Текст книги "В городе Ю. (Повести и рассказы)"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Вход свободный

Будит меня жена среди ночи, кричит:

– Все! Проспала из-за тебя самолет! Беги за такси, быстро!

Вспомнил: она же мне вчера говорила – экскурсия у них от предприятия на массив Гиндукуш!

Накинул халат, понесся. Привожу такси, взбегаю – дверь захлопнута, жены уже нет.

– Понимаешь,– таксисту говорю,– дверь моя, видишь ли, захлопнулась, так что дать я тебе ничего не могу. Вот – в кармане только оказалось расписание пригородных поездов за прошлый год.

– Что ж,– говорит.– Давай.

Положил расписание в карман, уехал. А я дверь свою подергал – не открывается, крепко заскочила. Пошел я через улицу в пожарное депо, знакомого брандмейстера разбудил.

– Да нет,– он говорит,– никак нельзя! Нам за безогонный выезд, знаешь, что будет? У меня к тебе другое предложение есть: поступай лучше к нам в пожарные! Обмундирование дается, багор! Пожарный спит – служба идет!

– Вообще заманчиво,– говорю.– Подумаю.

Пошел обратно во двор, бельевую веревку снял. Поднимаюсь, звоню верхнему соседу.

– Здравствуйте! – говорю.– Хочу спуститься из вашего окна.

– А зачем? – он говорит.

Я рассказал.

– Нет,– говорит,– не могу этого позволить, потому как веревка не выдержит, которая, кстати, моя.

Вырвал веревку, дверь закрыл.

Спустился я тогда вниз, к монтеру.

– Сделаем,– говорит.– В мягкой манере!

Собрал инструмент, пошли. Долго так возился мелкими щипчиками. Потом схватил кувалду – как ахнет! Дверь – вдребезги!

– Вот так,– говорит.– В мягкой манере! А что двери нет – ерунда! Одеяло пока повесь!

Ночью я, понятно, не спал. Тревожно. Такое впечатление вообще, будто на площадку кровать выставил.

Вздремнул только, слышу – скрип! Вижу – вошел какой-то тип, с узлом.

– Так…– меня увидел.– А нельзя?

– Почему же нельзя? – говорю.– Можно. Двери-то нет, сам же видишь!

Разговорились. Толик Керосинщиков его зовут… Ехал к брату своему за пять тысяч километров – и в первый же вечер получил от него в глаз.

– …Но и он тоже словил! Усек? – Толик говорит.

Ясно, обидно действительно – ехать пять тысяч километров исключительно для того, чтобы получить в глаз.

Говорит:

– Здорово мне у тебя нравится… Отдохну?

– Давай.

Прилег он на диван, ботиночки – бух! Накрыл я его картой полушарий для тепла.

Соседка входит из сто одиннадцатой.

– Сосед,– говорит.– Я у жены твоей, помнится, тазик брала, нельзя ли еще и сковородку взять?

– Да что там сковородка,– говорю,– садись! Сковородку бери, что там еще? Может, еще чего-нибудь тебе надо?

Потом увидел через отсутствующую дверь: влюбленные стоят на площадке, мерзнут.

– Входите! – говорю.– Чего мерзнуть?

– Ой, а можно? – говорят.– Спасибо!

Отвел я их во вторую комнату, оставил – только они там почему-то сразу принялись в домино играть… Бац! Я даже вздрогнул. Пауза, тишина. Снова – бац!

Ну, это уж не мое дело, пусть чем хотят, тем и занимаются. Пригласить к себе, а потом еще действия диктовать… Зачем?

На лестнице тяжелые шаги раздались. Входит водолаз. За ним резиновый шланг тянется, мокрый.

– Все! – глухо говорит.– Моторюга не метет! Обрежь кишку, быстро!

Обрезал кишку – перепилил тупым столовым ножом.

Водолаз воздух вдохнул.

– Ху-у! Ну выручил ты меня, браток!

Потом еще – монтер снова зашел.

– Ну, как без двери? – говорит.– Привыкаешь?

– Да-а!

– Вообще,– говорит,– жизнь вроде поживее пошла после того, как я дверь у тебя выбил.

Тут является родственник. Кока. Кока Коля. Говорит:

– Ну, как ты живешь?

– Ну, как?

– Даже двери у тебя нет.

– Двери нет, действительно.

– То-то вещей у тебя никаких нет.

– Вещей действительно нет.

– Откажись,– кока говорит.

– От чего?

– Сам,– говорит,– понимаешь.

– Ей-богу,– говорю,– не понимаю.

– Ну, смотри!

И тут же врывается другая соседка, Марья Горячкина, и начинает кричать, что ее муж, Иван Горячкин, в моей бездверной квартире пропал.

– Давайте мне мужа моего! Не уйду, пока мужа не отдадите!

На водолаза почему-то взъелась:

– Отъел рожу-то!

Плюнула ему прямо на стекло.

Ушла.

Кока говорит:

– Ну, видишь?

– Что вижу-то?

– Послушай меня,– кока Коля говорит.– Видел я тут объявление на улице: дверь продается, с обсадой и арматурой. Купим, поставим.

– Да нет,– говорю.– Неохота чего-то.

– Эх,– кока говорит.– Какой-то ты безвольный!

– Я не безвольный! – говорю.– Я вольный!

– А что это за типы у тебя?

– Это,– говорю,– люди. Мои друзья.

Толик Керосинщиков тут зарыдал. Водолаз ко мне подошел, по плечу ударил железной рукой.

– Вот это по-нашему, по-водолазному! – говорит.

– …Ну и чего ты добился? – кока говорит.

И тут – появляется в дверном проеме фигура и начинает полыхать синим огнем!

– Марсианец, что ли, будешь? – говорю.

– Ага.

– Ну как вообще делишки? – спрашиваю.

Стал с ходу жаловаться, что холодно ему на земле.

Кока говорит ему:

– Вот вы – марсианец. Неужели для дела такого, как межпланетный контакт, не могли жильца другого найти – солидного, нормального!

– Значит, не мог! – грубо марсианец ему говорит.

Кока спрашивает:

– Простите, почему?

– До звонка не достаю – вот почему! Удовлетворяет вас такой ответ? Если бы тут открыто не оказалось, вообще мог бы на лестнице заледенеть!

Сидим в свете марсианца, беседуем, вдруг появляется жена (не понравилось ей, видно, на Гиндукуше!).

– Та-ак…– говорит.– А это еще кто?

– Марсианец,– говорю.– Не видишь, что ли?

– Знаю,– как закричит,– я твоих марсианцев!

– Да ты что,– говорю.– Опомнись!

– Не опомнюсь,– говорит,– принципиально! А где дверь?

– Какая дверь?

– Наша!

– А-а-а… Разлетелась.

– С помощью чего?

– С помощью монтера.

– Ну, все! – жена говорит.

Ушла из дому, навсегда. Взяла с собой почему-то только утюг.

Толик говорит:

– Ну, ничего!

– Конечно,– говорю.– Ничего!

Скоро утро настало. Солнце поднялось. Крупинки под обоями длинные тени дают.

Зарядка по радио началась: «Раз-два, раз-два… Только не нагибайтесь!.. Умоляю вас – только не нагибайтесь!»

– Спокойно! – говорю.– Никто и не нагибается.

Выскочил я – теще позвонить, то есть жене.

Обратно через улицу бегу, вижу: солнце светит наискосок с дома. Продавец в овощном магазине на гармони играет.

Тут от полного восторга пнул я ногой камешек, перелетел он через дорогу, щелкнул о гранитный парапет тротуара, отскочил, оставив белую точку.

Скоро жена вернулась. Стала демонстративно блины жарить, а я стал демонстративно их есть.

…День сравнительно спокойно прошел. Только вечером уже, на красном закате, вошел вдруг в комнату караван верблюдов. Шел, брякая, постепенно уменьшаясь, и в углу комнаты – исчез.

Жизнь удалась

1. Воспоминание

Вечером я сидел дома, и вдруг телефон, проржавевший от безделья, задребезжал.

– Алле! – Голос Дзыни раздался.– Ты, что ли? Все молчишь? Несчастье случилось. Леха утонул. В Бернгардовке я, на спасательной станции. Приезжай!

Та-ак! Чего-то в этом духе я и ждал! Примерно так все это и должно было кончиться…

Я стоял на платформе. Примчалась электричка, прожектором пожирая снежинки.

Я нащупал скамейку с печкой. Вагон дернулся…

Я сидел, пригревшись, и вспомнил вдруг одно утро – какое теплое оно было!

Мы трое, Леха, Дзыня и я, шли по улице. Было тихо, только мычали голуби, будто кто-то тер мокрой губкой по стеклу. Из парадной далеко впереди показался человек с тазом горячей воды. Из таза валил пар. Человек пересек улицу и скрылся в доме напротив.

Мы пришли на вокзал. В вагоне электрички было свободно.

Постояв, электричка тронулась.

Потом мы с грохотом проехали мост. Вдруг в вагон вбежал человек.

– Опасность! – закричал он.– Опасность! Мы идем по одному пути со встречным!

С этим криком он пробежал дальше. А мы посидели молча, потом сощурили глаза и увидели, как по проходу вагона, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.

Два правила у нас было тогда: «Все, что можно придумать, можно и сделать!», и второе: «Нет ничего такого, чего нельзя было бы сделать за час!»

Потом помню только: мы лежим на каком-то причале, голыми спинами на шершавых горячих досках, закрыв глаза, время от времени чувствуя через доски быстрые дребезжащие удары пяток. Потом доски выпрямляются, пауза… Несколько ледяных капель шлепается на живот, кожа живота блаженно вздрагивает.

Говорят, каждый день укорачивает жизнь. Не знаю. Такой день, может, и удлиняет!

…С Лехой, кузнецом своего несчастья, познакомился я давно, на первом курсе. Потрясающий был человек. Завтрак всегда с собой приносил в аккуратном белом мешочке и в перерыве между лекциями засовывал голову в мешок – чтобы никто ничего не видел – и все съедал.

Колоссально мне понравилась эта его привычка.

Однажды, мы не были еще с ним знакомы, оказался я возле него на лекции. Вижу вдруг: по тетрадке моей муравей бежит. До края страницы добежал, голову вниз свесил, усами пошевелил и быстро к другому краю страницы побежал. Сбросил я его, гляжу – по другой странице трое уже бегут. Покосился я на Лехину тетрадь – она вся почти муравьями покрыта! Дальше посмотрел: целый муравьиный шлях через аудиторию тянется: от двери до потолка мимо окна к нашему столу.

Леха заметил мой взгляд, ухмыльнулся и говорит:

– Это мои ребята. Деревня наша так и называется – Мураши. И вот сюда даже за мной прибёгли.

И действительно, где мы потом с ним ни были, всюду нас муравьи сопровождали!

В Эрмитаже – мчатся по уникальному паркету, в театре – лезут на четвертый ярус по бархату.

И везде здорово они нам помогали. Кто-нибудь нехорошее про нас скажет или подумает даже – в ту же секунду бешено начинает чесаться!

Честно говоря, приятно было на экзамене увидеть вдруг, как муравей по носу экзаменатора ползет: не робей, мол, если что!

Потом Дзыня к нам присоединился. Сначала Леха не хотел брать его в нашу команду, все спрашивал, морща нос:

– Дзыня этот из простой, кажется, семьи?

– Да, он из простой семьи, но отец его известный дирижер.

– Да? Значит, я перепутал. Это мать его, кажется, совсем простая?

– Да, она простая, но она известная балерина.

– Неужто?

Все-таки полюбили они друг друга. Да и трудно было Дзыню не полюбить – таких людей теперь просто нет. Помню, как первый раз он в гости ко мне пришел… Семь кусков сахара в стакан открыто положил, а восьмой забросил незаметным баскетбольным движением из-за спины. После его ухода смотрю: две самые замечательные книжки увел. Третью почему-то не решился увести, но всю зато злобно искусал. Удивительный человек! На всех языках говорил, включая несуществующие, великолепно на ударных играл (за это его, наверное, Дзыней и прозвали) и параллельно с нашим вузом в консерватории еще занимался. Исключительный голос у него был. И слух. Запоет, бывало,– все цепенеют. Иной раз ему даже из других городов звонили, по автомату, чтобы только пение его послушать, пятнадцатикопеечные одну за другой швыряли в автомат, а Дзыня на другом конце провода ртом их хватал, не переставая петь. На следующий день, ясно, тратили все.

Замечательно мы тогда жили: легко и в то же время наполненно. Однажды, помню, спорили, про все забыв, всю ночь до утра – обратимо ли время? Утром выходит Леха из парадной и видит – время идет назад: редкие прохожие в переулке пятятся, такси вдруг проехало задом наперед. Леха долго стоял, оцепенев, а мы с Дзыней в булочной напротив подыхали от хохота.

Леха, он и тогда уже немножко занудой был, начинал иногда вдруг придираться к чему-нибудь, ныть:

– …Ну почему ты говоришь, что все поголовно в тебя влюблены?

– А, что ли, нет? Ира влюблена, Галя влюблена, Наташа влюблена… Только вот Майя, как всегда, немного хромает.

– И ты будешь утверждать, что в тебя, в этих вот носках, кто-нибудь влюблялся?

– Конечно! До безумия.

– Брось врать-то. Посмотри лучше, как ты живешь!

– Как я живу? Нормально. Кресла утопающие. Сближающая тахта. Брюки с капюшоном. Чем плохо? Обошью еще свою полдубленку мехом, утреннюю зарядку делать начну, и мы еще поглядим, кто кого, товарищ Онассис!

– Нет! – Леха опять вздыхает.– Мы как-то не так живем. Хочется чего-то совсем другого – большого и светлого!

– Понял! – говорю.

Пошел я в другую комнату, вынес новые ботинки в коробке.

– Вот,– говорю,– для себя купил, но, раз уж так тебе этого хочется, бери!

– Как ты мог подумать? – Леха оскорбился.

Однажды позвонил я по телефону одной знакомой, она мне:

– Приезжай вообще-то… Только у меня жених мой сейчас, лесничий.

Приехал. Посреди комнаты на стуле хмуро сидит лесничий, почему-то в тулупе, с завернутой в окровавленную газету лосиной ногой… Сидим так, молча. Час минул, полтора… Потом лесничий вдруг вскакивает – хвать лосиной ногой меня по голове!

– Так?! – Я тоже вскочил.

– Так! Дуэль?

– Дуэль!

– Завтра?

– Завтра!

– В четыре утра на Комендантском аэродроме?!

– Не, в четыре я не проснусь. В пять!

– По рукам!

Приехал я после этого к Лехе, уговорил его моим секундантом быть, потом к Дзыне заехали, рассказали.

– Тогда, может быть, в мягкой манере? – радостно потирая руки, Дзыня говорит.

– Так ведь денюх же нет! Де-нюх! – Леха вздохнул.

– Это необязательно! – Дзыня говорит.– Видели, в парадной внизу старик грузин с бочонком вина? К сыну приехал. И со всеми, кто в парадную входит, знакомится и – хочешь не хочешь – ковш вина.

– Да мы уж познакомились с ним! – Леха стыдливо говорит.

– Это несущественно! – Дзыня ответил.

Привязали быстро к батарее на кухне веревку, спустились с пятого этажа, вошли в парадную, познакомились, выпили по ковшу.

Пулей наверх, снова спустились по веревке, познакомились, выпили по ковшу вина.

Потом уже веревку отбросили, прямо прыгали из окна – для экономии времени.

Проснулся я на какой-то скамейке. Возле головы мокрый темный пень, обсыпанный сиренью. Голуби отряхивают лапки. Еж с лягушкой в зубах вдруг подбежал:

– Не желаете?

– Нет. Пока нет.

– Освежает.

– Нет. Пока не нужно. Спасибо.

Поднялся энергично, Леху на уютнейшей полянке нашел. Рядом милиционеры на коленях пытаются его разбудить, сдувая ему на лицо пушинки с одуванчиков.

– Нет,– с огорчением один говорит.– Не просыпается!

Стряхнули землю с коленей, ушли.

Разбудил я Леху своими силами, рассказал, как милиционеры пытались его будить.

– Не может этого быть! – Леха говорит.– Не типично это.

– Ну и пусть,– говорю.– Наша, что ли, забота, чтобы типично было? Главное – хорошо!

Потом к Дзыне направились – открыл он нам, энергичный, подтянутый, даже загоревший.

– Чайкю?

– А сколько времени-то? – испуганно вдруг Леха спросил.

– Половина шестого примерно,– Дзыня отвечает.

– У тебя же в пять дуэль! – Леха с ужасом ко мне поворачивается.– Ты что же это, дуэль проспал?

– Мать честная! – говорю.– Проспать фактически свою смерть! Никогда себе этого не прощу! Нет, ну когда-нибудь, наверно, прощу…

– Может, успеем еще? – Леха спрашивает.

– Нет!

– И правильно,– Дзыня говорит.– На такси еще тратиться! Незачем это – самому себе неприятности организовывать за свой счет! Пусть другие этим занимаются, кому деньги за это платят. А мы лучше чайку попьем!

– Не понимаю только я,– Леха бурчит,– где же тогда духовная жизнь: мучительный самоанализ, мысль?

– Мучительный самоанализ,– говорю,– с трех до пяти. А мысль у меня одна: жизнь – это рай. И мне этой мысли вот так хватает! Ведь в жизни как? Что сам придумаешь себе, то и будет! Все сбывается, даже оговорки.

– Ну а вот сейчас как? – снова въедливо Леха спрашивает.– Ни копейки у нас! Это хорошо?

– Нормально,– говорю.

Наутро пью в кухне пустой чай. «Да,– думаю,– видимо, действительно жизнь сложна!» Вдруг Леха является, совершенно потрясенный. Лезет в кошель и вынимает оттуда сто рублей!

– Откуда?! – в изумлении у него спрашиваю.

– Слон дал.

– Как слон? – говорю.– Ничего не понимаю.

– Я сам ничего не понимаю! – Леха отвечает.– Заглянул я случайно в зоопарк. Стою задумчиво перед вольером слона и вижу вдруг – слон улыбается и протягивает мне в хоботе сто рублей!

– Колоссально! Откуда же это у него?

– А на груди у него такая складка вроде кошеля – оттуда, наверное,– Леха говорит.

– Да я не о том! Откуда вообще деньги у него?

– Может, на еде экономит?

Задумчиво плечами пожали… Тут звонки раздались. Дзыня появился. Быстро сориентировался:

– Все в зоопарк!

По дороге волновались слегка, что не приглянемся мы с Дзыней слону, на ладошки плевали, волосы приглаживали. Но все удалось, увидел нас слон, улыбнулся и мне и Дзыне тоже по сто рублей протянул!

– Быстро на юг! – Дзыня говорит.

И в тот же день вылетели на юг – тут, кстати, и студенческие каникулы начались.

Помню, только самолет взлетел, Леха сразу шмыгнул с сумкой в туалет и вышел оттуда в плавках уже, в маске и с трубкой – чтоб ни секунды не терять!

В первый же вечер на танцы отправились. Леха, везет ему, какую-то местную красавицу пригласил – и в первый же вечерок довольно-таки здорово нас побили. С того вечера Леха, будучи человеком принципиальным, каждый день эту площадку навещал. И мы, естественно, с ним – свою ежедневную порцию побоев получать!

И вот идем мы однажды вечером по набережной, глядим, как солнце в море садится,– скоро, значит, на танцплощадку!

– Может, не пойдем сегодня? – я произнес.

– Пожалуйста! – Леха лицо напряг.– Вы, собственно, и не обязаны!

– Ну ладно,– Дзыня говорит,– зачем так ставить вопрос?! Но, может, пропустим вечерок? Голова больно гудит.

– Пожалуйста! – Леха говорит.– Я пойду один.

– Но зачем? – говорю.

– А что они подумают про меня?

– Не все ли тебе равно, что эти малознакомые люди подумают про тебя?

– А она? – Леха спрашивает.

– Кто она? Помнишь ли ты хоть ее лицо?

– Это абсолютно неважно! – надменно Леха отвечает.

– Да.– Тут я историческую фразу произнес: – Четко можно сказать, что ты кузнец своего несчастья!

– Так,– со вздохом Дзыня говорит,– придется карате применять!

– Придется, видимо,– согласился Леха.

Занимались они карате давно уже. Бегали с Лехой на цыпочках ног и рук, с диким воплем бились с размаху головой о стену, удары бровями разучивали: левой, левой, потом неожиданно правой.

В номере Дзыня достал из чемодана длинный ларец черного дерева – батя-дирижер из Гонконга ему привез. На малиновом сафьяне лежат разные приспособления для карате. Особенно, помню, меня там жужжалка потрясла: боец крутит ее перед собой, она жужжит и всех, видимо, валит с ног.

Потом Дзыня шкаф распахнул, стал одежду выбирать для битвы. Решил одеться «совсем просто», как он сказал,– строгий джинсовый костюм!

Взяли мы волшебный ларец, но тревога меня не отпускала: не поймут они карате!

Так и получилось.

Дали нам, надо сказать, неплохо. Но на этом, к сожалению, история эта не прекратилась.

Леха с девушкой той, из-за которой сыр-бор разгорелся, переписываться стал! Тогда такое было: лишь то считается достойным, что достается с трудом.

И действительно: ничто нам так трудно не досталось, как невеста для Лехи.

Звали ее Дия. Каким-то холодом уже от самого имени веяло! Правда, Леха в разговоре со мной легкомысленно ее Дийкой называл, но чувствовалось – это только в разговоре со мной!

Однажды врывается ко мне потный, взъерошенный!

– Ну все! – Обессиленный, сел.– Согласилась она! Завтра приезжает!

– Ну, поздравляю тебя! – Лехе говорю.

Кивнул, счастливый, потом озабоченно спрашивает меня:

– Ты человек умный, разбираешься, что к чему. Скажи, куда б ее завтра повести, чем поразить?

– А ты к слону нашему ее отведи! – говорю.

– Точно! – обрадовался Леха.

На следующий день звонит, расстроенный страшно:

– Дийка говорит: «Это абсолютная дичь!»

– Да вы, что ли, ходили уже?

– Нет еще…

– Ну так сходите же! – ему говорю.

Вечером звонит, абсолютно уже убитый, еле говорит:

– Дийка требует… чтоб мы все деньги… взятые у слона… вернули ему, иначе она немедленно уезжает!

– Замечательно,– говорю.

Продали все, что могли, вернули деньги.

Вскоре после этого Леха мне говорит:

– Знаешь, чего мы тут с Дийкой надумали?

– Чего?

– Решили свадьбу нашу у тебя на даче играть!

Честно говоря, для меня это неожиданностью было – что свадьба их у меня на даче будет.

«Ну ладно уж,– думаю,– все-таки он мне друг. Не так много у него радостей в жизни. Пускай!»

Когда я в день свадьбы приехал на дачу, Леха, гордый, а-тю-тю-женный, водил меня по прибранным, украшенным комнатам.

– Красиво, старик? А? Красиво?

Я зато привез массу жратвы, все деньги, можно сказать, стратил. Ладно уж!

Потом гости появились. Какой-то романтик с гитарой. Доманежиевский, литературотоваровед. Еще какие-то. Никто не был знаком ни с Лехой, ни со мной, и никто, главное, и не собирался с нами знакомиться!

Невеста приехала в велюровой шляпке. Где-то на крайнем Западе, говорят, снова такие в моду входят, но у нее-то она от позапрошлой моды осталась – это видно!

Ну ладно уж – решил сготовить им грудинку баранью с разварным рисом. Когда я притащил из кухни блюдо, перегородка между столовой и кабинетом была свалена, лежала на полу, гости ходили по помещению туда-сюда.

– Это по договоренности, старих, по договоренности! – Леха залопотал.

Какой я ему еще «старих»?! И по какой это «договоренности»? Видимо, не так себя понял!

Потом кто-то столкнул со стула мой пиджак прямо в ванночку с проявителем. В доме воды не было, пришлось бежать чистить пиджак на улицу к колонке. Тут вдруг подошел ко мне какой-то странник, с палкой и бородой (вот это действительно – «старих»!).

– Милок, помоги до дому добраться!

– А где ваш дом-то?

Показал светящиеся маленькие окошки – жутко высоко, видимо, на небе.

– Да нет. Понимаете, не могу. Пиджак вот проявил, надо теперь закрепить.

– Я уж рассчитываю на тебя, милок.

Что значит – «рассчитываю»? Минуту назад он вообще ничего о существовании моем не знал.

Впился он в локоть мой железными пальцами. Повел. Долго шли мы с ним, приблизительно вечность. Вошли наконец в какие-то сени. Странник взял стакан, с шуршанием запустил в какой-то мешок.

– Семецки, сусаные. На цедаке, под залезом.

– А-а. Спасибо! – говорю.

Выскочил, заскользил быстро вниз. И главное, когда наверх еще поднимался, видел, оглядываясь, зарево какое-то. Радовался, как дурак: «Северное сияние?»

Но когда, с болью дыша, примчался вниз, все было кончено.

Дача сгорела, невеста, вспылив, уехала, только Леха, балбес, болтался по пепелищу, лопоча:

– Все нормально, старих, все нормально!

Потом он шел сбоку от меня, заглядывал в лицо.

– Ничего, старих? А? Ничего?

– Ладно уж,– ответил я,– ничего!

Вскоре после этого Леха от муравьев своих любимых решил избавиться. Пришел однажды к нему, застал в горьких слезах. В одной руке у него маленькая, в другой хлорофос. Из маленькой глоток отопьет, потом хлорофосом на себя брызнет.

– Надоели мне эти муравьи,– в слезах говорит.– Не выйти с ними никуда в приличное общество!

И снова из маленькой отхлебнул и хлорофосом себя обдал!

Вышли мы с ним потом на улицу, сразу же к нам огромная колонна муравьев побежала. Потом, едкий запах хлорофоса почуяв, передние тормозить начали, заворачивать. Колонна вопросительным знаком изогнулась.

Впервые я видел так наглядно, как от человека удача его уходит!

Потом защитили мы дипломы. Нас с Лехой в зональный институт проектирования направили, а Дзыня, ловкач, в архитектурно-планировочное управление проскользнул.

И надо отметить, что руководитель нашей с Лехой мастерской – все у нас Орфеичем его звали – не особенно нас взлюбил.

Ну, понять можно его: папа у него был Орфей, а он лишь Орфеич получился, поэтому злоба из него так и лилась. Пытался незадачливую свою жизнь под обстоятельства подвести: такие, мол, нынче обстоятельства, что лучше и пытаться не надо ничего сделать. Слышал я разговоры эти миллион раз! Будто раньше когда-то обстоятельства другие были. Ерунда! При любых обстоятельствах, самых крутых, пытаться надо делать что-нибудь, а от трудов твоих и обстоятельства, глядишь, к лучшему переменятся!

Лехе я это сказал – он сморщился.

– Оптимизм твой просто меня бесит! Сам посуди, ну как тут можно развернуться, если столько ограничений на все наши проекты: денег экономия – раз, площади экономия – два…

– Мыслей экономия – три! – говорю ему.– Все вы радуетесь этим ограничениям – без них бы собственное убожество наружу вылезло, а так на ограничения все свалить можно!

Часто мы с ним ругались.

Однажды вышли из института.

– Ну как ты живешь вообще-то? – Леха спрашивает, заранее вздыхая.

– Нормально! – говорю.– Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.

– А я нет! – Леха говорит.

– Что ж так?

– Да так,– Леха отвечает.– Жизнь сложна!

– Жизнь сложна,– говорю,– зато ночь нежна!

– Как же,– Леха обиделся,– ночь нежна! Знаешь, какие сны мне снятся! Тебе нет?

– Снятся вообще-то. Недавно, например, наяву все вспомнить не мог, где шапку забыл. Только заснул, вижу: вот же она где! Нет, снами я доволен. А что?

– А угрызения разве не снятся? Кошмары?

– Нет. Как-то еще нет.

– Ты что же, Фрейда еще не читал?

– Еще нет!

– Вот ты говоришь – «ночь нежна».– Пригнулся.– А знаешь, что мне жена моя изменяет? Налево и, что самое обидное, направо?..

Поехали ко мне, попили чаю с грудинкой. Леха допивает вторую чашку, встает.

– Ну, мне, к сожалению, пора.

– Давай,– говорю,– еще посидим. Скажешь, что на работе задержался. Пойду сейчас еще грудинки куплю…

– Да нет,– Леха говорит.– Женщины, в отличие от Вия, все видят, не поднимая глаз!

Проводил я его до остановки. Леха вдруг жаловаться стал:

– Недовольна все, говорит: «Когда хоть за границу поедешь, красивых вещей мне привезешь? Все уже ездят за границу, привозят своим женам красивые вещи!» А чего, спрашивается, ей не хватает? Одних кофт – две! Говорит, за все время трех слов с ней не сказал!

– А давай я скажу! Какие надо сказать слова?

– А что? – Леха говорит.– Поехали ко мне! Знаешь, что будет нас ждать? Мясо в фольге!

Пока ехали мы, я еще надеялся: может, действительно она холит его и лелеет? Приехали, вижу: какая там холка и лелейка! Она и себя-то не холит, не говоря уж о том, чтобы лелеять! Сразу же в комнате захлопнулась. Леха, естественно, сник. Взял я кувшин на кухне, спрашиваю:

– Что внутри у него? Содержимое?

– На твои идиотские вопросы трудно отвечать! – нервно говорит.

Направился к ней. Слышу: обвиняет она его, что с работы он опоздал.

– Сегодня только! – он говорит.– Пойми, к другу зашел!

– Сегодня! – она говорит.– У тебя каждый день «сегодня»! (Странное, если вдуматься, обвинение!) Возвращается Леха на кухню, вздыхает:

– Угостить тебя, сам понимаешь, нечем, так что пока в комнате посиди, а то я бренчать тут буду, тебе мешать.

А говорил – мясо в фольге! Дали бы хоть фольги пожевать!

На следующий день встретились мы на работе с ним, в обеденный перерыв пошли в буфет.

Работал у нас тогда такой Змеинов. Всегда четко знал, что модно сейчас, что современно, другого ничего для него просто не существовало. И выглядел соответственно: дымчатые очки, бородка, трубка, шарф, свисающий до земли. Помню, как он, взяв в буфете чашечку кофе, держа ее перед собою на блюдце, другой рукой придерживая трубку, зорко оглядывал зал, соображая, куда сесть. И обычно не ошибался: садился к тому, кто самый модный был, самый успешный. Сидел, кофе отхлебывая, вел интеллигентную беседу – и вдруг случайно узнавал, что у человека, с которым он сидит, все переменилось: украли пальто, благодарность заменили на выговор, сын попал в вытрезвитель. Тут же Змеинов вставал, брал недопитую чашечку, пересаживался за другой стол, к новому корифею. И если снова узнавал: не этот самый модный, а тот, что в углу сидит,– тут же вставал, извинившись, забирал кофе, попыхивая трубочкой, шел через зал. Одной чашечки кофе ему обычно на несколько человеческих судеб хватало.

Пока мы считались с Лехой молодыми и дико растущими, Змеинов, бывало, до трети чашечки с нами выпивал. Леха доверился ему, рассказывал подробно о своих планах.

И вдруг в этот день, только начал Леха рассказывать, Змеинов, ни слова не говоря, встает и тянется к своей чашечке. Леха аж позеленел от такой подлости, мотнул головой и плюнул Змеинову прямо в чашку!

Помню до сих пор Змеинова позу, немой укор в его взгляде: «Как же я теперь, с плевком в чашке, буду за новые столики садиться?»

Ушел Змеинов, Леха говорит:

– Ну, что? Может, неправильно я сделал?

– Правильно. Но, в общем-то, по Змеинову измеряя, популярность наша стремится к нулю…

Через несколько дней направлялся я вечером к Лехе в гости. С тех пор как понял я, что не очень весело они живут, стал довольно часто к ним заходить. Перед домом их возле гастронома сталкиваюсь с профессором Корневым. Здорово он в институте меня любил, колоссальные надежды на меня возлагал.

– Ну, что вы? Где? – участливо спрашивает.– Что-то совсем про вас ничего не слышно.

– Да знаете,– говорю,– семья, дети…

Он понимающе кивает, стараясь при этом не смотреть на две поллитры в моих руках.

Лехе я в комическом ключе случай этот пересказал, но он неожиданно трагически все воспринял:

– Я давно уже говорю, что жизнь не удалась. Как сам-то ты думаешь: если человек вырастет среди домов, которые мы с тобой рисуем, сможет он когда-нибудь художником стать?

– Конечно, нет!

– И мы это делаем, представляешь?

Я и сам начал понимать в последнее время, что не все так уж блестяще идет, как предполагалось.

Раньше я думал, беда в том, что тебя спросят, а ты не сможешь ответить. И стоит только усиленно заниматься… И понял вдруг совсем недавно: беда в том, что никто тебя и не спросит!

– А давай,– Лехе говорю,– сделаем на конкурс! Слышал небось, конкурс объявлен: культурный центр северного поселка улучшенного типа. Солярий, розарий, дискуторий – и все это желательно под одной крышей.

– Да нет,– Леха говорит.– Все равно Орфеич работать нам на конкурс не даст. Наш удел – коробочки рисовать!

– А полагается же нам творческий отпуск? Давай возьмем творческий отпуск за свой счет!

– А Дзыню возьмем?

– Конечно! Поселимся у меня и будем работать! Колоссально!

На следующий день я к Дзыне поехал. Он принял меня уже в отдельном своем кабинете.

– Надо уметь жить! – высокомерно говорил, небрежно проливая мне арманьяк на брюки.

Но в проекте нашем участвовать милостиво согласился.

Помню, в день, когда мы должны были начинать, Леха пришел, а Дзыни все нет и нет. Выглянули от нетерпения с балкона, видим – красные его «жигули» выезжают на перекресток и подруливают зачем-то к стоянке такси… Какие-то тетки с узлами к нему бросились. Быстро сговорились – и Дзыня уехал! Вот это да! Видно, решил – и вполне, надо отметить, справедливо,– что дело это гораздо более надежное, чем какие-то непонятные проекты создавать!

Стали работать с Лехой вдвоем.

Но ни черта не получалось. Хочется придумать что-то новое, а рука привычно рисует прямоугольник! И розарий, и солярий, и дискуторий должны размещаться в нем.

Да и потом, не все новое хорошо. То есть сразу видно, что в нем будет хорошего, но никогда заранее не узнаешь, что в нем будет плохого. Придумали, скажем, круглые дома. Свежо, оригинально. Начали строить. И стали образовываться в круглых дворах этих домов вихри. Выйдет старушка на балкон снимать белье, неожиданно образуется вихрь – старушку уносит!