Текст книги "Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)"
Автор книги: Валентина Полухина
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)
ЛЕС МАРРЕЙ [169]169
Лес Маррей – один из известнейших австралийских поэтов. Первый сборник стихов «The Ilex Tree» (1965). Роман в стихах «The Boys Who Stole the Funeral» (1980) состоит из 140 сонетов и является лишь скромным предшественником грандиозного романа в стихах «Freddy Neptune» (1998) – серии приключений и размышлений героя на пути сквозь ХХ век. Среди книг следует назвать: «The Vernacular Republic: Poems 1961–1981» (1982), «The Daylight Moon» (1987), «Dog Fox Field» (1990), «Collection Poems» (1991) и «Translations from the Natural World» (1993). Автор более 30 книг. Неоднократно удостаивался литературных премий.
[Закрыть], 9 НОЯБРЯ 2004, СТОКГОЛЬМ
Вас считают этаким эксцентричным австралийцем, деревенским поэтом, говорящим от имени городской культуры, католиком, говорящим от лица людей, по большей части неверующих [170]170
Michael Schmidt. Lives of the Poets. London: Weidenfels & Nicolson, 1998. P. 894.
[Закрыть]. Вас устраивает такое восприятие?
Я не говорю ни от чьего имени, я обращаюсь к читателям поэзии. Они могут быть католиками, евреями, кем угодно. Я говорю от себя лично. Я – католик и не верю, что все остальные – люди неверующие. Интеллектуалы, возможно, чаще всего и являются атеистами, или от них ждут, чтобы они были таковыми. Но более широкая публика очень неоднородна: кто-то верующий, кто-то даже католик. Я обращаюсь к тем, кто хочет меня читать.
Какой литературной традиции вы придерживаетесь?
Своей собственной. Она опирается на творчество некоторых моих австралийских предшественников, в особенности такого поэта, как Кеннет Слессор, а также Роланда Робинсона, Джеймса Маколи и других, чья поэтическая манера слегка отличается от европейской.
В каком возрасте вы их для себя открыли?
В школе мне рассказал о них мой учитель физкультуры: он понял, что я все равно не буду играть в футбол, и решил приобщить меня к поэзии.
Известны ли они за пределами Австралии?
Сейчас они становятся все более известными, в частности благодаря тому, что я пытаюсь сделать их известными. Британская Империя полагала, что только Англия способна породить поэзию. Мы же существовали для производства на свет солдат и шерсти.
Вы составили антологию «Five Fathers: Five Australian Poets of the Preacademic Era». В выборе этих пяти поэтов вы руководствовались вашими личными пристрастиями или это ведущие австралийские поэты?
Это ведущие австралийские поэты 1930–1965 годов: Кеннет Слессор, Роланд Робинсон, Дэвид Кэмпбелл, Джеймс Маколи и Фрэнсис Уэбб. Великое поколение поэтов-отцов. Мне кажется, книга получилась хорошей. Я только что закончил подготовку еще одной антологии, посвященной на сей раз ранней австралийской поэзии: один из поэтов, входящих в нее, отбывал в начале XIX века каторгу. Антология называется "Hell and After" и должна выйти в феврале следующего года. Поэта-каторжника зовут Макнамара. Наша народная традиция баллады восходит главным образом к нему. В книгу вошли стихи еще трех поэтов, родившихся и живших в девятнадцатом веке.
В ваших стихах часто рассказывается какая-нибудь история. Это сознательный прием?
Да. Я исхожу из устной традиции рассказа. Я вырос на этих историях; они окружали меня повсюду. Мой отец был прекрасным рассказчиком. Он был едва грамотным: любил бальные танцы, сплетни и разные истории. Сплетни и истории – это, разумеется, одно и то же.
У вас много метрически правильных стихов. Вы любите рифмованные стихи?
Да. И все любят, за исключением Джона Эшбери. Я ведь пишу не только для интеллектуалов и ученых. Когда мне хочется, я рифмую. Но не всегда. Кстати, из рифм я создаю джаз, как бы рифмуя. Поэзия должна обращаться и к телу тоже, не только к душе. В наши дни слишком многие поэты совершают Аристотелеву ошибку: божественным началом в человеке они считают один только интеллект.
Иосиф писал, что называть вас австралийским поэтом – значит умалять ваше значение; это все равно что называть Йейтса ирландским поэтом. Вы – тот, «кем язык жив» [171]171
Joseph Brodsky in Les Murray. The End of Symbol. Завершение символа. Bilingual selection. New York – Stockholm: Ars-Interpres, 2004. P. 5.
[Закрыть]. Согласны ли вы с этим определением?
С первой его частью согласен, вторая же мне кажется диким преувеличением.
Вы очень скромны. Однако это цитата из Одена:
Иосиф говорил это о ком-то еще.
Иосиф знал ваши стихи еще будучи в СССР. Кто познакомил вас с поэзией Бродского и когда?
Это случилось в середине 1980-х годов в Нью-Йорке. Первое стихотворение, глубоко меня потрясшее, было "Снегирь".
У Бродского нет стихотворения с таким названием. Возможно, вы имеете в виду стихотворение «На смерть Жукова», которое написано по образцу державинского «Снигиря»?
Да, оно о маршале Жукове. Великолепное стихотворение. И перевод мне понравился. Помню, Иосиф сказал однажды: "Мы воюем до победного конца".
Расскажите, пожалуйста, о вашей первой встрече с Иосифом. Произошла ли она на Международном фестивале поэзии в Лондоне или в Нью-Йорке?
Мы встретились в Нью-Йорке, у Марка Стрэнда, году в 1983-м. Тогда же я познакомился с Дереком Уолкоттом. Мы вместе обедали. Все они – хорошие поэты, возможно, только Стрэнд послабее. Мы долго разговаривали с Бродским – проговорили чуть ли не всю вторую половину дня. Я разговаривал также и с Уолкоттом, но Дерек со мной всегда какой-то шумный, называет меня "Bwana" [173]173
В некоторых частях Африки используется в качестве почтительного обращения. Пришло в английский язык из суахили («отец наш», «отец»).
[Закрыть]и т. п.
В 1988 году вы с Дереком Уолкоттом, Шеймасом Хини и Иосифом Бродским принимали участие в круглом столе Дублинской писательской конференции в Дэн-Лэри [174]174
Иосиф Бродский. Большая книга интервью… С. 385–406.
[Закрыть]. Его вел Майкл Шмидт. Что вам запомнилось из этой конференции и беседы?
Я не очень хорошо помню нашу беседу. Кажется, я сказал Шеймасу, что его английский мне понятнее и привычнее, нежели английский язык Англии. Первое стихотворение Шеймаса, которое я прочитал, кончалось фразой: "I'll dig with it" с ударением на "it". Я прочитал ее и сказал себе: "М-да, клянусь, что в Англии этого прочитать не смогут; там это будет звучать как "I'll dig with it" (с ударением на "dig"), и это разрушит строку в целом". И хотя мы не говорили с ирландским акцентом, мы вспомнили, что фраза "I'll dig with it" (с ударением на "it") звучит как прекрасный чистый австралийский английский. Шеймас был очень польщен. Английских языков много.
Помните ли вы какие-нибудь интересные высказывания Иосифа об английском языке? Он ведь был влюблен в этот язык.
Да, я помню, он высказывал сожаление, что англичанам не удалось колонизировать Россию в 1918 году и что его, Бродского, писательская деятельность есть попытка эту ошибку исправить… Разумеется, английский для него ассоциировался не столько с колонизацией, сколько с цивилизацией; он имел в виду английский Джорджа Херберта, Марвелла, Донна и Шекспира. [175]175
Там же. С. 393.
[Закрыть]
Вы, Дерек, Шеймас, Иосиф – не британские поэты. Служит ли это доказательством того, что центр англоязычной поэзии сместился и больше не находится в Англии?
Этот центр и так не всегда был в Англии; иногда он был в Америке, иногда – в Ирландии и Шотландии и даже, с некоторой натяжкой, в Австралии. Шотландия была центром англоязычной поэзии в 1970—1990-х годах, но все лучшие шотландские поэты, писавшие как на гэльском, так и на английском, умерли в 1990—95 годах. Норман Маккейг умер, и Сорли Маклин тоже умер. Чуть позже умер замечательный валлийский поэт Р. С. Томас. Мне кажется, что шотландские и валлийские поэты сильнее ирландских, но ирландцы известнее, потому что у них была война, а ничто так не способствует славе поэта, как война. Так что Англия не была поэтическим центром на протяжении столетии, но все еще сохраняет свое влияние в том, что касается публикаций и критики. В Америке поэзия тоже не очень сильная, потому что она растворилась в университетах. Можно по пальцам сосчитать настоящих американских поэтов – Шэрон Олдс, Рон Рэш; другие – это университетские преподаватели, пишущие стихи.
Как вписывается Бродский в англоязычную поэзию?
Если вы имеете в виду Англию, то никак; если Америку, то он – почетный гость. Залетная птица, птица Рух.
Известно ли вам о том, какая пропасть лежит между его оригинальными стихами и даже лучшими из переводов, выполненными либо самим Бродским, либо Дереком Уолкоттом, Энтони Хектом, Ричардом Уилбером либо профессиональными переводчиками?
Для этого нужно знать русский.
Двоюродный брат вашего прадеда составил «Oxford English Dictionary». Повлиял ли этот факт на ваше отношение к языку?
У меня было свое отношение, свой склад ума прежде, чем я узнал о Джеймсе Маррее. Я был прирожденным слово– филом. Всегда любил язык. Я хотел стать художником, но к этому у меня не оказалось таланта. Тогда я решил живописать словами. Я – этакий языковой примитивист.
Сложный и оригинальный взгляд Бродского на язык лежит в основе его поэтического мира. Такой вывод можно сделать, читая его эссе или его стихи?
И то и другое, как мне кажется. Думаю, мне тоже свойственно богатство языка, но, в отличие от Бродского, я извлекаю философию из поэзии, а не из языка.
Вы считаете, что поэзия – универсальное творение, она не должна ограничиваться одним языком. Чем вы объясните одержимость Бродского языком?
Поэзия – не только язык. Она пропущена через язык, создается языком, но включает в себя также музыку и живопись.
В этом бы Бродский с вами согласился. Однажды он заметил, что научился композиции у музыки. А сколько у него в стихах живописи! Он восхищался Возрождением.
Со мной то же самое. Я знаю массу художников, хожу во все галереи.
Бродский активно не любил левых западных интеллектуалов. Что так привлекает их в идеологии социализма и марксизма?
Она дает им ключ ко всем мировым проблемам. Она гласит: "Вы будете лидерами, вы будете главными, вы будете новой аристократией. Пусть даже в одной Республике Словесности!"
Семьдесят пять лет существования советской власти ничему их не научили.
Ровным счетом ничему. Поколение левых погубило австралийскую поэзию: около 75 процентов австралийских поэтов – левые. Люди готовы читать левую прозу, но не левую поэзию. Это всегда одна и та же песня.
При этом они всегда находят способы себя преподнести, завладеть журналами, напечатать своих единомышленников.
Большинство австралийских журналов и все газеты – левые.
Вернемся к Бродскому. Находясь вне своей культуры, Бродский тем не менее продолжал ей служить, прививая ей, так сказать, другую «ментальность». В попытке избавиться от свойственной русской культуре сентиментальности и провинциальности Бродский столкнулся с самой разнообразной критикой, как русской, так и западной: его упрекали в холодности, книжности, излишней рациональности, – при этом едва ли можно серьезно относиться хотя бы к одному из этих упреков. Как вы думаете, чем могла быть вызвана подобная критика?
Помню, как однажды в Амстердаме, вскоре после присуждения ему Нобелевской премии, в его честь был организован прием. В числе гостей была одна немка с очень красивой кожаной сумкой, и Иосиф сказал ей: "Мадам, какая великолепная сумка – она из человеческой кожи, я полагаю?"
У всех у нас с немцами проблемы. Мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы решиться поехать в Германию.
Что же касается холодности, то разве у вас нет слова "душа"?
Конечно, есть, и мы многого требуем от нашей «души» и очень многое ей приписываем! Кстати, Бродский как раз и вернул слово «душа» в русскую поэзию после тридцатилетнего запрета властей на использование этого слова.
Отвечая на ваш вопрос, скажу: думаю, что главная причина подобных упреков – ревность. Однажды – дело было в Массачусетсе – я спросил Бродского: "Не собираетесь ли вы когда-нибудь вернуться в Россию?" Он ответил: "Нет". "Разве вы не скучаете по русским пейзажам, по русской природе?" – "Не скучаю. Здесь все то же самое". Я, как большинство австралийцев, безумно тоскую по Австралии, если расстаюсь с ней надолго.
Трудно тосковать по стране, которая так плохо с тобой обошлась.
Да, конечно.
Подобно Мандельштаму и Пастернаку, Бродский в своей поэзии перекидывал мостик между христианской и еврейской культурами. Каждый год он писал рождественские стихи. И все же многие православные русские не воспринимают его как христианского поэта. Что вы думаете по этому поводу?
Все мы делаем то же самое. Путь от Авраама к Иисусу можно назвать еврейской эволюцией, нравственной и духовной. Разница состоит лишь в том, принимаешь ты Христа или нет. Что же касается русской культуры, то она всегда была антисемитской, как мне кажется.
Возможно, вы не знаете, но в 1963 году Бродский написал поэму «Исаак и Авраам», где выступал, так сказать, скорее от имени сына, нежели отца.
Человеческая жертва неизбежна в этом мире. Знаете, я постоянно задаюсь вопросом: сколько требуется человеческих жертв для создания одного-единственного произведения искусства? Вот, собственно, в чем заключаются и эта традиция, и эта эволюция: принесение жертвы, ее поглощение и ее переработка до степени выносимости людьми. В итоге Бог берет жертву на себя и тем самым лишает законности все последующие буквальные человеческие жертвоприношения. Мне очень даже нравится еврейская эволюция!
Почему?
Иисус сказал Самаритянке: "Спасение пребудет через евреев". Английская теория эволюции – Чарльз Дарвин, Ричард Доукинс и им подобные – сводит человеческие существа к взаимозаменяемым единицам. Она приносит в жертву нас всех, обращает нас в деньги, тогда как иудейство обращает нас в личностей. Личность умирает и возрождается – тем самым остается. А это и есть самая главная эволюция.
Бродский был на редкость эрудированным. Вы тоже считаете, что поэт должен быть вездесущ и всеведущ?
Да, и сам я стараюсь знать как можно больше. Мне всегда было интересно абсолютно все; для меня знать все было вопросом чести. Мне кажется, поэт должен знать все. Но многим поэтам не хватает подобной широты знаний. Я не уступал Бродскому в эрудированности, поэтому нам всегда было интересно друг с другом.
Сэр Исайя Берлин однажды сказал, что когда общаешься с Бродским, чувствуешь себя в присутствии гения. Вы ощущали когда-нибудь нечто подобное?
Нет, но я чувствовал, что общаюсь с исключительно умным человеком. Я не очень понимаю, что значит гений.
Есть ли у вас стихотворение, посвященное или адресованное Бродскому?
Боюсь, что нет.
Как жаль! Все мои интервью с поэтами заканчиваются стихами Иосифу. Может быть, вы напишете такое стихотворение, когда вернетесь домой?
Попробую.
Перевод с английского Лидии Семеновой
29 декабря 2004 года я получила стихотворение: оно пришло из Австралии по почте; Лес Маррей отправил его 19 декабря, снабдив следующей припиской: "Боюсь, я уже опоздал со своим стихотворением и Вы не успеете включить его в Ваш проект, но я тем не менее посылаю Вам его хотя бы потому, что оно частично вызвано разговором, который был у меня как-то с Иосифом. Он сказал мне, что вынашивает идею стать христианином, пресвитерианином, если быть точнее. Простите за неологизм «gentrifical force». Он возник из «gentrification» [176]176
Игра слов: «gentrification» (восстановление и реконструирование обветшавшей городской собственности за счет среднего класса и богатых людей, нередко приводящее к переселению бедных в другие районы) в соединении с «centrifugal force» (центробежная сила, движение от центра). «Gentrification» в США – очень противоречивый общественный процесс. С одной стороны, он благоприятствует развитию бизнеса, с другой – меняет устоявшиеся кварталы (особенно афро-американские), делая их недоступными для бедных слоев населения и тем самым вынуждая к переселению. Церковь, активно участвуя в этом процессе, облегчает городским властям задачу.
[Закрыть]. Подозреваю, что это практически сильнейшая из задействованных общественных сил. А церковь очень часто уличается в пособничестве. Засим отдаю это стихотворение на Ваш суд".
Церковь
Памяти Иосифа Бродского
Желанье быть правым
поспешно оставило нас,
но некоторые пришли
к Богу, в надежде на то,
что до сих пор они ошибались.
Прощай же, новомодная
центробежная сила!
Эта церковь – угловатое яйцо:
на дальней стене, высоко —
Евангелие, из тех времен,
когда он не был лишь книгой.
Все суждения кончаются здесь.
Свобода поедает свободу,
справедливость есть справедливость, любовь —
любовь. Но скучный старик говорит:
"Церковь заставляет меня желать греха".
В английской эволюции мы – деньги,
гены, чтобы купить в дарвиновских лавках
новые гены, до неразличимости личности.
Церковь же поднялась из еврейской эволюции.
Лишь один из многих тысяч,
голый в грязной канаве, скажет:
"Истинный бог жертвует плоть и кровь.
Ложные боги требуют ваших жертв". [177]177
Перевод с английского Сергея Панцирева.
[Закрыть]
АЛЛАН МАИЕРС [178]178
Аллан Майерс – английский филолог и переводчик. Переводил русскую поэзию и прозу (повести Пушкина, «Идиот» и «Кроткая» Достоевского) XX века, произведения Ахматовой, Мандельштама, Замятина, Крученых, Вагинова, Хармса, «Факультет ненужных вещей» Домбровского, «Записки блокадного человека» Лидии Гинзбург и др. В переводах Майерса публиковались стихи, проза и пьесы Бродского.
[Закрыть], НОЯБРЬ 2003 – СЕНТЯБРЬ 2004
Возможно, вы единственный, кто может дать русскому читателю подробный отчет о посещениях Бродским Англии: вы были его другом и переводчиком более двадцати лет. Когда вы услышали о нем впервые?
Впервые я услышал о Иосифе Бродском в начале 1960-х годов, когда на Би-Би-Си инсценировали стенограмму судебного процесса по делу Бродского, обвиняемого в тунеядстве. Меня потрясла смелость ответов Бродского на судебном заседании, несмотря на то что я слышал их в исполнении актера, говорившего томным, "поэтическим" голосом, словно желая подчеркнуть жестокость государственной машины, давящей беззащитного художника. По радио читались также ранние стихотворения Иосифа в переводе Николаса Бетелла, и они произвели на меня сильное впечатление, хотя сам Иосиф их не ценил и постепенно перерабатывал. Я помню, мне не понравилась дописанная позднее часть "Большой элегии Джону Донну". Мне она показалась лишней, ненужной, на что Иосиф спустя много времени мрачно сказал, что мне просто не хватило запаса "крылатых выражений", чтобы ее понять. Это напомнило мне короткометражный фильм, в котором показывалось, как Пикассо работает над одной своей незначительной абстракцией. Мне все время хотелось крикнуть: "Остановись, мгновение! Ты прекрасно!" Но он все продолжал писать. Это вопрос вкуса, восприятия.
Иосиф был близким другом вашей жены, Дианы. Это она помогла вам понять огромность таланта, которым обладал Иосиф?
Иосиф приобретал все больший вес отчасти благодаря упоминаниям – правда, поверхностным и тенденциозным – в британской прессе. Диана рассказывала, как Иосиф заходил к ней и читал только что написанные стихи в своей непередаваемой манере, потрясающей, трагической. От нее я узнал, что он перепробовал массу ремесел, чтобы заработать на жизнь, и что слава его неуклонно росла, несмотря на то что его имя было в Советском Союзе под запретом. Более того, он советовался с ней по поводу того, что в данный момент писал, а однажды заявил, что она говорила ему то, чего он раньше ни от кого не слышал. Однажды он даже прилетел повидаться с ней в Тбилиси, так как в Ленинграде они разминулись. Улицы Тбилиси покрывал снег – редкое явление, хотя у Пастернака есть об этом стихи.
Когда Диана, после того как мы поженились, прилетела в 1967 году в Лондон, в руках у нее была охапка цветов от Иосифа, наказавшего положить их к подножию статуи Джона Донна в соборе святого Павла. Мы тут же, не раздумывая, сели на метро и отправились исполнять повеление Иосифа. Останавливаясь у нас в Англии, Иосиф продолжал советоваться с Дианой по поводу написанного; кроме того, он звонил нам из всех точек земного шара и по телефону читал свои стихи.
Память подсказывает мне, что я получил сообщение из Вены о том, что Иосиф, вместе со своим героем, Оденом, собирается прибыть в Лондон, на Международный фестиваль поэзии. Это был 1972 год. Как было условлено, я позвонил в Совет по культуре Чарльзу Осборну. Мне показалось, что это сообщение застало его врасплох: я говорил о человеке, о ко– тором он, вероятнее всего, никогда не слышал. Выступление Иосифа в зале королевы Елизаветы стало сюрпризом для очень многих и породило множество толков. Всё это, вместе с его ссылкой на Север в 1960-х и недавним драматическим отъездом из СССР с билетом в один конец, окружило личность Иосифа ореолом загадочности и героизма. К сожалению, печальные факты его биографии способствовали и тому, что журналисты и критики стали судить о его стихах главным образом как о "поэзии изгнания".
Итак, до июня 1972 года вы с Иосифом не встречались. Какое у вас было впечатление о нем как о человеке, когда вы наконец увидели его, так сказать, во плоти?
С Иосифом я в конце концов познакомился, когда он отправился в Хэмпстед навестить Ал Апвареса, после чего мы все дружно переместились, так сказать, в ресторан на Фласк Уок, который назывался, если не ошибаюсь, "Белый медведь". И тут я обнаружил, что передо мной не томный эстет, а сильный, уверенный в себе человек. Рыжеволосый, широколобый – он был весьма красив. Вел он себя экспансивно и отличался прекрасным чувством юмора, которое проявлялось у него по принципу набоковского каламбура: "Ajnd-drop-offI" ("Андропов"). Кстати, он утверждал, что Набоков поселился в швейцарском местечке Веве, потому что оно соответствовало его инициалам: В. В. Иосиф редко смеялся во весь голос – у него была привычка обезоруживающе улыбаться, не раскрывая губ, словно он хотел сделать смешное лицо.
Помимо поэзии и музыки, были ли у него в то время более земные увлечения?
Первое, что он произносил, прилетая в Англию и входя в наш дом, было: "Футбол показывают?" Обычно в то время, когда он приезжал в Англию, отборочный сезон уже заканчивался, но чемпионаты Европы или Кубки мира проходили, как правило, в летнее время, поэтому он с жадностью смотрел трансляции матчей по телевизору. Он страшно обрадовался памятному голу, забитому Марко ван Бэстеном в ворота советской сборной, и не раз вспоминал о нем годы спустя. Мы устраивали на газоне возле нашего дома в Уэлвин Гарден Сити всякие подвижные, шумные игры, пока наконец не выходил сосед и не прогонял нас, потому что мы не давали спать его ребенку. Телевизор Иосиф не особенно смотрел, хотя очень любил фильм "Полночный бег" с Робертом де Ниро и Чарльзом Гродином. Вуди Аллена он, разумеется, терпеть не мог. И конечно же, был ненасытным читателем и не только поэзии; "свобода нужна для того, чтобы посещать библиотеку". Он никогда не выходил без книги; помню, он брал у меня почитать "Dog Beneath the Skin" (Одена и Ишрвуда) и прихватил с собой в Нью-Йорк Ивлина Во, оставив записку на четырех языках: "Ich grab votre Во" [179]179
Я присвоил вашего Во (нем., англ., фр., рус.).
[Закрыть].
Иосиф был одиночкой или любителем общества?
В минуты, когда он не был поглощен работой, требующей уединения, он очень любил общество. Однажды я заметил, что я человек общительный, но не стадный. "Почему так?" – поинтересовался он, вполне, как мне показалось, серьезно. Само собой разумеется, Иосиф царил на всех сборищах, где я его видел. Никто не мог с ним тягаться – Иосиф никогда не был в роли слушателя… Сборищам, проходившим в его отсутствие, казалось, не хватало центра притяжения. Помню одну такую вечеринку в Хэмпстеде, куда Иосиф явился в назначенный час, пометался по комнатам с возгласом: "Где веселье? Где веселье?" – и снова исчез, решив прогуляться.
В разговоре Иосиф нередко бывал авторитарен, вы согласны?
Подобное владение разговором вновь заставляет нас вспомнить об Одене, хотя я читал, что Оден очень удивлялся тому, как серьезно люди относятся к его словам. Иосиф был не столь скромен; он знал себе цену, и досталась она ему к тому же нелегко. Когда я сообщил, что в одной из рецензий его назвали гением, он просто фыркнул: "Опять?" Питер Портер сказал мне как-то раз, что Иосиф – самый высокомерный из всех, кого он встречал. Однако очень многие его просто обожали и прощали ему всё без исключения.
Дома, когда не работал, Иосиф вел себя грубовато-добро– душно, но настойчиво: женщины обычно принимали игру и радостно подчинялись всем его прихотям. "Киса, ну, киса!" – этим нежным обращением Иосиф добивался, чего хотел, от тех, кого и вправду любил (Иосиф был большим любителем кошек и своих родителей тоже называл "кот" и "киса"). Мужчинам, думается, устоять против его чар было легче; что касается меня, то у меня это получалось от случая к случаю и требовало немалых усилий. Иосиф же, если получал отпор, издавал свое обычное "мяу" и переходил к тактике хорошо продуманного задабривания. Если же и после этого ему не удавалось достичь цели, он со вздохом говорил: "Ну ладно" или "Олрайт" с таким горестным видом, что вы, с вашей непреклонностью, чувствовали себя дураком. Однажды – дело было в Кенсингтоне – он вдруг заявил: "Поехали в Египет! Прямо сейчас!" Обаяние его личности, его напор были так сильны, что я почувствовал себя просто "кайфоломщиком", когда ответил: "Я предпочел бы этого не делать". Разумеется, он тут же догадался, откуда цитата (Герман Мелвилл, "Писец "Бартлби" [180]180
По-русски рассказ известен также под названием «Имбирный пряник».
[Закрыть]").
Любил ли он щегольнуть своими обширными знаниями?
Несмотря на или, может быть, благодаря отсутствию формального образования, Иосиф обладал огромной сетью знаний (которые без устали пополнял) и мог молниеносно переключаться с футбола на Филби, с Филби на философию, завершая – это был его излюбленный прием – свои рассуждения каким-нибудь бесспорным афоризмом вроде: "В теории нужно уметь терять вес так же быстро, как и набирать"; "Зло – плохой стилист"; "Цивилизация распространяется всегда с юга на север; варварство – с востока на запад". Я предположил, что в данном случае он имеет в виду Европу, но он и не думал этого утверждать. Тогда я, притворившись наивным, спросил: "А как же китайцы?" Он посмотрел на меня долгим взглядом, улыбнулся и протянул: "А кому вообще есть дело до них?" Не отличаясь англо-саксонскими нерешительностью и скромностью, Иосиф упрямо спорил по любому поводу, даже в тех редких случаях, когда не хватало его огромного запаса знаний – от Катулла до обуви "Кларк". Мы, например, долго не могли его убедить, что "Мадам Баттерфляй" и "Чио-чио– сан" – одна и та же опера. За этим крылось не просто упрямство – скорее это был его способ открывать что-то новое. Античная история не являлась его сильным местом, и все то время, которое мы были знакомы, он звонил с вопросами мне или Вероник Шильц из Стокгольма или Реджио Калабрия. Помню, как он спрашивал, в какое время года Велизарий выступил против вандалов.
Как все мы знаем, Иосиф много путешествовал. Были ли вы в контакте, когда он уезжал?
Он посылал мне открытки и письма из заморских земель, подписанные "Тарзан", "vostro monstro" [181]181
«Ваше чудовище» (итал.)
[Закрыть]или, в подражание Эмили Дикинсон, «spinsterly yours» [182]182
Игра слов: «sincerely yours» – «искренне ваш»; «spinster» – «старая дева»; т. е. «девственно ваш».
[Закрыть]. Иногда в посланиях был какой-нибудь совет – по поводу чего, я уже не помню, – вроде: «Держись, ногти для этого и сделаны». Я сам прибегал к этой фразе в общении с другими людьми, и она всем нравилась. А в открытках нередко встречались вирши.
Он был всегда радостным и бодрым? Или вам случалось видеть его тоскующим и удрученным?
Иосиф не всегда был веселым и жизнерадостным. Его угнетали литературные распри, семейные заботы – и, разумеется, здоровье. Он редко поверял мне свои мысли на этот счет, но порой раздраженно восклицал: "Ой, блядь!" А в последние годы тер грудь и постанывал. "Бедный Иосиф", – говорил я обычно в таких случаях, а он повторял это с притворным отчаянием и со стонами. Он рассказал мне, что по пути в операционную, где ему предстояла операция на сердце, его вдруг охватило чувство удовлетворения: он вспомнил, что в утренних газетах напечатано его письмо в защиту Стивена Спендера от нападок Йена Гамильтона. И почувствовал, что на этой ноте можно уйти, если так суждено.
Чтобы не говорить все время о мрачном, расскажу, как Иосиф вдруг страшно забеспокоился, что начинает лысеть. Я заверил его, что это от избытка мужских гормонов, и он долго веселился по этому поводу. Но даже в лучшие моменты общения с ним непросто было вести разговоры ни о чем. Как с Витгенштейном, с Иосифом нужно было хорошенько подумать перед тем, как сказать банальность – он никогда не давал спуску: автоматических ответов не допускалось. Как выразился Шеймас Хини, Иосиф набирал высоту моментально, а планка повышалась постоянно.
Иосиф поселился в Америке, но каждый год регулярно выбирался в Англию – выступал по всей стране с поэтическими чтениями, принимал участие в Международном фестивале поэзии как в Лондоне, так и в Кембридже. Он всегда останавливался у вас с Дианой?
Да, по крайней мере, на какое-то время. На самом деле он приезжал чаще одного раза в год. Иногда случалось, что у него были ключи от лондонской квартиры кого-то из друзей. На лето он обычно забирался в какое-нибудь уединенное местечко, чтобы поработать, но мне кажется, что одиночество – не та вещь, которую Иосиф мог выносить долго. В какой-то год мы посоветовали ему поехать в Бервик-на-Твиде, что в Нортумберленде, но ему там не понравилось. Иосиф скучал там смертельно и каждый вечер звонил Диане. Похоже, там продавалась только мороженая рыба, что довольно странно для рыболовецкого порта.
Помню, однажды вы упоминали о какой-то особенно продолжительной поездке Иосифа на север Англии. Расскажите, пожалуйста, подробнее.
Первый раз, когда с нами была Вероник, мы все вместе ездили в Бибури и Чипинг-Камден, что в Котсуолдсе; другой раз, уже с Иосифом, мы отправились в Солсбери и Стоунхендж" Летом 1974 года Иосиф изначально собирался взять напрокат "форд-эскорт", но в результате мы поехали на нашей машине. Мне велено было продумать маршрут, после чего мы вчетвером – Диана, я, Вероник и Иосиф – отправились на север. Первым пунктом был Блюнхэм, куда ежегодно, с 1622-го по 1631 год, наведывался Джон Донн, в свою бытность настоятелем собора св. Павла в Лондоне. До деревенской традиции он на обратном пути нагружал свою карету огурцами и так возвращался в Лондон. Мы остановились в Лейтон-Бромсуолде, где Джордж Херберт был пребендарием, а затем в Литтл-Гиддинг, прославленном в "четырех квартетах" Элиота. После посещения великолепных руин елизаветинского Керби-холла (обед среди роз) мы посетили дом в Вулсторпе, где родился Исаак Ньютон, поразглядывали геометрические чертежи великого ученого и посидели на склоне под знаменитой яблоней – хотя я так устал, что не мог вспомнить оденского "apple falling towards England" [183]183
«Яблоко, упавшее на Англию».
[Закрыть].
А Иосиф вспоминал об Одене во время этой поездки?
Когда мы ехали вдоль южного побережья Хамбера, я вдруг обнаружил, что извиняюсь перед Иосифом за невзрачный ландшафт: протоки, пакгаузы, краны. Иосиф заверял меня с несколько, как мне показалось, напускной искренностью: "Мне нравится, честно, очень нравится!" Тогда еще я не понимал, до какой степени он подражал Одену: для него это был тот самый оденский индустриальный пейзаж. Ночь мы провели в Йорке, а на следующее утро отправились на родину Одена. Потом заехали в Коксуолд, в "Шенди-холл" Лоренса Стерна, а затем пробирались к лиловым от вереска торфяникам Северного Йорка мимо аббатства Риво и широких белых сводов старинной сигнальной системы Файлингдейла. Наконец, когда мы добрались до Уитби, горизонт, казалось, сливался с небом, в яркой синеве которого застыли суда. Иосиф был потрясен. "Я остаюсь здесь писать!" – воскликнул он.
Я отправился на Север своим ходом, сев в Уитби на поезд, но тут мне дозвонилась Диана и сказала, что я забрал с собой ключи от машины. Мы с сестрой вернули их на следующий день, приехав на машине из Тайнсайда. Иосиф, казалось, очень забеспокоился, когда Диана подошла в Уитби к полисмену с просьбой помочь открыть машину. "Не надо! Не надо!" – умолял он. В конце концов в процесс взламывания машины вовлечена была большая часть полицейских сил Уитби, которые потом приветствовали трех путешественников, бродивших по городу, и спрашивали, как у них дела. На Иосифа это произвело большое впечатление. У него остались от этой поездки кое-какие фотографии, которые сейчас хранятся в его архиве. На мой день рождения, который мы отмечали 20 августа того же года, он написал несколько проникновенных строк:
И т. д. В итоге Иосиф не остался в Уитби работать. На обратном пути через Линкольн машина Дианы сломалась, и путешественникам помог какой-то автолюбитель. Он спросил у них, какой они национальности – русская, француженка и американец (так определил себя Иосиф). «Единственный, кто нам сейчас нужен, – заметил автолюбитель, – это немец». У Иосифа как-то был поэтический вечер в Дареме, и мне удалось устроить его на ночлег в замке принца Бишопса XI века. Тогда же он посетил вал Адриана, но связал ли Одена с пейзажем этих мест, непонятно. Если так, он бы наверняка съездил в край, который Оден назвал «своей землей». Рукхоп, где Оден в 1922 году впервые осознал себя поэтом, всего в нескольких милях от Дарема, хотя и Болте Ло, где он бросил знаменитый камень в затопленную шахту, вполне заслуживал посещения. Мне пришло в голову, что Филипп Ларкин, скорее всего, у себя в Хэйдон Бридж, что за пару миль от Адрианова вала. Однажды я уже напоминал о Ларкине – Иосиф лишь мрачно ухмыльнулся: «Кошачьи вопли». Среди писателей всех времен, тем паче поэтов, не было для него более чуждого. Однако, в отличие от Одена, Иосиф не перегружал стихи обилием знаний. Стихи никогда не становились «эхом прочитанного в изгнании».
