Текст книги "В городе Ю. (Повести и рассказы)"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

9. Уход

Мы сидели на кухне с женой и дочкой.

– Так ты, значит, Барбосом была? – Жена засмеялась.

– Да,– усмехаясь, ответила дочь.

– А ты в шапке была?

– Конечно!

– А этой… Жужу кто был? – спросил я.

– Светка Ловицкая,– небрежно ответила Даша.

– Ловицкая?

– Ну да. Она полька.

– А она в чем была? – спросила жена.

– Она ни в чем. Только с бантом на шее, и лапы, то есть руки,– усмехнулась дочка,– держала на такой красивой пуховой подушечке. Ей папа такие подушечки из Польши привозит.

– А что он, в Польшу часто ездит? – сразу встрепенулась жена, с упреком поглядев на меня: «Вот видишь!»

– Да нет,– объяснила Даша.– Он вообще в Польше живет. А Светка с мамой здесь.

Мы с женой поглядели друг на друга.

– Может, и мне тоже в Польшу за подушечками? – усмехнулся я.

– Пожалуйста! – обиженно сказала жена.– Можем хоть и вообще развестись! Выменяю я себе комнатку в центре и буду жить припеваючи. Еще умолять меня будешь, чтобы зайти ко мне на чашечку кофе с коньяком.

– В таком разе, я думаю, придется приносить с собой не только коньяк, но и чашечку кофе!

Усмехаясь, мы глядели друг на друга, и вдруг резкая боль, почти забытая, скрючила меня.

– Чего это ты? – недовольным тоном спросила жена.

Я не ответил. Продолжая улыбаться, выпрямился. Но сам-то за эту секунду оказался совсем, можно сказать, в другой опере. Все понятно. Опять! Рецидив болезни! Какой-то я получаюсь рецидивист…

После завтрака, сказав, что помчался на работу, я пошел в поликлинику. И вот снова – выветрившийся почти из сознания медицинский запах, длинные унылые очереди с разговорами о болезнях. Что делать? В молодости мы все кажемся себе вечными и гениальными…

Нормальный ход человека: юность – семья – больница. Еще, кому дико повезет,– творчество. И мне повезло. Все-таки, положа руку на сердце, сделал кое-что – и в работе, и в жизни. О чем же, собственно, еще мечтать? Все нормально. Нормальный ход.

– У кого двенадцатый номерок?

– У меня! – ответил рыхлый мужчина.

Подсел я к нему, и тут же он с больничной непосредственностью стал рассказывать:

– Сейчас хирурги через какую-то трубу прямую кишку у меня смотрели… Говорят, какие-то полипы у меня там.

– Да?

– Я что думаю? Не рак ли это? Может, направление в онкологию у них попросить? Но маленькие, говорят, полипы. Ноль два на ноль два. А у вас, извиняюсь, что?

– Рак пальто!

Да-а. Веселая у меня теперь компания!

Другой мужчина, интеллигентный, элегантно одетый, к нам подсел.

– Я, собственно, не по своим делам сюда,– виновато улыбнувшись, говорит.– Насчет сына узнал.

– Ну и как?

– Считают, не больше трех месяцев жить ему осталось. Да сын и сам уже об этом догадывается!

– Ну… и как?

– Просит все, чтобы мы брюки ему шили с раструбами внизу, как модно сейчас. Мы шьем.

Было тихо, потом появилась маленькая красноносая уборщица, стала мести, стуча шваброю по ножкам кресел. Особенно она не усердствовала, половину оставляла – видно, процесс этот не особенно ее увлекал…

Двенадцатый номер, сидевший передо мной, вдруг стал изгибаться, сползать с кресла, болезненно гримасничать. Я хотел уже спросить его: «Что с вами?» – но тут он дотянулся до бумажки, оставленной возле его кресла, и щелчком подбросил ее в общую кучу…

Наконец я вошел в кабинет.

Врачиха спросила мою фамилию, достала из папки мою карточку и стала читать. Долго, не шевелясь, она читала мою карточку, потом стала писать. Писала минут пятнадцать, не меньше, потом закрыла карточку, положила ее и захлопнула папку.

– Все,– сказала она.

– Как все?! – Я был потрясен.

– А что вы еще хотели бы?

– Я?.. Да, собственно, ничего. Может, мне к хирургу на всякий случай зайти?

– Зайдите.– Она пожала плечами.

Хирург, крупный лысый мужчина, размашисто ходил по широкому светлому кабинету.

– Видели? – Он обвел рукою свой кабинет. Как надо отвечать? Видел? Или – нет? – А вы думаете, это они? Я все отделал своими силами! Благодаря старым связям с генеральными директорами предприятий. Вы видите,– постучал он ногтем по стене,– бак-фанера. Вы строитель, кажется? – Он мельком поглядел на мою карточку.

– Да.

– Вы представляете, что это значит – достать бак-фанеру?

– Представляю.

– И я благодаря своим связям достал бак-фанеру на всю поликлинику. Я говорю им: «Пожалуйста, берите!» И знаете что они мне отвечают?

– …Что?

– У нас нет для этого транспорта!

Он сардонически захохотал, потом, обессиленный, брякнулся рядом со мною в кресло, посмотрел мне в глаза умно и проницательно, как единомышленнику. Мы мило побеседовали с ним о бак-фанере, и я пошел.

Дома меня не ждало особенно сильное сочувствие. Жена, как я понял, отнеслась к болезни моей, как к мелкому недоразумению. Поведение мое вызывало у нее лишь недоумение и презрение: в то время как настоящие люди зарабатывают бешеные деньги и одевают своих жен, этот выдумал какую-то глупость, никому больше не интересную, кроме него!

Но поругаться мы в этот раз не успели: пришел Леха.

– Вот что, старик, хватит дурака валять! – сурово проговорил он.– Один раз ты проэкспериментировал со своим организмом, теперь тебе надо к хорошему хирургу. Хватит! Дийка вот сговорилась тут через своих знакомых. Тут вот написано, к кому и куда. Скажешь, от Телефон Иваныча…

Я посмотрел.

– Ядрошников… Интересно. И первый мой хирург Ядрошников был… Ну тот, который практиковался на мне.

– Однофамилец! – сурово Леха говорит.– Этот классный специалист, все рвутся к нему. По полтора года в очереди стоят, чтоб под нож к нему лечь. Благодари бога, что у Дийки знакомые такие!

– Благодарю.

Пошел по указанному адресу. Больница та самая, в которой я и раньше лежал! Говорю вахтерше:

– Мне к Ядрошникову.

– К Федору Ляксандрычу?

Тут только и понял я: это же Федя, который первую свою и одновременно первую мою операцию делал! Когда-то просил, чтобы оперировать его допустили, а теперь, наоборот, рвутся к нему. Надо же, какой путь проделал! И с моего живота восхождение его началось. Просто счастлив я был это узнать.

– Счас он выйти должен,– говорит вахтерша.

И появляется гигант Федя! Но выглядит потрясающе: бархатный костюм, сверху замшевая куртка, кожаное пальто переброшено через руку.

– О,– тоже обрадовался, увидев меня.– Снова к нам?

– Ну как? – Я на него внимательно посмотрел.– Жизнь удалась?

– Да,– говорит.– Пошли дела с твоей легкий руки.

Сели мы с ним в машину. Федя выжал на своем «жигуленке» под девяносто, потом говорит:

– Домой надо срочно, дома меня ждут. Так что извини, около метро тебя выброшу.

– Девушка, что ли? – улыбаясь, спрашиваю.

Федю даже перекорежило.

– Да ну! – возмущенно говорит.– Вот еще! Придумал тоже, девушка… Клиенты! Клиенты меня ждут. Рентгенограммы смотрю их, анализы. Решаем мирком да ладком, кто башляет мне за операцию, кто нет. Знаешь, как говорят: «Кто лечится даром – даром лечится!» Тебя на какое записать?

Вылез я у метро, совершенно убитый. Знал бы я, что таким он окажется, не помогал бы ему карьеру начать. А он разогнался, гляжу, и вот как теперь использует свой талант! А где я возьму деньги (сто рублей)? Я и семье-то, уходя, семьдесят пять всего оставляю (все рассчитано). Да-а. Жизнь не удалась.

Прихожу домой. Жена спрашивает:

– Ну что?

– Договорился, в принципе.

– Ну, а как тебе твой хирург?

– Потрясающе! – говорю.– В твоем вкусе.

– Вот это здорово, повезло тебе! – радостно говорит.– А где будешь оперироваться?

– Да в той же самой больнице. На Обводном.

– Ну-у, как неэлегантно! – разочарованно жена говорит.

– Ну, ясно,– говорю.– Ты бы, конечно, мечтала, чтоб я в «Астории» оперировался или, в крайнем случае, в «Европейской».

Кивнула. Смотрели, улыбаясь, друг на друга.

Потом она в магазин отправилась, я на кухне сел, тупо в окно смотрел и по новой вдруг загрустил.

Возвращается она, видит меня, говорит:

– А когда тебе уходить-то?

– Девятого,– встрепенулся.

– Ну,– легкомысленно говорит,– это еще черт знает когда!

Конечно, черт знает когда, но и я тоже знаю – через четырнадцать дней.

Стал в кабинете бумаги свои раскладывать: это – сюда, это – туда. Стихи свои прочитал. Странные какие-то! Откуда взялись они, непонятно, куда зовут – тоже неясно. Какая перспектива их ждет? Никакой! Прочитал еще раз – и безжалостно сжег! Но по одному экземпляру на всякий случай оставил.

Потом Дзыня приехал на немыслимом «шевроле», целый веер вариантов передо мной развернул: одна больница, другая, при этом одна лучше другой!

– Ну, прямо глаза разбегаются! – ему говорю.– И это все, чего ты в жизни добился?

Обиделся, ушел.

Оставшиеся дни отдыхал я, читал, чего за свою жизнь не успел еще прочесть, с дочкою разговаривал, театры посещал… Но настал все-таки последний день. У всех когда-нибудь последний день настанет!

Встал рано я, по квартире побродил. Жена с дочкою спали еще. Дочь, как специально, накануне тоже заболела, ангиной. Посмотрел я на нее: температура, видно, губы обметанные, потрескавшиеся, спит неспокойно.

Перешла недавно в новую школу. Как радовалась вначале, но потом все так же сложилось, как и в прежней. Человека-то не изменишь!

Я вспомнил, как в один из первых школьных дней она вбежала ко мне в кабинет, торопливо натягивая халатик, радостно закричала: «А у нас гости!»

И вот все расклеилось. Заболела – никто из «гостей» ее не навестил…

Почувствовав, что я смотрю на нее, дочка открыла глаза, улыбнулась.

…В этот день температура поднялась у нее до тридцати девяти. У меня все, что я ни съедал, тем же путем выходило наружу. И даже песик, желая, наверно, внести свою лепту, старательно наблевал посреди ковра.

Только одна жена со свойственным ей легкомыслием не унывала: приплясывала по квартире, подтирала за песиком, тормошила нас.

– Ничего, продержимся! – говорила она.

Потом я делал прощальные визиты.

Дзыня на этот раз не хвастался своими вариантами, поговорили нормально.

– Как ты думаешь, жизнь удалась? – Дзыня спросил.

– Конечно! – ответил я.– Была ведь она? Была! Любовь… тоже. Работа была! Друзья есть. Самое глупое, что можно сделать,– это не полюбить единственную свою жизнь!

Потом я к Лехе зашел, но Леха после ссоры с женой принял меня довольно сурово.

– Ну, все, старик, ухожу в небытие! – сказал я.

– Надо говорить: «В небытиё»! – сварливо проговорил он, и больше никаких эмоций с его стороны не последовало.

Дома меня ждал необыкновенно изысканный ужин, жена подавала все торжественно, гордясь.

– Балда! – сказал я.– Ведь мне ж всего этого нельзя!

Она обиделась. Бодро простившись с дочкой, я погасил свет, лежал на диване, рассматривал полки с книгами, любимые картинки на стенах. Ночь была светлая – возле самого окна светила луна. Потом раздался тихий стук, дверь отъехала, и в щель просунулась кудрявая головка жены.

– Можно к тебе, а то мне страшно,– сказала она.

– Входи,– приподнявшись на подушке, ответил я.

– …Ой, ну ты где? – услышал я потом ее голос. Она уронила свою головенку мне на ключицу, и я ощутил, как слеза, оставляя горячий след, течет по коже.

– Спокойно! – сумел проговорить я.

Поцеловав меня, жена быстро ушла.

…Когда я поднялся, жена, дочка и песик лежали на кровати уютным клубком. Женщины не проснулись, а песик, молча, не открывая глаз, хвостом указал мне на дверь. Послушно кивнув, я зашагал на цыпочках.

В автобусе было битком. Едва я подстерег себе место, уселся, надо мной угрожающе нависла толстая женщина. Она висела надо мной, как туча, дыхание ее напоминало отдаленный гром. Потом, воспользовавшись торможением, как бы случайно ткнула толстым пальцем мне в глаз.

– Возмутительно! – заговорили все вокруг.– Совсем обнаглели, мест не уступают!

Я отвернулся, глядел в окно. Неткнутый глаз тоже почему-то слезился, все расплывалось.

…О, родной, великолепный, волнующий запах больницы!

Федю я нашел в ординаторской. Повернувшись к окну, он смотрел рентгеновский снимок.

– О, привет, старик! Пришел?

Я кивнул.

– …А принес?

Что я мог принести, когда в семье осталось всего шестьдесят пять рублей?

– …Извини, старик, я занят,– отворачиваясь к окну, проговорил он.

Я вышел из ординаторской, сел в темном коридоре на холодную батарею. Вот так! Пожертвовал своим животом для его учебы – и вот результат! Знал бы я тогда… Ну и что? Все равно бы то же самое сделал. Правильно Леха говорит – жизнь меня ничему не учит. Но, может быть, это и хорошо?

Никакой ошибки и нет. Просто ничего не опасался, ничего не остерегался, слишком верил в уютное и веселое устройство жизни – и, ей-богу, не жаль!

– Здесь нельзя сидеть!..– сказал врач с широким лицом и узкими глазами (потом я узнал, что его фамилия была Варнаков).– Зайдите ко мне… Понимаете,– медленно заговорил он после осмотра.– Заплату вам можно делать только из вашей же ткани. И главный вопрос – в каком состоянии сейчас эта ткань?

– А так, до операции, этого нельзя узнать?

Он молча покачал головой.

– Шансов на благополучный исход – пятьдесят из ста.

– Тогда, может быть, мне все же к Ядрошникову попроситься?

На лице его промелькнуло колебание. Конечно, приятно свалить тяжесть на другого – пусть такую операцию, пятьдесят из ста, делает другой.

– Нет! – покачав головой, твердо ответил Варнаков.

Потом последовали процедуры, я глотал длинную толстую кишку, сдавая сок. Такая медсестра сок у меня брала – я все бы ей отдал, не только сок!

– Не пойму,– говорит,– что вы там такое гуторите через зонд?

– Я гуторю, не худо бы нам потом встретиться.

– Надо же,– восхищается.– Одной ногой, можно сказать, уже в могиле, а лезет!

Потом я лежал в темноте, думал, вспоминал. Ведь и отца замучила эта же самая болезнь. Конечно, наследственность – великая вещь, но зачем же с такой точностью передавать и болезни?

Я заснул. Сон начался как-то сразу, ничем не отгороженный от яви. Мы с женой, самым любимым и самым ненавистным существом на свете (это остро ощущается даже во сне), идем по какой-то незнакомой улице, мимо серого здания без окон.

– Я тут вчера умер,– бодро, как обычно, говорю я.– Тельце бы мое надо получить. А?

В темном помещении я протягиваю свой паспорт, обгрызенный по углам нашим любимым щеночком. Человек в пенсне поворачивается на крутящемся кресле, раскрывает шкаф за спиной и брезгливо протягивает мне мое тельце – маленькое, с болтающимися ножками.

Весело поблагодарив, я кладу тельце в карман. Потом мы выходим на балкон и оказываемся над каким-то городом, на страшной высоте.

– Да… Вот и вся жизнь! – глухо сбоку произносит жена и, уткнувшись в мое плечо, начинает рыдать.

Я проснулся испуганный. Что это за город, над которым мы стояли?..

Полежал в темноте, вытер горячие слезы на щеках. Второй сон тоже накатился неожиданно. Жара. Темнота. Я с закрытыми глазами лежу голой спиной на шершавых досках причала, ощущая поблизости присутствие друзей. Глаза закрыты (во сне!). Из окружающей тьмы по доскам передаются лишь крепкие, дребезжащие, учащающиеся удары пяток, потом пауза, и от воды доносится прохлада. Несколько ледяных капель шлепается на живот, кожа блаженно вздрагивает… Я полежал так, потом вытолкал себя из этого сна со странной тревожной мыслью: такой прекрасный сон пусть досмотрит дочка!

Проснувшись, я лежал в палате, усмехаясь, удивляясь странному течению своих мыслей во сне.

Под утро я опять уснул и окунулся в сон – такой легкий, счастливый, что проснулся весь в счастливых слезах… Мы с любимыми моими друзьями (только сейчас я чувствую, как, оказывается, их помню и люблю) мчимся в открытой машине по влажной улице за серебристой цистерной «Пиво», подняв тяжелые пистолеты, стреляем и, вытянувшись, смеясь, ловим губами прозрачные струи, бьющие из дыр…

Утром я лежал побритый, готовый, собранный.

Открылась дверь, и в палату вошел Федя.

– Ты? – изумился я.

– А! – улыбнулся он.– Онассисом с вами все равно не станешь!

…Общий наркоз – это как будто лезешь сам, с каждым вздохом все дальше, в темную душную трубу, все больше затыкая собой приток воздуха, задыхаясь… и когда чувствуешь, что уже все, не вздохнуть, делаешь отчаянный рывок назад, но сознание медленно, как свет в кино, начинает гаснуть…

После больницы я лежал дома.

Раздались звонки, явился Алексей.

– Ты чего делаешь?

– Лежу. А что?

– Дзыня совсем плох, полное отчаяние! Подписал какой-то хитрый контракт – уезжает!

– В Сибирь, что ли?

– Угадал!

– А где мы с ним встретимся? У него? – вставая, поинтересовался я.

– Нет. У него – нет смысла. Решили на даче у меня, чтоб никого больше, только мы!

– На тачке его поедем? – спросил я, наспех собравшись.

– Нет. Тачки теперь нет у него. Тачку он оставляет.

– Ясно.

Дзыня, подтянутый, затянутый, натянутый, как всегда, стоял на платформе, личико его посинело, налилось злобой.

– Что такое? Почему?! – тряся перед лицом растопыренными ладошками, завопил он.– Только что ушла электричка, неужели нельзя было успеть?

– Да с этим разве сделаешь что-нибудь? – сразу переходя на его сторону, ответил Алексей.

Так! А я поднялся, совсем еще больной, в темпе собрался, разругался с женой.

– Ну, ладно! – проговорил Дзыня, лицо его немножко разгладилось.– Я и сам, честно говоря, опоздал.

Мы засмеялись.

…Электричка ползла по высокой насыпи. Внизу был зеленый треугольник, ограниченный насыпями с трех сторон. В треугольнике этом зеленел огород, стояла избушка и был даже свой пруд с деревянными мостками, и единственный житель этого треугольника стоял сейчас на мокрых досках с кривой удочкой в руке. Жизнь эта, не меняющаяся много лет, с самого детства, волновала меня, но попасть в этот треугольник мне так и не удалось.

Загадочная эта долина мелькнула и исчезла, навстречу грохотал товарный состав с грузовиками, накрытыми брезентом.

Сойдя на станции, мы долго пробивались к даче по осыпающимся, норовящим куда-то уползти песчаным косогорам.

Дача была темная от воды, краска облупилась, торчала, как чешуя. Леха дернул разбухшую дверь, мы поставили на террасе тяжелые сумки, начали выкладывать продукты на стол.

– А сигарет ты, что ли, не купил? – испуганно обратился Дзыня к Лехе.

– Нет. Я думал, ты купишь, пока я за этим езжу! – Леха кивнул на меня как на главного виновника отсутствия сигарет, хотя я в жизни никогда не курил.

– Ничего! Можно день провести и без них,– примирительно проговорил я.– Не за этим мы, кажется, приехали сюда, чтобы курить.

Дзыня повернулся ко мне, его остренькое личико натянулось обидой, как тогда на платформе, хотя в обоих этих случаях виноват он был ничуть не меньше меня.

– Об тебе вообще речи нет,– скрипучим, обидным тоном, столь характерным для него в последнее время, заговорил Дзыня.– Ты можешь жить без того, без чего ни один нормальный человек жить не станет.

Довольный своей фразой, он улыбнулся язвительно-победной улыбкой; Леха тоже глядел на меня как на виновника каких-то их бед… Ну ладно! Я вышел во двор, начал колоть сырые дрова – лучшее средство тут же вернуться в больницу,– чтобы успокоить наконец лютую их, непонятную злобу… Нет, конечно, дело не в сигаретах и не во мне, просто устала немножко душа, особенно у бывшего счастливчика Дзыни.

На крыльцо высунулся Дзыня.

– Слушай, если не трудно тебе,– с прежней язвительной вежливостью выговорил он,– принеси, пожалуйста, воды. Хочется чаю выпить, а то бьет все время какой-то колотун.

Конечно же! Об чем речь! Кто же, как не я, должен носить им воду!

Когда, тяжело переступая по сырому песку, я вошел с полными ведрами во двор, Дзыня и Леха, покачиваясь, стояли на крыльце и Дзыня, поправляя на остреньком своем носике очки, говорил Лехе:

– Нет! Не могу я поехать с тобой за рыбой. Я ведь с лодки могу упасть. Видишь, как я падаю! – Дзыня, не сгибаясь, упал с крыльца в песок. Показал.

– Да,– озабоченно почесав в затылке, согласился Алексей.– Падаешь ты действительно здорово! Ладно, оставайся. Поедем с ним.

Дзыня поднялся, долго внимательно глядел на меня.

– Что за идиот?! – возмущенно заговорил он.– Месяц как из больницы – и таскает полные ведра. Ждать же надо, пока рана зачмокнется.– Соединив ручонки, он показал, как это произойдет.

– Виноват! Больше такого не повторится.– Я с облегчением опустил ведра на крыльцо.

Потом я сидел на террасе в шезлонге, как бы заработав себе право на отдых, глядел на красного, залитого слезами Леху, дующего в печь, на Дзыню – обмотав горло шарфиком, он умело нарезал на досочке мясо.

«Эх!» – меня осенило. А ведь я один на всем свете и знаю, какие это прелестные люди. Никто больше не знает – да и откуда всем знать? Надо жить было вместе с самого начала, вместе пытаться повернуть время вспять, вместе пытаться угнать эскалатор на станции метрополитена «Владимирская»… Да ведь и про меня, понял я, никто на свете не знает, кроме их двоих!

– Утро… гуманное… утро… с едою! – козлиным своим голоском затянул Дзыня.

Потом мы гуляли по лесу, перепрыгивали канавы с красной, настоянной листьями водой, ползали по серо-голубому мху, находили белобокие брусничины с глянцевыми листиками, порою – темными.

– Эх! – сказал я Дзыне.– И ради каких-то денег ты хочешь уехать!

– Не в деньках фокус! – строго поглядев на меня поверх очков, выговорил Дзыня.– Тебе этого не понять,– и снова нервно улыбнулся.

– А видели, какая девушка прошла? – меняя тему, оживился я.– А?

– Мне кажется, ты слишком приземист для нее,– уже ласково улыбнулся Дзыня.

– Ну и что? – обрадовавшись, заговорил я.– Подойдем к ней. Скажем: вот тебе приземистый, а вот коренастый. Выбирай!

– Этот идиот по-прежнему уверен, что женщины от него без ума,– переглянувшись с Лехой, как умный с умным, произнес Дзыня.

– Конечно! – Голос мой гулко звучал в пустом лесу.– Ирка влюблена! Галька влюблена! Только вот Майя, как всегда, немного хромает.

Но друзья уже не слышали меня, они снова были заняты настоящим мужским делом – отыскивали окурки.

– Ты по карманам, что ли, окурки прячешь? – пытался развеселить я Дзыню, но безуспешно.

– Нет? – не сводя с него глаз, выдохнул Алексей.

– Почему я обязан обеспечивать всех куревом?! – вдруг истерически закричал Дзыня.– Я никому ничем не обязан! Никому! – Дзыня повернулся и, перепрыгивая на тоненьких своих ножках через канавы, не оборачиваясь, стал удаляться.

– Что ж это такое! – воскликнул я.– Собрались мы, друзья, дружим двадцать лет, расстаемся неизвестно на сколько, а говорим о каких-то окурках!

Дзыня остановился. Потом обернулся.

– А ведь этот слабоумный, кажется, прав! – улыбнулся он.

– Может, в магазин еще успеем,– глядя в сторону, сухо произнес Алексей.

Но мы не успели. На станции магазин был закрыт. Только дощатая уборная, ярко освещенная изнутри, излучала сияние через щели. Рядом ловил окнами тусклый закат длинный одноэтажный барак ПМК – передвижной механизированной колонны.

– Зайду,– сказал Дзыня.– Может, хоть здесь сделаю карьеру?

Он вышел через минуту с маленьким коренастым человеком. Человек сел рядом с нами на скамью.

– Вообще уважаю я таких людей! – произнес он.

– Каких?

– Ну, вроде меня! – ответил он.

– Ясно. А покурить, случайно, не будет?

– Есть.

– А какие? – закапризничал Дзыня.

– «Монтекристо».

– Годится!

Поворачиваясь на скамье, коренастый протягивал нам по очереди шуршащую пачку. Рейки скамьи вздрагивали под его мускулистым маленьким задом, как клавиши.

– Пойду, пену подниму – почему не грузят? – пояснил он нам и пропал во тьме.

Потом мы ехали на его грузовике, фары перебирали стволы. Осветилось стадо кабанов – сбившись, как опята у пня, они суетливо толкались, сходя с дороги.

Потом мы снова сидели на террасе. Смело кипел чайник, запотевали черные окна.

– Ну, а как Лорка? – спросил Дзыня.

– Нормально! – ответил я.– И чем дальше гляжу, тем больше понимаю: нормально! Недавно тут поругались мы с ней, так и дочка, и даже щенок к ней ушли. Что-то в ней есть! – усмехнулся я.

– Вообще она неплохой человек,– снимая табачинку с мокрого языка, кивнул Дзыня.

– А… с Аллой Викторовной у тебя как? – спросил я.

– Никак.

– Ясно. А у тебя как с Дийкой? – Я повернулся к Лехе.

Леха не отвечал.

– А в больнице как у тебя? – перескочил на более легкую тему Дзыня.

– Нормально! – ответил я.– Говорят, что, когда с операции меня везли, я руки вверх вздымал и кричал: «Благодарю! Благодарю!»

– Да-а. Только могила тебя исправит! – язвительно улыбнулся Дзыня.

И вскоре снова началась напряженка: спички кончились и остыла печка.

– Неужели нельзя было сохранить последнюю спичку?! – тряся перед личиком ладошками, выкрикивал Дзыня.

– Слушай… надоел ты мне со своими претензиями! – окаменев, выговорил Алексей.

Дзыня плюхнулся на пол террасы, долго ползал, ковыряясь в щелях, и наконец вытащил спичку, обмотанную измазанной ваткой,– какая-то дама красила ею ресницы и бросила.

Дзыня тщательно осмотрел спичку, чиркнул, понес огонек к лицу. Леха стоял все такой же обиженный, отвернувшись. Я дунул, спичка погасла.

Мы все трое обалдели, потом начали хохотать. Мы хохотали минут десять, потом обессиленно вздохнули, словно вынырнув из-под воды.

– Ну, все! – произнес я коронную фразу.– Глубокий, освежающий сон!

– Эй! – закричал Дзыня, вышедший во двор.– Вы, дураки! Давайте сюда!

По темному небу катился свет – северное сияние! – словно какой-то прожектор достиг бесконечности и блуждал там.

– А не цветное почему? – обиделся Леха.

– Тебе сразу уж и цветное! – ответил я.

Ночью погасшая было печь неожиданно раскочегарилась сама собой – трещала, лучилась сквозь щели и конфорки. Мы молча лежали в темноте, глядя, как розовые волны бежали по потолку.