Текст книги "Лгунья"

Автор книги: Валери Виндзор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?

И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление плохо соображаю.

– Ну что, что кончается‑то? – говорит он. – Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.

Или, может, я сама это говорю. Не могу понять. Потом он говорит – и уж это точно он, дядя Ксавье:

– Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что‑нибудь.

Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев ее. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одета она была изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы, и сказала, что рада со мной, наконец, познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить ее женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.

После панихиды мы шли за гробом к кладбищу, расположенному на краю города. К нам присоединилась половина жителей Коса. Жаль, что это не Ксавье организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на полевых цветах, растущих по краю дороги: вербена, душица, мыльнянка, василек. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, вычищенных темно–синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавье еще мальчишкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавье.

Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на могильной яме, закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер разворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Один раз я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.

Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой. Гастон пошел следом.

– Я не могу с тобой говорить, – сказала я. – Не сейчас.

– Меня бесило, что он так похож на Ксавье и вместе с тем – не Ксавье.

– Если все получится, – сказала я, – то через пару дней я буду в Марселе.

Но, даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.

Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.

– А как же поместье? – спросил он с внезапным беспокойством в глазах. Я понимала, что он боится: если я откажусь, то все станут ждать, что он взвалит ответственность на свои плечи.

– Не могу, – ответила я. – У меня нет на это прав.

Я не сказала ему о том, что tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари–Кристин. Я ни о чем ему не сказала. Мне вообще больно было с ним разговаривать.

Дверь подвала открылась.

– Мари–Кристин, – крикнула Франсуаза. – Ты там? Нам нужна миндальная наливка и коньяк.

После этого у нас не было шанса остаться вдвоем. И, слава богу, нет, правда, потому что меня смущало присутствие Гастона. Уезжая, он поцеловал меня как дядюшка племянницу.

– Позвони, – шепнул он мне в ухо.

У меня перехватило дыхание, словно что‑то застряло в горле. Я подумала: может, и позвоню, ведь он был той связью с Ксавье, которую не стоит терять, и нам хорошо было вместе. Мы могли бы и дальше оживлять фантазии друг друга. Я стояла рядом с другими и тупо улыбалась, пока машина не скрылась за воротами. Он не оглянулся, не помахал. Я понимала, его все это убивало, как и меня, и с тем же результатом – с инстинктивным желанием бежать. Его никогда не поймают. На самом деле он был совсем не похож на Ксавье. Он всегда уходил заранее, никогда не оглядывался, потому что тут же забывал о том, что оставил позади, и спешил к морю, к бескрайним, вечно убегающим горизонтам, где он чувствовал себя в безопасности, где его не ограничивали жесткие рамки реальности. Может быть, это и было то самое, что мы узнали друг в друге, прежде всего – инстинктивное желание бежать. Правда, мы ошибались. Его непостоянство было свойством его натуры. Мое же – условным рефлексом, реакцией на страх.

На следующее утро после похорон tante Матильда пришла ко мне в кабинет. Я уже ловила себя на том, что иногда безотчетно называю его «своим» кабинетом. Я сидела, задрав ноги на стол и листая интригующего вида книги о болезнях овец.

– Нам с тобой нужно проглядеть финансовые отчеты о состоянии поместья, прежде чем мы увидимся с адвокатом, – сказала она.

И села на стул напротив меня, мол, ты теперь у нас начальник.

– Мне нужен твой совет, – сказала она. – Ты в этих делах разбираешься.

– Нет, – терпеливо объяснила я. – Я не Мари–Кристин. Да это и не помогло бы. Она была обыкновенной секретаршей. Как и я. Остальное все сказки. Мы обе далеко не эксперты в области финансовых отчетов.

– Секретаршей? – последовала долгая пауза, пока она переваривала услышанное. – И за это теперь сажают в тюрьму? Кем она еще была?

– А вы уверены, что хотите это знать?

По ее губам пробежала мимолетная, напряженная улыбка.

– На данный момент меня больше интересуешь ты. Если ты так держишься за то, что называешь правдой, то придется уведомить об этом адвоката. – Она вздохнула и встала. – И это повлечет за собой целую кучу проблем, – пожаловалась она. – Конечно, – заметила она уже в дверях, – есть твоя правда, и есть правда Ксавье.

– Нет, – сказала я. – Правда только одна.

– Ты уверена? – И прежде, чем я успела ответить, она добавила: – Немного высокомерно – утверждать, что твоя правда – единственно верная, не так ли? И навязывать ее всем остальным только ради того, чтобы почувствовать себя чище, невиннее? Не стоило начинать то, что не можешь закончить. – Она медлила в дверях. – Во всяком случае, – сказала она официальным тоном, – доложи мне о своем решении как можно скорее.

Я размышляла. Насколько дорог мне Ружеарк? Стоит ли он страданий и мук, и всего, что последует за моим решением в пользу Ружеарка? Конечно стоит, без вопросов. Я бы приняла лишения с радостью, если бы дело было только в этом. Но все не так просто. И чего я никак не могла сделать – ни ради Ружеарка, ни даже ради Ксавье, особенно ради Ксавье. – это остаться Крис Масбу. Мне казалось, что мой самый главный долг перед Ксавье – набраться смелости скинуть маску, выбросить за борт все присвоенные имена и начать с начала.

Итак, я сидела в своем кабинете, положив ноги на свой стол, и долго размышляла, пока не приняла решение.

Однако есть в принятии решений и другая сторона. Дело в том, что люди начинают вести себя совсем не так, как ты ожидала. Они выбивают почву у тебя из‑под ног, беря инициативу в свои руки.

Я вошла в кухню.

– Кому‑нибудь нужен «рено»? – спросила я. Никому.

– Хорошо, а то мне нужно в Фижак, – сказала я. – В банк. Я ненадолго.

– Осторожней там, – сказала tante Матильда. Она имела в виду нечто большее, чем мы обычно подразумеваем под этим напутствием.

Я была осторожна. Даже более чем. Но возле банка никто не поджидал Крис в засаде, чтобы арестовать. И никого хоть немного похожего на Тони рядом тоже не оказалось. Я сделала все необходимые дела и была дома еще до обеда. Я вернулась как раз вовремя – надо было переговорить с сомнительной личностью, которая доставляла упаковочный материал для сыров, и обсудить, как накладывать шведскую смолу на ногу овце.

В этот день замок открылся для посетителей. Была среда, и дел у всех было навалом. Селеста повезла детей в город на урок музыки; tante Матильда отправилась к будке у ворот с кассовой коробкой и рулоном билетов; Франсуаза была сегодня гидом. Я планировала сходить на ферму, но, выйдя на солнце, увидела туристов, группками слоняющихся по двору в ожидании двухчасовой экскурсии. На резной каменной вазе, положив ногу на ногу, восседал Мэл.

– Привет, – сказал он, когда я поравнялась с ним. – Как жизнь? Слышал о твоем дядюшке и сочувствую.

Я страшно злилась: это я собиралась застать его врасплох, а не наоборот.

– Я же предупреждал, что явлюсь как‑нибудь на экскурсию, правда? – приветливо сказал он. – А нынче утром проснулся и подумал: почему бы и нет?

Я слышала, как Франсуаза собирает народ.

– Герани‑то совсем сдохли. – заметил он. – Надо было поливать. – Он вынул из кармана блокнот и поддернул рукава модного мешковатого пиджака. – Вот что я захватил с собой. Чтобы набросать списочек вещей, на которые у меня есть потенциальные покупатели.

Я его ненавидела. Ненавидела его напускное равнодушие, его бесцветность, его обаяние, уверенность в том, что я его испугалась, его бежевые брюки, легкий, изящный загар на отвратительно гладких руках, ненавидела, как падают на лоб его волосы, ненавидела его неизменно модные темные очки. Он был мне до того противен, что меня подташнивало. И я презирала Крис за то, что она поддалась на его обман или – того хуже – не поддалась и тем не менее якшалась с ним так долго.

– Ничего не продается, – холодно сказала я.

– Неужели? – улыбнулся он с мальчишеским удивлением. Мальчишеское удивление он изобразил весьма удачно. Потом заговорил, понизив голос. Если бы он не вызывал у меня отвращения, я бы приятно удивилась такому разнообразию методов.

– Какая жалость, – капризно шептал он, – а ведь вы задолжали мне, леди. Двадцать штук задолжали. И, учитывая сложившиеся обстоятельства, ты теперь можешь себе это позволить. Какая умная девочка, а! У меня просто слов нет, чтобы выразить свое восхищение.

– Возьми и сам наведи справки, узнай, могу ли я себе это позволить, – сказала я.

– Навел, навел, – мурлыкнул он. – Ты, похоже, сидишь на парочке миллионов фунтов – весь этот антиквариат и картины, и все прочее стоят не меньше. Так что двадцать тысяч для тебя небольшая потеря, так ведь?

– Я же сказала. Ничего не продается.

Его гладкое, почти бесцветное лицо стало жестким, будто покрытым эмалью.

– Думаю, мы друг друга неправильно поняли. Тогда я по–другому тебе скажу…

К нам нерешительно подошла Франсуаза. Я была так ей благодарна за то, что она прервала нашу милую беседу, что поприветствовала ее с излишней пылкостью, чем неимоверно смутила. Она отшатнулась и нервно поправила очки.

– Я просто… этот джентльмен собирается на экскурсию? – спросила она. – А то мы сейчас начинаем.

– Нет, – ответила я. – Он уходит.

– Кто сказал, что я ухожу? – Мэл обратил всю силу своего обаяния на бедную Франсуазу. – Я ни за что не пропущу такого зрелища. У меня и билет есть. Глядите. Нет, я с вами. – Он спрыгнул с каменной вазы. На полпути он обернулся, помахал мне блокнотом и подмигнул.

Не знаю, была это угроза или он, таким образом, предупредил, что берет дело в свои руки. У него в пиджаке было полно места для парочки маленьких ценных предметов, которые легко украсть. Я подождала, пока группа уйдет, а потом незаметно пошла следом. Они осматривали банкетный зал. Я спряталась за портьерой, укрывавшей вход, и слушала, как Франсуаза ведет экскурсию. Мэл очень заинтересовался картинами. Я заметила, что особый интерес он проявляет к четырем миниатюрам шестнадцатого века. Он запросто мог сунуть их в карман. Я наблюдала за ним, пока не убедилась, что он вышел из зала вслед за остальными экскурсантами. Может, стоило предупредить Франсуазу?

Она договорила французский текст и перешла к английскому. Англичане и датчане вежливо слушали. Вдруг мое внимание привлек человек слушавший Франсуазу с чуть наклоненной головой – эта поза была мне страшно знакома. Знакома до боли. Этого я не ожидала. Отчасти убедив себя, что ошиблась тогда, во время праздника, но в основном потому, что в следующий раз я планировала увидеть его исключительно по собственной инициативе, на моих условиях и когда я того пожелаю. Из своего укрытия я смотрела, как он поднял взгляд к росписи на потолке, следуя за повествованием Франсуазы. Меня немного испугало его лицо. Он совершенно изменился. На первый взгляд он похудел, сильно похудел, и черты лица стали другими, но это не все. Дело было в другом, а в чем – оставалось для меня загадкой. Я не могла понять. Подошла чуть ближе, чтобы разглядеть получше, и спряталась за спиной полной датчанки, стоявшей в стороне от группы.

– Предполагают, что это портрет Дианы де Пуатье, – говорила Франсуаза. – А вот там – портрет нашего прапрапрадедушки, Жана–Ива Масбу.

Это было ошибкой – заявиться в зал. Франсуаза увидела меня и со свойственной ей щедростью включила в ряды правнучек. Экскурсанты обернулись и уставились на меня.

– А теперь пройдемте, пожалуйста, со мной, – продолжала она, – в библиотеку. – Она повысила голос, чтобы привлечь внимание французов. – Mesdames, Messieurs, voulez‑vous me suivre… [92]92
  Мадам, месье, пожалуйте за мной (фр.).


[Закрыть]

Болтая между собой, народ потянулся в резные двери.

У Тони был шок. Он ужасно побледнел. Не мог шагу ступить. Стоял, едва дыша, и куда подевалась вся его хваленая уверенность. Я молча ждала, пока он немного придет в себя. Зал опустел; Мэл удалился вместе с остальными. До меня доносился голос Франсуазы, монотонно гудящей о des manuscripts enluminîfe [93]93
  Манускрипты с цветными миниатюрами (фр.).


[Закрыть].

– Мэггс? – робко произнес Тони. Как мне знаком этот голос. Я была тронута. – Мэггс? – повторил он. Губы его дрогнули. – Не понимаю. Кто ты? – Он казался больным.

Я была к этому не готова, но что поделать.

– Это мой дом, – уклончиво ответила я.

Он потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось.

– Я тебя повсюду искал, – руки его крутили и мяли невидимую ткань. Воротник рубашки был грязным. – Повсюду. Всю Францию облазил. Всю.

Мы долго смотрели друг на друга. Он стал другим. Я его не узнавала. Это был уже не тот Тони, от которого я пыталась сбежать в течение шестнадцати с половиной лет. Это был худой, застенчивый человек с грустными глазами.

– Ничего не понимаю, – беспомощно сказал он. – Ничегошеньки. Какое ты имеешь отношение к семье Масбу?

– Это мой дом, – мягко повторила я. – Я здесь живу.

Лицо его жалобно сморщилось. Он прикрыл его ладонями. Когда он отнял руки, он уже совладал с собою. Я старалась не отводить глаза, не избегать его взгляда.

– Ты изменилась, – сказал он.

Я улыбнулась.

– Ну да. Конечно, изменилась. Я теперь другой человек.

– Да брось ты эти глупые игры, Мэггс, – взорвался он, и я увидела, что это все тот же Тони, человек, которого я оставила на улице Франциска Первого.

– Зачем ты меня искал? – Меня разбирало любопытство. Я не понимала, что заставляет его думать, что он хочет меня найти.

– Зачем? – Вопрос ему явно пришелся не по душе. – Потому что не верил, что ты погибла, – сказал он. – Тела не нашли. А я бы ни за что не поверил, пока своими глазами не увижу тело.

Я улыбнулась. Все тот же педант.

– Да, но человек, которого ты ищешь, мертв. В том кафе он вышел из туалета и просто пошел себе дальше.

Он отказывался принять это объяснение. Это был образец той самой туманной фразеологии, которая его больше всего бесила. Эта моя привычка всегда его раздражала.

– Значит, ты просто пошла дальше.

– Вот именно, я просто пошла дальше.

– И что потом?

Я покачала головой. Я не собиралась больше ничего рассказывать. Остальная часть этой истории принадлежала лично мне, и я не хотела, чтобы он ковырялся в этом и интерпретировал все по–своему, подгоняя под собственный взгляд на мир. Стоит ему начать в этом копаться, и я, глядишь, сама перестану во все это верить. Так что я сменила тему.

– Это ты на днях расспрашивал обо мне в банке?

– Да, – сказал он. – Впрочем, нет. Я спрашивал о Мари–Кристин Масбу.

– Почему?

– Потому что не мог найти никакой зацепки. На прошлой неделе я был в Лиможе, рылся в подшивках газет, надеясь что‑то найти, хоть какой‑то намек, и вдруг наткнулся на заметку о женщине, погибшей в результате несчастного случая на шоссе N20, об англичанке, ловившей попутку. Она была датирована двумя днями позже твоего исчезновения. Все это, конечно, было вилами по воде писано, имя другое, но я решил, что попытаться стоит. В больнице мне не помогли, и я попытался найти водителя. Мари–Кристин Масбу.

Было так странно слышать это.

– А почему в банке?

Он пожал плечами.

– Ну, я же не знал наверняка. Приехал в Фижак, зашел в банк разменять дорожные чеки и заодно спросил кассира, не знаком ли он с семьей Масбу.

– Да, это наш банк, – сказала я.

Он посмотрел на меня с хорошо знакомым мне раздражением. Он всегда раздражался, когда я настаивала на своем видении мира, если мой взгляд отличался от его.

– Что ты еще спрашивал?

– Только о семье. И все. Днем я хотел увидеться с мадмуазель Масбу, но кассир сказал, что из‑за праздника там никого не будет. А потом я услышал, что умер ее дядя, и решил подождать до конца похорон.

– И вот ты здесь.

Он, кажется, немного смутился.

– Вообще‑то, женщина у ворот не пропускала меня, пока я не купил билет, ну, думаю, после экскурсии спрошу экскурсовода, погляжу, удобно ли будет побеседовать с мадмуазель Масбу.

– Ты говоришь с ней, – сказала я. Лицо его стало пунцовым.

– Прекрати. Прекрати!

– Возвращайся в Англию, Тони. От отчаянно затряс головой.

– Не могу. Теперь, когда я знаю, где ты, не могу. Я усадила его на стул.

– Ты ничего не знаешь, – сказала я, садясь рядом с ним за столик. – И, кроме того, человек, которого ты ищешь, погиб в автокатастрофе.

Он меня не слушал. Не хотел слышать. Жаль, потому что я говорила ему правду. В кои‑то веки, впервые в жизни, я говорила ему настоящую правду о себе. Он заслонил лицо. Я подумала: может, он плачет. Подождала. Положила руку ему на плечо.

– Езжай домой, – сказала я.

Мы столько просидели в банкетном зале, что экскурсия успела закончиться. Франсуаза вернулась посмотреть, что стряслось.

– Прости, – сказала я Тони. – Из‑за меня ты пропустил рассказ. Это Тони, – объяснила я Франсуазе. – Мы встречались в Англии. У нас были общие знакомые.

У него был такой вид, будто его ударили. Мне было жаль его, но я ничего не могла поделать. Франсуаза протянула ему руку. Он машинально пожал ее. Я подумала: как жаль, что он не может забрать с собой Франсуазу. Они так подходят друг другу. Он хороший человек.

Она смотрела на него с неуверенностью.

– Хотите присоединиться к следующей экскурсии? – спросила она.

– Нет, – твердо ответила я за него. – Не думаю. Ты же не хочешь. Тони?

Я поцеловала его в щеку. У него был незнакомый запах. Кожа его была холодной, наверное, от волнения.

– До свидания, – сказала я. – Лучше не возвращайся. Здесь ничего для тебя нет. Ничего хорошего.

Он послушно вышел. Когда он скрылся из виду, я рухнула на деревянный сундук и стала ждать, когда меня перестанет трясти. Больше всего меня тронуло и в то же время огорчило его упорство, его решимость во что бы то ни стало меня разыскать. Он пробивался через дебри бюрократии и равнодушия. Разве это могло не тронуть? Но что делать. Я ничем не могла облегчить его страдания. Его боль уже не была моей болью. Он взрослый мужчина. Должен сам справиться. У меня другие обязательства. Он должен найти иной способ почувствовать себя цельным человеком, а не вести себя так, будто от него отрезали кусок.

Я сидела у входа, когда подошла Франсуаза со следующей экскурсией.

Она тронула меня за плечо.

– С тобой все в порядке? – шепнула она.

– Да.

– Твой друг был ужасно расстроен, – она старалась, чтобы в голосе не прозвучало любопытство.

– Я знаю.

– Он еще придет?

– Нет, не думаю.

Я имела в виду, что, если и придет, это ничего не изменит.

Я совершенно забыла про Мэла. Зашла в кухню, чтобы попить, и взяла стакан в сад. Он сидел в шезлонге, закинув руки за голову.

– Это частная территория, – холодно сказала я.

– Правда? – Он открыл глаза и ухмыльнулся. – Ну и отлично, потому что это частный визит. Мы так и не закончили нашу беседу, вот я и подумал, что ты не станешь возражать, если я подожду тебя в саду – как друг, как бывший друг. – Он кивнул на стакан апельсинового сока. – Вкусно, наверное, – сказал он. Я проигнорировала намек.

– Лучше иди в мой кабинет, – сказала я. Он хмыкнул.

– Твой кабинет, – передразнил он, плетясь за мной по коридору. – Вот где ты совершаешь тайные сделки, да?

Я вела его длинными коридорами и наконец, открыла дверь кабинета.

– Садись, – бросила я.

Он сел, вытянув ноги и не вынимая рук из карманов.

– Мне придется тебя обыскать, – сказала я.

Он расхохотался.

– Вообще‑то я тут набросал списочек вещей, которые запросто могли бы бесследно пропасть. Хочешь взглянуть?

– Только тронь что‑нибудь, и полиция схватит тебя быстрее, чем ты сосчитаешь до одного.

Он прищурился, скрывая удивление.

– Погоди‑ка минутку, – сказал он. – По–моему, ты не в том положении, чтобы мне угрожать. По–моему, это у меня на руках все козыри, значит, мне и условия ставить. Потому что если ты не в настроении поделиться своим грандиозным наследством с партнером по бизнесу, то я расскажу этой милой семейке, которую ты обманным путем лишила прекрасного поместья, что ты – стареющая домохозяйка из Сток–он–Трент.

– Ну и пожалуйста, – сказала я. – Только, увы, тебе от этого никакой пользы не будет, потому что они и так знают.

Последовала пауза. Я наблюдала, как менялось его лицо.

– Боже правый, да ты просто талант, – наконец произнес он. – Поразительный талант, мать твою. Я на минуту даже поверил.

– Советую верить и дальше, – сказала я. – ибо это чистая правда. А скоро и полиция узнает. Я собираюсь им все рассказать. И о ваших с Крис делишках, и откуда эти деньги.

Я наблюдала за его реакцией. Лицо ничего не отражало: злобная, жесткая маска. Меня огорчало что Крис, наверное, даже не предполагала, как легко и безболезненно можно было от него избавиться. Но может, она его любила; или их связывали противоречивые, болезненно переплетенные нити – наподобие тех, что опутывали меня и Тони.

– На твоем месте я бы ретировалась, – сказала я. – Гнала бы машину день и ночь. Чтобы оказаться как можно дальше отсюда.

Я ждала, какой будет реакция. Вряд ли он применил бы силу, но я все еще считала, что он умнее меня. Я думала, он найдет достойный ответ, думала, у него припрятан в рукаве последний козырь. Но у него ничего не было.

– Ты блефуешь, – устало проговорил он. – Лгунья ты.

Я сидела, сложив руки на коленях, и ждала.

– Господи, – сказал он, – да ты лучше всех. Несомненно. Мы бы с тобой горы своротили, ты и я. Прославились бы на весь свет.

Я улыбалась и продолжала ждать.

– Ты ведь лжешь, да? – сказал он уже гораздо менее уверенно.

Я открыла ящик стола.

– Что ты делаешь? – нервно спросил он. Я достала конверт. Протянула ему.

– Что это?

– Семьдесят тысяч семьсот сорок пять франков, – ответила я. – Все, что оставалось у Крис. Я закрыла счет сегодня утром. Возьми их. Пусть это будет компенсация.

Он робко взял конверт и открыл.

– Ой, ради бога, – сказала я, – не стоит пересчитывать. Просто бери их и катись отсюда.

Он с сомнением смотрел на деньги.

– Ты блефуешь насчет полиции, да?

– Нет.

– То есть ты все обдумала как следует и решила со всем этим покончить? – Он поверить не мог. Качал головой. – Да какого черта? Я думал, ты умнее.

– Я не со всем покончу. Я перестану быть Крис.

– Так это одно и то же.

– Боюсь, что так, – сказала я.

Он был очень напуган, но успешно скрывал это. Смотрел, как будто вдруг потерял ко мне всякий интерес, словно я уже не достойна его внимания.

– Ну что ж, – сказал он, сгребая банкноты. – С чем тебя и поздравляю. Это немного не то, на что я надеялся, но, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, это лучше, чем ничего. Увидимся как‑нибудь.

Остаток дня я приводила в порядок дела. В половине седьмого, когда коз пригнали с пастбища, птице задали корм, овец напоили и рабочие сыроварни засобирались по домам, я неспешно вернулась в замок, отыскала номер, который оставил мне Пейроль, и позвонила. Потом пошла на кухню. В воздухе стоял густой аромат чеснока. За окном ребятишки резвились в лучах заходящего солнца. Селеста лежала в шезлонге, курила. Tante Матильда резала на салат помидоры. Франсуаза мыла фасоль в дуршлаге под краном. Это моя семья, подумала я. Открыла рот, чтобы заговорить, и не смогла. Не доверяла своему голосу.

Tante Матильда подняла глаза. Я покачала головой. Она деликатно отвела взгляд и продолжала резать помидоры. Для устойчивости я оперлась плечом о косяк двери.

– Я ненадолго отлучусь к себе в комнату, – проговорила я, наконец. – Я позвонила в полицию. Когда они объявятся, проводите их в мой кабинет.

Она кивнула.

Я сняла футболку, в которой проходила весь день, и юбку, которую мне пришлось взять назад у Франсуазы, и как следует, вымылась, словно готовилась к какой‑то важной церемонии. Я хотела быть чистой и полностью готовой, изнутри и снаружи. Это был странный день, безымянный. Строго говоря, я была никем. Я сбросила все прежние имена. Очутившись снова в прохладной, сумрачной комнате с полуопущенными шторами, с кочанами роз на стенах, я села перед трюмо и в последний раз обратила взгляд на женщину по ту сторону зеркала.

– Марина Джеймс, – представилась я.

Она серьезно смотрела на меня и хотела услышать что‑нибудь еще. Тогда я повторила:

– Марина Джеймс.

В глазах ее не промелькнуло ни единой искры недоверия, ни скептического изумления, ничего такого, что лишило бы меня уверенности, заставило бы нерешительно мямлить и запинаться.

– Пусть все будет официально, – сказала я женщине с той стороны зеркала, расчесывавшей волосы. Похоже, она думала, что это неплохая идея.

В дверь громко постучали. Я глубоко втянула воздух.

– Войдите, – сказала я. Мне пришлось подкрасить губы и подвести серым карандашом глаза.

– Они здесь, – сказала tante Матильда. Она вошла в комнату и закрыла за собой дверь. – Ты ведь знаешь, что я не считаю это необходимым, верно?

– Да, знаю, – сказала я.

– У нас возникнет уйма проблем, без которых вполне можно было обойтись, – у тебя, у меня, у Ружеарка. Если бы Ксавье мог с тобой сейчас говорить, он сказал бы то же самое.

Услышав его имя, я вздрогнула. Незачем было объяснять ей, что я делаю это ради него, из‑за него.

Она подошла и встала у меня за спиной. Она обхватила мою голову и повернула ее так, чтобы я смотрела прямо перед собой, в центральное зеркало.

– Кто это? – спросила она.

Женщина с той стороны стекла улыбнулась и тихонько произнесла свое новое имя.

– Это ты, – сказала tante Матильда. – Ты. И никто другой. Ты. Можешь называть себя Мари–Кристин, или Маргарет, или Фру–Фру, или Наполеоном, кем угодно. Это не изменит того, кто там отражается.

– Я знаю. Но я – не те, кого вы перечислили.

Она вздохнула.

– Ты жутко упряма, хуже твоего дядюшки, – пожаловалась она. Я засмеялась. – Ну ладно, – сказала она, садясь на край кровати, где я укладывала те немногие вещи, которые собиралась взять с собой. – Ладно, давай подойдем к делу с практической стороны.

Я пересела на кровать, к ней поближе. Мне нравилась эта ее несентиментальная практичность, ее бесконечная гибкость.

– И что, по–твоему, они предпримут, – сказала она, – эти полицейские?

Я понятия не имела. Наверное, заберут меня, допросят и осудят за мошенничество. Она покачала головой.

– За что тебя судить, если мы откажемся подавать заявление?

– За подделку подписи Крис ради собственной выгоды. Я пользовалась ее деньгами. А еще, возможно, за то, что я водила за нос полицию, транжирила их время и средства. Они столько сил потратили впустую, выясняя, кто я и что я.

Она фыркнула и отмахнулась.

– Чепуха, – сказала она. – Мы, французы, ждем от полиции благоразумных действий, а не глупых поисков несуществующего тела. Если они тратили время, то по собственной глупости.

– Ну, я ничего не знаю о французских законах, – сказала я. – Но подозреваю, что мошенничество здесь так же наказуемо, как и в любой другой части света.

– Я буду ждать твоего возвращения, – сердито сказала она. – Я не могу еще и за фермой приглядывать, у меня и без того дел невпроворот.

– Наймите управляющего, – предложила я ей.

– Глупости. Ксавье оставил тебе ферму не для того, чтобы я нанимала управляющего. Кроме того, – добавила она с присущим ей практицизмом, – я не могу себе этого позволить.

Я надела на палец кольцо, которое она мне подарила, и поднялась.

– Я нормально выгляжу? – спросила я.

– Выглядишь‑то ты отлично, – проворчала она. Потом добавила: – Когда надумаешь вернуться, дай мне знать. Комната тебя ждет.

– Если я вернусь, то имя у меня будет другое, – предупредила я.

– Не пойму, что с тобой такое, – буркнула она. – Дались тебе эти имена. Он тебя любил, тебя, а не кого‑то другого. И твое имя тут совершенно ни при чем.

– Нет, я хотела сказать, что если и вернусь, то вернусь в качестве самой себя.

Я расцеловала ее в обе щеки. Обнять ее у меня не хватило смелости. И сказать «прощайте» – тоже.

Я медленно спускалась по лестнице, репетируя то, что собиралась сказать. «Месье… – Это была сокращенная версия. – Когда‑то, давным–давно, месье, жили–были три сестры. Многие годы я обманывала себя, думая, что сестер было всего две, но, оказывается, существовала и третья, самая младшая. Видите, теперь все в порядке: история может закончиться правильно». Вряд ли они поймут хоть слово из моего рассказа. В конце концов, они не отличались большим умом, иначе сами давно бы до этого додумались.

Они ждали в кабинете.

– Добрый вечер, месье, – сказала я и указала на стулья, но они покачали головами. Они предпочитали стоять.

Я уселась за стол. Я не спешила. Я была очень спокойна.

– Простите, что настаиваю, – улыбнулась я им, – но вам лучше все же присесть. Боюсь, мне придется рассказать длинную и довольно запутанную историю.

Они обменялись взглядами и сели.

– Итак, слушайте, – сказала я.