серповидная опухоль в низу живота… увеличение опухоли к вечеру… боль при длительной ходьбе».

«Что ж это? – вдруг я опомнился.– Ведь это же у меня! Все думал – так, ерунда, а оказалось – болезнь, и вот даже в газетах про нее пишут».

Вспомнил еще, как Леху по моему анализу в Болгарию не пустили.

Все ясно.

Стал двухкопеечную монету искать, чтобы знакомому одному врачу позвонить,– руки дрожат, никак в карман не попасть!

Рядом стоял покачивающийся человек.

– Двухкопеечную, что ли? Дам!.. Все равно мне некому теперь звонить-то!

Дозвонился знакомому своему врачу, приехал к нему, он говорит:

– Ну, поздравляю! Одной ногой уже, можно сказать, ты в могиле! Надо срочно оперироваться, иначе худо!

Утром пришел я в поликлинику, назанимал очередей – послали меня сразу же на анализ крови, рентген и прогревание.

Горбоносый мужчина из очереди спрашивает меня:

– Вы в какой конкретно очереди стоите?

– Да понимаете,– говорю,– предпочтения еще не отдал.

– Тройную игру ведешь? – озлобился он.

Хотел я тут даже четверную повести – над укольным кабинетом лампочка замигала, врываюсь туда… Протягиваю свои бумаги.

– Уколы,– говорят,– вам не прописаны.

– Не прописаны? – говорю.– Жаль.

Снова стал тройную игру вести. Лежу в кабинете процедурном на прогревании, а одновременно с этим еще в двух очередях стою! Какой-то я виртуоз!

Выскочил с прогревания, с ходу – на рентген: холодную резиновую раму прижали к груди… Выскочил с рентгена, а тут и на кровь моя очередь! Замечательно!

Выскакиваю я, сдав кровь, горбоносый мужчина мне говорит:

– Чего радуешься-то? Ведь ты больной!

Тут я, честно говоря, немного приуныл. «Ничего,– думаю,– может, вылечусь еще?!»

Перед больницей встал я рано, побрился, надел новую футболку, трусы.

«Надо пораньше,– думаю,– пойти, а то все лучшие койки разберут!»

– Ты,– мать говорит,– прям как на праздник собираешься!

– А как же? – я говорю.

Когда я пришел к больнице, ворота были еще закрыты. Я подождал.

Впустили наконец в приемный покой. Там говорят:

– Ну что, будем оперироваться?

– Сразу?

– Сразу.

Подзывают молодого гиганта в халате и шапочке.

– Познакомьтесь,– говорят,– ваш хирург.

– Федор,– подает он огромную ладонь.

– Привет,– говорю.– Как, много операций делал?

– Пока,– говорит,– только на покойниках.

– Как?!

– Вот так. Все к профессору рвутся, а у меня никто не хочет оперироваться. Так, видно, и не начну.

Сначала мне страшно стало, потом думаю: «Что же это я? Говорю всегда, что молодежь надо продвигать, а сам ей, получается, продвигаться не даю?»

– Все! – говорю.– Делай! Куда мне?

– Да подожди ты,– радостно Федя говорит.– Завтра еще оперироваться, сегодня процедуры будут!

– А-а-а… Жаль!

Переоделся в больничную байковую пижаму, быстро отправился вслед за Федей в палату.

– Здравствуйте,– бодро говорю.

Молчат. Только кто-то стонет в углу, пытаясь для приличия перевести стон как бы в кашель. Вдоль кровати у него с двух сторон вставлены доски, только тонкий нос торчит между досками, как из…

Лег я на свою койку, долго неподвижно лежал, глядя в потолок. Потом появилась мужеподобная сестра, басом говорит:

– Брили живот? Идите брейте! За вас никто этого делать не станет!

В тускло освещенной уборной брил я живот и плакал. Жалко все-таки умирать.

Потом процедуры были. Потом вечер настал. То есть в городе еще, наверно, гуляют вовсю, а здесь тусклый свет, тишина. Сосед на ближней койке храпит, волны от храпа идут по одеялу!

Вдруг зажегся яркий свет, сразу вошли много людей в белых халатах.

– Что?! – Сосед встрепенулся.

– На операцию,– ему говорят.

– Как, прямо сейчас? Можно хоть домой позвонить?

– Нечего звонить, все будет нормально!

Переложили его на длинную каталку, увезли.

Долго я лежал в темноте, смотрел на светящиеся свои часы. Час минул… два… Может, в другую палату после операции его увезли?

Понимаю, что надо выспаться, а не могу. Тянется обрывками не сон, а какой-то бред.

…В глухой темноте и тишине я спускаюсь куда-то по ступенькам, и чей-то знакомый голос на ухо говорит мне, что вот получил новую мастерскую, но света в ней нет и окон тоже.

– Хочешь пощупать последнюю мою работу? – спрашивает он.

Вытянув руки, я начинаю двигаться во тьме, которая оказывается вдруг бескрайней, бесконечной!

– …Сюда иди, сюда…– слышится голос все глуше…

Я проснулся весь в липком поту и вдруг увидел на соседней кровати Дзыню: он лежал прямо в костюме, в ботинках, закинув ладони за голову.

– Вот так! – хвастливо произнес он, повернувшись ко мне.– Говорят, трудно в больницу лечь, коек нет. А мне это раз плюнуть: захотел – лег!

И так же внезапно исчез.

Ну, тип! Я лежал, радостно улыбаясь, хотя понимал, что появление здесь Дзыни мне пригрезилось.

Потом я незаметно уснул и вдруг, резко проснувшись, сел на кровати. Было еще темно, но во дворе уже светилась цепочка окон – путь в операционную.

Я встал, умылся, почистил зубы. Побрился.

Потом, не снимая пижамы, лег на кровать, стал читать найденную в тумбочке растрепанную книжку – почему-то про подводное плавание.

В коридоре вдруг послышалось тихое дребезжание тележки… За мной?.. Мимо. Снова лежал, читая, прислушиваясь к звукам в коридоре… Все! Наверное, уже не придут, наверное, отменили.

И когда все сроки, казалось, минули, неожиданно растворилась стеклянная дверь, появился Федя.

– Пошли?

– Как?.. Прямо так?

– Конечно!

Встал, стал искать в тумбочке амулет, который мама мне дала, не нашел. Ну, ладно! Пригладил только волосы…

Федя, гигант, шагает широко, трудно за ним поспеть!

По галерее подошли к белой двери с надписью «Операционная. Посторонним вход воспрещен». Вошли. Резкий запах лекарств. Свернули в большую комнату. Забрался с табуретки на узкий высокий стол. Сестра тут же невидимыми мне завязками привязала к столу руки и ноги. Я стал сосредоточенно смотреть на висящий под потолком большой блестящий круг со светильниками, и вдруг светильники матово зажглись. Я быстро отвернулся. Потом надо мной повисло лицо Федора, закрытое до глаз марлевой повязкой. Он сожмурил оба глаза, видимо, подмигнул, и опустил перед моим лицом белую занавеску.

Я лежал неподвижно, потом вздрогнул, почувствовав, как в живот воткнули что-то круглое и толстое.

Ввели наркоз.

Потом я понял, что меня разрезают, медленно, с хрустом продлевают разрез все дальше. Федя о чем-то тихо заговорил с сестрой. Я почувствовал, что внутренности мои оттягивают в стороны какими-то крючками – мелкими, острыми, вроде вязальных.

Потом стали нажимать чем-то тонким и твердым, вдавливать что-то внутрь меня.

– Больно? – спросила сестра.

– Нет.

– А почему тогда надуваете живот? Не надувайте, вы не даете нам ничего сделать!

Значит, они ничего еще не сделали!

Снова началось растягивание, потом – вдавливание.

– Больно? – услышал я голос сестры.– Вам нельзя больше добавлять наркоза. Терпите.

Я лежал, глядя в потолок.

– Все! – вдруг сказал я.

Все поплыло, затошнило меня, никак не вздохнуть…

– Что? – появляясь, словно издалека, спросила сестра.

– Что-то не то.

– Дышите! – строго проговорила она.

Потом около моего лица оказались двое в белых шапочках. Один держал в ладони трубку, другой – тампон. Щекотка нашатыря проникла в ноздри.

– Все! – шумно вздыхая, с облегчением сказал я.

Прохладная девушка, оказавшаяся рядом с моей головой, тампоном промокнула мне пот.

Потом началось короткое щелканье – вроде бы ножниц.

Я скосил глаза на стенные часы. Операция продолжалась пятьдесят минут!

Но главное – дверь в операционную так и ходит ходуном, входят и выходят разные люди, скучающе смотрят на меня, обращаются к Феде: «Федя, ты взносы уплатил?!» Или: «Федя, ты скоро освободишься?»

– Э, э! – сказал я.– Друзья! Может, не стоит вам отвлекать хирурга?

Тут я почувствовал колоссальное облегчение.

– Ну, все! Самое страшное позади! – улыбаясь, сказала прохладная девушка.

Потом начались тонкие укольчики, видимо, от иглы – и все в одном и том же месте! Что они там, вышивают, что ли?

Потом я вдруг увидал, как с потолка зигзагами спускается пушинка.

– Э, э! Куда? – Я стал ее сдувать.

– Не надувайтесь же! – уже с отчаянием проговорила сестра.

Я услышал шершавые звуки шнурования.

Потом я увидел огромную белую спину Федора, выходящего из операционной.

– Что? Вспылил? – улыбаясь, спросил я прохладную девушку.

– Все! – ответила она.

К столу подкатили каталку, меня перевалили на нее. Я ощущал блаженство и покой.

Весело крутя головой, я ехал по широкому коридору.

Когда меня привезли в палату, откуда-то снова вдруг появился Федя, помог переложить меня на кровать и быстро удалился.

– Ну как? – поворачиваясь ко мне, спросил сосед.

– Чуде-есно!

Снова появился Федя, уже успокоившийся.

– Ну, ты клиент! – покачал головой.– Ты зачем все время живот надувал?

– Видно, для важности.

– Ну, ничего! Весь кошмар позади. Старик, первая у меня операция!

– Старик, и у меня!

Мать пришла, часа полтора посидела.

Следом Леха. Начал жаловаться на тяжелую свою жизнь:

– …Я говорю ей: «Ты ж знаешь, многих только после смерти признавали!» А она: «Ну, так умри скорей! Не пойму, что тебя удерживает?!»

Леха зарыдал.

Я в таком моем положении должен был его еще и утешать!

– Ничего! – говорю ему.– Все отлично!

Он вдруг начал каракули мои рассматривать, которые я в блокноте чертил, лежа на спине, обливаясь потом.

– Мне бы твою усидчивость! – непонятно буркнул.

…На пятый день Федя долго мял шов, морщился.

– Что? Нехорошо?

– Да. Нехорошо. Инфильтрат. Затвердение шва. Так что извини, если что не так.

– Ничего-о!

Все в палате начали понемногу шевелиться, вставать – и вот по комнате ковыляют белые согнутые фигуры, заново учатся ходить.

На двенадцатый день кто-то украл мою ручку-шестицветку! Замечательно! Всюду жизнь!

И вот – утро, когда я выписался. Рано, часов в пять, только открылись ворота, я уже выскочил. Было тихо, светло. Вдалеке кто-то пнул на ходу ногой – шарканье пустой гуталинной банки по асфальту.

В шесть оказался я возле дома Лехи. Дом, освещенный солнцем, еще спал. Цветы на балконах стояли неподвижно и настороженно. Но Леха, к моему удивлению, бодрствовал.

– Да… жизнь не удалась! – сказал он, когда я, хромая, вошел в залитую солнцем кухню.

– Удала-ась!

Тут выглянула в кухню Дия, сухо кивнула.

– Болен был, значит?

– Ага! – радостно сказал я.

– А почему не сказал?

– Когда? – Я посмотрел на Леху.

Потупившись, он молчал.

– Сам знаешь когда! Когда анализами менялся. Ведь знал!

– Конечно! Часами любовался своей мочой!

Я ушел… А вскоре он на другую работу перевелся.

После этого мы больше почти не общались.

Однажды только пытался прорваться к нему, и то он при этом дома находился, а я в Москве.

Зашел, помню, на Главпочтамт – перевода ждал.

На почте меня всегда почему-то охватывает чувство вины. Вспоминаются все, кому не пишу, и кому не звоню, и кого забыл. Потом вспоминаются те, кто забыл меня, и грусть переходит в жалость – жалость к себе и к своим бывшим знакомым, а потом и ко всем людям, которых когда-нибудь тоже забудут, какими бы замечательными людьми они ни были.

И тут еще, пока я стоял в очереди к окошку, ввезли на тележке груду посылочных деревянных ящичков: больших, средних, мелких и совсем маленьких, крохотных, размером почти со спичечный коробок. Я посмотрел на них и вдруг почувствовал, что с трудом сдерживаю слезы. Тот, кто якобы хорошо знает меня, конечно, не поверит: «Как же, амбал чертов, ящичков ему стало жалко!» Но тем не менее все было именно так. Я предъявил в окошечко паспорт.

Кассирша незаметно, как ей показалось, глянула в лежащую на ее столе записку: «При предъявлении паспорта на имя Елоховцева Виктора Максимовича срочно сообщить в милицию».

Сердце заколотилось, перед глазами поплыли огненные круги. Гигантским усилием воли я взял себя в руки, заставил вспомнить, что моя-то фамилия не Елоховцев! Совсем что-то слабые стали нервы!

Кассирша взяла мой паспорт. Перевода, как и следовало ожидать, не оказалось, и это еще больше усилило мою грусть. Но что-то в ней было приятное. Уходить с почты было неохота. Гулкие неясные звуки под высокими сводами, горячий запах расплавленного сургуча, едкий запах мохнатого шпагата – все это создавало настроение грустное и приятное, как в осеннем лесу. И вдруг моя грусть получила вполне конкретное наполнение: сегодня Лехин ведь день рождения, а я и забыл!

Год уже ему не звонил, и сегодня, в день рождения его, особенно это грустно. Как это постепенно мы разошлись?

Нет, но телеграмму-то уж я могу ему отправить, телеграмма – это уж, как говорится, святой долг!

Сунулся снова к окошечку, посмотрел художественные бланки с цветочками. Да, Леха будет поражен, получив от меня поздравление с цветочком… Совсем, подумает, ослабел человек! Нет, лучше простой честный бланк с простыми душевными словами! Я взял бланк, деревянную ручку и написал цепляющимся, брызгающим пером: «С днем рождения поздравляю, в жизни счастия желаю!» – и подписался.

Приемщица посмотрела на бланк, что-то в нем почиркала и говорит:

– С вас восемь копеек!

– Почему так мало-то?

Составил поздравление своему лучшему другу, и чувств набралось всего на восемь копеек!

– У вас номерная телеграмма,– сказала приемщица,– плата взимается только за номер.

– Как номерная? – уязвленно спросил я.

– Так, номерная. Ваш текст номер четыре. Разве вы не из списка его брали?

– Нет, представьте!

Я был уязвлен еще больше. Написал другу, с которым у меня столько связано, поздравление, и оно из самых банальных, которые сведены даже в список, существующий для людей умственно отсталых.

Восемь копеек – цена моего излияния!

– Так даете вы деньги или нет? – агрессивно проговорила приемщица.– Вы же видите, мы перешли на полуавтомат, всяческие задержки вредно сказываются на его работе!

– Полуавтомат,– сказал я.– Извините… Можно телеграмму мою назад?

С недовольным видом она вернула мне бланк, уже поднесенный ею к щели полуавтомата. Я взял его, порвал в мелкие клочки и кинул разлетевшиеся голубые бумажки по направлению к урне. Нет… Автомат, полуавтомат – это не то. От такого полуавтоматического общения результат обычно получается самый поганый.

– А скажите, а свой какой-нибудь текст передать по полуавтомату можно?

– Можно. Но это значительно дороже! – сухо ответила приемщица.– И потом, надо еще его сочинить, а это не каждому дано! – с прозрачным намеком закончила она.

Я взял снова ручку, новый бланк.

– А можно такой текст передать: «Поздравляю тебя, морда, с установлением рекорда!»?

– Какого рекорда?

– Это уж мы знаем с ним…

– Нет. Такие тексты мы не передаем! Тексты, допускающие двусмысленные толкования, мы не передаем.

– Да это не двусмысленный вовсе – трехсмысленный!

– Тем более! – отвечает.

– Но я прошу вас. Друг, потерянный почти!

– Гражданин, я же вам объяснила – у нас полуавтомат…

Заплакала вдруг, утираясь шалью.

Ну, вот! Так у нас кончаются все принципиальные споры.

Я быстро вошел к ней за барьер, погладил по голове.

– Уйдите, гражданин! – всхлипывая, проговорила приемщица.– Здесь у нас материальные ценности. Уйдите!

Она вдруг вынула револьвер…

Я вышел в большой гулкий зал.

Хотел душевность по телеграфу проявить, а в результате лишь бедную женщину расстроил!

Как-то у нас мучительно все переплетено! Все вроде одного и того же хотят – счастья, но так все постепенно запутывается, что и запах-то счастья забывается!

Неизвестно кем, неизвестно где, неизвестно зачем проживаем день за днем, и не вспомнить уже, когда последнее действие было, которое хоть немножко бы к счастью подвигало!

Ведь все не важно сейчас: зачем я в командировку приехал,– через год никто про это и помнить не будет, не важно, что полуавтоматы на почте стоят,– думаю, месяца через два уберут их как нерентабельные… Не важно это все! Другое важно – с Лехой связаться, сказать ему, как я его люблю, и во все эпохи, при любых полуавтоматах важнее этого не будет ничего!

И вот теперь Дзыня позвонил мне, сказал, что Леха погиб. Что же – как это ни ужасно, а к этому и шла Лехина жизнь.

Я вышел из электрички на платформу. Со всех сторон подступала тьма.

Когда-то я был здесь, в том самом доме отдыха, где «отдохнул» Леха сейчас… Я побрел по тропинке между высокими плавными сугробами. Вот и пруд, окруженный ивами, почти горизонтально склонившимися ко льду. А вон и домик, видимо, бывшая часовня, где размещалась сейчас спасательная станция…

Внутри ее были своды, тускло освещенные керосиновой лампой. За служебным столом сидели спасатель, высокий горбоносый старик, и Дзыня.

Я протянул руку.

Потом мы пошли по берегу пруда, спасатель показал мне следы на снегу и дальше, на середине пруда, черный зияющий провал.

– С дома отдыха ко мне только час как пришли. А он давно уже там,– сказал спасатель.– А ночью без пользы шарить там, да и провалишься – лишние жертвы.

– Как раз навестить его приехал,– Дзыня говорит,– а он тут такое дело учудил!

– Так что – все! – горбоносый говорит.– Готовьте вашему другу могилку. Место-то припасено у вас на кладбище али нет? А то сейчас подхоранивать стало модно: в имеющуюся уже могилку опускается второй гроб.

– А может, подхаронивать? – Дзыня его спрашивает.– Ваше имя, случайно, не Харон?

Тот долго глядел на него подозрительно.

– Угадал! Харитон.

Вернулись мы под хмурые своды часовни.

Харитон говорит:

– У меня часто тут подобные дела случаются, так что продумано все уже до мелочей. Может, выпьете?

Сходил за печь, вынес два валенка вина.

– В одном,– говорит,– у меня на ореховых перегородках настоянно, в другом – на ореховых промежутках… Не брезгуете, что в валенках у меня?

– Не-ет! – Дзыня говорит.– С перегородовки, я считаю, начнем?

Посмотрел на меня. Я кивнул.

– А помнишь,– Дзыня мне говорит,– как перекликались мы через весь город?

Еще бы не помнить! Телефонов у нас тогда ни у кого не было, а общаться друг с другом хотелось непрерывно. Нам, конечно, обидно было – все только и делают, что звякают друг другу да брякают. Хотели себя телефонизировать, бумаги разные доставали про то, какие мы несусветные умники и красавцы. Но нам в ответ неизменно из самых разных инстанций: комиссия такая-то, рассмотрев, нашла нецелесообразным…

Однажды вышел ранним утречком на балкон. Туман густой… А Леха тогда на совершенно другом конце города жил. Постоял я. Как грустно-то без товарища! Сложил я ладони рупором, как закричу:

– Леха! Слышишь-то хоть меня?

Долгая пауза, минут, наверное, пятьдесят, и вдруг доносится ясный ответ:

– Слышу… Чего орешь-то?

– Да ведь иначе бы ты не услышал меня.

– А-а-а…

…Пока вспоминали мы, рассвело. Красное солнце появилось на льду. Лед тонкий, гибкий, бросишь по нему камень – зачирикает, запоет!

– Ну, давай,– Дзыня говорит.– Выпьем промежутовки: за нас, за нашу дружбу, за Леху!

И только он это произнес, из-подо льда вдруг раздался громкий стук! Выбежали мы из часовни и оцепенели. Из пролома во льду вылетел, трепыхаясь, огромный лещ, затем ладонь появилась, потом локоть… И вылез Леха: живой и, что самое поразительное, абсолютно сухой!

– Ты чего там делал-то? – изумленно Дзыня спросил.

– Спал, чего же еще? – сварливо Леха ответил.– Отлично, надо сказать, спал…

– Леха! – заорал я.

Вернулись мы в часовню. Леха обиженно стал бормотать, что перегородовки с промежутовкой ему не оставили.

– Что такое? – Харитон озадаченно говорит, удивленно Леху ощупывает.– Не порядок!

Трубку снял, начал звонить.