Текст книги "Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)"

Автор книги: Валентина Полухина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

В 1980-м Бродский прилетел из Америки, когда Стивен Спендер сломал обе ноги. Что произошло? Как он сломал обе ноги? Иосиф жил у вас или только приходил в гости?

Вечером 14 января у нас были гости. Стивен вышел купить копченой лососины на ужин. Было темно, шел дождь. Выходя из супермаркета "Уэйтроуз", он поскользнулся на поребрике, сильно упал и сломал обе лодыжки. Его отвезли на станцию метро "Финчли", позвонили в "скорую" и отправили в Королевскую бесплатную больницу. Но в больнице не поняли, что у него сломаны обе ноги. Ему зафиксировали одну ногу и спустя неделю попросили его встать на другую.

Он сказал, что не может. Пришлось проводить вторую операцию, вот почему он пролежал в больнице три недели, а Иосиф его там навещал.

А в Америке вы с Иосифом встречались?

Много раз. Помню, мы все ужинали в Нью-Йорке, по– моему, у Дика Сеннета, и Сюзан Зонтаг была там. Я играла для гостей фа-минорный дуэт Шуберта, и она слегка опьянела от музыки. Как бы то ни было, завязался какой-то разговор о скерцо. Иосиф сказал, что он не понимает смысла скерцо, первая и вторая части чудесны, зачем вводить это относительно легкомысленное скерцо? Тогда Стивен возразил, мол, как насчет скерцо в Девятой симфонии или в "Hammerclavier"? Тогда встряла Сюзан со словами, – она всегда поддерживала Иосифа и всегда пользовалась его одобрением, – что от скерцо ее тошнит. Иосиф просто пропустил это мимо ушей.

Он любил споры?

О да, он ими наслаждался. Он больше походил на Уистана. По-моему, они с Уистаном были очень похожи в этом. У него были собственные мысли насчет поэзии, писательства, всякой всячины, и они накапливались, накапливались. А затем он разгружал их в беседе. Стивен как-то сказал об Уистане, что когда тот приезжает на неделю, то привозит с собой целую диссертацию о том, что пришло ему в голову. Стивен говорил, как большинство гостей приносят тебе бутылку виски или букет цветов, так Уистан приносит то, что пришло ему в голову. И Иосиф был такой же. И они разговаривали о том, как преподавать поэзию. Это было позже, после ухода Уистана. Они оба заставляли своих студентов учить стихи наизусть.

Оден помнил свои стихи наизусть?

Да. Это делало его чтение чудесным. Я как-то совершила ошибку в том, что слишком растрогалась от его чтения на "Международном фестивале поэзии", когда он читал в той мудрой и сочувственной манере, которую напускал на себя, когда читал стихотворение с духовным содержанием. Я сказала: "Уистан, это было просто дивно". Он понял, что я слишком растрогана, и ответил: "Милая моя, я просто старый хрыч".

Когда Оден впервые появился в вашем доме?

Первый раз Уистан пришел в этот дом после войны и встал на пороге, я открыла дверь с ребенком, Мэтью, на руках. У и стан обернулся и сказал: "Где мой противогаз?" – с таким американским акцентом! Я подумала: "Ты же англичанин, ты не мог так быстро превратиться в американца".

Правда ли, что коллеги Одена в Оксфорде обращались с ним так плохо, как утверждал Иосиф?

Коллег Уистана по колледжу (Крайстчерч), где он каждый вечер ужинал за преподавательским столом, раздражало его многословие. А друзья одновременно и сочувствовали, и не могли вмешаться в ситуацию.

Видите ли вы какое-либо сходство между поэзией и прозой Бродского и творчеством Одена?

Подобно Уистану, он зачастую имел обыкновение выражать жесткие нравственные императивы в довольно игривой форме. Они разделяли страсть к истине и нежелание участвовать в житейских пересудах.

28 сентября 1984 года в Милане Стивен Спендер и Бродский вручили Энтони Хекту премию имени Еуженио Монтале. Вы тоже были там. Что вы помните?

Я помню, как они оба переживали за восьмидесятилетнего итальянского поэта Карло Беттоки, когда тот с трудом поднимался на помост. Иосиф и Стивен встали и начали ему аплодировать. Помню, наш сын Мэтью приехал из Тосканы в Милан повидать нас. В Венеции мы тоже были вместе. У меня где-то есть наша общая фотография, включая Иосифа, в Венеции. Я всегда переживала, что Стивен и Мэтью так редко видятся. А Маро заметила: "Мэтью думает, что вы всегда ездите на праздники с Дэвидом Хокни, а с ним – никогда". Поэтому было придумано устраивать раз в два года каникулы на двоих, во время которых Мэтью со Стивеном отправлялись на десять дней в Венецию. И раз или два в Венеции к ним присоединялся Иосиф.

В 1987 году Бродский был в Лондоне, когда объявили о присуждении ему Нобелевской премии по литературе. Вы помните его реакцию на эту новость?

Я не знала. Это Лиззи позвонила и сообщила, что Иосиф получил Нобелевскую премию. На следующий день после вручения премии он обедал с Лиззи. Она сказала, что он без малейшего тщеславия отшучивался от мирских похвал. Ему было приятно, но тут присутствовало гораздо больше, он ощущал серьезную ответственность: использовать награду на благо другим писателям, особенно его бывшим соотечественникам, для русской поэзии. Он произнес перед Лиззи целую речь.

6 октября 1990 года Бродский дискутировал со Стивеном Спендером в Институте современного искусства. Они обсуждали объединение Германии, Европейский союз и будущее России. Также они говорили о связи между Оденом и поэтами того поколения. Что вы помните об этих дебатах?

Боюсь, меня там не было.

Вы присутствовали на лекции Бродского в Британской Академии 12 октября 1990 года? Многие мне жаловались, что Бродский говорил слишком быстро, и очень трудно было уловить, о чем идет речь. Вы понимали его?

Я понимала его без труда.

Как вам известно, реакция критики на эссе Бродского была пересыпана такими эпитетами, как «блестяще, мудро, проницательно, пробуждает мысль» и т. д. По сравнению с этим его англоязычные стихи были названы «великим американским бедствием» (Кристофер Рид). Чувствуете ли вы большую разницу между стихами и прозой Бродского на английском?

Я не согласна с Кристофером Ридом, но порой в его стихах я находила, что ритм более русский, нежели английский.

Вы дали разрешение на биографию Стивена Спендера и оказали профессору Джону Сазерленду большую помощь в ее написании. Как вы относитесь к тем вдовам знаменитых поэтов, кто запрещает писать биографии своих мужей: Кэрол Хьюз, Валери Элиот, Марии Бродской?

Насчет Марии не знаю, но я должна заступиться за Валери. Она дала Тому обещание на смертном одре, что не допустит этого, и неукоснительно блюдет его волю. Она до сих пор преданно любит его. Но критики не избежать. На самом деле еще до смерти Стивена мы с ним обсуждали вопрос биографии с Джоном Бодли, редактором издательства "Фейбер и Фейбер". И Стивен отверг многих, предоставив выбирать биографа мне. Он уже был болен, это были его последние месяцы. Он отклонил кандидатуру одного по-настоящему выдающегося профессора, потому что, мол, это будет слишком традиционно. Джон Сазерленд [109]109
  John Sutherland. Stephen Spender. The Authorized Biography. London: Viking, 2004.


[Закрыть]– ужасно милый человек. Они с женой останавливались у меня во Франции, и я совершенно свободно говорила с ним, очень часто повторяя: «Это не для печати». Я не произнесла ни слова жалобы по поводу цитат из личного дневника. Я помогала как научный сотрудник, а не как писатель. Недавно я сказала кому– то, что пишу мемуары, а в прессе это подали как «она собирается нанести ответный удар». У меня нет ни причин, ни желания кого-либо бить, я просто хочу написать об ином ракурсе.

Присутствовали ли вы на Оксфордской церемонии, где Бродский получил почетную степень? Вам известно, почему Джеки Кеннеди-Онасис была там? Уж конечно, они с Иосифом не были друзьями.

Нет, я там не была, но Джеки – наш старый друг. Вот что раздражает меня в биографах: люди говорят, что Стивен бегал за Джеки Онасис. Правда в том, что мы были знакомы с Джеки еще до того, как она попала в Белый дом, потому что она была другом Джо Аслопа, журналиста, который являлся также большим ценителем искусств. И Стивен с Джо проводили много времени вместе. Помню, мы сидели с Джо, и вошла Джеки и сообщила, что только что произнесла предвыборную речь на итальянском. И закончила уморительной пародией на самое себя, заговаривающую избирателям зубы по-итальянски. Так что мы знали ее задолго до 1960 года. Я также была знакома с ее семьей, отчасти благодаря Гору Видалу, а также потому, что очень хорошо знала ее сестру. Если она приехала в Оксфорд, то потому, что восхищалась Иосифом, а также была очень честолюбива как издатель.

Почему, как вы думаете, Иосиф был так зачарован «Группой тридцатых»?

Когда Иосиф был в ссылке, английские поэты тридцатых годов служили ему спасательным кругом. Он стал считать Уистана и Стивена своими отцами в поэзии задолго до того, как познакомился с ними лично. В последнем письме ко мне он писал, что "всегда относился к Стивену как к существу высшего порядка" и скучал по Стивену, Уистану и по мне, "как собака скучает по голосу хозяина".

Вы знали нескольких русских, которые никогда не жили в Советском Союзе. Какое впечатление произвел на вас в этом отношении Бродский: русского человека или советского?

Единственный русский, которого я действительно хорошо знала, был Стравинский, а у них с Иосифом было много общего. Стравинский, давно осевший на Западе, перескакивал от мысли к мысли, словно кузнечик. Иосиф поднялся над уязвимостью изгнанника и насильно ухватился за свой давно воображенный свободный мир идей, в его восприятии не было ничего пассивного. Вам ли не знать, что самая важная вещь у русских – это тоска по дому.

Я лично ни единого дня не испытывала этой тоски, так же как и Иосиф, насколько мне известно. Не уверена насчет Стравинского, поскольку он не жил в Советском Союзе.

Стравинский тосковал по дореволюционной России до конца своих дней. Он особенно сочувствовал ностальгии Прокофьева, когда они были в Париже.

В своей статье для «Индепендент» вы говорили, что вспоминаете Иосифа с нежностью. Что было в его характере и его жизни, что вызывало такое отношение?

Я вспоминаю Иосифа с нежностью и с изумлением: как много всего уместилось в одной жизни – запойное чтение и путешествия, тесная и преданная дружба, мастерское владение собственным языком и другими, постоянное перенесение всего этого в стихи, переводы, эссе; его порядочность, его забавность, отказ тратить время на атрибуты официальной жизни и мирские блага. Эта жизнь, можно сказать, трещала по швам, жизнь, рассеченная на две половины изгнанием из России в 1972 году.

Последнее воспоминание о дружбе Иосифа – это наш последний приезд в Нью-Йорк, когда Стивену пришлось провести месяц в больнице Ленокс Хилл. Точно как в 1972 году Иосиф ощутил, как он говорил, "материнское крыло" семьи Уистана-Стивена, так же мы теперь чувствовали себя принятыми в огромную, несколько сумбурную русскую семью Иосифа и нескольких его товарищей по эмиграции. Они появлялись в больнице неожиданно, приносили вкуснейшие пирожки в огромных дымящихся свертках. Слишком застенчивые или тактичные, чтобы зайти в палату Стивена, эти сердечные русские незнакомцы сочувственно стискивали меня в медвежьих объятиях в коридоре, выспрашивали точные данные о состоянии здоровья и торопливо уходили, словно проникли во вражеский лагерь, чтобы накормить раненого пленника, и должны немедленно доложить на базу. И в самом деле, примерно через час раздавался звонок от Иосифа с точным списком вопросов, которые я должна задать врачу, или настойчивым советом проконсультироваться с каким-нибудь нью-йоркским светилом, за чем следовала непринужденная беседа со Стивеном, после которой тот смеялся – об Иосифовой версии личной жизни У. Б. Йейтса или еще о чем-нибудь. Между собой они игнорировали немощь Стивена. Они оба разделяли надменное пренебрежение Уистана к механизму собственного здоровья или болезни; для их мыслей и бесед она имела не больше значения, чем техосмотр машины после пробега в 5000 миль. И Иосиф проявлял бесконечную нежность к Стивену и любовное, предупредительное покровительство к Мэтью и ко мне.

Однажды пришли все трое Бродских. У Стивена был тяжелый сердечный приступ. Его срочно увезли в реанимацию, и Бродские прождали несколько часов вместе с Мэтью и со мной. Нам с Марией удалось немного отвлечься, играя с Анной, а Иосиф явно отзывался на страх Мэтью за отца и потребность сдерживать тревогу. В порыве вдохновения он начал одну из своих серьезных игр: "Кто шестеро самых великих русских романистов девятнадцатого века?" – и Мэтью с Иосифом погрузились в нее. Мария высказала несколько тонких замечаний, а я – несколько куда менее профессиональных. Помню только, что Иосиф отдал первое место Достоевскому, тогда как Толстой оказался на шестом; затем последовало некоторое добродушное препирательство относительно положения Лескова и Гончарова в пантеоне. Перестановки с жаром обсуждались, и благодаря твердой решимости ему удалось завладеть нашим вниманием и поддерживать наше увлечение беседой. Когда нас наконец позвали на пару минут к Стивену в палату интенсивной терапии, мы все, казалось, разделяли огромное жизнелюбие, которым всегда отличалась их долгая дружба. Иосиф отпустил несколько бодрых шуточек, обнял нас и ушел, оставив Спендеров в пылкой уверенности, что все будет хорошо.

В 1994 году Иосиф сам был очень близок к смерти. Каково было его отношение к смерти?

При всем сочувствии к другим, особенно к его старым друзьям и любимой молодой семье, мне кажется, что для самого Иосифа смерть не была чем-то особенным, она могла наступить в любой день. Его телефонный звонок мне в последнюю неделю был таким же насыщенным, как и каждая минута его жизни. Даже в тот момент физической слабости он отмахивался от врачей, будто от назойливых сантехников, и жадно говорил о Тоскане, о Маунт Холиоке, о фугах Баха, о том, как писать о музыке – мысли сыпались, словно искры. В нашей памяти всегда будет жить именно этот образ его творческой энергии, его преданности и великодушия.

Был ли он религиозен? Обсуждали ли вы с ним какие– нибудь религиозные темы?

Мы не говорили о религии. Он обладал чувством священного. Большинство моих лучших друзей подпадают под этот критерий: Айрис Мердок – подходящий пример или Стивен, коли на то пошло. На похоронах Стивена в маленькой церкви на Паддингтон Грин Иосиф проявил тихое признание вечности, которое дает человеку ощущение бессмертия духа.

Перевод с английского Анастасии Кузнецовой

СЮЗАН ЗОНТAГ [110]110
  Сюзан Зонтаг (род. в Нью-Йорке в 1933 г.) – американская писательница. Автор четырех романов, нескольких театральных пьес и сборника рассказов. Такие ее книги, как «Against Interpretation and Other Essays» (1966), «On Photography» (1977), «Illness as a Metaphor» (1978), «Where the Stress Falls» (2001), считаются классикой американской эссеистики. Автор нескольких театральных постановок и фильмов. Удостоена многочисленных наград: American Academy Ingram Merrill Foundation Award (1976); National Book Critics Circle Award (1978); Order of Art and Letters (Франция, 1984). В 2000 году она получила премию National Book Award за исторический роман «In America»; в 2001-м была удостоена Jerusalem Prize за свою литературную деятельность; в 2003-м получила сразу две премии: Prince of Asturias Prize for Literature и Peace Prize of the German Book Trade. Вскоре после нашей встречи Сюзан Зонтаг перенесла операцию по пересадке костного мозга, а 28 января 2004 года умерла от острой злокачественной лейкемии.


[Закрыть], 11 НОЯБРЯ 2003, НЬЮ-ЙОРК

Вы, вероятно, единственная, кто может дать русскому читателю представление о литературной жизни Нью-Йорка в момент выхода на ее поэтическую арену Иосифа Бродского. Трудно ли было Иосифу войти в нью-йоркскую литературную среду?

Мне кажется, люди были очень расположены к Иосифу. Прежде всего, он производил на всех грандиозное впечатление – своей авторитетной, властной манерой держаться. А это расценивается здесь как высшее откровение – я хочу сказать, в Америке, потому что мне кажется, что американцы вообще, не только нью-йоркцы, очень склонны к восхищению, если есть чем восхищаться – склонны гораздо в большей степени, чем англичане, которых я считаю злыми и недоброжелательными. Если англичанин видит, что тот, кого ему представляют, человек значительный, первым его порывом будет этого человека унизить, подорвать его авторитет какой-то злобной выходкой. Это то, что мне не нравится в Англии. В Америке же все совершенно иначе. Если у людей есть основания восхищаться кем-нибудь или чем-нибудь, они делают это с удовольствием. Думаю, что Иосиф вызывал всех восхищение с самого начала. И конечно, с самого начала него был небольшой круг читателей и людей, обеспокоенных его судьбой, которые были о нем наслышаны заранее.

Расшифровка стенограммы суда с его замечательными ответами печаталась в "Нью-Йорк Мэгэзин". Помню, что сама ее читала и даже вырезала на память. Тогда-то, по всей видимости, я впервые и услышала об Иосифе.

Таким образом, отвечая на ваш вопрос, скажу: наоборот, Иосиф произвел на всех чарующее впечатление с самого начала и расположил к себе людей своей уверенностью в себе, своей безапелляционностью.

Вы помните вашу первую встречу с Иосифом? Когда она произошла?

Я помню ее совершенно отчетливо. Мне хотелось познакомиться с ним, потому что к тому времени я уже знала по переводам его стихи. Встреча состоялась в январе 1976 года. В издательстве, с которым я сотрудничала, – "Farrar, Straus Giroux" – вышла его книга. Тогда он еще преподавал в Мичигане, но от издателя я узнала, что Иосиф ненадолго приехал в Нью-Йорк. Я сказала, что хотела бы встретиться с ним, и меня пригласили на обед. Дело было в ресторане. Мы мгновенно сошлись и на следующий день встретились снова. Первое, что я ему сказала, было: "Вы должны уехать из Мичигана и перебраться в Нью-Йорк". Иосиф ответил: "Мне очень нравится в Мичигане". Вы ведь знаете, он всегда норовил возразить. Я настаивала: "Вам необходимо перебраться в Нью-Йорк, здесь больше простора. Одной сугубо академической среды недостаточно. Если вы живете в глубине страны, этой большой континентальной страны, которой являются Соединенные Штаты, а не на одном из двух океанских побережий, тогда ваша читательская аудитория вынужденно сократится о сугубо университетской среды, потому что нашими культурными центрами, нашими maisons de culture [111]111
  Дома культуры (фр.).


[Закрыть], как говорят французы, являются именно университеты. Места, где литературу обсуждают, где существуют читатели, – это университетские городки, такие как Энн Арбор, Мэдисон, штат Висконсин, Остин, штат Техас, и другие. Если же вы переедете в Нью-Йорк или даже в Бостон или в Вашингтон – эти места я люблю гораздо меньше, – или на Западное побережье, в Лос– Анджелес или Сан-Франциско, то сохраните связи и с университетской средой, и с другими людьми, потому что большинство ваших читателей не будут связаны с университетом. Мне кажется, для писателя это гораздо полезнее". Я сторонница больших городов. Вот что мне хотелось тогда до него донести.

Как развивалась ваша дружба с Иосифом? Были ли в ней спады и подъемы или вы всегда любили и понимали друг друга?

Нет, наша дружба была очень бурной, потому что, во– первых, я, как и многие другие женщины, привязалась к нему всем сердцем. Понятно, что к концу наших отношений мне было особенно тяжело, как это всегда бывает. Кроме того, в его характере было что-то, что мне очень не нравилось. Мне не нравилось то, как зло и презрительно он порой относился к людям. Он мог быть очень жесток, особенно по отношению к молодым. Помню, как однажды мы буквально поссорились. Я была у него в гостях, на Мортон-стрит, еще до Марии. Среди гостей была одна молодая женщина, лет двадцати пяти. Была весна или лето, и мы сидели в саду. Иосиф обратился к этой молодой женщине и спросил: "Так чем вы занимаетесь?" Она ответила: "Ну я писатель". Тогда Иосиф взорвался: "А кто вам сказал, что у вас есть к этому способности?" Это было очень жестоко, ведь он практически ничего не знал об этой молодой особе. Она заплакала. Если бы кто-нибудь рассказал что-нибудь подобное ему самому, он бы ответил: "Бог". А эта женщина не могла ничего ответить, она просто чувствовала себя так, словно ее избили, избил этот человек. Когда все ушли, мы поссорились. Я спросила у него, как он мог так обойтись с этой несчастной женщиной. Он, который вот-вот получит Нобелевскую премию, упивается, мучая сущее дитя! Я хотела сказать: ты, ты, такой большой, ты должен быть добрее. Конечно, в этой ссоре я играла традиционную женскую роль: уговаривала большого, грубого мужчину быть подобрее. Он и был таким взрослым, грубым малым. Это одна сторона его характера. Никто, не исключая самого Иосифа, не взялся бы утверждать, что у него хороший характер. Порой он и сам любил говорить, что у него плохой характер. Разумеется, я не первая, кто вам об этом рассказывает. А если у тебя плохой характер, то, по-видимому, время от времени его нужно показывать, демонстрировать, подтверждать.

Рассказывал ли он вам о тех тяготах, что выпали на его долю, когда он отбывал ссылку в деревне Норенская – колхозе на Севере?

У Иосифа хватало такта и изящества утверждать, что он не особенно страдал в эти полтора года ссылки и, так сказать, внутренней эмиграции. Как известно, он написал там несколько прекрасных стихотворении.

Вы один раз вместе ездили в Венецию?

Мы ездили туда вместе несколько раз.

Иосиф описал вашу встречу с Ольгой Радж (7:32–34). Не могли бы вы рассказать об этой встрече сами?

Я могу рассказать то, о чем Иосиф, разумеется, умолчал. Мы приехали с Иосифом в Венецию и остановились в отеле "Лондра". Это было зимой, незадолго до Рождества. Однажды я отправилась погулять одна на площадь Сан-Марко; был туман, площадь была пустынна, и я все бродила по ней и бродила. Венеция зимой восхитительна; почти полностью черно-белая. И вдруг я увидела маленькую, тоненькую, хрупкую женщину – она пересекала площадь мне навстречу. Кроме нас, там не было практически ни души. Она подошла ко мне и спросила: "Вы – Сюзан Зонтаг?" Я ответила: "Да". Тогда она сказала: "Я – Ольга Радж". Я могла только вымолвить: "О, о!" Думаю, она понимала, какой эффект произведет на меня наша встреча. Из моей головы тут же улетучилось все дурное, и, вместо того чтобы подумать: "Это и есть та ужасная женщина!" – я произнесла: "Просто не могу поверить! Как чудесно, что я вас встретила!" Она сказала: "Может, вы зайдете ко мне, я хочу вам кое-что показать". Я ответила: "Конечно!" – и помчалась в отель. Там я рассказала о случившемся Иосифу, и мы отправились к ней вместе. Она изумительно держалась и все повторяла: "Эзра не был антисемитом. Как мог он быть антисемитом, если у него самого еврейское имя?" Еще она сказала: "Этот молодой Аллен Гинзберг навестил его в больнице Св. Елизаветы, и Эзра принял его. Так какой же он после этого антисемит?"

Случалось ли Бродскому чувствовать себя в Америке изгнанником?

Он прекрасно написал об этом в эссе "Состояние, которое мы называем изгнанием" (6:27–37). Это его самые серьезные и значительные размышления на этот счет. Мне кажется, он упивался своим положением изгнанника. Иосиф ведь был в высшей степени честолюбив и воспринимал изгнание как возможность занять еще больше места, привлечь к себе внимание. Огромным преимуществом, на мой взгляд, было именно то, что он оказался вне своей языковой и литературной среды; он мог повторить слова Томаса Манна, который, будучи в 1940-х годах в эмиграции в Южной Калифорнии, сказал: "Где я, там и немецкая литература". То же мог сказать и Иосиф: "Где я, там русская поэзия". Он чувствовал, что никоим образом не утратил положения, которое считал по праву принадлежащим ему – положения великого русского поэта. Зато у него была возможность воцариться на практически нетронутой территории, среди людей, читателей и поэтов, которыми он одновременно восхищался, наслаждаясь их обществом, и над которыми чувствовал нечто вроде превосходства. Он чувствовал себя настолько выше их, что позволял себе, опять же этим наслаждаясь, льстить американцам, льстить их стране, крича на всех углах о том, какая замечательная страна – Соединенные Штаты.

Сомневаюсь, чтобы он думал так на самом деле. Меня всегда поражало, как он любил производить впечатление, как упивался тем, что знает больше своих собеседников, что его ценности и жизненные принципы неизмеримо выше, чем у других.

Думаю, нас связывало – помимо эмоциональной привязанности – именно то, что, как он сказал мне чуть ли не в самом начале, я была единственной американкой из всех, кого он встречал, кто руководствовался бы теми же высокими жизненными принципами, что и он. Поэтому я вовсе не типичная американка. Я, так сказать, европеизированная американка, причем по собственной воле.

Вас обоих можно назвать безудержными эстетами и одержимыми моралистами. Говоря о высоких принципах, вы имеете в виду эстетические и нравственные стандарты?

Нравственные стандарты. У меня они, если говорить в общем, выше, чем у Иосифа, но дело не в этом. Я имела в виду нравственные стандарты в отношении к литературе, понимание того, что писательство – высокое призвание. Иосиф, бывало, подсмеивался надо мной, обижал меня, льстил мне – все вместе взятое, – говоря: "Сюзан, твои стандарты слишком высоки для меня; я – шлюха, а ты – нет. Я проститутка. Я угождаю людям, которых не уважаю, а ты нет". Он действительно говорил подобные вещи. Думаю, у меня тоже бывали моменты, когда приходилось идти на компромисс. Он прямо говорил мне или заставлял верить, что я единственный человек, с кем он по-настоящему общался в свои первые годы в Америке. Мы часто и подолгу беседовали, потому что я – добровольно европеизированная американка.

Уверена: Иосиф воспринимал изгнание как потрясающую возможность стать поэтом с мировым, не только русским, именем. Но, разумеется, прежде всего он был русским поэтом. Однако перемена империи, как он выражался оказалась к месту. Помню, как в году 1976—77-м он, смеясь, говорил: "Иногда мне так странно, что я могу писать все, что вздумается, и это будет напечатано. Мне как будто чего-то не хватает!" Думаю, он упивался Америкой, чувствовал свое превосходство над Америкой.

Кто еще принимал участие в карьере Бродского в США? Я знаю, что ему помогали многие, но кто именно?

Его издатель. Главным же образом сам Иосиф. Он был необычайно продуктивен и уверен в себе. Как я уже однажды говорила, он ворвался к нам как снаряд, пущенный другой империей, вооруженный не только собственным гением, но высоким, взыскательным чувством превосходства поэта над другими людьми, свойственным русской литературе.

Именно это помогло ему стать членом высшей поэтической лиги, куда входили такие поэты, как Шеймас Хини, Дерек Уолкотт, Лес Маррей, или были и другие факторы?

Это было его мечтой. Были Шеймас, Дерек, Лес, и был Иосиф – в качестве лидера. Ему всегда необходимо было быть лидером. Если судить по словам Иосифа, то они все собирались получить Нобелевскую премию. И получили, словно так и было задумано. Правда, Леса Маррея, к сожалению, обошли. Как Бродский этого достиг? Думаю, здесь сыграли роль несколько факторов: во-первых, покровительство Одена, значение которого переоценить трудно. Да, забыла упомянуть: появиться на Западе, заручившись одобрением или, скорее, благословением Одена, который тогда считался первым из живущих англоязычных поэтов, а теперь его называют величайшим англоязычным поэтом XX века, что, согласитесь, слегка отличается от его репутации тридцатилетней давности… Так вот, я думаю, что благословение Одена изначально вознесло Бродского на недосягаемую высоту.

И благословение Роберта Лоуэлла тоже. Помните, Лоуэлл читал переводы Бродского на Международном фестивале поэзии в Лондоне в 1972 году?

Совершенно верно, Иосиф возник из облака на сверкающей колеснице… Как сказала Ахматова: "Какую биографию делают нашему рыжему!" И действительно: Иосиф, вооруженный печатной машинкой, бутылкой водки и томиком Джона Донна, садится в самолет в Ленинграде и летит в Вену, где его уже ждет Карл Проффер. Они прямиком направляются к Одену; затем в Лондон и т. д. Коронация, не что иное! Его прибытие на Запад сопровождалось коронационной атмосферой. Ну а потом, потом он оправдал ожидания, нарушив правила. Я не согласна с английской поговоркой, что исключение подтверждает правило; эти слова, видимо, неправильно истолковывают. Исключение проверяет правило. Люди заранее были готовы восторгаться Иосифом – благодаря его позиции, его самоуверенности, его стремлению быть американцем в каком-то смысле. Как и Баланчиным. На самом деле, единственный человек, кого можно сравнить с Иосифом, – это Баланчин. Баланчин считал, что вся история русского балета – у него в голове и что он может трансформировать здешний балет. Люди были готовы восхищаться Иосифом так же как были готовы восхищаться Баланчиным. Ну и что, что его поэзия была известна в переводе? Она настолько сильна интеллектуально, что даже когда читаешь ее в переводе, сомнений не возникает. Сомнения стали возникать, когда Иосиф начал писать по-английски. Тут-то и появились те, кто стал на него нападать, вроде Крейга Рейна [112]112
  Craig Raine. A Reputation Subject to Inflation // Financial Times, 16/17 November. 1996. P. 19.


[Закрыть].

Почему, как вам кажется, Бродского сильнее критиковали в английской прессе, английские поэты, чем в Америке?

Все по той же причине: американцы в литературных делах ведут себя гораздо корректнее англичан; они также более сдержаны. Большинство американских поэтов высказывали сильные сомнения по поводу английских стихов Иосифа. Но никому бы и в голову не пришло обрушиваться на него с ругательной статьей, как это сделал Крейг Рейн. И они не стали этого делать, потому очень хорошо к Иосифу относились; они не хотели его обижать. В Англии вы подобной деликатности не встретите.

Сомневаются ли они также в том, что Бродский – прекрасный русский поэт?

Нет. Их удивляли и смущали его постоянные заявления о том, что он овладел английским настолько, что может писать на нем стихи.

А его эссе? Они ведь писались по-английски.

Не забывайте, что его эссе сурово редактировались.

Просил ли он вас когда-нибудь их просмотреть?

Да, просил. Не английские стихи – он знал, что я их не люблю, и не английские эссе. У него было несколько человек, которые занимались этим регулярно. А редакторы журналов, такие как Боб Силвер из "The New York Review of Books", наверняка переписывали половину его текстов. Меня, в период нашей близости, он часто просил посмотреть его переводы собственных стихов. И почти никогда не прислушивался к моим предложениям. У него был не слишком хороший слух к звучанию английского языка, к его настоящему звучанию. В голове у него сидел сленг – давно вышедший из употребления и немного дурацкий. Как "aren't", например. Так больше не говорят нигде и не говорят давно – может, сотню лет. Ему нравилось использовать сленг и сокращенные формы – особенно когда они звучат неправильно. Мы все время используем сокращения, но в речи – а вводить их в переводы, особенно в переводы поэзии нужно очень осторожно. В его знании английского было много заблуждений и в то же время он бесспорно обожал этот язык. Но он всегда был очень силен в передаче драматического содержания стихов. Я слышала, как он толковал таких поэтов, как Оден или Фрост, и это было прекрасно.

Посещали ли вы когда-нибудь его семинары или лекции?

Раз или два. Он бесконечно каламбурил и явно не готовился к ним заранее. Конечно, можно сказать, что глупые замечания Иосифа гораздо умнее продуманных выкладок других людей. Однако глупость этих замечаний была чем-то, его недостойным. Вообще преподавание обнаруживало в нем какую-то поверхностность: бесконечные подкалывания, желание покрасоваться, недостаточно тщательная подготовка. Однажды я приехала к нему в Маунт Холиок и на следующий день пошла к нему на занятия. Я сразу увидела, что он не готов. Чтобы скрыть это, он говорил: давайте почитаем. Еще я часто – опять же в тот период, когда мы были близки, – выступала с ним вместе: он читал по-русски свои стихи, я – английские переводы. Это было приятно. Я хорошо читаю, но у Иосифа была эта волшебная, очень русская, манера чтения…