Текст книги "Лгунья"

Автор книги: Валери Виндзор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Когда‑то, давным–давно – это уже другая сказка, и я снова начинаю ее своими любимыми словами, – когда‑то, давным–давно, жили–были три сестры. И что дальше? А не знаю. Одна из них умерла, вот и все, что мне известно. Вторая лежала на кровати с пульсирующей болью в голове и раздумывала, что делать, потому что в результате ее пассивности, вызванной страхом, человек по имени Мэл мог в любую минуту сорвать с нее маску. А где третья сестра? Нельзя же рассказывать сказку без нее. Так не годится. Разве может сказка хорошо кончиться без третьей сестры?

Несмотря на головную боль, я честно пыталась найти решение. Нет, правда пыталась. И пришла к выводу, что самый простой и логичный выход – это перестать быть Крис Масбу, сразу и бесповоротно. В конце концов, меня же никто не заставляет быть ею, у меня нет никаких обязательств. Мне так было удобно эти два дня, но теперь становилось ясно, что все это шито белыми нитками: быть Крис уже не безопасно. Я не обязана быть Крис. И не обязана быть Маргарет Дэвисон. По крайней мене, мне так казалось. Я могла быть кем захочу. Хоть человеком без имени, если угодно. Имя выделяет человека. А я принципиально не хочу выделяться.

Посему я встала и выбрала из двух чемоданов тот, что покрепче. Все, что мне нужно, – это смена одежды и умывальные принадлежности. Путешествуем налегке, сказала я себе. Все лишнее – за борт. Вот и весь секрет. В этом суть моего единственного счастливого дня: двадцать четыре часа без всякого багажа. Только так и можно жить – всякий раз начиная с чистого листа, без имени, без прошлого, без связующих нитей с кем бы то ни было. Это будет довольно просто, думала я, – раздобыть временную, нелегальную работу где‑нибудь в прибрежном отеле. Я могу заправлять кровати. Могу подметать полы. Жить в дешевой комнатке с облезлыми ставнями, смотреть на море, и ни одна живая душа (включая меня саму) не будет знать, кто я такая.

Я закрыла чемодан и крепко затянула веревку. Подумала, может, написать записку, но ручка, которую я нашла в сумке Крис, не писала. Я как раз трясла ее, когда в дверь постучали.

– Мари–Кристин? – Это был дядя Ксавье.

– Входите, – машинально проговорила я.

Он стоял в дверях, в рваном синем комбинезоне и полосатой рубашке.

– Тебе звонят.

Я сначала не поняла. Страшно растерялась. Идиотка, подумала, что это Тони. А кто еще? Мне никогда не приходило в голову, что Крис могут позвонить по телефону. Почему‑то я посчитала, что она живет в эдаком удобном вакууме. И что внутри этих стен – очередное заблуждение – я волшебным образом оказалась недосягаема для реального мира.

– Какой‑то Мэл, – сказал дядя Ксавье.

– Мэл? – переспросила я. У меня пересохло во рту.

– Говорит, что он твой друг.

– Да, – сказала я. – Да. Скажите ему… – голова у меня работала быстро, – скажите, что я больна. Скажите, что не могу ни с кем говорить.

Дядя Ксавье смотрел на меня очень пристально.

– Это от него ты убегаешь? – спросил он. – Это тот самый человек, о котором ты говорила?

– Да, – вцепилась я в это объяснение, так кстати подвернувшееся. – И я совершенно не хочу с ним разговаривать. Ну, пожалуйста!

Дядя Ксавье нахмурился.

– Я с ним разберусь, – сказал он.

Я ходила из угла в угол, грызя ногти. Спустя десять минут он вернулся.

– Он тебе не подходит, – провозгласил он. – У него водянистый голос. Кто он такой? Мне не понравилось, как он разговаривал. И что ты делаешь с чемоданом?

– Ничего, – поспешно ответила я.

– Ты должна лежать. Как голова, болит?

– Нет, – сказала я. – Мне уже лучше.

– Хорошо, – сказал он, – потому что я хочу пригласить тебя куда‑нибудь поужинать. Но если у тебя нет настроения…

Я сразу сказала «да», не дав ему закончить. Да, сказала я, у меня очень даже есть настроение. Голова совсем прошла, сказала я. Она и вправду прошла. Прошла, как только дядя Ксавье избавил меня от проблемы с Мэлом. Да, сказала я, ужин – прекрасная идея. В конце концов, говорила я себе, не столь важно, сейчас я уйду или утром, правда? Подумаешь, еще одна ночь. А может, и убегать не стоит, раз дядя Ксавье убедил Мэла, что я недостаточно здорова, чтобы с ним увидеться. В любом случае нет необходимости принимать решение немедленно. Сейчас главное – решить, что надеть вечером. На это я потратила дикое количество времени. Примерила изумрудно–зеленое платье Крис.

На нем оказались разрезы по бокам. Не слишком ли оно молодежное для тридцатишестилетней женщины, которая всегда была толстушкой? Вдруг я буду смешно в нем смотреться… В конце концов, я себе сказала: ну и пусть смешно, какого черта. Вполне подходящий наряд для стройной девушки тридцати двух лет. На этом платье я и остановила свой выбор. Косметикой пользоваться я до сих пор не решалась, зато вымыла голову, сделала прическу и щедро побрызгалась духами Крис.

– Да ты просто красавица, – сказал дядя Ксавье, когда я спустилась в холл.

Я расхохоталась.

Он оскорбился:

– Почему ты смеешься? Не любишь комплиментов? Ты что же, из тех женщин, которые не умеют принимать комплименты?

– Предпочитаю правду, – ответила я.

Он дулся всю дорогу, пока мы шли к машине. Но его обиженное молчание совсем не напоминало молчание Тони, которое всегда приводило меня в ужас, – дядя Ксавье обижался не страшно. В этом молчании не было обиды ребенка, который полностью от тебя зависит, это был шутливый, мимолетный гнев, который легко вспыхивал и так же легко проходил – как только ему хотелось сказать мне что‑нибудь еще. Я поняла, что в его глазах, по причинам, не имеющим ничего общего с истиной, зато имеющим много общего с тем фактом, что когда‑то он любил маму Крис, я действительно была красавицей, и спорить с этим было бессмысленно.

– Куда мы едем? – спросила я.

В «Отель де Фалэз» в Сен–Жульене, сказал дядя Ксавье, там отлично кормят. Никаких тебе парижских выкрутасов, добавил он. Настоящая еда.

Мы сели за столик у окна с видом на рыночную площадь. В одном конце полутемного, старомодного обеденного зала стоял тяжелый дубовый стол, уставленный бутылками с вином. По стенам были развешаны охотничьи трофеи. С моего места открывался вид из окна на столики, выставленные на тротуар, на площадь, утопающую в тени деревьев, и за ней огни автобусной станции.

– Итак, – сказал дядя Ксавье, надевая очки со стеклами в форме полумесяцев, чтобы прочитать меню, – скажи мне, кто ты есть на самом деле.

В тревоге я подняла на него глаза. Думала, он смотрит на меня осуждающе поверх очков, но он водил пальцем по списку основных блюд. Это явно было для него главнее, чем его специфический вопрос.

Я пожала плечами:

– Не знаю.

– Эта твоя работа, которая так важна для тебя… В чем она заключается? – спросил он и сам же ответил: – А ни в чем. Перекачивание гипотетических денег из одной страны в другую и обратно. Играть с деньгами чужих людей. Она тебя устраивает, эта работа? Она приносит тебе богатство? Или счастье?

Пока я раздумывал а над ответом, дядя Ксавье снова спас меня из трудного положения, ответив за меня.

– Нет, – сказал он. – Нет, не думаю. Этот образ жизни не для тебя. Ты же совсем не такая.

Меня поразила его проницательность.

– Нет, такая, – сказала я.

– Нет, не такая, – возразил он. – Не такая.

Он не дал мне возможности поспорить, спросив, что мы будем есть.

– Ты мидии любишь? Серж! – позвал он хозяина ресторана. – Серж, это моя племянница Мари–Кристин. – Он с таким непосредственным восторгом представлял меня своему другу Сержу (а потом и жене Сержа, и матери жены, и официантке, и помощнику шеф–повара), что я начала понимать, почему мать Крис полюбила его. Женщины, должно быть, постоянно в него влюблялись. Искусственный свет придавал его седоватым волосам бронзовый отлив. Суровое барсучье лицо лучилось от нескрываемого удовольствия. В своей лучшей белой рубашке и вельветовых брюках он напоминал стареющего греческого героя, который ошибся веком, или какого‑нибудь «морского волка», который как раз веком не ошибся.

– Вообще‑то говоря, – сказал он, когда Серж (его жена, официантка, помощник шеф–повара и мать жены) принял у нас заказ и мы обменялись всеми необходимыми в таких случаях фразами, – поскольку уж мы заговорили о твоей работе, я буду чрезвычайно признателен, если ты, как профессионал, оценишь некоторые наши вложения. Закладные, доверительная собственность… и тому подобное.

Я промолчала.

– Я не могу обсуждать это с Матильдой. Она имеет дело с повседневными счетами, и здесь ей нет равных, но она слишком проницательна. Не хочу, чтобы она знала, насколько плохи наши дела.

– А дела плохи? – спросила я.

– Я же фермер, Мари–Кристин. Вот и все, что я знаю. Ферма. Скот. Я не эксперт по финансам, как ты.

Я слабо улыбнулась и поерзала на сиденье.

– Тебе неудобно? – заботливо спросил он.

– Нормально, – увильнула я.

Крайне неубедительно и, скорее всего, в неверных выражениях я объяснила ему, что работаю в очень специфической и абстрактной области товаров широкого потребления. Я совсем не тот, кто мог бы посоветовать что‑то дельное, сказала я. Он терпеливо улыбался. И явно считал, что я излишне скромничаю.

– Деньги есть деньги, – сказал он. И был прав, хотя я считала, что мой ограниченный бухгалтерский опыт вряд ли сильно ему пригодится. К счастью, подали еду, и дядя Ксавье забыл о вложениях.

– Люблю смотреть, как женщина ест, – сказал он, наблюдая, как я вгрызаюсь в половинку дыни. И налил мне вина. – Ты слишком тощая. Забудь о работе. И об этом слабаке, от которого ты бежишь. Ни то, ни другое не принесет тебе счастья. Ты должна остаться здесь. Это твой дом. Я покачала головой.

– Не мой, – мягко сказала я. – К сожалению, не мой. Я должна буду скоро уехать.

– Зачем? – спросил он. – Куда? К чему такая спешка? Надо хотя бы поправиться, окрепнуть. – И тут его поразила догадка. – У тебя была назначена какая‑то встреча? Куда ты ехала, когда случилась авария?

Я сделала вид, что у меня полный рот, чтобы дать себе время подумать. Я жевала этот воображаемый кусок дыни с такой энергией, словно это был жесткий хрящ.

– Не знаю, – честно сказала я. – Просто убегала.

– От этого мужика?

– Да.

– А почему не поехала сразу к нам? – спросил он.

Подумав немного, я сказала:

– Ну, я же не могла, правильно? Я не была уверена… Была не до конца уверена, что меня встретят с распростертыми объятиями.

Он страшно удивился.

– Ты в этом сомневалась? Как ты могла?

– Ну… – запинаясь, промямлила я, – после всех этих лет…

Повисла долгая тишина. Дядя Ксавье увлеченно читал этикетку на бутылке вина. Наконец он сказал:

– После смерти твоего отца… был большой скандал, – он поднял на меня глаза. – Понимаешь? Большой семейный скандал. Когда твой отец узнал… – голос его прервался. – Он великолепно водил машину, твой отец. На дороге не было других машин. Понимаешь, о чем я? Это не был несчастный случай. – Он налил мне еще бокал вина. – Твоей маме было очень горько, очень больно. Она вернулась в Англию. Это я был во всем виноват. Она ожидала от меня большего, чем я мог дать ей. У меня уже была жена. Хорошая жена. Но прошлое, Мари–Кристин, вся эта путаница, которую мы сделали из своего прошлого… не имеет к тебе никакого отношения. Ты тут ни при чем.

Я усердно пережевывала еще один воображаемый кусок дыни, потому что боялась заговорить: не доверяла своему голосу.

– Расскажите мне о ферме, – попросила я, когда, наконец, сочла безопасным «проглотить» его. Не правда ли, удачный ложный маневр, позволяющий нам держаться подальше от опасных топей и зыбучих песков? Кроме того, меня эта тема и в самом деле интересовала. Как и дядю Ксавье. Он долго и увлеченно говорил, а я слушала. Мне нравились истории, которые он рассказывал о соседских фермах и ссорах из‑за земли. Я не несла за это никакой ответственности. От меня не требовалось ни развлекать его, ни ублажать его «эго». Мне не было нужды ни оправдывать его доверие, ни утешать, ни сносить его упреки, – ничего из всей этой тысячи и одной едва заметных мелочей, ответственность за которые я когда‑то брала на себя. Даже вспоминать противно. И почему я всегда чувствовала себя обязанной оказывать эти услуги? Как так случилось, что мы с Тони пришли к негласному и обоюдному решению, что между нами будут именно такие отношения? Так сложилось изначально – и на веки вечные, и ни он, ни я не могли – или не хотели – разрушить эту конструкцию. А дядя Ксавье ничего от меня не требовал, ничего кроме одного: чтобы я ела, наслаждалась вином и была счастлива. Трудное задание, правда?

Мы болтали о козах и гусях, о диких кабанах и спорах по поводу границы владений, пока поглощали основное блюдо и последовавший за ним сыр. На улице стемнело, и для освещения стоявших снаружи столов зажгли мерцающие масляные лампы.

– Красиво, – сказала я.

На освещенной фонарями площади остановилась машина, из нее вышел человек. Где‑то я его уже видела. Он направился к отелю и сел за стол по другую сторону окна, возле которого мы сидели. Теперь я его разглядела. На нем была белая рубашка и свободные хлопковые брюки. Я на девяносто пять процентов была уверена, что это тот же мужчина.

– Не нравится сыр? – спросил дядя Ксавье, каким‑то шестым чувством уловив мое беспокойство.

– Очень вкусный, – сказала я.

– Хорошо. Потому что это… – он указал на ломтик, который я ела, – это сыр из Ружеарке. От наших коз.

Обсуждая с дядей Ксавье сыр, я краем глаза следила за мужчиной. Он был совсем близко, как будто сидел рядом со мной. Впрочем, так и было: нас разделяло только стекло. Значит, это и есть Мэл. Я смотрела, как он заказывает вино. Он был совсем не из тех людей, с какими, по моим понятиям, стала бы водить знакомство Крис. Слишком женственный. Длинные волосы, которые он то и дело откидывал назад. Довольно привлекательное лицо, судя по профилю, с тонкими чертами.

Мы перешли к десерту. Дядя Ксавье почему‑то выбрал его сам, полагая, что я сладкоежка. Я пыталась отнекиваться, но он настоял на том, чтобы взять мне обильно политое шоколадом bavarois [82]82
  Желе (фр.).


[Закрыть], ничего подобного я никогда не употребляла, опасаясь за свою талию.

– Пробуй, – скомандовал он, – не глупи, – и отмахнулся от моих возражений. – Не спорь. Тебе понравится.

Он оказался прав. Мне понравилось. Я отламывала темные, тающие во рту кусочки и раздумывала, что же делать с человеком по ту сторону окна.

Один раз он скользнул взглядом по обеденному залу. Я отвела глаза. Когда же снова посмотрела, он глядел прямо на меня в легком недоумении. На этот раз глаза отвел он. И встал. Я боялась, что он пойдет обратно к машине, но он направился к главному входу гостиницы. То ли искал, с кем расплатиться, то ли в туалет. Или – третий вариант – он здесь жил.

Я извинилась.

– Отойду на минутку. В туалет, – пробормотала я.

Бросила салфетку на стол и поспешила к стеклянным дверям, ведущим в холл гостиницы. Человек с длинными волосами и в белой рубашке снимал с доски ключ. – Мэл? – спросила я.

Он обернулся. Анфас он был менее симпатичным, чем в профиль. Он смотрел на меня ясными холодными, пустыми глазами. Потом что‑то щелкнуло: он хрустнул пальцами.

– Я так и подумал, что видел вас раньше, – сказал он. – Это вы были в кафе, да? Сегодня днем. В Биллаке.

Я кивнула.

– Я и смотрю – что‑то лицо знакомое. – Но после того как прошло ощущение победы оттого, что он не ошибся, в глазах у него снова появилось подозрительное выражение.

– Где вы взяли это платье? – вдруг спросил он. И затем, еще более подозрительно: – Что вообще происходит? Откуда вам известно, как меня зовут?

Не к чему было ходить вокруг да около.

– Простите, все это довольно сложно, – сказала я, стараясь говорить потише, чтобы никто не услышал. – Произошла авария. На шоссе N20. Месяца два назад. Крис Масбу погибла.

Он был очень напряжен. Весть о смерти Крис он воспринял, почти не изменившись в лице, как будто это была ничего не значащая, второстепенная деталь.

– А вы кто такая? – спросил он.

– Трудно объяснить.

– Но имя‑то у вас должно быть, – настаивал он.

– Да, – сказала я, – но после несчастного случая… Я была вместе с ней в машине, и все приняли меня за Крис. И я… в общем, когда я пришла в сознание, я просто не стала их разубеждать.

Он был – и поделом ему! – совершенно сбит с толку.

– Это только на время, – торопливо сказала я. Бесполезно было пытаться растолковать это за

те несколько минут, что необходимы для похода в туалет. – Может, встретимся завтра? Я тогда все объясню.

Он смотрел на меня с беспокойством, словно опасаясь, что я ему подстрою какую‑то ловушку.

– Так кто вы все‑таки? – спросил он.

– Никто. Ей–богу, никто. Я просто ловила попутку, и Крис меня подвезла.

И тут он спросил:

– Что случилось с деньгами?

Хотелось притвориться, что я ничего не понимаю, и спросить, какие такие деньги, но все уже и без того было слишком запутанно.

– Их забрала полиция, – сказала я.

– Черт! – он стукнул себя ладонью по лбу. – Вот дьявол!

– Послушайте, меня ждут. Мы можем увидеться завтра?

– В десять, – холодно ответил он. – Здесь. Буду вас ждать.

Последняя фраза сопровождалась красноречивым – нервным и злобным – жестом.

Когда я вернулась к столу, дядя Ксавье заказал кофе и две рюмки коньяка.

– Ты такое пьешь? – спросил он. Я не пила. Вернее, Маргарет Дэвисон не пила коньяк. Но я была ему очень благодарна. Я держала бокал обеими ладонями, чтобы руки меньше дрожали. К тому времени, когда я могла выпить кофе, не расплескав его при этом, он уже остыл.

Мы возвращались домой в молчании. Мне было грустно. Я сидела рядом с дядей Ксавье и гадала, что же делать дальше. В десять я встречусь с Малом, и после этого у меня не останется ни единого шанса: после этого мне придется сесть в автобус до Фижака и отправиться на поезде к югу. Волновала меня записка. Я непременно должна буду оставить записку. Нельзя же просто исчезнуть без всякого объяснения. Я пробовала разные варианты: «Дорогой дядя Ксавье» – но я не имела права так называть его. «Дорогой месье Масбу, ваша племянница погибла, а я – самозванка. Благодарю вас за гостеприимство. Простите меня. Маргарет Дэвисон».

Видите, как трудно?

– О чем задумалась? – спросил дядя Ксавье, свернув от реки вверх, к холмам.

– Ни о чем, – сказала я.

Вообще‑то я думала: то, как я с ним поступила, непростительно. Проблема в том, что, если я все это изложу как есть, это будет еще более непростительно.

– Спасибо за прекрасный вечер, – сказала я, когда мы въехали в ворота.

В холле я не удержалась и поцеловала его в щеку.

– Спасибо, – повторила я.

Я долго сидела, глядя в конопатое зеркало трюмо и поворачивая створки, чтобы видеть, как мои размноженные отражения исчезают в бесконечности по обеим его сторонам. Оказывается, бывает трудно смотреть в глаза самой себе, вот ведь как.

Когда я на следующее утро спустилась вниз, дядя Ксавье уже два часа как ушел. Ну и хорошо. Я струсила, не стала писать записку. Убедила себя, что будет лучше послать открытку из города. Выпила кофе и отыскала хозяйственную сумку, куда запихала смену белья и кое–какие вещи. Сказала Селесте, что иду погулять.

– Вернешься к обеду? – спросила она, но я сделала вид, что не услышала.

До города было намного дальше, чем мне казалось. Стояла страшная жара. Было глупо думать, что я уже настолько поправилась, чтобы предпринимать такие долгие пешие прогулки. Когда я дотащилась до гостиницы, было почти одиннадцать. У меня все плыло перед глазами, голова кружилась. А ноги представляли из себя два студенистых комка боли.

Он ждал меня за одним из столов, выставленных на тротуар. Когда я, прихрамывая, перешла улицу, он вежливо поднялся.

– Боже правый, – сказал он. – Вы что, нездоровы? Ну и вид у вас.

Он, кажется, всерьез встревожился. Заказал мне бренди и графин воды на французском с ужасающим южно–лондонским акцентом. Предложил мне положить ноги на свободный стул. Он был совсем непохож на человека, которого я видела вчера. Он усердно старался очаровать меня. Изобразил участие по поводу несчастного случая на дороге и неподдельно огорчался из‑за смерти Крис.

– Погибла? – то и дело повторял он и в замешательстве качал головой. Извинился – на случай, если показался мне вчера равнодушным. – До меня просто не сразу дошло, – сказал он. – Это был шок. Бедняга Крис.

– Вы хорошо ее знали? – спросила я. Он был для меня загадкой. Загадкой была его немногословная записка, которую он послал, и то, как он прятался, желая убедиться, что Крис придет на встречу. Я не могла понять, в каких они были отношениях. А еще он знал о деньгах. Вдруг мне пришло в голову – как гром среди ясного неба, – что Крис, возможно, убегала от этого человека. Проблема только в том, что я не могла представить, чтобы Крис от кого бы то ни было убегала, тем более от такого пижона, как Мэл.

– Ну да, – сказал он. – Я знал Крис довольно хорошо. Слушайте, я не могу болтать с вами, когда даже имени вашего не знаю.

– Марина Джеймс, – солгала я. Прозвучало это, как всегда, неестественно.

– Славное имя – Марина. Необычное. А этот акцент? Бирмингемский? Что‑то вроде того?

Меня это слегка задело. Вот уж не думала, что у меня какой‑то акцент. А еще встревожило. Даже в темных очках и со шрамами меня можно было узнать. Не хотелось, чтобы он припер меня к стенке, услышав о Стоке.

– Да, – солгала я. – Бирмингем.

Я сказала ему, что ехала в Тулузу, когда встретила Крис и попросила меня подвезти. Объяснила вкратце, как случилась авария и как я превратилась в Крис Масбу. На тот момент меня устраивал такой поворот, объяснила я, мне было удобно поддакивать всему, что говорили власти. С некоторыми поправками и оговорками, которые, я надеялась, не позволят ему провести параллели с историей о «загадочно исчезнувшей секретарше из Сток–он–Трент», мелькавшей в английских газетах пару месяцев назад, я рассказала ему практически все.

Я ждала его реакции, ждала ужасного осуждения. Я закрыла глаза. Он помолчал, потом говорит: – Потрясающе. Чертовски здорово. Крис бы понравилось, – он засмеялся и хлопнул ладонью по столу. И откинулся на спинку стула. – Слушай, – сказал он. – Дай‑ка я тебе кое‑что объясню. Те деньги в машине – понимаешь, мы с Крис были партнерами. По бизнесу. Финансовые операции, улавливаешь? Покупка. Продажа. Понимаешь, о чем я?

– Я думала, она была брокером на товарной бирже.

– А–а, ну да. Да, в общем, верно. Дело в том, что если говорить прямо, то она на меня работала.

– Мне показалось, вы сказали, что были партнерами.

– Ну, как бы да, были. В каком‑то роде. Но дело в том, что работала она на меня. Это мой бизнес. И деньги, которые она прикарманила, – мои.

В тени зонтика я пила воду маленькими глотками, боль в ногах постепенно проходила. Было трудно сосредоточиться на том, что говорил Мэл. но суть я ухватила.

– Дело в том, – он совал это выражение к месту и не к месту, – дело в том, что мы с Крис слегка поцапались. Разница во взглядах. Ну, знаешь, бывает. И все пошло наперекосяк. Она вдруг берет и исчезает с двадцатью тысячами фунтов стерлингов – с моими двадцатью тысячами. А это, между прочим, называется воровством, кого ни спроси, так ведь?

Наверное, так, сказала я.

– Я собирался заявить в полицию, но потом подумал – нет, не спеши, может, все‑таки удастся как‑нибудь самим разобраться. И, произведя небольшое детективное расследование, я ее выследил. Вернее, выследил тебя. А это в каком‑то смысле одно и то же, – он засмеялся.

– Я здесь не останусь, – сказала я. – Я еду на юг. Сегодня. Сейчас же.

– Какая жалость, – улыбнулся он. – Но когда полиция закончит проверку, они ведь отдадут тебе деньги, верно?

– Нет, – сказала я. – Не отдадут. Я им сказала, что это не мои деньги.

Во взгляде у него читалось недоверие.

– Так и сказала? Вот дьявол! – он пнул в сердцах ножку стола. – Зачем?

– Да потому что они действительно не мои, – сказала я.

Очарование с него как ветром сдуло, осталось только раздражение и озабоченность.

– Черт, – процедил он.

– В общем, ладно, – запинаясь, промямлила я. – Теперь вы все знаете. – Я встала. – Простите, что причинила вам беспокойство. Я имею в виду деньги. И примите мои соболезнования насчет Крис.

Он что‑то буркнул в ответ. Я не расслышала. – Вы в любой момент можете пойти в полицию и сказать, что они ваши, – предложила я. – Только я буду вам благодарна, если вы подождете до завтра. Если дадите мне время уехать. Он быстро глянул на меня и отвел взгляд. – Да, – сказал он. – Да, так я и сделаю. – Но по его глазам я видела, что не сделает. Я видела, что он врет.

Я перешла площадь и села на ступени церкви. Здесь, в густой тени крыш, было прохладно, намного прохладнее, чем на остановке перед автобусной станцией. Я сидела, прислонясь щекой к холодному камню, и думала о Крис. Мне надо было найти для нее новое место в голове, навести там порядок. Она явно была не тем человеком, за которого я ее принимала. У меня как будто выбили почву из‑под ног. Я поверила Мэлу лишь наполовину: его история, похоже, была столь же тщательно отредактирована, как и моя собственная, предназначавшаяся для его ушей. Одно мне было ясно: я определенно не могла сейчас вернуться в Ружеарк. Если я останусь, мне придется вместе с именем Крис взять на себя ответственность за все их с Малом делишки, за весь этот так называемый «бизнес». Придется столкнуться с чем‑то далеко выходящим за рамки провинциальных устоев унылой и законопослушной жизни Маргарет Дэвисон.

Я снова лгу, представляете? Или если и не лгу, так уж точно не говорю всей правды. Никто, и я меньше всех, не собирается отрицать, что жизнь Маргарет Дэвисон была унылой и законопослушной, но вопрос в другом: почему она была именно такой, эта жизнь? И вот вам ответ: она была такой, потому что таков был выбор Маргарет Дэвисон. Она сама выбрала провинциальное, законопослушное уныние. Она вовсе не такая пассивная, какой хочет казаться. Она знала, что делала, когда выходила замуж за Тони. Бедная, напуганная Маргарет Дэвисон. Она стала его женой, потому что боялась: без якоря его неоспоримой уверенности она может выйти из‑под контроля. Она сделала это, чтобы удержаться от поступков, тягу к которым всегда в себе подозревала, – нескладных, невообразимо опасных поступков, до которых так соблазнительно легко было докатиться без ограничений, наложенных на нее присутствием в жизни Тони.

Когда‑то, давным–давно… Впрочем, вы уже знаете начало истории. Эта история начинается в жалкий, тягостный день в компьютерном магазине в Стоке и кончается в кафе с видом Акрополя на старой, потрескавшейся картине, где я встретилась с человеком, который сказал, что его зовут Элефтерис.

Помните? Давайте расскажу, что было дальше. Человек по имени Элефтерис немного посетовал на жару, а потом перегнулся через стол и сказал странным голосом:

– Красивое имя – Марина. Вам идет. Никто мне раньше не говорил ничего подобного.

– Красивое имя, – добавил он, – для красивой женщины.

Я засмеялась. Какой безыскусный и абсурдный оборот речи.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила я. Он отмел все мои попытки говорить начистоту, мол, это всего лишь ложная женская скромность. Он взял меня за руку Крикнул что‑то по–гречески людям за стойкой. Они засмеялись. Один из них кивнул и указал на ведущую, на второй этаж лестницу

– Пойдемте со мной наверх, – сказал он. – Прошу вас. Пойдете?

Сначала я не поняла. Наверное, он подумал, что я невообразимо глупа.

– Наверх, – сказал он.

Это было такое омерзительное, такое невероятное предложение, что я подумала: поделом мне, это, должно быть, наказание за сегодняшний день. Поэтому я пожала плечами, встала и последовала за ним по разноцветным полоскам линолеума, потом по какой‑то голой лестнице, мимо пластиковых бутылей с побелкой и ящиков с банками маслин, загромождавших проход. Наверху была узкая лестничная площадка. Элефтерис открыл дверь, и я вошла следом за ним в маленькую подсобку, где громоздилась битая мебель. К стене прислонился полуразобранный велосипед. Там было несколько мешков с картошкой и жестяное ведро с торчащей из него шваброй. Потрескавшиеся стекла на окнах. В одном углу матрас, покрытый влажными пятнами. Я села на край матраса. Он был комковатый на ощупь, будто набитый соломой. Он лежал на полу: скорее падаешь на него, чем садишься.

Наверное, он удивился, что меня удалось так легко затащить сюда. Он стянул через голову рубашку, не расстегнув ни единой пуговицы. Грудь у него была очень загорелая и гладкая. В комнатушке стоял отвратительный запах, запах гнили и старой одежды. Помню этот запах.

Он встал на колени и снял с меня туфли, сначала одну, потом другую, очень осторожно, и поцеловал мои ступни, сначала левую, потом правую, как‑то странно и с невероятной нежностью. Я была в ужасе. В ужасе от его нежности, я этого не ожидала. Нежности не было места в моей теории наказания, в моем инстинкте подчиняться жестокости самоанализа при помощи акта ритуального унижения. Эта его нежность к моим бледным, потным ногам меня испугала. Я хотела уничтожения, а он предлагал мне нечто совсем противоположное. Он прижался лицом к моим коленям. Я смотрела сверху на его голову и умирала от страха. Я не понимала, что делаю в этой комнате. Не понимала, кто этот человек и что мне от него нужно. Я лежала на матрасе, испытывая к себе такую гадливость, что не могла шевельнуться. А потом запаниковала. Не помню, на каком этапе это случилось.

Не хочу вспоминать. Я рванулась и выскользнула из‑под него. Я боролась с его попытками вернуть мое тело в прежнее положение. Я побежала. Помню, как грохотала по деревянным ступеням, ощущая во рту этот мерзкий запах гниения, как опрокинула банку маслин, и она покатилась вниз и ударила меня по ноге. Я споткнулась об нее и несколько последних ступеней одолела, прихрамывая. Одна туфля слетела и приземлилась в коридоре, в нескольких футах впереди, но я не осмелилась остановиться, чтобы ее подобрать. Другого выхода из кафе, кроме как через внезапно умолкший зал, не было. Я проковыляла мимо стойки и выскочила на улицу. На меня смотрели бесчисленные холодные глаза. Я долго бежала по залитой зноем улице, пробираясь сквозь толпу, пока паника и ужас не начали постепенно проходить.

Ну и что из этого, правда? Иногда мне кажется, что ничего. Это всего лишь сказка, которую я выдумала для себя, чтобы все объяснить. Поднималась ли я когда‑нибудь по лестнице в грязную комнату над кафе «Акрополис» следом за человеком по имени Элефтерис? Да нет, конечно. Это невозможно. Мне бы и в голову не пришло совершать такие рискованные поступки. Но сами видите, это явная ложь, потому что мне‑то как раз пришло это в голову. И если бы этого на самом деле не было, где бы я откопала такие подробности, как банки маслин на лестнице? Нет, это сказка. Реальность кончается на том, что человек с чашкой кофе подошел, сел за мой столик и попытался меня снять. Остальное я выдумала нарочно. Вот, говорила я себе, вот что могло бы случиться, если бы не мое непреклонное стремление оставаться Маргарет Дэвисон. Вот почему я позволила себе и дальше оставаться ею, вот почему так долго пряталась за ее застенчивой скованностью. Есть и вторая причина, позволяющая мне думать, что это всего–навсего сказка. Хотя это произошло в Стоке, некоторые детали кажутся мне подозрительно загадочными. Возьмите, к примеру, историю с потерянной туфлей, – это уж явный плагиат. Нет, я все придумала. Ну, разумеется, придумала. Да, должно быть, придумала.