Текст книги "В городе Ю. (Повести и рассказы)"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Излишняя виртуозность

Вдобавок ко всем неприятностям,– купил еще портфель с запахом! Сначала, когда покупал его, нормальный был запах. Потом походил два дня по жаре – все! – пахнет уже, как дохлая лошадь.

В магазин пришел, где его брал. Говорят:

– Ничего страшного. Это бывает. Кожа плохо обработана, портится.

– Ну и что? – спрашиваю.

– Не знаем,– говорят.– Лучше всего, думаем, в холоде держать.

– …Портфель?

– Портфель!

– Все ясно. А деньги вернуть не можете?

– Нет. Не можем.

– Ну, ясно. Огромное вам спасибо.

Пришел на совещание в кабинет к научному руководителю своему, с ходу открыл его холодильник, поставил туда мой портфель.

Тот спрашивает (обомлел от такой наглости):

– У вас там продукты?

– Почему же продукты! – говорю.– Бумаги!

Долго так смотрел на меня, недоуменно, потом – головой потряс.

– Ну что ж,– говорит.– Начнем совещание.

Пришел я после этого домой, на кухню пошел.

Сгрыз там луковку, как Буратино… Буратино съел Чипполино… Главное – как в аспирантуру поступил,– денег значительно меньше стало почему-то!

Жена выходит на кухню, спрашивает:

– Какие у тебя планы на завтра?

– Побриться,– говорю,– постричься, сфотографироваться и удавиться!

О, о! Заморгала уже!

– А белье,– говорит,– кто в прачечную сдаст?

– Никто!

Потом, вздыхая, ушла она, а я все про случай на совещании думал. Теперь, точно уже, руководитель мой будет за ненормального меня держать. Требовать будет, чтобы я в кабинет к нему, как маленький самолетик, влетал – раскинув широко ручонки и громко жужжа!

Жена заснула уже, а я все на кухне сидел. Разглядывал календарь польский большой, с портретами знаменитостей, которые в том месяце родились: Булгаков… Элла Фитцжеральд… Буратино. Меня почему-то нет, хотя я тоже в этом месяце родился!

Ну, аспирантура – это еще что! Гораздо печальнее у меня со стихами получилось.

Написал неожиданно несколько стихов, послал их в один журнал. Напечатали. Потом даже в Дне поэзии участвовал – выступал в парке культуры с пятью такими же поэтами, как я.

Сначала – вообще пустые скамейки были, потом забрели от жары две старушки в платочках. Поэты, друг друга от микрофона оттаскивая, стали на старушек испуганных стихи свои кричать. Старушки, совершенно ошеломленные, сидели, потом побежали вдруг, платки поправляя.

До сих пор без ужаса вспомнить тот момент не могу.

Все! Хватит!

Пора кончать!

Из кожи вон вылезу, а своего добьюсь (а может, и чужого добьюсь).

Часов примерно в пять утра бужу жену:

– Все! Вставай и убирайся!

Она испуганно:

– Из дома?!

– Нет. В доме!

Потом вдруг звонки пошли в дверь, ворвался мой друг Дзыня – давно не виделись, радостно обнялись.

– Это ты, что ли? Надо же, какой уродливый стал!

– А ты-то какой уродливый!

– А ты-то какой некрасивый!

– А я зато был красивый.

Засмеялись.

Отец Дзыни вообще довольно известным дирижером был. Дирижировал всю дорогу, жили они неплохо: породистая собака, рояль. Теперь уже, конечно, не то. Серебро продали. Бисер уронили в кашу. Рояль разбит. Собака умирает. Минор.

Правда, Дзыня сам дирижирует теперь, но пока без особого успеха.

Сели на кухне, я быстро перед ним, как на молнии, всю душу открыл. Дзыня говорит:

– Ты неверно все делаешь! Стихи надо по заказу писать, к случаю, тогда и деньги и известность – все будет!

– А думаешь, удастся мне: стихи сочетать и научную деятельность?

– Уда-астся! – Дзыня говорит.

– А давай,– говорю,– я буду писать стихи, а ты будешь их пробивать. А считаться будет, что мы вместе пишем.

Дзыня подумал одну секунду.

– Давай!

– Только ты все же,– говорю,– серьезной музыкой занимаешься, я – наукой. А для стихов, мне кажется, нам псевдонимы придумать надо.

Долго думали, напряженно, придумали наконец: Жилин и Костылин.

Дзыня говорит:

– Я немного вздремну, а ты работай! На карнизе лягу, чтобы тебе не мешать.

Лег Дзыня на карнизе спать – я голову обвязал мокрым полотенцем, стал сочинять.

Час просидел – два стихотворения сочинил, но каких-то странных.

Первое:

 
Жали руки до хруста
И дарили им Пруста.
 

С какой это стати, интересно, я должен кому-то дарить Пруста?

Второе:

 
С праздником Восьмого марта
Поздравляем Бонапарта!
 

При чем тут Бонапарт – убей меня бог, не понял! Да-а. Видно, краткость – сестра таланта, но не его мать!

Дзыня просыпается, влезает в окно – бодрый уже такой, отдохнувший. Смотрит мои стихи.

– Годится!

Особенно готовиться не стали, выгладили только шнурки. Вышли на улицу, пошли. Первым учреждением на нашем пути Госконцерт был. Заходим в кабинет к главному редактору – женщина оказалась, Лада Гвидоновна.

– Вы поэты? – спрашивает.

– Поэты!

С подозрением косится на мой пахучий портфель – не хочу ли я тут подбросить ей труп?

– Ну что ж,– говорит.– Давайте попробуем! Тут заказ поступил от ГАИ – ОРУДа – песню для них написать… Сможете?

– Сможем!

Сел я за столик у дивана, карандаш взял. Дзыня, верный товарищ, рядом стоял, кулаками посторонние звуки отбивал.

Минут двадцать прошло – готово!

 
Я пошел служить в ОРУД,
Это, братцы, тяжкий труд:
Столько лошадиных сил
А я один их подкосил!
 

 
Посади своих друзей,
Мчись в театр и в музей,
Но – забудешь про ОРУД
Тут права и отберут!
 

 
Где орудует ОРУД,
Там сигналы не орут,
Не бывает катастроф
И любой всегда здоров!
 

Прочла Лада Гвидоновна. Говорит:

– Но вы-то понимаете, что это бред?

– Понимаем!

– Впрочем,– плечами пожала,– если композитор напишет приличную музыку, может, песня и пойдет. Тема нужная.

– А какой композитор?

– Ну, маститый, надо думать, сотрудничать с вами пока не будет?

– Все ясно!

Вышли мы на улицу. Дзыня говорит:

– Знаю я одного композитора! На последнем конкурсе я симфонией его дирижировал… Полный провал! Думаю, он нам подойдет.

Приехали к нему, какая-то женщина – то ли жена, то ли мать, а может, дочь? – говорит:

– Он в Пупышеве сейчас, там у них творческий семина-ар!

– Ясно!

Стали спорить с Дзынею, кому ехать.

– Ты Жилин,– говорю.– Ты и поезжай!

– Ты перепутал все! – говорит.– Ты Жилин!

На спичках в конце концов загадали – выпало, конечно, мне ехать!

Сначала я не хотел пахучий портфель свой брать, потом вдруг жалко как-то стало его – пусть хоть воздухом свежим подышит, погуляет!

Пока ехал я туда, волновался: все-таки Пупышево, элегантное место, Дом творчества!

Но к счастью, все значительно проще оказалось: домик стоит на краю болота, поднимается холодный туман.

И все.

Зашел я внутрь, по тускло освещенным коридорам походил… никого!

Потом вдруг запахи почуял… Столовая.

Вхожу – официантка мне грубо говорит:

– Ну что? Долго еще по одному будете тащиться? Через десять минут ухожу, кто не успел – пусть голодный ходит… Вы что заказывали?

Что я заказывал? Довольно трудный вообще вопрос.

– Сырники или морковную запеканку?

Прям даже и не знаю, что предпочесть!

– А мяса нельзя?

Посмотрела на меня.

– Ишь! Мяса!.. Один хоть нормальным человеком оказался!

Приволокла мне мяса. Большая удача! Подходит ко мне распорядитель с блокнотом.

– Сердыбаев? – говорит.

– …Сердыбаев!

– Только что приехал?

– Да.

– Ну – как там у вас в Туркмении с погодой?

– Чудесно.

– С кем будете жить?

Прям, думаю, даже так?

Определился в шестой номер, где как раз нужный мне композитор жил. Вхожу – довольно молодой еще парень, сидит, кипятит кипятильничком в кружке кипяток.

– Ты что? – говорю.– Ужин же как раз идет! В темпе!.. Ну, пойдем!

Привел я его в столовую, говорю:

– Уж накормите его, прошу!

После ужина композитор мне говорит:

– Может быть, сходим тут неподалеку в театральный Дом творчества?

– Давай!

– Только у меня будет к вам одна просьба…

– Так.

– Если увидите там японок – не приставать!

– …К японкам? Ну, хорошо.

И пока шли мы с ним в темноте, я все хотел спросить у него: «А есть они там?»

Но не спросил.

А там вообще оказалось пусто! Только в столовой двое – явно не японского вида – стояли, раскачиваясь, по очереди пытаясь вложить замороженную коровью ногу за пазуху, нога со стуком падала,– и это все.

Когда мы вернулись, композитор сказал:

– Не возражаете, если я открою окно?

– Пожалуйста!

Всю ночь я мерз. Ну, ничего! Не так уж это много: не приставать к японкам и спать при открытом окне. Ничего страшного.

Для моего скоропортящегося портфеля это даже хорошо!

Всю ночь я мерз – и с благодарностью почувствовал, как на рассвете композитор покрыл меня своим одеялом.

Во время завтрака подошел ко мне один из проживающих, сказал жалостливо:

– Вас, наверное, послушаются. Скажите коменданту, чтобы не запирал бильярдную на замок.

Неожиданно я уже самым главным здесь оказался! И всюду так: издалека только кажется – дикая конкуренция, чуть ближе подходишь – никого!

После завтрака композитор мне говорит:

– Может быть, прогуляемся немного?

– Можно!

– Только единственная просьба! – Он сморщился…

– Не приставать к японкам! – сказал я. Он с удивлением посмотрел на меня.

– Откуда вы знаете?

– Но вы же сами вчера говорили!

– И вы запомнили?! – В глазах его даже слезы сверкнули!

«Да! – думаю.– Что же за сволочи его окружают, неспособные единственную запомнить, такую скромную просьбу?»

Неужто действительно – я самый хороший человек в его жизни?

На прогулке мы разговорились, я рассказал ему о своих делах, он – о своих… Выяснилось, кстати, что связано у него с японками: во время учебы в консерватории влюбился он в одну из японок, с тех пор не может ее забыть. Все ясно!

После прогулки он сидел за роялем, что-то наигрывая, потом пригласил меня и заиграл вдруг прекрасную мелодию!

– Годится? – резко вдруг обрывая, спросил он.

– Для чего?

– Для твоего текста?

Мы обнялись. Обратно ехал я в полном уже ликовании! Здорово я все сделал! И главное – честно! И человеку приятно, и все счастливы!

Иной раз хочется, конечно, приволокнуться за хорошенькой японкой, но можно же удержаться, тем более если человек просит!

Утром зашел я за Дзыней, понесли Ладе Гвидоновне песню.

Лада Гвидоновна наиграла, напела.

– Что ж,– говорит.– Для начала неплохо! Хотите кофе?

– Не знаем,– говорим.

– Учтите: мы только хорошим авторам кофе предлагаем.

– Тогда хотим!

Жадно выпили по две чашки. Лада Гвидоновна в какой-то справочник посмотрела:

– Вам за ваш текст полагается двадцать рублей.

– А за подтекст?

– А разве есть он у вас?

– Конечно.

– Тогда двадцать пять.

Стоим в кассу, подходит к нам Эммануил Питонцев, руководитель знаменитого ансамбля «Романтики».

– Парни,– говорит,– такую песню мне напишите, чтобы английские слова в ней были.

– А зачем?

– Ну, молодежь попсовая – длинноволосая эта, в джинсах – любит, когда английский текст идет.

Приехал я домой, написал – самую знаменитую нашу впоследствии песню:

 
Поручите соловью —
Пусть он скажет: «Ай лав ю!»
 

Утром думаю: все, хватит! Пусть Дзыня теперь в Пупышево едет! А то текстов не пишет, с композитором не контактирует, а получает половину гонорара в качестве Костылина.

Вызываю его:

– Поезжай в Пупышево! Все я сделал уже – на готовое, что ли, не можешь съездить? Подселишься к композитору в шестой номер и сразу же скажешь: что любишь тех, что при открытом окне любят спать, а ненавидишь тех, которые к японкам пристают. Запомнил? Или тебе записать?

– Запо-омнил! – Дзыня басит. Уехал он, а я все волновался, ведь перепутает все, наоборот скажет!

Так и есть! Появляется, без каких-либо нот.

– Перепутал! – говорит.– Все наоборот ему сказал! Эх, записать надо было – ты прав.

– Ну и что он сказал?

– Сказал, что никакого дела иметь не будет.

– Ну, все ясно с тобой. Иди отдыхай.

Ушел он – жена подходит.

– Звонил,– говорит,– Фуфлович Вовка. В гости просился.

– Так… А еще кто?

– А еще Приклонские.

– Так… А из еще более бессмысленных людей никто не звонил?

– Нет.

– Все ясно. Позвонишь Фуфловичу – скажешь, что мы с Приклонскими договорились уже. Приклонским позвонишь, что Вовка Фуфлович к нам в гости напросился. Они как в позапрошлом году подрались, так отказываются вместе находиться.

– А кто же из них придет? – растерянно жена спрашивает.

– Никто! – говорю.– Взаимно уничтожатся!

– Жалко! – печально вздохнула.– Я люблю, когда гости приходят!

Ушла она спать, а я все думал: что же теперь с нашей музыкой будет?

Лег приблизительно около полуночи спать – просыпаюсь под утро от дикого холода!

Гляжу, на диване композитор сидит.

– Извини,– говорит,– дверь у тебя не заперта оказалась. Я и окно открыл – ты же любишь!

Вышли мы в кухню с ним.

– Извини,– композитор говорит.– Приехал, не смог удержаться. Только ты меня один понимаешь!

Вот это здорово!

– …Напишешь что-нибудь сложное,– композитор продолжает,– сразу все в один голос: «Формальные ухищрения!» Что-нибудь новое – сразу: «Алхимия!» Простое что-нибудь – «Дешевая популярность!» Только тупость почему-то никого не пугает!

– Ну, что же,– говорю ему.– Чайку?

– А покрепче ничего нельзя?

– Можно! – говорю.– Только жену спроважу куда-нибудь.

Иду в спальню, бужу жену:

– Вставай и убирайся!

– В доме? – испуганно говорит.

– Нет. Из дома. Не видишь, что ли, композитор пришел, работать с ним будем над новой песней.

Собралась она, на работу ушла. А может, и осталась она – считалось, во всяком случае, что ее нет.

Поговорили мы с композитором обо всем. Выпили. Потом вдруг мне гениальная мысль в голову пришла.

– А может, и действительно,– говорю,– песню напишем?! Я вообще-то жене для отмазки сказал, что мы песню с тобой будем писать. А может, мы и действительно напишем ее?

– Ну давай,– кивнул композитор.– Только ведь рояля у тебя нет!

– А балалайка вот. Балалайка не годится?

Сели мы с ним – и за полчаса написали самую знаменитую нашу песню: «Поручите соловью – пусть он скажет: „Ай лав ю!“»

– Здорово! – композитору говорю.– Сначала только чтобы жену увести сказали, что над новой песней будем работать, а потом и действительно написали ее. То есть сразу двух зайцев убили! Понимаешь?

Но он не понял.

Эту песню многие потом исполняли, но первым исполнителем ансамбль «Романтики» был. Сначала, когда я увидел их, слегка испугался. Что ж это за «Романтики», думаю, фактически уже зачесывают на голову бороду! Но потом оказалось – все нормально! Выйдет Питонцев к микрофону, затрясет переливчатой своей гитарой:

– Па-аручите са-лавью…

Весь зал хором уже подхватывает:

– …пусть он скажет: «Ай лав ю!»

Полное счастье!

Крутые ребята «Романтики» эти оказались. Первый раз потрясли они меня в одном Доме культуры: зашли на минутку за бархатную портьеру на окне – и тут же вышли все в пиджаках из этого бархата!

Конечно, какой-нибудь сноб надутый скажет: «„Романтики“? Фи!» Но кто знает его? А «Романтиков» знают все!

После каждого концерта буквально подруливают на машинах поклонники: директора магазинов, все такое… В общем, «торговцы пряностями», как я их называл. И везут в какой-нибудь загородный ресторан, где давно уже уплачено за все вперед, даже за битую посуду, или в баню какую-нибудь закрытого типа!

Особенно верными «Романтикам» поклонники с живорыбной базы оказались: везут после концерта к себе на базу – ловят рыбу в мутной воде, мечут икру! Портфели форели! Сига до фига!

Надо же, какая жизнь у «Романтиков» оказалась!

И чуть было все это не рухнуло.

Однажды мчусь я на встречу с ними, слышу вдруг: «Эй!»

Гляжу, друг мой Леха стоит. Вместе с ним работали, потом он, на что-то обидевшись, на ЗНИ перешел – Завод Неточных Изделий. Неважно вообще выглядит, надо сказать. Одет рубля так на четыре. Но гордый.

– Ну, как живешь? – многозначительно так спрашивает меня.

– Нормально! – говорю.– Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.

– А я понял,– говорит,– что все не важно это! Считаю, что другое главное в жизни!

И замолк. Что же, думаю, он назовет? Охрану среды? Положение на Востоке? Но он вместо этого вдруг говорит:

– Столько подлецов развелось вокруг – рук не хватает! Вот, думаю – пощечину этим запомнит любой подлец!

Вынимает из-за пазухи странное устройство, вроде мухобойки: к палочке приколочена старая подошва.

– Вот,– говорит.

Честно говоря, это меня потрясло!

– Да брось ты это, Леха! – говорю.– Давай лучше поехали со мной, отдохнем!

По дороге Леха мне говорит:

– А помнишь, у тебя ведь была мечта: поехать в глухую деревеньку, ребятишкам там математику преподавать, физику!

– Не было у меня такой мечты!

– Ну посмотри мне в глаза!

– Еще чего! – говорю.– Отказываюсь!

Приехали мы с ним на концерт, после концерта повезли нас живорыбщики на охоту. Все там схвачено уже было: утки, павлины. Вместо дроби стреляли черной икрой.

И только начался там нормальный разворот, слышу вдруг с ужасом: «Шлеп! Шлеп!» – Леха мухобойкой своей пощечины двум живорыбщикам дал.

– Леха! – кричу.– Ты что?!

С огромным трудом, с помощью шуток, прибауток и скороговорок отмазал его.

Вспомнил я, когда домой его вез: ведь давно уже клялся не иметь с ним никаких дел!

…Однажды уговорил он меня поехать с ним в туристский поход. Взяли две одноместные палатки, надувную лодку, забрались на дикий остров на Ладоге. Днем там ничего еще было, но ночью житья не было от холода и комаров. Леха каждую ночь вылезал, просил, чтоб я палатку его песком обкопал, чтобы щелей не оставалось для комаров. Днем намаешься как Бог, да еще ночью просыпаешься вдруг от голоса:

– Эй!.. Закопай меня!

Слегка устал я от такой жизни. Сел однажды вечером в лодку, на берег уплыл – там какая-то турбаза была. Никого не нашел там – все в походе были,– только увидел на скамеечке возле кухни молодую повариху.

– Привет! – обрадованно говорю.– Ты что делаешь-то? Работаешь?

– Не! – отвечает.– Я отдежурила уже!

– А чего не идешь никуда?

– А куда идти?

– А поплыли на остров ко мне?

– Не!

– Думаешь, приставать к тебе буду?

– Ага.

– Да нет. Невозможно это. Знаешь, как холодно там? В двух ватниках приходится спать!

Нормальный человек, послушав нашу беседу, подумал бы: странно он ее уговаривает!

Но именно такие доводы, я знал, только и действуют.

– А люди там,– канючила она.– Что скажут?

– Да нет там никого. Я один.

– Честно?

– Ей-богу, один!

Долго плыли мы с ней по темной, разбушевавшейся вдруг воде, в полной уже темноте приплыли на остров. С диким трудом, напялив на нее два ватника, уговорил я ее залезть в палатку – и тут появился Леха, с обычным своим ночным репертуаром:

– Эй! Закопай меня!

В ужасе выскочила она из палатки, увидела Леху и с криком «О-о-о!» умчалась куда-то в глубь острова. Всю ночь я ее проискал, утром только нашел на кочке посреди болота.

И поклялся я, когда обратно мы плыли: с Лехой больше никаких дел не иметь!

И вот надо же – снова появился, притулился ко мне. Жена моя почему-то с горячей симпатией к нему отнеслась.

Только приходил (а он теперь часто стал приходить) – усаживались друг против друга на кухне и начинали горячо обсуждать заведомую чушь!

Но это еще не все, что произошло.

Однажды – прихожу поздно вечером домой, вижу: сидит на кухне какой-то старичок.

– Кто это? – тихо жену спрашиваю.

– Не знаю! – плечами пожала.

– А кто же впустил его?

– Я.

– А зачем?

– А он приехал к родственникам, а их нет. Что уж я, не могу старичка пустить?!

Всегда так, с повышенной надменностью держится, когда чувствует, что совершила очередную глупость.

– Здесь сараюшка-а стаяла,– старичок повторяет.

Какая такая сараюшка, так и не добился я от него.

Ну ладно уж, положили его на нашу тахту, сами в кухне на раскладушке легли. Жена лежит в темноте, вздыхает. Потом говорит:

– …Сегодня над церковью у нас журавли весь день кружились, кричали. Наверно, вожака потеряли!

– Ну и что ты предлагаешь… К нам, что ли?!

Потом заснула она, а я долго лежал в темноте, руки кусал, чтобы не закричать!

Когда же это кончится, ее дурость?!

Потом заснул все-таки.

Просыпаюсь, иду посмотреть на старичка – и падаю. Старичка нет, и так же нет многого другого! Причем взято самое ценное – диссертацию мою так и не взял, хотя она на самом видном месте лежала!

– Вот это да! – почему-то чуть ли не обрадованно жена говорит.

– Ну, довольна? – говорю.– Кого в следующий раз пригласишь? Думаю, прямо уже убийцу надо – чего тянуть?

Обиделась, гордо отвернулась. Слезы потекли. Бедная!

И тут впервые у меня мысль появилась: а ведь погубит меня эта хвороба!

Снова теперь хозяйство нужно поднимать – старичок даже кафель в туалете снял! Решил к Дзыне пойти на откровенный разговор: стихов никаких он не пишет, дел не делает, а считается, как договорились, соавтором Костылиным и половину гонорара за песенки получает. Приезжаю к нему – и узнаю вдруг сенсацию: Дзыня, слабоумный мой друг, первое место на конкурсе молодых дирижеров занял и приглашение получил в лучший наш симфонический оркестр! Вот это да! Балда балдой, а добился!

– Ну ты,– говорю,– чудо фаллопластики… Жизнь удалась?

– Удала-ась!

– Но как Костылин-то… соавтор мой… ты, наверно, теперь отпал?

– Это насчет песенок-то? Конечно! – Дзыня говорит.

Хороший он все-таки человек! Сам отпал, и не вниз, что морально было бы тяжело, а вверх!

Позавтракали с ним слегка, потом пригласил он меня на репетицию.

Встал Дзыня за пюпитр, палочкой строго постучал… Откуда что берется! Потом дирижировать начал. Дирижирует, потом оглянется на меня – и палочкой на молодую высокую скрипачку указывает!

В перерыве спрашиваю его:

– А чего ты мне все на скрипачку ту показывал?

– А чтоб видел ты,– гордо Дзыня говорит,– какие люди у меня есть! Что вытворяет она, заметил, надеюсь?

– Конечно,– говорю.– А познакомь?

– А зачем? – дико удивился.

– Надо так.

– Ну, хорошо.

Подвел Регину ко мне. Красивая девушка, но главное – сразу чувствуется,– большого ума!

«Что ж делать-то теперь? – думаю.– В ресторан – дорого, в кафе – дешево. В филармонию – глупо. И жена опять будет жаловаться, что одиноко ей. И Дзыня говорит, что редко встречаемся…»

И тут гениальная мысль мне пришла: одним выстрелом двух зайцев убить – может быть, даже трех!

– А приходите,– Дзыне говорю,– завтра с Региной ко мне в гости!

Дзыня испуганно меня в сторону отвел.

– А как же?..

– Жена, что ли? Нормально! Скажешь, что Регина – невеста твоя. Усек? Это часто среди миллиардеров практикуется – когда едет он на курорт с новой девушкой, специальный подставной человек с ними едет. «Бородка» называется. Понимаешь?

– …А ты разве миллиардер?

– Да нет. Не в этом же дело! Главное в «бородке»!

– А! – Дзыня вдруг захохотал.– Понял!

Даю на следующий день жене три рубля, говорю:

– Приготовь что-нибудь потрясающее – вечером гости придут.

– Гости – это я люблю! – жена говорит.– А кто?

– Дзыня,– говорю,– со своей девушкой.

Вечером захожу на кухню, гляжу: приготовила холодец из ушей! Решила потрясти ушами таких гостей!

Ругаться с ней некогда уже было – звонок, Дзыня с Региной пришли. Дзыня одет в какой-то незнакомый костюм, а на лице его – накладная бородка!

С кем приходится работать!

Затолкал я в ванную его, шепчу:

– Ты что это, а?

Дзыня удивленно:

– А что?

– Зачем эту идиотскую бородку-то нацепил?

– Ты же сам велел, чтобы жена твоя меня не узнала!

– Зачем это нужно-то – чтобы она тебя не узнала?!

– А нет? Ну извини!

Стал лихорадочно бородку срывать.

– Теперь-то уже,– говорю,– зачем ты ее срываешь?

Вышли наконец в гостиную, сели на стол, отведали ушей.

«Колоссально! – думаю.– Сидим вместе все, в тепле. И довольны все, особенно я! Замечательно все-таки! Какой-то я виртуоз!»

Потом Дзыня с моей женой за дополнительной выпивкой побежали, а я с Региной вдвоем остался. Быстренько оббубнил ее текстом, закружил в вихре танца, потом обнял, поцеловал.

Стал потом комнату оглядывать: не осталось ли каких следов? Вроде все шито-крыто. В зеркало заглянул, растрепавшуюся прическу поправить – и вижу вдруг с ужасом: в зеркале отражение осталось, как я Регину целую!

«Что такое?! – Холодный пот меня прошиб.– Что еще за ненужные чудеса физики?!»

Долго тряс зеркало – отражение остается! Примерно после получасовой тряски только исчезло.

Сел я на стул – ноги ослабли. Вытер пот. И тут дверь заскрипела, голоса раздались – вернулись гонцы.

Сели за стол, гляжу, Дзыня снова все путает! С жены моей глаз не сводит, непрерывно что-то на ухо ей бубнит, Регина же в полном запустении находится!

Снова выволок его на кухню, шепчу:

– Регина же – невеста твоя! Забыл? Скажи ей ласковое что-либо, обними!

– Понял! – говорит.

Подсел к Регине наконец, начали разговаривать. К концу он даже чересчур в роль вошел – обнимал ее так, что косточки ее бедные трещали! Забыл, видимо, что страсть должен он только изображать!

Да, понял я. Видно, придется встречаться с нею наедине!

Договорился с нею на следующий день.

На следующий день собирался я на свидание с Региной, волновался, в зеркало смотрел… Да-а, выгляжу уже примерно как портрет Дориана Грея! Вдруг Леха является – как всегда, вовремя!

– Извини,– говорю,– Леха! Тороплюсь! Хочешь – вот с женой посиди!

Сели они друг против друга, и начал он рассказывать горячо о возмутительных порядках у них на Заводе Неточных Изделий. Жена слушала его как завороженная, головой качала изумленно, вздыхала. Меня она никогда так не слушала – правда, я никогда так и не рассказывал.

Встретились с Региной. Довольно холодно уже было.

– В чем это ты? – удивленно она меня спрашивает.– В чьем?

– Да это тещина шуба,– говорю.

– Чувствуется! – Регина усмехнулась.

Такая довольно грустная. Рассказывал мне Дзыня про нее, что год примерно назад пережила она какой-то роман, от которого чуть не померла. Разговорились, она сама сказала:

– Да,– говорит.– И, в общем, неплохо, что это было. Теперь мне уже ничто не может быть страшно. Больно может быть, а страшно – нет. Ну, а тебе как живется?

Была у нее такая привычка: все в сторону смотреть – и глянуть вдруг прямо в душу.

Стал я ей заливать, как отчаянно я живу, как стихи гениальные пишу, которые не печатают…

Прошли по пустым улицам, вышли к реке. Вороны, нахохлившись, сидят вокруг полыньи.

– О, смотри! – говорю.– Вороны у полыньи греются! Воздух холоднее уже, чем вода. Колоссально.

– Может, пойдем погреемся? – Она усмехнулась.

Стал я тут говорить, чтоб не грустила она, что все будет отлично!

Зашли мы с ней погреться в какой-то подъезд. Довольно жарко там оказалось. Потом уже, не чуя ног, спустились в подвал – и так до утра оттуда не поднялись.

Потом, уже светать стало, задремала она. Сидел я рядом, смотрел, как лицо ее появляется из темноты, бормотал растроганно:

– …Не бойся! Все будет!

Потом – она спала еще – я вышел наверх.

Снег выпал – на газонах лежит, на трамваях. Темные фигуры идут к остановкам.

Ходил в темноте, задыхаясь холодом и восторгом, и когда обратно шел, неожиданно стих сочинил.

Посвящается Р. Н.

 
Все будет! Чувствуешь – я тут.
Немного дрожь уходит с кожи.
Не спи! Ведь через шесть минут
Мы снова захотим того же.
 

 
Похолодание – не чувств,—
Похолодание погоды.
И ты не спишь, и я верчусь.
Уходят белые вагоны.
 

 
Все будет! Чувствуешь – я тут.
Нам от любви не отвертеться.
Пройдут и эти шесть минут.
Пройдут… Пройдут! Куда им деться?
 

Написал на листке из записной, перед Региной положил, чтобы сразу же увидела, как проснется… Когда я снова вернулся – со сливками, рогаликами,– Регина, уже подтянутая, четкая, стояла, читала стих. Потом подошла ко мне, обняла. Потом, посадив ее на такси, я брел домой… Да, как ни тяжело, а разговора начистоту не избежать!

Открыл дверь – жена нечесаная стоит в прихожей. Вдруг звонок – входит Леха с рогаликами и сливками!

– …В чем дело?! – задал я сакраментальный вопрос.

Леха гордо выпрямился.

– Мы намерены пожениться!

Вот это да!.. Я-то, слава богу, ничего еще не сказал, так что моральная вина ложится на них! Леха протянул мне вдруг свою мухобойку.

– Бей! – уронив руки, сказал он.– Я подлец!

– Ну что ты, Леха…– пробормотал я.

Едва сдерживая восторг, я выскочил, хлопнув дверью. Все вышло, как я втайне мечтал, причем сделал это не я, а другие!

Какой-то я виртуоз!

На работу еще заскочил. Все как раз в комнате сидели – и тут вдруг с потолка свалился плафон. Вошел я, поймал плафон, поставил на стол – и под гул восхищения исчез опять.

Теперь бы, думаю, еще от композитора избавиться, чтобы все уже деньги за песни мне капали. Жадность уже душит – сил нет! Что я – не смогу музыку писать? Кончил, слава богу, два класса музыкальной школы – вполне достаточно.

Прихожу к композитору, говорю:

– Родной! Нам, кажется, придется расстаться!

– Почему?! – Композитор расстроился.

– Понимаешь… я влюбился в японку!

Он так голову откинул, застонал. Потом говорит:

– Ну, ладно! Я тебя люблю – и я тебя прощаю! Приходи с ней.

– Нет,– говорю.– Это невозможно!

Обнял он меня.

– Ну, прощай!

И я ушел.

И Регина, кстати, тоже вскоре исчезла – уехала с Дзыней, ну, и с оркестром, понятно, на зарубежные гастроли по маршруту Рим – Нью Йорк – Токио. Перед отъездом, правда, все спрашивала:

– Может, не ехать мне, а? Может, придумать что-то, остаться?

– Да ты что? – я ей прямо сказал.– Такой шанс упустишь – всю жизнь себе потом не простишь!

В общем-то, если честно говорить, все у нас кончилось с ней. Меньше двух месяцев продолжалось, но, в общем-то, все необходимые этапы были. Просто от прежней жизни, похожей на производственный роман средней руки, с массой ненужных осложнений, искусственных трудностей, побочных линий пришел я, постепенно совершенствуясь, к жизни виртуозной и лаконичной, как японская танка:

 
Наша страсть пошла на убыль
На такси уж жалко рубль!
 

Все!

Уехала Регина, и я совсем уже с развязанными руками остался.

Ну, ты даешь, Евлампий!

Что же, думаю, мне теперь такое сотворить, чтоб небу было жарко и мне тоже? И тут гигантская мысль мне пришла: песню сделать из стиха, который я Регине посвятил!

Вскочил я в полном уже восторге – бежать, с Дзыней и с композитором делиться, но вспомнил тут, ведь нет уже их, сам же сократил этих орлят, как малопродуктивных!

Снял балалайку со стены – и песню написал. Назвал «Утро».

Немножко, конечно, совесть меня мучила, что из стихов, посвященных ей, песню сделал. Тем более – для «Романтиков»!

Крепко ругаться с ними пришлось. Видимо, общее правило: «Из песни слова не выкинешь» – не распространялось на них. Не понимают: не только слово – букву и ту нельзя выкидывать! Одно дело – «когда я на почте служил ямщиком», другое – «когда я на почте служил ящиком»!

Порвал я с «Романтиками» – мелкая сошка. А эту песню мою – «Утро» – на стадионе на празднике песни хор исполнял. Четыре тысячи мужских голосов:

 
Все бу-удет! Чу-увствуешь – я тут!
 

Да-а… Немножко не тот получился подтекст. Ну – ничего! Зато – слава!

Даже уже поклонницы появились. Особенно одна. Пищит:

– А я вас осенью еще видела – вы в такой замечательной шубе были!

…А сейчас что, разве я бедно одет?

Выкинул наконец свой пахучий портфель, вернее, на скамейке оставил, с запиской. Купил себе элегантный «атташе-кейс». При моих заработках, кажется, могу себе это позволить? А почему, собственно, должен я плохо жить? Можно сказать, одной ногой Гоголь!

С машиной, правда, гигантское количество оказалось хлопот: ремонт, запчасти, постройка гаража!