Текст книги "Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)"

Автор книги: Валентина Полухина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Вы посвятили Иосифу несколько стихотворений, а также сборник эссе «What the Twilight Says» (1998). Есть ли у вас что-нибудь из последних стихов, что бы вы писали, думая об Иосифе?

Можете выбрать что-нибудь из поэмы "The Prodigal" [155]155
  Derek Walkott. The Prodigal. NY.: FS&G, 2005. Prodigal – мот, повеса, блудный [сын] (англ.). В аннотации на обложке читаем: «…Это путешествие сквозь физический и воображаемый ландшафт, из Гринвич Виллидж в Альпы, из Пескары в Милан, из Германии в Карфаген. Но всегда в „музыке памяти, воде“ присутствует остров Санта-Лючия, родина автора, и шумит океан. В своей новой книге Дерек Уолкотт создает широкую, но при этом очень личную панораму истощенной Европы, с ее колокольнями, пронзающими небо, и горами, с ее железнодорожными станциями и скульптурой, – места, где Новый Свет – отвлеченная идея, „карта на ветру“, где История поглощает первозданную красоту его „ненавязчивой, незаметной“ отчизны, острова Санта-Лючия. Странник боится, что поражен изгнанием как недугом, что жизнь его невнятна, непереводима на родной язык, что сами корни его ремесла – в предательстве невыразимо прекрасного архипелага, куда он должен вернуться, чтобы дышать дальше».


[Закрыть]. Когда я писал ее, я постоянно думал об Иосифе.

Перевод с английского Лидии Семеновой

4. II

Завидую статуям. Вот откуда взялась эта зависть:

каждое утро в Милане, по дороге в класс,

я встречал своего неподвижного бессмертного друга, Генерала,

восседавшего без выходных на угрюмом позеленевшем коне.

Войны давно миновали, а он остался в седле.

Погиб ли он под обстрелом, в каком-нибудь

благозвучном сражении? Бронзовый скакун —

взмыленный, напряженный, потеющий под летним солнцем…

У нас на острове нет таких монументов.

Наша кавалерия – гарцующие волны,

вспененные, изгибающие грациозные шеи.

Кто знает, где сражался мой Генерал и чей выстрел

скосил его вместе с конем? Завидую фонтанам.

Бедный герой на своем островке среди снующих машин,

лишенный благодати тенистых лип

или каштанов: медали блещут сквозь листья…

Завидую колоннам. Покой. Завидую колоколам.

Миланский проспект будто шире в воскресной тиши.

Площадь подсвечена утренним солнцем,

длинная тень от собора – там, где шумные колокола

сотрясают восторг в голубом непорочном воздухе,

в квадратуре углов, параллелях де Кирико,

и где беззвучно храпящий боевой конь,

чья голова, безвольно поникшая, означает смерть

его всадника, переводит дыхание – долго, дольше,

чем мы, замершие на островке среди снующих машин.

Любовь к Италии становится шире, сильнее,

под солнцем Милана, против моей воли…

Мы всё верим, он здесь – и неважно, где:

сесть за столик, глядеть на светящийся шум

толпы на миланском проспекте… Смотри! Ведь это был он,

Иосиф, в зеленом плаще, словно лист

в прозрачном потоке, в толпе других листьев, текущих

от окраины к центру, и тонущий в них? [156]156
  Перевод с английского Сергея Панцирева.


[Закрыть]

4. II

Завидная участь статуй; вот она, тяга к ней:

по дороге на лекцию, ежедневно, в Милане

я миновал стойкого, бессмертный друг, полководца

с мрачно-зеленым конем его, даже по выходным.

Войны над ним бушевали, но он не спешился.

В благозвучной ли пал он битве, погиб ли он от огня

взрыва, снаряда? Бронзовый, в мыле, конь

промчался, сверкая от пота, в летнем солнце.

У нас на острове таких монументов не было.

Наша-то конница была лишь атакой волн,

пеною оперённых, вздыбившихся в броске.

На какой, кто знает, войне он сражен был и выстрел чей

Подкосил коня с его ржаньем? Участь фонтанов.

Бедный герой, островок среди транспортной суеты,

Отринувший утешенье липы, тень ее, колыханье

и сверкающую медалями каштановую листву.

Участь колонн. Безмолвие. Участь колоколов.

Упокоение ширилось воскресной аллеей в Милане.

Свет по утрам заливает площадь, падая слева.

Диото [157]157
  Собор (ит.).


[Закрыть]с долгими тёнями, где колокола легко

восторженно рвут плеву воздуха, синеву неба,

срезающую углы, параллели де Кирико,

и где, фыркающий беззвучно, мощномудый конь,

чья понурая морда гласит о смерти

всадника, сдерживает свой вздох столь долго, намного дольше,

чем мы свои на нашем острове суеты.

Любовь к Италии, против желания, крепнет

и разрастается вместе с солнечным светом в Милане.

Ибо мы всё еще ждем свиданий, неважно где,

чтобы вновь усесться за стол под ошеломительный шум

дивной аллеи Милана; вот где! Он ли то был,

Джозеф в оливковом глянце плаща, словно лист,

несущийся в ясном потоке с толпою листьев

от окраины к центру и тонущий в их толпе? [158]158
  Перевод с английского Александра Леонтьева.


[Закрыть]

ДЖОНАТАН ААРОН [159]159
  Джонатан Аарон – поэт, преподаватель литературы в Эмерсон-колледже в Бостоне. Степень бакалавра по литературе он получил в Чикагском университете, а кандидатскую степень – в Йельском. Автор трех стихотворных сборников, два из которых, «Second Sight» (1982) и «Corridor» (1992), уже увидели свет, а третий, еще не имеющий названия, должен выйти в марте 2006 года.


[Закрыть], НОЯБРЬ 2004, БОСТОН

Иосиф посвятил вам стихотворение «Ех Voto» (1983) [160]160
  Впервые напечатано в «The Time Literary Supplement» (June 26, 1987). Вошло в кн.: Joseph Brodsky. Collected Poems in English. N. Y.: FS&G, 2000. P. 318.


[Закрыть]. Нравится ли оно вам? Помните ли вы, что предшествовало посвящению вам этого стихотворения?

Я очень люблю это стихотворение. Это не перевод, а стихотворение, написанное Бродским непосредственно по– английски. Там есть такие строки: "The farther one goes, the less / one is interested in the terrain" ("Чем больше странствуешь, / тем меньше интересуешься пейзажем и людьми". Или: "Чем дальше уезжаешь, / тем меньше интересуешься новыми землями"). Они проливают свет на мироощущение Бродского в то время. Ему нравилось в Америке, и ему начинало нравиться быть американцем. Но он всегда оставался русским в, душе и, понятно, безгранично преданным России. Изгнание тяготило его. Мы нередко говорили с ним об этом. "Ех Voto" написано как раз о том, что значит свыкнуться с изгнанием, какой это долгий и болезненный процесс.

Как бы вы охарактеризовали свои отношения с Иосифом?

Я не могу охарактеризовать свои отношения с ним. Мы познакомились в марте 1973 года и, как это часто случается, моментально сблизились. Рождество 1973 года Иосиф провел со мной и моими родителями. В последующие годы мы виделись очень часто, а созванивались по нескольку раз в неделю. Иосиф давал мне советы, наставлял меня, бесконечно помогал и поддерживал в моих попытках писать. Но если бы даже я был не писателем, а сантехником или автомехаником, или бухгалтером, ничего бы не изменилось. Иосиф был для меня как старший брат.

Помните ли вы вашу первую встречу?

Очень отчетливо. Издательство "Penguin" только что выпустило сборник его избранных стихов [161]161
  Joseph Brodsky. Selected Poems. Foreword by W. H. Auden. Translated and Introduced by George L. Kline. Penguin, 1973.


[Закрыть], и по этому поводу был организован поэтический вечер. Читать Иосиф должен был в Вилльямс-колледже, на северо-востоке Массачусетса, где я тогда преподавал. Меня попросили почитать на презентации переводы его стихов. Я читал по-английски, Бродский – по-русски. И так свыше двух часов. Публика состояла из студентов колледжа и по меньшей мере двухсот русских или русскоязычных людей, приехавших послушать Иосифа аж из Нью– Йорка и Бостона. После чтений мы отправились ко мне домой, где была организована вечеринка – в те годы подобные мероприятия всегда сопровождались таким домашними вечеринками, – с участием студентов и преподавателей. Иосиф задержался позже остальных. Мы не говорили о литературе. Мы говорили о Второй мировой войне, о русских и немецких самолетах и танках, о солдатской униформе и, конечно, о стратегии и тактике. Он играл с моими котами. Мы оба интересовались подобного рода вещами, и этот обоюдный интерес стал мостиком к нашей дружбе. Если бы я попробовал тогда вовлечь его в разговоры о литературе, то мы вряд ли бы встретились еще когда-нибудь.

Находились ли вы под его влиянием?

В поэтическом смысле, думаю, нет. Но в человеческом – вне всякого сомнения. Взять хотя бы то, что он просветил меня по части русской истории XX века. До встречи с Иосифом я думал, что Ленин – хороший малый, которого предал Сталин, и что Троцкий – этакий строптивый ангел, и

так далее и тому подобное. Сейчас меня просто тошнит, когда я сталкиваюсь с подобным образом мыслей. Иосиф никогда не читал моралей, не разглагольствовал о советском тоталитаризме. Скорее он рассказывал о том, что пережил сам. О своих родителях. О друзьях, которые остались там. Он посоветовал мне прочитать воспоминания Надежды Мандельштам. Можете представить, что это было за открытие!

В статье «Song of the Atom» [162]162
  Poets and Writers. Vol. 24, № 3. 1996. P. 16–21.


[Закрыть], написанной вами вскоре после смерти Иосифа, вы называете его одним из величайших писателей современности.

Совершенно очевидно, что Иосиф был одним из главных русских поэтов XX века. Но он также был одним из самых оригинальных и мощных представителей англоязычной художественной прозы XX века. Как ему это удалось – пусть в этом разбираются авторы бесчисленных кандидатских диссертаций, которые не заставят себя долго ждать. Бродский – писатель, обладающий исключительной самобытностью в двух языках и в двух литературных традициях. В этом смысле с ним сравним, на мой взгляд, лишь Джозеф Конрад. Конечно, именно русскость придает столько обаяния его эссе – одним из самых оригинальных из написанных на моем языке за последние пятьдесят лет. Я также уверен, что американский опыт Иосифа придавал еще одну грань его стихам, написанным, скажем, начиная с конца 1970-х и до самой смерти.

В России Бродский считается завершающим звеном в цепи великих русских поэтов ХХ века – Блока, Хлебникова, Цветаевой, Пастернака, Ахматовой. На Западе Бродский-поэт известен главным образом в переводе. Несмотря на это, ему удалось достичь значительного и влительного положения в литературной среде, особенно в США. Как вы это объясните?

Как вам прекрасно известно, формально образование Бродского насчитывает восемь классов средней школы. При этом он обладал необычайно широкими знаниями. Своеобразными, но чрезвычайно обширными. Ко всему, что он писал или говорил, Бродский подходил с совершенно неожиданной, глубоко оригинальной точки зрения. В официальной беседе или за дружеским столом одновременно проявлялись его невероятная образованность и абсолютная трезвость мысли. Он дружил с выдающимися писателями своего времени – Дереком Уолкоттом, Шеймасом Хини, Чеславом Милошем, Октавио Пасом, – и все они восхищались им и бесконечно его любили.

Вам известно, как беспощадно набрасывались на него английские поэты?

Кто-то послал мне гадкую, оскорбительную статейку Крейга Рейна, напечатанную в "Файненшл Тайме" (другого места не нашел!) две недели спустя после смерти Иосифа. Момент, выбранный Рейном для публикации, говорит сам за себя. Что до других английских поэтов, по разным поводам нападавших на Иосифа, то нужно их прочитать, чтобы лучше понять, что они имеют в виду. Хотя зачем? Кому есть дело до их нападок? Это касается и тех, кто в Америке отпускал в его адрес колкости. Пройдет десять-двадцать лет, и кто о них вспомнит?

Записывали ли вы когда-нибудь – в дневнике или на пленку – свои разговоры с Иосифом?

Никогда. Никогда не записывал разговоров с друзьями. Мысль о том, что можно проговорить вечер напролет, а потом прибежать домой и записать все, о чем говорилось, для потомков, отталкивает меня своим дурновкусием.

Переводили ли вы какие-нибудь стихи Иосифа?

Нет. В его "Collected Poems in English" я числюсь, наряду с ним самим, переводчиком нескольких стихотворений, но я помог лишь в мелочах: заменить одно слово на другое, отсюда запятую убрать, а сюда поставить, и всё в таком роде. Он попросил меня просмотреть рукопись "Watermark", его размышлений о Венеции. Разумеется, это больше, чем просто размышления о Венеции. На мой взгляд, этот текст помогает лучше понять стихи, которые Иосиф писал в последние годы жизни, – если не является вообще ключевым для их понимания. Так или иначе, мы встретились в Лондоне, в доме Дианы Майерс, чтобы обсудить рукопись. У меня было много предложений, но в процессе обсуждения я вдруг понял, что мой подход в корне неверен. Эта рукопись вряд ли нуждалась в какой бы то ни было правке. Иосиф написал "Watermark" по– английски. И у его английского было свое, очень отчетливое звучание. Это был английский, мастерский английский с русским акцентом, который и является одной из важнейших особенностей его прозы. С тех пор, стоило Иосифу попросить меня посмотреть стихотворение, которое он сам перевел, я старался не забывать о том, чтобы замечаний делать как можно меньше.

Ваш взгляд близок политике невмешательства в творческий процесс?

Да, именно так.

Научились ли американские поэты чему-нибудь у Бродского?

Может быть, вопрос следует сформулировать иначе: "Могут ли американские поэты научиться чему-нибудь у Бродского?" Я абсолютно уверен, например, что его друзья Уолкотт, Хини, Милош, Пас, а также американцы Энтони Хект, Ричард Уилбер и Марк Стрэнд (назову лишь нескольких) ответили бы "да". И хотя я не стану даже пытаться отгадать почему, полагаю, что подобный ответ мог быть вызван теми его особенностями, которые Иосифу пришлось преодолеть, чтобы стать тем, кем он в итоге стад. Его преданность поэзии, а затем и прозе была безгранична; ею можно было только восхищаться. Подозреваю, что рано или поздно начинающие поэты, которые должны изучать своих предшественников и ибо без этого не может быть поэтического роста, – станут читать Иосифа по-английски, так как он предельно (а порой и запредельно) раскрыл в своих переводах так же как в своих оригинальных стихах он до предела использовал возможности русского. По этой самой причине, не говоря уже о других причинах, его поэзия надолго останется фактором литературной жизни нашего времени. Иосиф сильно рисковал, взявшись переводить свои стихи на английский. Это вызвало, мягко говоря, противоречивые отклики. Сюзан Зонтаг, после смерти Иосифа, сказала то, что никогда не говорила ему при жизни: что его переводы были осколками его оригинальных стихов. Насколько мне известно, русского она не знает, поэтому, возможно, она повторила чужие слова. Как бы там ни было, я совершенно не согласен с этим мнением, хотя, не зная русского, не возьмусь утверждать, что переводы Бродского равновелики его оригинальным стихам. Мне просто кажется, что английские стихи Бродского являются не переводами в точном смысле слова, а – заимствуя у Роберта Лоуэлла термин, которым сам он определял свои версии иноязычных текстов, – подражаниями русскому оригиналу. Я готов поспорить, что из трехсот стихотворений, вошедших в состав собранных переводов Бродского, по меньшей мере шестьдесят – совершенно самостоятельные и первоклассные английские стихи. "Collected Poems in English" – это рассказ о романе русского писателя с английской речью. Бродский шаг за шагом осваивает ее, испытывает, требует от нее того, что никому в голову не приходило от нее потребовать, так скажем, с конца шестнадцатого века. Неудивительно, что одним из его домашних идолов был Джон Донн.

Удалось ли Бродскому достичь гармонии между его еврейским происхождением и его христианским взглядом на мир?

Я никогда не слышал о том, чтобы тут существовала какая-то дисгармония. Скорее всего, он просто не придавал этому большого значения. В данном случае слово "дисгармония" применимо скорее к особенному, парадоксальному, противоречивому отношению Иосифа к миру. Но это то, что нам дается свыше, не так ли? Кто из нас не пребывает в более или менее постоянной дисгармонии с окружающей нас жизнью?

Бродский был религиозным поэтом?

– Если под "религиозностью" мы понимаем состояние незнания того, что мы хотим преодолеть, тогда вся настоящая поэзия религиозна. Тогда Иосиф, несомненно, религиозный поэт, но не в православном или каком-то доктринальном смысле. Вислава Шимборска сказала в своей нобелевской речи, что поэтическое вдохновение рождается из постоянного ощущения того, что ты ничего не знаешь. Для всех истинных поэтов этим все сказано. Что касается Иосифа, то он очень много знал, и каждое новое знание заставляло его идти дальше – к тому, чего он, как ему казалось, еще не знал. В эссе "О скорби и разуме", посвященном Роберту Фросту, Иосиф говорит о Фросте, что "можно уподобить его космическому кораблю, который по мере ослабления земного притяжения оказывается во власти иной гравитационной силы: внешней. Однако топливо все то же: скорбь и разум" (6:200). Апеллируя к Фросту, Иосиф говорит и о себе самом, о своем уделе человека и художника быть безжалостно выталкиваемым гравитационной силой прочь, вовне, в неизведанное.

– Как вы узнали о смерти Иосифа?

По телефону. Я постоянно вспоминаю этот день, поэтому, при всем моем уважении к вам, я бы предпочел не говорить на эту тему.

Я знаю, что у вас есть стихотворение, посвященное Иосифу [163]163
  Jonathan Aaron. «Offering» // The New York Review of Books. Vol. XLIII, № 10. June 6. 1996.


[Закрыть]. Можно мне включить его в интервью?

Конечно. Возможно, его следует немного пояснить. Оно написано по шаблону, каким послужило стихотворение Валери Ларбо. Не знаю, от чьего имени оно написано: то ли это Иосиф говорит, то ли я сам, вспоминая Иосифа. Если стихотворение непонятно, я даже рад. "Бушмиллз" – марка ирландского виски, которую Иосиф особенно любил.

Перевод с английского Лидии Семеновой

* * *

Однажды, когда я буду уже несколько лет, как мертв,

Но авто, как всегда, боками мокрыми под дождем

Будут жаться друг к другу (уж это останется без перемен),

Я вернусь ощущением прохладной руки у тебя на лбу,

Когда, переехав то, что называлось Бруклинский мост,

Подняв глаза, на миг перестанешь ты быть собой,

И черные обелиски обступят в сернистой мгле,

Или радиосвистом вернусь, состоящим из нот и слов,

Которые, слышим, не слушая, или я буду мысль,

Вписавшаяся в поворот, или на 6-й Авеню —

Затишье минутное после ветра, влекущего всех

К новым и новым зрелищам предательства и любви.

И еще, ты вечером почему-то вспомнишь меня,

И несколько капель "Бушмиллза" на пол прольешь,

В память о вечности, о моих в ней первых шагах. [164]164
  Перевод с английского Вероники Капустиной.


[Закрыть]

УИЛЬЯМ УОДСВОРТ [165]165
  Уильям Уодеворт – поэт и эссеист. С 1989-го по 2001 год был исполнительным директором Американской поэтической академии, где помимо прочих программ организовал Месячник национальной поэзии и создал веб-сайт поэтов-лауреатов различных премий. Его стихи и эссе публиковались в «Tin House», «The Paris Review», «The New Yale Review», «The New Republic», «Grand Street», «The Best American Poetry 1994» и других изданиях. Посещал поэтический семинар Иосифа Бродского в Колумбийском университете в 1984 году, и тогда же Бродский написал: «За тринадцать лет преподавания в Америке я еще не встречал такого глубокого ума, каким обладает господин Уильям Уодеворт». В настоящее время является консультантом Мемориального фонда Иосифа Бродского, ведет поэтические семинары в Нью-Йоркском университете и в Новой школе г. Нью-Йорка; он также является одним из организаторов ежегодной литературной конференции «Tin House» в г. Портленд, штат Орегон. Член редколлегии «Tin House» и «The Paris Review» и экспертного совета «The Frost Place», «Zoo Press» и «Archipelago Press».


[Закрыть], 19 НОЯБРЯ 2003, НЬЮ-ЙОРК

Когда вы познакомились с Иосифом?

Я познакомился с ним осенью 1984 года; я был аспирантом Колумбийского университета и посещал его семинар.

Расскажите мне о вашей собственной реакции и реакции других студентов на манеру Бродского вести занятия.

Иосиф бесспорно отличался от всех других профессоров и преподавателей поэзии, которые были у меня раньше. Думаю, что и все в группе придерживались такого же мнения. Он очень сильно отличался от прочих преподавателей, большинство из которых сами были поэтами. Иосиф излучал не вероятную умственную энергию и невероятную принципиальность, а это, согласитесь, встречается не столь уж часто. Он задавал студентам такую высокую планку, к какой они вовсе не были приучены, и судил о поэзии как о таком нелегком деле, какое и присниться не могло большинству американских студентов. Некоторые студенты восставали против такого подхода, тогда как другие, и я в их числе, считали его воплощенной поэзией, а его подход – самым стимулирующим из всех, с какими они когда-либо сталкивались.

Ив поэзии, и в дружеском общении Бродский отличался выразительной и открытой манерой говорить. Такая манера привлекала к нему людей или, наоборот, отталкивала?

И то и другое, в зависимости от человека и ситуации. Иосиф был чрезвычайно обаятелен, харизматичен и в то же время авторитарен, причем во многих вещах; зачастую он позволял себе резкие выпады, в том числе и оскорбления. Если человек не мог пропустить чего-то мимо ушей, если он был не согласен и при этом чувствителен и обидчив, тогда манеру Иосифа вынести было трудно. Кто-то из студентов однажды спросил его, не напоминает ли подавление левых сил в Латинской Америке советскую диктатуру в Восточной Европе (это были 1980-е годы, когда насилие в Сальвадоре и Никарагуа достигло своего апогея), на что Иосиф презрительно ответил: "Мне абсолютно наплевать на эту часть света". С другой стороны, дерзость Иосифа можно было отнести за счет его неподкупной честности, ее можно было принять как свидетельство и неизбежное следствие его непокорности, бунтарства, его отказа от поклонения любым предрассудкам и условностям. У него было потрясающее чувство юмора: презрительное, сардоническое, направленное зачастую на самого себя. Он как никто другой мог видеть сквозь "новое платье короля". Однажды, в Колумбийском университете, он ввалился в аудиторию, с чашкой кофе в одной руке и сигаретой в другой, пыхтя, как паровоз, и сказал: "Вы не поверите, что случилось со мной прошлой ночью… я встретил бога". И дальше он поведал нам, что накануне вечером был приглашен на прием в честь Далай Ламы, где сделал следующее наблюдение: самой запоминающейся чертой обличья "бога" был шрам от прививки у него на плече. Тем не менее они с Иосифом поладили, в результате чего бог почтил Иосифа персональным прощанием. В изложении Иосифа это звучало так: "Хотите верьте, хотите нет, но в конце он подошел ко мне – ко мне, вашему покорнейшему слуге! – и обнял на прощание". Одна особа женского пола, особенно преклонявшаяся перед Иосифом, воскликнула: "Иосиф, это, должно быть, ваша аура!" На что Иосиф мгновенно отозвался: "Нет, скорее мой галстук стал тому причиной. Видите ли, мой галстук был того же цвета, что его одеяние".

Что вам известно о деятельности Иосифа на посту Поэта-лауреата США и консультанта по поэзии Библиотеки Конгресса?

К тому моменту, как Иосиф занял его, пост консультанта существовал уже несколько десятков лет в качестве временной должности, дающей известным поэтам скромный доход. Тогда, в 1980-е годы, Конгресс дал ему высокопарное название, "Поэт-лауреат", которое большинство поэтов сочли претенциозным, хотя это явно было вызвано стремлением привлечь внимание общественности к этой должности и, следовательно, к самой этой форме искусства. Пока не назначили Иосифа, поэты, получавшие это звание, продолжали относиться и к нему и к самой должности в высшей степени формально. Иосиф кардинальным образом изменил положение вещей. В своей инаугурационной речи, "Нескромное предложение", он определил лауреатство по-новому: как служение на благо общества и платформу для пропаганды литературы. Его предложение заключалось в программе массового распространения поэзии, согласно которой поэтические антологии должны были бесплатно раздаваться миллионам американцев – в отелях, в поездах и самолетах, в отделениях связи и т. д. Это случилось как раз в тот момент, когда я занимал пост исполнительного директора Американской поэтической академии; это был потрясающий проект, прекрасно отвечавший задаче академии по повышению роли поэзии в американской культуре, и мы стали сотрудничать. Одно из важнейших замечаний, которое сделал Иосиф в своей речи, заключалось в том, что величайшим вкладом Америки в мировую культуру стали джаз, кино и современная поэзия. Как для академии, так и для поэтов Соединенных Штатов в целом, подобная оценка значения американской поэзии явилась просто откровением. Заняв чисто номинальную и несколько странную должность, Иосиф неожиданно обратил ее в высокий, общественно значимый пост: сделал поэзию центром внимания. Для Соединенных Штатов, где поэзию принято считать в лучшем случае загадочной, сокровенной формой искусства, это был невероятный поворот событий. Прессу вдруг прорвало на комплименты в адрес Поэта-лауреата русского происхождения. По иронии судьбы, потребовался русский, чтобы убедить американцев в том, что их литература очень важна, что в XX веке американцы создали одну из прекраснейших поэзий в мире. Этой речью Иосиф положил начало изменениям в общественном восприятии поэзии и поэтов в американской культуре.

Как вы думаете, что давало Иосифу моральное право написать такое стихотворение, как «Я входил вместо дикого зверя в клетку…», заключительными строками которого являются следующие: «Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность»? Права ли я, считая, что возникновение подобных строк немыслимо в контексте современной американской поэзии?

Не хочу умалять оригинальности Иосифа, не хочу отнимать у него хоть крупицу присущего ему таланта и поэтической мощи, но я как-то присутствовал на поэтическом вечере, где Иосифа представлял поэт Чарльз Симик, который, рассказав историю детства Иосифа, его преследований и ссылки, заключил ее следующими словами: "Ни один поэт не мог бы желать большего". Мирослав Голуб сказал однажды, что когда ситуация в Восточной Европе была действительно ужасной, "это очень благоприятствовало возникновению поэзии". Страшно сказать, но Иосиф был отмечен именно этой "ситуацией, благоприятствующей возникновению поэзии". Ни одному американскому поэту не выпало счастья насладиться столь ужасными историческими условиями. Следовательно, у Иосифа было моральное право так говорить, право человека, бросившего вызов институционализованному злу и пострадавшему за это, вид права, который вряд ли доступен его американскому современнику.

То, что вы сказали, перекликается с ахматовским откликом на процесс над Бродским: «Какую биографию делают нашему рыжему!» Однако сам Иосиф восставал против биографии как таковой, утверждая, что биография поэта– в гласных и согласных. Нет ли здесь противоречия?

Противоречива сама сущность поэзии. Йейтс говорил, что поэзия рождается из "ссоры с самим собой". Фрост говорил, что противоречие – основа просодии: если ритм не противоречит метру, хорошего стихотворения не получится. Если бы Иосиф был поэтом, который заявлял: "Взгляните на мою жизнь, взгляните на то, что я сделал и что пережил – именно поэтому я великий поэт", сами его действия, его опыт и их важность были бы сведены на нет эгоизмом этого заявления. Именно тем, что он вел такую жизнь, какую вел, верил в то, во что верил, объясняется то, что язык стал его главным и абсолютным приоритетом, язык, отрицающий случайности биографии. Поэты живут парадоксами, и это был парадокс Иосифа – парадоксом являлось и его утверждение на суде, что поэзия не имеет ничего общего с политикой и социальной ответственностью, ибо само это утверждение стало политическим актом и повлекло за собой социальные последствия.

Многие из лучших стихотворений Иосифа представляют собой дань предшественникам: Джону Донну, Т. С. Элиоту, У. X. Одену, Кавафису и Харди, хотя мы не находим в них и тени «страха влияния» [166]166
  Намек на известную книгу американского литературоведа, основателя «новой школы» Хэролда Блума «Страх влияния» (Harold Bloom. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry. OUP, 1973). Русский перевод: Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 1998.


[Закрыть]. Почему? Не потому ли, что все они принадлежали другим культурам?

Начиная с Т. С. Элиота и до Хэролда Блума критики слишком большое значение придавали "отцеубийству". Я лично считаю, что для Иосифа язык включал в себя и время тоже, следовательно, все поэты были для него современниками, а не отцами и детьми. Задача младшего поэта – не отцеубийство, а поиск наиболее конгениальной компании среди теней. Иосиф был автодидактом, поэтому я подозреваю, что он не слишком страдал от бремени академически понимаемой традиции; я думаю, что он с самого начала чувствовал себя отдельно и потому охотно шел навстречу, так сказать, "вдохновению влияния".

Почему Бродский был так захвачен поэзией У X. Одена?

Это безусловно связано с приездом Иосифа в Австрию и просьбой "отвести его к его герою". Оден играл роль повивальной бабки на пути Иосифа из чрева матушки России в Новый Свет. Оден, как и Иосиф, был виртуозом и вундеркиндом, чудесным явлением среди английских поэтов его поколения. Он, как и Иосиф, предпринял схожее, хотя и доб– рольное, перемещение в Новый Свет и, более того, именно в Нью-Йорк. Но главным образом Иосифа привлекала, как мне кажется, поэтическая позиция Одена, со всеми ее философскими и политическими импликациями. Прежде всего, Оден был глубоко современным поэтом, отвергавшим в той или иной степени модернистское увлечение верлибром, – это развенчивало предвзятое мнение о том, что для того, чтобы быть современным, необходимо расправиться с традиционными формами стиха. Однако было еще нечто, более глубокое, чем просодия. На первом семинаре Иосиф написал на доске стих из Одена, а рядом – стих из Иейтса. Вскоре стало ясно, кому из них двоих он отдает предпочтение как поэту. Иосиф не терпел плаксивого национализма Йейтса и его увлечения оккультными системами, как не выносил он фашизма Паунда и, как можно догадаться, монархизма и антисемитизма Элиота. Современные поэты, которыми он больше всего восхищался, – Оден, Фрост, Харди – казалось, порождены традицией классического английского либерализма, главной ценностью которого является не миф, не система, не теология или идеология, а индивидуум, внутренняя стоимость и подлинность человеческой личности. По этой причине его привлекал Шестов, тогда как философским ключом к поэзии Одена является, конечно, философия Кьеркегора. Думаю, что и в Америке Иосифа привлекала именно эта традиция "неистребимого индивидуализма", прекрасным воплощением которой является, скажем, Фрост.

Хорошим ли проводником был Иосиф для русской поэзии?

Это интересный вопрос, вопрос, касающийся самой сути парадоксального мировосприятия Иосифа. С одной стороны, для американских поэтов и читателей Иосиф был воплощением русской поэзии – самым мощным, самым запоминающимся, самым влиятельным ее воплощением. С другой стороны, он остро осознавал проблему перевода русской поэзии на английский. Он прекрасно понимал, что его студентам необходимо знать Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, и в то же время открыто сетовал на качество имевшихся в их распоряжении переводов этих поэтов. В своем эссе о Мандельштаме он пишет, что Оден, прочитав Мандельштама в переводе, не смог оценить все его величие. И дальше он заявляет, что если англоязычный читатель хочет понять, как звучит Мандельштам, ему лучше прочитать вслух Одена, Фроста или Йейтса, но не Мандельштама в переводе. На своих занятиях по литературе Иосиф, не раздумывая, читал и хвалил английские переводы таких поэтов, как, скажем, Рильке, Проперций, Кавафис, Милош, Херберт и т. д., – но ни разу, насколько я помню, не упомянул о русских поэтах. Он не мог вынести того, что практически все переводы нарушали просодическую структуру оригинала. Более того, он страшно критически относился к русским поэтам, сумевшим вписаться в советскую систему, как, например, Евтушенко, к которому он испытывал глубочайшее отвращение и презрение. Хотя для большинства американских читателей, еще до появления на их литературном горизонте Иосифа, Евтушенко и Вознесенский представляли современную русскую диссидентскую поэзию во всей ее мощи. Но стоило появиться Иосифу, как они почувствовали, что должны выбирать между ним и этими поэтами, которые были чуть старше, и это неожиданным образом усложнило само понятие "русская поэзия".

Не хотите ли вы что-нибудь сказать об английских стихах Бродского?

Проблема перевода русской поэзии на английский ощущалась им особенно остро в связи с собственным творчеством, поскольку он настаивал на соблюдении просодической структуры оригинала. Результатом явилось то, что многие американские поэты и критики находили его английские стихи или автопереводы в лучшем случае посредственными. Поэт и критик Роберт Хасс сравнивал чтение стихов Бродского в переводе с посещением руин, о которых в путеводителе говорится, что на их месте некогда возвышалось величественное здание… С другой стороны, о его эссе, написанных по-английски, обычно говорилось, что независимо от остального творчества Бродского эти эссе являются шедевром, вышедшим из-под пера гения, что они великолепно сделаны, несмотря на то что написаны не на родном языке.

В какой мере английские стихотворения Бродского отличаются от его автопереводов?

Я не исследователь Бродского, не критик и не специалист по переводу. Это означает, что мне они не кажутся столь уж отличными от переводов, и это говорит само за себя. Иосифа был бурный роман с английским языком. Сам факт того, что он писал по-английски стихи, удивителен, хотя, возможно, и не столь удивителен, если помнить о том, какое активное участие он принимал в переводе на английский собственных стихов. Как бы там ни было, мне хочется отдать должное его приемному языку, поэтам этого языка, наиболее для него значимым (его элегия на смерть Лоуэлла напоминает элегию Одена на смерть Йейтса): Иосиф хотел испытать свои максимальные возможности в этом языке, хотел исследовать его изнутри и, насколько это возможно, владеть им в совершенстве. В то же самое время он был страшно не уверен в своем английском, прекрасно зная, что его русский акцент зачастую препятствует пониманию того, что он говорит, особенно в тех случаях, когда мозг его переутомлялся и он начинал говорить с бешеной скоростью. Его стихи, написанные по-английски, как правило, очень короткие и зачастую стремятся к простоте песенной лирики – сами названия у них такие: "песня", "мотив", "блюз" и т. д. Нет ничего более трудного в английской поэзии, чем такие стихи, особенно когда они написаны короткими, двустопными или трехстопными, рифмованными стихами. Слух должен был абсолютным, а английский слух Иосифа, по вполне понятным причинам, абсолютным не был. В музыкальном отношении он прекрасно соответствовал, если не больше, хорошей английской прозе, но не этой чистейшей форме лирики. Хуже всего у него выходило что-то совсем уж идиоматическое, вроде стихотворения "Блюз", которое просто откровенно плохо. То же можно сказать и о его пристрастии к английскому сленгу, который он страшно любил вводить в свои переводы, "огрубляя их", как выразился один переводчик. С другой стороны, тот же подход превосходно срабатывал в легкой поэзии, где планка ниже (его детские стихи из книги "Discovery" – одно сплошное наслаждение). Его английские стихи бывали превосходны в тех случаях, когда написаны они были более длинными и спокойными размерами. Одно из прекраснейших его стихотворении – стихотворение, посвященное дочери, в котором стоит обратить внимание на ироничную концовку: "Hence, these somewhat wooden lines in our common language" ("Отсюда – эти чуть деревянные строки на нашем общем языке"). Прекрасный пример оборотной стороны Иосифа – его тенденция к самоуничижению. Думаю, тот факт, что его английские стихи звучат не лучше (по крайней мере, на мой взгляд) переводов его оригинальных стихов, говорит сам за себя. Но заметьте его готовность к риску даже в попытках! Иосиф стремился сделать все, что было в его силах, чтобы как можно лучше настроить свой слух на английский язык.