Текст книги "Лгунья"

Автор книги: Валери Виндзор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Не помню, какой мы смотрели фильм. Там без конца гонялись друг за другом на машинах – довольно скучное зрелище, но тогда мне было не до кино. Еще до начала рекламы Тони обнял меня за плечи. Он не отрываясь смотрел на экран, как будто поведение его руки совершенно его не касается, будто он не имеет к ней ни малейшего отношения. Мне было и тревожно, и любопытно, но больше любопытно. Когда начался фильм, он вдруг повернулся, лицо его нависло надо мной, устремилось навстречу, как огромный черный дрозд, и он впился мне в губы. Его губы оказались приятными на вкус, пахли мятой и еще чем‑то менее приятным, этот запах был сильнее. Мне было интересно. Он довольно неуклюже положил мне руку на левую грудь и начал ритмично сжимать ее. Когда прошел первый панический ужас оттого, что меня там трогают – это же запретное место, ко мне никто еще так не прикасался, – я решила, что мне это вовсе не нравится. У меня так и не хватило духу намекнуть, мол, не мог бы ты дотрагиваться до меня по–другому, нежнее, более эротично. Когда кино закончилось, он проводил меня до гостиницы, то и дело останавливая и прижимая к стене. Я приняла это за страсть. Старалась запомнить как можно больше, чтобы рассказать об этом своей подруге Дженифер. Мысленно оглядываясь назад, я думаю, что вела себя очень безвольно. Делала все, что хотел Тони. Я не знала, как еще можно себя вести. И к тому же не видела смысла делать что‑то иначе. Однажды он пожаловался:

– Ты никогда ничего не предложишь! Почему ты никогда не берешь инициативу на себя?

И тогда я предложила вместо кино пойти прогуляться.

– Прогуляться? – спросил он. – Куда? С чего это тебе приспичило гулять? Я не люблю ходить пешком.

– А я люблю, – сказала я. И мы снова пошли в кино.

Однажды я попросила его не приезжать на выходные, отложить встречу до следующего уикенда. Наверное, он мне немного наскучил. Хотелось провести выходные одной. Его реакция меня напугала. У него был такой вид, словно я его ударила.

– Ты не хочешь, чтобы я приезжал? – спросил он. Потом надулся. Потом взорвался. Обвинял меня во фригидности, говорил, что я эгоистичная сука, что я ему лгу. Возможно, так все и было. Мне всегда было трудно защищаться в спорах с Тони, так как в главном я с ним была согласна. А если не соглашалась, то только потому что его обвинения были настолько абсурдны, что я просто лишалась дара речи. В общем, после этого разговора мы обвенчались.

Много лет спустя я спросила его об этом.

– Помнишь, тогда, в Ковентри, – сказала я. – Почему ты хотел со мной увидеться еще раз?

Вопрос его разозлил.

– Наверное, потому, что ты мне нравилась. А почему еще люди хотят с кем‑то снова увидеться?

– Но чем я тебе нравилась?

– Не знаю. Много чем.

– Так, может, это было сексуальное влечение? – спросила я. Только не дружеские чувства. Не то чтобы мы разговаривали часами, забывая о времени, рассказывали друг другу о своей жизни, смеялись вместе и сочувствовали друг другу; мы не открывали никаких тайн о себе – возможно, были слишком молоды, чтобы знать о них. Так что же мы делали? Ходили в кино. Проводили уйму времени за поцелуями или в постели в дешевых отелях, что быстро мне надоедало, хотя никогда не хватало духу в этом признаться.

– Ну да, отчасти сексуальное влечение, – сказал он. – Но не только.

– Что же еще?

Он был очень подозрителен.

– Что ты хочешь узнать? К чему все это?

Да к тому, что я не могла поверить, просто не могла поверить, что он нашел во мне хоть что‑то мало–мальски привлекательное. Тело мое всегда приводило меня в ужас: я считала его отвратительным. Я заподозрила (на основании журналов, бережно хранимых Тони на дне шкафа под спортивной сумкой), что чувство, которое он на самом деле испытывал к моему телу, было сродни презрению, и это его возбуждало. Это я могла понять.

Я тоже презираю свое тело. Невыносимо видеть себя в зеркале голой. Я всегда была вдвое толще, чем бы мне хотелось, – за исключением тех мест, где как раз меня должно было быть много, – и слишком резко отличалась от всех этих фотографий на календарях Пирелли и соблазнительно распростертых девушек из журналов, которые Тони покупал и прятал. Так что не знаю – и никогда не знала, – что он во мне нашел. Подозреваю, что его привлекала моя пассивность. С самого начала наших отношений он понял, что имеет надо мной полную власть, и ему это понравилось. А кому не понравится? Он был очень молод. Разбирался только в машинах. Возможно, считал, что женщины и машины – это по сути одно и то же. Если и так, то не мне его судить. Думаю, я предоставила ему не слишком много доказательств, свидетельствующих об обратном.

– Ох, Мэгги, ради бога, – говорил он. – Ну чего ты теперь хочешь добиться? Я в тебя влюбился, понятно? А почему еще люди женятся?

О–о, по многим причинам. Среди которых любовь стоит далеко не на первом месте. Я его не любила, не припомню такого, хотя мысль о том, что он в меня влюблен, произвела на меня сильное впечатление. Я вышла за него потому, что в те дни так было принято, а еще потому, что боялась его расстроить. Все будет хорошо, убеждала я себя. Моей маме он нравится. И отчиму нравится. Он всем нравится. И мне нравится. И я знала, как мама обрадуется всей этой свадебной суете. Нет, вру. Это я радовалась. Мне нравилось быть в центре внимания – нравилось, что люди мне завидуют и не скрывают удивления; нравилось участвовать в важном ритуале, в котором я исполняю роль героини и символической жертвы. Но я никогда особо не задумывалась о том, что будет после церемонии. Здесь был предел моего воображения. Как будто это конец сказки. И жили они счастливо – на литературном языке это означает «Конец», пора закрыть книгу и ложиться спать. Я сидела нарядная в машине рядом с Тони и, помнится, подумала: это совсем не то, что я имела в виду. Хотелось остановиться и сказать: это ошибка, давай вернемся, пожалуйста! Я мечтала о свадьбе, конечно, мечтала, но не предвидела последствий: я думала, все кончится совсем по–другому, как‑нибудь более красиво, более поэтично. Помню, я сидела в машине, смотрела на свои руки и с удивлением думала: неужели это мои руки, неужели это я. реальная я с этими вот странными белыми руками, сижу в «форде–кортина» на пути к Уитби. «Что ж, вот ты и сделала это», – помню, сказала я себе. За Йорком начался дождь, и небо почернело. Мы ехали по ровным, мокрым дорогам. «Дворники» на ветровом стекле монотонно качались, раздвигая струи дождя. Меня переполняла такая печаль, что перехватывало дыхание.

Тони положил руку мне на колено.

– Ты счастлива? – спросил он.

Я улыбнулась и кивнула, потому что не могла говорить. Так дальше и пошло. Чем больше я в себе сомневалась, тем более самоуверенным, в той же пропорции, становился Тони, он был прямо набит этой самоуверенностью, как плюшевый медведь – опилками. Однако целых шестнадцать лет мы ухитрились прожить довольно счастливо. По крайней мере, всем так казалось. Особенно мне.

Я лежала на кровати, не в силах пошевелиться, парализованная тем, что мне внезапно открылся доступ к памяти, и строила отчаянные планы. Меня мутило. Как только войдет доктор Верду, мне придется попросить его связаться с Тони. Между тем необходимо придумать убедительное объяснение для Тони: почему я ловила попутку на дороге, ведущей на юг. Я прокручивала в голове фразы, торопливые, беспомощные фразы, которые оставались незавершенными. Зато мне отлично удавались язвительные вопросы, тонкие укоры, тяжелые паузы – бесконечная расплата, которая мне грозит.

Наконец явился доктор Верду, принес кипу английских газет.

– Я подумал, вы захотите что‑нибудь почитать за завтраком, – сказал он.

Медсестры помогли мне принять сидячее положение, подоткнув меня со всех сторон подушками. Я была похожа на тряпичную куклу.

– Они немного устарели, – добавил он, извиняясь. – Вот… – он протянул мне «Дэйли мэйл», – самая свежая. Вчерашняя.

Меня поразила дата. Три недели просто выпали. Доктор Верду положил на кровать остальные газеты. Там оказалось две «Дэйли телеграф», «Гардиан» и «Сан». Я начала с «Мэйл». Странное ощущение – пропустить целых три недели, не знать, с чего начиналась половина описываемых событий, но страннее всего было обнаружить, что в мире‑то почти ничего не изменилось. Я только что прочла о французской оппозиции козням какого‑то исполнительного комитета или еще чего‑то и переворачивала страницу, как вдруг на глаза мне попалась маленькая, расплывчатая серая фотография рядом с заголовком статьи. Я мельком взглянула на нее. Даже немного посочувствовала оригиналу этого снимка, кем бы он ни был: могли бы выбрать фото поприличней, подумала я. И вдруг у меня комок застрял в горле. Мне был знаком этот панический взгляд, это бледное, застывшее лицо трупа, прислоненного к плиссированной занавеске. Я прочитала заголовок: «Загадочное исчезновение англичанки остается тайной». Я пыталась сосредоточиться, заставляла себя медленно прочитывать каждое слово, но глаза мои метались по странице, как истеричные крабы, перескакивали через слова, упускали смысл.

«Французская полиция все еще обследует район Лиможа в поисках тела миссис Маргарет Дэвисон, 36–летней секретарши из Сток–он–Трент, которая исчезла три недели назад, находясь на отдыхе в Париже. Ее муж, Энтони Дэвисон, 39 лет, начальник отдела реализации и сбыта, вчера вечером сделал заявление по французскому телевидению, прося откликнуться тех, кто мог видеть его жену. Одежда миссис Дэвисон была найдена местным фермером в районе поисков».

Я лихорадочно просмотрела остальные газеты. Ни в «Телеграф», ни в кратких, на четыре колонки, сводках «Гардиан» ничего не было. На центральных страницах «Сан» я нашла фотографию Тони, он ссутулился, поднял руки к лицу, заслоняясь от камеры. Я поняла, что это Тони. Поняла сразу, еще до того, как прочла заголовок: «Энтони Дэвисон, чья пропавшая жена считается жертвой убийства на сексуальной почве».

Я долго таращилась на страницу, голова кружилась. Я не знала, что и думать. По иронии судьбы, благодаря какому‑то чуду, то, чего я желала больше всего, вдруг стало возможным. Я перестала существовать. Я была никем. Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетняя домохозяйка и секретарша из Хэнли, мертва. Так говорилось в газетах. Полиция ищет ее тело. В конце концов, подумала я – во мне пробудилась способность рассуждать, даже испытывать сострадание, – в конце концов, если ты пропала и считаешься мертвой в течение трех недель, значит, для Тони самое худшее уже позади. Дольше он не станет по тебе убиваться. Так зачем же снова его беспокоить? Оставайся мертвой.

Это была до того соблазнительная, до того простая мысль, что я почти позволила себе поддаться соблазну. Почти. Вместо этого я закрыла газету, аккуратно сложила ее – созерцать сутулые плечи и прикрытое руками лицо Тони было слишком мучительно – и приняла разумное решение – рассказать правду. И к тому времени, когда вернулся доктор Верду. я как раз набралась храбрости это сделать.

– По–моему, я должна вам кое‑что сказать… – начала я. но мне до сих пор было трудно справиться со сложной комбинацией слов.

– За дверью ждут полицейские, – сказал он. – Хотят с вами побеседовать.

Вообще‑то говоря, эти полицейские появились очень кстати, ибо у меня был шанс додумать фразу, которую я собиралась произнести, и не нужно будет повторять эти скучные объяснения дважды. Хотя если подумать, то мне и один раз не придется давать объяснений, потому что они меня тут же узнают. Уже три недели моя фотография из паспорта украшает стены каждого полицейского участка во Франции.

– Вы достаточно окрепли, чтобы с ними разговаривать? – спросил доктор.

– Да, – ответила я.

Полицейских было двое: один довольно высокий, лысоватый, в кожаной куртке, другой маленький, темноволосый. Маленький все время озирался, будто от скуки, и втягивал щеки. Он был похож на миниатюрную копию Алена Делона. Я сидела с газетой «Дэйли мэйл», открытой как раз на сообщении с моим фото, готовая, если понадобится, предъявить его в качестве доказательства.

Высокий и лысоватый представился. Я забыла, как его звали. И с самого начала стало ясно, что он меня не узнал. Его первые слова:

– Мари–Кристин Масбу?

– Прежде чем вы продолжите, я должна кое‑что объяснить. Я вовсе не та, за кого вы меня принимаете, – сказала я.

Нет, не сказала. Зачем я теперь‑то вру? Увидев двух полицейских, я тут же отчетливо поняла, что не собираюсь им ничего говорить.

– Мари–Кристин Масбу? – спросил высокий в кожаной куртке, и я не сделала ни малейшей попытки возразить ему. Почему бы на несколько дней не одолжить у Крис ее имя, покуда я не наберусь мужества? Ей оно уже не понадобится. Я решила не говорить им ни правды, ни лжи. Пусть они мне сами все скажут, думала я. Пусть сами решают. А у меня на коленях пусть лежит открытая газета – по крайней мере, хоть в чем‑то я поступлю честно. Если они того пожелают, то смогут запросто увидеть снимок; смогут прочесть статью. Захотят – поймут. Я же буду соглашаться со всем, что они скажут. Это проще всего.

Высокий, лысеющий полицейский присел на кровать. Он понял так, что я двигалась к югу от Кале, верно? По–английски он говорил очень недурно. Могу ли я сказать ему, куда я направлялась, или у меня до сих пор проблемы с памятью?

– Нет, – сказала я. – Я очень хорошо все помню. Я ехала в Фижак.

По крайней мере, буду отвечать как можно правдивее, подумала я.

– В отпуск? – спросил он. Это даже не было вопросом. Он просто хотел, чтобы я подтвердила то, что он и так считал непреложным фактом, поэтому я ничего не ответила. Меня охватило приятное безразличие, словно все это происходило с кем‑то другим.

– А как насчет вашей семьи? – спросил он. Я встревожилась.

– Какой семьи?

Полицейский взглянул на меня с удивлением. Мы тупо смотрели друг на друга, как будто он употребил совершенно неподходящее слово. На секунду я вообразила, что под «семьей» он подразумевал Тони, а потом поняла, что речь шла, разумеется, о семье Крис.

– Вашей семьи, – повторил он с легкой запинкой, словно заподозрил, что и в самом деле употребил неверное слово. – Есть у вас кто‑то, кого мы должны известить?

Я покачала головой.

– Нет, – сказала я. – Никого.

Он протянул руку к маленькому, приятной наружности полицейскому, который вручил ему пакет.

– Мы попытались сделать запрос у британских властей, но они не сумели найти ближайших родственников. Есть у вас родные в Англии?

Я издала неопределенный звук и улыбнулась.

Он вытащил из пакета два паспорта.

– Подтвердите, если сможете, ваши ли это документы.

Он передал мне один из паспортов, открытый на первой странице. На странице справа была приклеена нечеткая фотография Крис. Я поняла, что это Крис, хотя с тем же успехом это мог оказаться кто угодно – кто‑то очень молодой и серьезный, с некрашеными каштановыми волосами до плеч и пухлым лицом.

– Старая фотография, – заметила я.

– И не слишком хорошая, – сказал лысеющий.

– А мне кажется, неплохая, – возразила я.

Он смешался, а может, смутился.

– Нет, я хотел сказать, что она… – Он поморщился в поисках подходящего слова, и я ему помогла.

– Не слишком похожая? – подсказала я. – Да, давно это было. – Я взглянула на расплывшуюся дату штампа. Указала на то, что, когда делали снимок, я была намного моложе. И, правда, намного. На девять лет. Мне было двадцать семь, а Крис, стало быть, двадцать три. – С годами лица меняются.

Второй, невысокий, покачал головой:

– Les yeux, – пробормотал он. – Les yeux, ils ne changent jamais [43]43
  Глаза… Глаза никогда не меняются (фр.).


[Закрыть].

– Трудность, конечно, с ростом, – лысеющий указал на графу, где рядом со словами «Рост/Taille было написано: «5 ф. 4 д.». – Пять футов четыре дюйма, – сказал он.

– Cent soixante‑cinq centinmtres [44]44
  Сто шестьдесят пять сантиметров (фр.).


[Закрыть], – сказал другой.

Они озадаченно на меня уставились, пытаясь на глаз определить мой рост.

Я пожала плечами и улыбнулась им. Мне было все равно. Пусть что хотят, то и думают.

– Здесь ошибка? – предположил лысеющий. – Сколько в вас? Cent soixante‑quinze? [45]45
  Сто семьдесят пять? (фр.)


[Закрыть]

– Пять футов семь дюймов, – сказала я. Они переглянулись.

– В паспортном столе ошиблись?

– А вы так и не исправили?

– Не подумала, что это может быть важно.

– И у вас никогда не возникало проблем с властями?

– Нет, – сказала я. – Никогда.

Они с недоверием качали головами, удивляясь недосмотру чиновников из паспортного стола.

– Вас никто не останавливал?

– Нет.

Лысеющий сказал:

– Вы должны будете это исправить, мадмуазель. Как только вернетесь в Англию.

– Хорошо, – послушно сказала я. – Ладно, исправлю. Первым же делом.

Лысеющий – по–моему, его звали Пейроль, что‑то вроде этого – забрал у меня паспорт и дал мне другой: тонкий, гостевой. Я открыла его. И чуть не рассмеялась. С разворота на меня смотрела совсем недавняя фотография Крис. Я ее мгновенно узнала. Светлые крашеные волосы колечками, лицо более худое и резкое, чем на раннем снимке. Она улыбалась. Слева на странице я прочла: Кэтрин Анжела Хьюис. Возраст – 30 лет. Особые приметы – не имеет.

– Это та самая девушка, которую вы подвозили? – спросил Пейроль.

– Да, – сказала я. – Это она. – Это была первая серьезная ложь. Потом маленький, симпатичный, произнес нечто настолько непонятное, что мне ничего не оставалось, кроме как продолжать врать.

– Теперь о деньгах, – сказал он. – Расскажите нам о деньгах.

– О деньгах?

Глаза его стали острыми, как булавки. Его апатию как ветром сдуло. Все его внимание было сосредоточено на моей особе.

– О деньгах в машине.

– Каких деньгах? – тупо повторила я еще раз.

– Мы нашли огромную сумму английских денег, спрятанных в вашей машине.

– Это была не моя машина. Я ее взяла напрокат.

– Спрятанную во взятой вами напрокат машине.

– Я ничего не знаю ни о каких деньгах.

Они смотрели на меня, явно не веря. Они ждали от меня какого‑нибудь продолжения, но я понятия не имела, что говорить, и потому просто повторила:

– Я ничего об этом не знаю. Темноволосый коротышка фыркнул и что‑то быстро пробормотал по–французски. Пейроль перевел:

– Вы хотите сказать, что это не ваши деньги?

– Конечно, не мои.

– Так вы предполагаете, что эта девушка, которую вы посадили в свою машину, эта Кэтрин Хьюис, что это она спрятала двадцать тысяч фунтов стерлингов в багажнике взятой вами напрокат машины? Двадцать тысяч в аккуратной банковской упаковке?

В таком изложении это действительно звучало неестественно. Я понимала, почему они мне не верят.

– Вероятно, так оно и было. Я была удивлена не меньше них. Мне показалось, что это не в стиле Крис, для нее скорее бы подошли международный аккредитив и банковские чеки. С другой стороны – а что я вообще знала о ее привычках? Возможно, она частенько разъезжала по стране с двадцатью тысячами в банкнотах, и в этом случае ей нужно было где‑то их прятать.

– Где вы ее посадили?

– В Париже, за чертой города.

– В какое время?

– Сколько у нее было багажа?

– Она проявляла нервозность?

Вопросы сыпались один за другим. Было раннее утро, сказала я. Около шести. У нее был при себе один чемодан, солгала я. Они кивнули друг другу и перебросились парой фраз по–французски, из которых я поняла, что паспорт был найден в la valise rouge [46]46
  Красный чемодан (фр.).


[Закрыть].

– Верно, – сказала я. – Он был красный.

– Значит, два чемодана ваши, а красный – ее?

Я неопределенно кивнула. Что тут такого, может, я просто захотела размять мышцы шеи.

– Куда она направлялась?

– В Тулузу, – сказала я. – К сестре.

Они хотели досконально знать, где мы в тот день останавливались. Я сказала, что не могу вспомнить. Завтракали где‑то между Орлеаном и Божанси, сказала я. Городишко с площадью и «Кафе де Спор». В порыве вдохновения я рассказала, что мы заходили в супермаркет в Божанси и купили для обеда продуктов. Но, похоже, это не сработало. Вид у них был удивленный. Они сказали, что в машине не было обнаружено никаких остатков еды.

– Нет, – сказала я. – Мы обедали не в машине. И к тому же почти все съели за ужином. А остальное я выбросила. – Я была немного обижена, что они во мне сомневаются. Я до того живо все это себе представила, словно так и было на самом деле.

Я видела, как моя рука выбрасывает половину длинного «французского» батона и недоеденный кусок сыра в мусорный бак у дороги.

– Когда вы останавливались в кафе, вы оставляли машину без присмотра?

– Вы куда‑нибудь отлучались? В туалет, например? – спросил темный коротышка.

– Да, – честно ответила я. – Отлучалась.

– А она была с вами?

– Нет. Она подошла к стойке бара и оплатила счет.

– Могла она это сделать, а потом выйти к машине, пока вы были в туалете?

– Ну, могла.

– А как насчет машины? Она была заперта?

– Наверное. Да.

– Вы когда‑нибудь давали ей ключи? Чтобы что‑то вынуть из машины?

– Нет.

– А багажник? Вы могли оставить багажник незапертым?

– Понятия не имею, – сказала я, в восторге от того, насколько легко было отвечать на их вопросы, причем фактически говоря правду, в буквальном смысле этого слова. – Наверное, могла. Не помню.

Я лежала, откинувшись на подушках, и наблюдала, как они горячо обсуждают это по–французски. Они полицейские, думала я, вот пусть и решают. Только бы поскорее, а то у меня снова начали болеть ноги. Я ерзала от боли, перемещая вес тела с одной ягодицы на другую, и случайно столкнула на пол газету. Пейроль наклонился и поднял ее. Он держал мою фотографию перед глазами: все, что ему нужно было сделать, это опустить взгляд и мысленно провести параллели. Но он этого не сделал. Мельком, без интереса, взглянул на нее и передал мне.

– Вы замужем? – внезапно спросил он, наблюдая, как я складываю газету.

– Нет, – сказала я. Вторая серьезная ложь.

– Если вы недавно вышли замуж, вы должны были известить об этом власти, – сказал он.

– В этом случае я непременно так бы и поступила, – сказала я. – Но я не замужем.

И, только отодвигая стакан воды, чтобы освободить на тумбочке у кровати место для газеты, я поняла, что этот вопрос был вызван видом моего обручального кольца. Я ношу его уже шестнадцать лет и так привыкла к нему, что перестала замечать.

– А–а, так вы об этом? – сказала я. – Оно у меня очень давно. – И сняла его, как будто оно ничего для меня не значит и я надеваю его изредка, только чтобы пофорсить, причем на любой палец, лишь бы налезло. Чтобы это подчеркнуть, я с трудом протиснула в него фалангу среднего пальца другой руки.

После еще нескольких вопросов вошел доктор Верду и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение – неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо им сказать, кто я такая, но я все ждала – или, может, это всего лишь оправдания, – ждала, что они вот–вот увидят, что в обоих паспортах фотография одного и того же человека. Я думала, они поймут, что я не могу быть Крис Масбу. И просто ждала, когда они мне об этом скажут. Я бы сама призналась, честное слово призналась бы, но коль скоро мне предоставлялся выбор – ведь мне, кажется, впервые в жизни предоставлялся выбор, – то я бы предпочла не быть Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетней домохозяйкой из Хэнли. Как беспристрастные зрители, вы должны признать, что факты как раз свидетельствовали не в мою пользу (Мне и самой казалось, что поверить в это трудно, но в тот момент я себе верила.) И, несмотря на это, все остальные были убеждены, что я – Крис Масбу из Шепедс Буш, тридцати двух лет от роду.

В бледном круге света от настольной лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по–честному Крис Масбу не можешь, то какая альтернатива? – и ничего не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег – единственный выход. Так или иначе, я всегда убегаю.

Однако бежать – я имею в виду бежать физически, – когда ноги у тебя в гипсе, весьма затруднительно. Даже человек опытный, вроде меня, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такого обстоятельства, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я почти полюбила эту белую комнату, где однажды парила в преддверии ада, комнату, по которой медсестра ходила так тихо и плавно, словно тоже парила в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не думать, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.

Раз или два я думала о Крис, обычно это случалось после прихода полицейских. Они навещали меня несколько раз. Хотели побольше узнать о Кэтрин Хьюис. Их английские коллеги никак не могут понять, кто она и откуда. Меня это, разумеется, вовсе не удивляло, но я молчала. Я старалась не вспоминать о втором паспорте, обнаруженном в красном чемодане, и о деньгах, спрятанных в багажнике. Они были как крошки от печенья на влажной простыне, эти мысли. Так что я их стряхивала и спала, спала.

Днем заходил доктор Верду, садился на кровать и разговаривал со мной вежливо и формально – обо всем и ни о чем. Я подозревала, что он хочет попрактиковаться в английском. Иногда он задавал мне вопросы о моей работе, а я без конца улыбалась и отвечала, что работала в офисе. Большая компания, говорила я. Что ж, большая – понятие относительное. Оно означает всего–навсего «больше, чем маленькая», что тоже относительно, и если подходить с таким мерилом, то я и вправду работала на большую компанию. Всякие там финансы, говорила я. Это уже чистая правда. Однажды он спросил, играю ли я в шахматы. Нет, сказала я, боюсь, что нет. Потом до меня дошло, что Крис‑то наверняка умела играть в шахматы. Возможно, даже очень хорошо играла.

Как‑то мы с доктором заговорили о Франции.

– Вы поехали в отпуск одна? – спросил он.

– Да, – ответила я.

– Во Францию?

– Во Францию.

Куда же я направлялась, хотел он знать, когда произошла авария? Не задумываясь, я поведала ему то, что говорила мне Крис: мол, ехала в Фижак, к родственникам. И в тот момент, когда я это произнесла, в тот момент, когда эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что совершила грубую ошибку.

– Так у вас родственники в Фижаке? – спросил он, взгляд у него стал внимательный и удивленный.

Я начала юлить.

– Ну, как бы это выразиться, не то чтобы близкие родственники, – сказала я. – Вообще‑то я совсем их не знаю. Они и не подозревают, что я к ним еду. И не ждут меня.

Выкручиваясь, таким образом, я вдруг сообразила, что все это должно быть правдой. Если бы Крис ждали родные, они бы непременно забеспокоились, когда она не появилась и не позвонила. И сразу обратились бы в полицию. Это избавило меня от проблемы, над которой я до сих пор даже не задумывалась. И, слава богу – ко всему прочему мне не хватало только неожиданного посещения родственников Крис.

– Нет, я собиралась просто заскочить, если подвернется возможность.

Выражение «подвернется», употребленное в таком контексте, не входило в лексический запас доктора Верду. В результате мы углубились в обсуждение бесчисленных фразеологических оборотов со словом «подвернется»: подвернуться под руку; все, что подвернется; первый подвернувшийся; подвернуться кстати. Он посетовал на то, что в употреблении английских предлогов нет никакой логики, их невозможно запомнить. Я возразила, что как раз английские предлоги очень логичны, а французские используются совершенно произвольно. Чем глубже мы погрузимся в грамматику, рассчитывала я, тем скорее он забудет об этой моей семье из Фижака.

Однажды утром пришли две медсестры и по длинным коридорам отвезли меня в кресле в кабинет, где доктор Верду снимал мне швы. У меня было пятьдесят четыре шва только на голове и лице. Напоследок меня еще заставили пройти на костылях до лифта. Боль адская. Пока я доковыляла до двери лифта, я вся дрожала, меня тошнило, а они, похоже, остались очень довольны. Все заживает, сказали они. И с тех пор заставляли меня ходить каждый день. Ноги, живот, ягодицы – после этих мучений все ныло от усталости, иногда острая боль пронизывала ребра; но я рассуждала так, что если они правы, утверждая, что я быстро иду на поправку, то мне необходимо как можно скорее встать на ноги. Безмятежная жизнь кончалась, полиции не потребуется много времени, чтобы меня раскусить. Пора сматываться, и чем скорее, тем лучше.

Когда я уже приспособилась ходить на костылях и лицо мое покрылось твердыми сухими корками, в палату как‑то утром вошла сестра Мари Тереза с двумя чемоданами и сумкой. Из ее упрощенного до предела французского я уяснила, что полиция оставила их, чтобы я проверила содержимое. Я сидела на кровати и перебирала вещи из сумочки Крис, старательно делая вид, что вижу их не впервые. По сравнению со всеми моими сумочками, в этой царил удивительный порядок. Здесь был кошелек, полный денег – денег и вправду было довольно много, восемь тысяч франков (я пересчитала), – и еще одна сумочка поменьше, где лежали зеркальце, карандаш для ресниц, тушь и помада. Была чековая книжка, гарантийный дорожный чек, кредитная карточка, водительские права, все бумаги, связанные с прокатом машины, международная водительская лицензия, почтовая открытка, ручка, щетка для волос, солнечные очки и какие‑то ключи. Все. Никакого мусора, никакого песка на дне, никакой мелочи вперемешку с грязными леденцами и скомканными квитанциями. Сумка была совершенно безликой. Я прочла открытку. Ни штампа, ни адреса. Там было написано: «Воспользовалась твоим советом. В Кале. Позвоню дяде Ксавье, когда доберусь до Фижака. Крис».

Обоим чемоданам здорово досталось во время аварии. Они были продавлены и перевязаны бечевкой. В них оказалась только одежда, обувь, краска для волос и тому подобные личные вещи.

– Bon, – сказала я сестре Мари–Терезе. – C'est tout [47]47
  Хорошо. Все на месте (фр.).


[Закрыть]. – От этого вранья стало немного не по себе: словно я сделала что‑то неприличное.

Она улыбнулась и унесла чемоданы. Я сидела у окна, держа на коленях сумку Крис. Она доставила мне нежданную радость, эта сумка, как будто посмертный подарок. Мне придется вернуть Крис ее имя, но подарок я имею право оставить у себя. Кредитные карточки, водительские права, все, что связано с именем Крис Масбу, я выброшу перед уходом. Порву и спущу в туалет. А косметику, очки и деньги оставлю себе. Восьми тысяч франков мне хватит на сто лет, ну, на два–три месяца точно. Лучше всего, решила я, сесть в поезд и махнуть к морю. Дальше этого мои замыслы не шли. Наверное, меня посещали некие туманные идеи о возвращении в Англию по паспорту Крис, хотя полиция до сих пор его не вернула, но я не слишком забивала себе голову такими мелочами. Единственное, чего мне хотелось, это пожить в каком‑нибудь дешевом отеле, побыть наедине с собой, погулять по берегу, не спеша покататься на лодке и не думать ни о чем кроме цвета воды в той нереальной точке пространства, где море встречается с небом и одно превращается в другое. В детстве я всегда хотела стать моряком, чтобы под парусом плыть по морю к линии горизонта и миновать ее, будто пройти сквозь зеркало и оказаться на другой стороне, в другом мире.