Текст книги "Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)"

Автор книги: Валентина Полухина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Это сейчас он недоступен для молодых поэтов, а тогда, когда я с ним общалась, он был достаточно доступен. Дело вообще не в возрасте, а в сознании человека, социума. Его масштаб соответствовал эпохе, и он был человеком своего времени. Сейчас другие времена, другой век, другая эпоха. Сейчас слово "инакомыслящий" уже можно считать анахронизмом.

Я бы даже так сказала: Бродский тогда был более доступен студентам американских вузов, нежели сейчас был бы студентам российских вузов. Я уже десять лет живу и работаю в русскоязычном мире (на Украине и в России), средний возраст моих сотрудников двадцать семь лет, многие из них выпускники инязов и пединститутов. Из ста человек, может быть, двое-трое читали Бродского, а им уже почти сорок, и, кстати, никому из этих ста не знаком владимовский термин "верный Руслан". Как это все прошло мимо них, понятия не имею. Просто вся эта знаменитая литературоцентричность России – большой миф!

Последний год я провела на Сахалине, здесь есть театр имени Чехова, музей имени Чехова, гора имени Чехова, наверное, поселок имени Чехова и также улица имени Чехова, в конце которой я живу, но книги Чехова не продаются ни в одном в книжном магазине, здесь нигде невозможно достать его "Остров Сахалин". Продолжают читать только чудаки и специалисты, извините меня ради бога, но мне уже давно "совершенно все равно, где совершенно одинокой быть", и я также давно смирилась со своим чудачеством. Здесь нет читателей, в этой постсоветской России, ну во всяком случае не больше, чем в западных странах. Неужели нам так важно и нужно, чтобы кухарки и работники птицефабрик читали Пушкина или Шекспира? Мне, например, все равно, пусть литература будет элитарной, пусть ее читает только тот, кто может, и тот, кто хочет. От образованщины и уравновиловки все равно никакого толка нет и не было.

Но вернемся к Бродскому. Чему я научилась? – Ну, наверное, самое ценное для меня было присутствовать при его разборках стихов на семинарах и наблюдать за ходом его мыслей. Несомненно, он заставлял нас всех напрячься. Он был элитарным поэтом все-таки, хранителем огня, переданного ему лично последним представителем Серебряного века.

Какие благоприятные условия создает эмиграция для поэта? О неблагоприятных мы все наслышаны.

Не знаю, мне трудно вообще представить себе благоприятные условия для поэта, это как оксюморон, что ли? Неужели они бывают? Эмиграция – это уже устаревшее понятие, сейчас люди отправляются на заработки на Запад, это новые остарбайтеры.

Как вы узнали о смерти Бродского и что вы при этом почувствовали?

Горе и одиночество. Как я узнала и как не узнала о его смерти? С 1994 года я живу на Украине и до 1997 года в основном жила и работала на территории бывшей советской войсковой части, расположенной в одном городе, в середине Украины. После работы часто отключали свет во всем городе, и приходилось проводить вечера при свечах. Чтобы не сойти с ума и не позволять мыслям о Елабуге просачиваться через мое сознание, я запоем перечитывала Дюма. О Елабуге – я должна признаться, что судьба Цветаевой для меня является своего рода эталоном, поэтому в трудные минуты мне всегда вспоминаются цветаевские окончательные безвыходность и безнадежность в Елабуге и ее разрешение этой ситуации.

В конце января 1996-го я поехала в Москву, где собиралась встретиться с родителями и сходить с ними на Татьянин день в новый храм Святой Мученицы Татианы при МГУ. Погода была отвратительной, лежал мокрый, грязный снег, и мы еле доехали, а потом еле дошли до церкви. Там мы пожертвовали деньги на храм, о чем мы даже получили свидетельство. Время мы провели хорошо, и в воскресенье, до своего отъезда обратно в Киев, я договорилась встретиться со своей подругой детства в итальянском ресторане на Арбате.

Как это часто бывает, во время трапезы мы с подругой о чем-то сильно поспорили, и во время длительной паузы по радио что-то начали передавать о Бродском. Хотя тон диктора меня насторожил, я не успела задуматься, как подруга меня спросила, когда я в последний раз видела Бродского. Пришлось вспомнить. Наша последняя встреча была на ежегодном собрании международного ПЕН-клуба в Вашингтоне в 1987 году. С российской стороны были приглашены Александр Кушнер, Юнна Мориц и другие. Отвлекшись и отдавшись своим воспоминаниям, я так и не успела узнать о свершившемся несчастье и вернулась в тот вечер на Украину в полном неведении. Только несколько месяцев спустя я прочла некролог о нем в журнале "Ньюйоркер", который получила с обычным опозданием. Никто даже не подумал мне о его смерти сообщить, и я до сих пор не могу понять, кто более оторван от мира был в тот момент, я или мои близкие? Ибо среда, в которой я обитала, была среда распада советской империи, где по вечерам все сидели без света, без воды, где показатель смертности выше рождаемости, где народ просто спивается оттого, что ему нечего делать. А среда моих близких – это среда избытка информации на каждом шагу, это и Вавилон, и Авалон, и рухнувшие баш ни-двойники, которых, слава Богу, Бродский не застал в падении.

«Вы можете многое сказать о человеке по эпитету, который он выбирает», – писал Бродский в эссе о Стивене Спендере (6:386). Какие из эпитетов Бродского помогают нам понять его самого?

Ну в одном из моих сонетов, посвященном Бродскому, я его называю "роаминг", то есть бродячим, хотя я знаю, что этимология его фамилии скорее всего связана со словом "брод", что по-немецки и хлеб и буханка хлеба. Но мне ближе ложная этимология его фамилии по созвучию. В моем стихотворении "Вер Блюд" Бродский у меня и бродячий, и хлеб насущный.

Бродский, кажется, считал, что поэт – личность исключительная. Свойственно ли Бродскому романтическое видение своего дара?

Мне кажется, что Бродский, конечно, верил в божественное провидение – не столько в романтическом смысле, сколько в метафизическом.

Вы помните строки Бродского: «Набери, дружок, этой вещи в горсть, чтоб прикинуть, сколько до Бога верст…» («Метель в Массачусетсе», 1990). Был ли он ближе к Господу, чем мы?

Нет, не думаю. Поэт, который написал, что вера – это почта в один конец, не может быть ближе к Господу, чем другие смертные. Его обращение к Господу Богу в стихах, по моему мнению, в основном обращение к Высшему Разуму за пределами музы. Другое дело, что его рождественские стихи невероятно религиозны, но не в богословском, а чисто в эстетическом смысле, то есть я хочу сказать, что не надо здесь становиться жертвой заблуждений в намерениях.

Надо отдать должное роли невостребованной любви в его поэзии, поскольку Бродский обращался к Богу именно с ощущением невостребования, благодаря чему его религиозные стихи особенно производят сильное впечатление.

Возможно, неуместно говорить об отношении Бродского к Богу в контексте дарвинизма, эволюции и олимпиады, тем не менее Бродский был в первую очередь настоящим макси мал истом, и его больше интересовали человеческий потенциал и развитие человека, чем то, что можно определить как божественное в человеке. Я помню его реакцию, когда я несколько небрежно упомянула олимпийские игры, он меня быстро поставил на место и прочел целую лекцию на тему значимости олимпийских игр.

Каким он был и каким он хотел быть! Он, наверное, хотел быть красивым высоким усатым мужчиной, потому что он таких ненавидел.

Это остроумно, но не совсем точно: он любил Марка Стрэнда, высокого и красивого, а из усатых любил Джовани Бутафаву. Обоим посвятил стихи. Что не устраивало Бродского в его звездном статусе?

Он плохо воспринимал патетику неискренних отношений, ну как и все звезды. Успех – отрава для поэта.

Я знаю, что у вас есть стихотворение, посвященное Бродскому. Можно мне взять его для этого сборника интервью? По какому случаю оно было написано?

У меня есть много стихов, посвященных Бродскому, самое любимое – это моя "Ода лире, вышедшей из строя", сожелению, "Ода…" на английском, и перевести ее ни у кого нет ни сил, ни желания, хотя я готова открыть конкурс и вознаградить победителя, если такой найдется. С концом прекрасной эпохи Бродского и нашей общей утратой я потеряла свою музу, и моя лира окончательно вышла из строя. Сами убедитесь в этом. Предлагаю включить в ваш сборник стихотворение "Вер Блюд", тем более оно хорошо воспринимается в контексте интервью на тему перевода "Новогоднего" Цветаевой.

Вер блюд

Вер либр блюсти —

Моя страсть. Два

Горба лопатки

Передвигают горами.

Созвучие блюд

Не в своих тарелках

И есть остранение

Птеродактиля,

Т.е. озарение.

Он же и праотец

Бустроферона, пашущего

Строфами во времена оно.

От версты до верси —

Фикации, одни milestones,

Землемерами окопы изме —

Ряющие, рифмой в час.

Я гусиным пером

Воспевала бывало

Некого бродячего хлеба

Насущного, гусляра.

Языком Шекспира

Извивалась, венками

Сонетов обручала

Лысину имярека,

Он же король бубновый,

Наотрез отказавшись

Пасти мой блюд,

Соблюдая некий дистанс.

Тем не менее я доила

Бустроферона в межах,

До отвала штурмовала

Дактилями, птеродактилями,

Анжамбментами, цезурой,

Виланелами, сестинами,

Одами, сонетами,

Tempo rubato и т. д.

Бродила, боготворила,

Вирши, вирши заплетала

Лептами в русую косу

Оды порчи моей.

Мой град, твой град,

Махнулись брегами.

Это мой Гудзон

Трубит в твоих элегиях.

Твоя Нева обтекает,

Разбухает во мне

Оттеками почек.

Соль впитанная сваями.

Поминки загадочные

Под венецианским небом

Миновала. Как и весь

Греческий хорей вдовий.

И не от излишка

Ретивого, ан нет.

А от кораблекрушения

Общего такого, финала

Речи.)]?! то бишь эпохи.

День Касьяна, 1980 г.,

Энн Арбор, штат Мичиган.

Перевожу "Новогоднее"

Под Вашим руководством.

Спотыкаюсь, осознав,

Что и мне предстоит

Узнавать, отпевать,

А лучше не скажешь…

С Новым Местом!

"С Новым Годом – светом – краем – кровом!..

С новым звуком, Эхо!

С новым эхом, Звук!" [127]127
  Цитата из цветаевского стихотворения «Новогоднее», посвященного Рильке.


[Закрыть]

ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА [128]128
  Татьяна Георгиевна Щербина – поэт, эссеист, журналист, филолог. Автор книг стихов «Ноль Ноль» (М., 1991), «Parmi les alphabets» (Франция, 1992; билингва), "L" (Франция, 1995; стихи, написанные по-французски), «Жизнь без» (М., 1997), «Диалоги с ангелом» (М., 1999), «Прозрачный мир» (М., 2002), «The Score of the Game» (2003), «Life Without» (2004) и др. Участник множества международных литературных фестивалей и проектов.


[Закрыть], 10 МАРТА 2004, ЛОНДОН

Сколько вам было лет, когда вы впервые услышали имя Бродского?

Шестнадцать. Но сперва я прочла стихи и тогда стала пытаться узнать, кто автор. Узнать почти ничего не удалось, питерская жизнь была тогда далекой и абстрактной, во всяком случае, для тех, кто меня окружал.

А когда вы познакомились с его стихами?

Это был 1971 год, я заканчивала школу. Кто-то дал мне десяток половинных машинописных листков, там были стихи 1961 года: "Пилигримы", "Рождественский романс", "Ни страны, ни погоста" – понадобилось десять лет, чтоб они до меня дошли. Я была сражена. Я хорошо знала поэзию, читала с раннего детства, многое помнила наизусть. Когда я сдавала экзамен для поступления во французскую спецшколу, всех просили прочитать стишок. Я начала "Сказку о царе Салтане", через некоторое время меня прервали, сказали, что достаточно, но я продолжала, возразив, что произведение нужно читать целиком. К поэзии я относилась трепетно, тем более что, по семейному преданию, долго не начинала говорить и первое, что произнесла – были стихи. В старших классах я делала поэтические вечера-спектакли Блока, Есенина. Копалась в архивах Литмузея. Пастернака мне не разрешили делать в актовом зале, но дали два часа в классе вместо урока литературы. Я даже зачитала стенограмму об исключении Пастернака из Союза писателей. Учительница литературы (у нас была уникальная, либеральная школа) сделала мне замечание: "Ты ругаешь хрущевские времена, прошлое все ругают, а вот настоящее…" Настоящим был Бродский, кто-то рассказал, что его судили.

А вы сами уже писали стихи в это время?

Писала, но уничтожала. С подростковым вызовом повторяя фразу Чехова: "Я пишу все, кроме стихов и доносов". Тогда стихи писали почти все, занятие это казалось мне кощунственным. Казалось, что эпоха письменной поэзии кончилась. Я знала стихи Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского, Рождественского и других, но это казалось отдельным жанром, вроде эстрадных песен. Добровольно я слушала только бардов. Последним письменным поэтом был для меня Пастернак. И вдруг – Бродский, это был тот же субстрат поэзии, от Пушкина до Пастернака, которой у современных авторов я не встречала.

Кстати, вы видели даже более ранние стихи, чем 1961 года: «Пилигримы» написаны в 1958-м. Вы признались в одном из ваших эссе, что «жили с бумажным Бродским» восемнадцать лет [129]129
  Татьяна Щербина. Бродский. Жидкие кристаллы // Татьяна Щербина. Лазурная скрижаль. М.: ОГИ, 2003. С. 323.


[Закрыть]. Как вы добывали его стихи все эти годы?

Хитростью и коварством. К 1980-му стихи Бродского быстро распространились, их стали многие читать, перепечатывать на машинке. В 1979 году, когда я уже закончила МГУ, писала статьи, однажды прорвался фонтан – я вдруг стала писать стихи, причем это было ни с чем не связано, я писала все время, километрами, это стало моим естественным языком. Поток стихов я воспринимала трагически: он мной владел, я не понимала, что происходит, не могла остановиться. Я все прятала, но не уничтожала на сей раз. Наверное, кому-то показала. Дальше все происходило само собой: стали просить читать (домашние чтения, часто в мастерских художников), переписывали. Не могу сказать, что я хотела стать поэтом.

В этом смысле ничего не изменилось – мое желание и на сегодняшний день заключается в другом. Просто это форма выражения, которая оказалась мне органична, но дело не в самих стихах, они – частный случай текста. Теоретически стихи – message в чистом виде, без утомительных сюжетных или схоластических построений, или, скажем, Божественный глагол, одобренный собственным организмом. Практически стихи не у всех и не часто являются актом творения. Для меня же важна возможность подключения к тому измерению, в которое физическим телом не войдешь, но которое слегка приоткрыто. Мы не знаем ничего, писать – это возможность что-то узнать. Это для меня и есть самое важное.

И вот в 1980 году мне предложили выступить публично. На этом моем первом публичном выступлении мы познакомились с Рейном и стали часто общаться. Тогда Евгений Борисович относился к себе скромно. Он мне показывал новые стихи Бродского, его письма. Он надо мной все время подшучивал, что я зациклена на Бродском, но тем не менее я все получала через него. Потом уже позже у меня появились американские друзья, слависты, они привозили мне ардисовские книжки Бродского. Я размножала его стихи на ксероксе, давала людям. Про Бродского я говорила постоянно, и публично, и просто в разговорах. "Защищала", поскольку в литературной среде о нем говорили пренебрежительно, припечатывая терминами "литературщина" и "вторичность". Помню, что спорила до хрипоты со знаменитым тогда нейрохирургом Кантором ("он был хирург и даже нейро-", – Высоцкий на писал о нем песню): он утверждал, что Вознесенский – великий поэт, а Бродский – просто словоблуд, даже не "профессиональный" поэт. Я всегда реагировала на подобное так, будто обижали или унижали меня лично. Я перестала говорить о Бродском, когда он получил Нобелевскую премию. Любопытно, что те же самые люди, которые говорили, что "Бродский мог бы стать поэтом, если бы остался в России", на следующий день после известия о премии стали говорить, что это великий поэт.

Служил ли Бродский стимулом каких-то ваших стихов? Да. Мне хотелось подражать Бродскому, не его характерной интонации, конечно, не его манере письма, поскольку я вовсе другой человек, другого пола, возраста, опыта. Но его отношение к языку, к рифме, дисциплину слуха я старалась перенять. Стимулом прежде всего было обращение Бродского с жизнью. Я считаю его демиургом, пророком, философом, представителем Христа, абсолютно бесстрашным, но безукоризненно ответственным. Даже страх Божий у Бродского был не страхом, а служением. Демиургов в истории нашей эры было всего несколько.

Вы хотите сказать, что для вас Бродский не иудей, а христианин?

Вы же знаете, что он писал стихотворение к каждому Рождеству и призывал праздновать день рождения Христа так же, как свой собственный. В чем подарок Христа? Каждый человек – им был и сам Иисус – одновременно и человек, и Бог. Это то, что должно было в принципе проникнуть в каждого, стать человеческой нормой. Именно этим человек отличается от остальных, от растений и животных, а не тем, что он мыслит, они тоже мыслят и даже умеют строить себе жилища. Но они не творят, не изменяют ежедневно мир, они сохраняют то, что есть. Человеку же дано творить, стать последователем Творца, но редко кто этот дар принимает и еще реже кто тренирует, развивает его. Как Творец сотворил по образу и подобию, и мы тоже можем творить. Но этим пользуются немногие. В иудаизме есть свод законов, которые человек должен выполнять вне зависимости от того, согласен он или не согласен, понимает их или нет. Ты по сравнению с Творцом – никто. А в христианстве законы те же, но важно, чтоб человек сам, на своем опыте, понял, что есть жизнь, истина, как он должен или не должен поступать. Потому в христианстве и появился индивидуализм и именно эта цивилизация, к которой мы принадлежим. Если человек пропитан Словом ("Сейчас должно написанное сбыться. Так пусть же сбудется оно. Аминь"), он становится частью мироздания и о собственной миссии догадывается, у него есть язык для того, чтобы разговаривать с Богом. То, что Бродский пишет, и есть посредничество между человеком и Богом. Это бывает и бессознательным процессом (признание себя атеистом – чаще всего просто неприятие церкви), но мне думается, что Бродский осознанно шел по этому пути. Это не "дар напрасный, дар случайный", он посвятил этому жизнь, он над этим трудился. Возможно, это создавало впечатление, согласно которому его окрестили "рациональным" поэтом.

Не отсюда ли проистекает его авторитетность, не толь– ко авторитетность тона, но и моральная авторитетность?

Тут опять можно вернуться к иудаизму. Некоторым это казалось чертой еврейского мудреца, толкователя высшего знания, потому авторитета. Многих это раздражало, его считали высокомерным и авторитарным. А в демократической стадии нашей цивилизации принято равенство. У каждого свое мнение, одинаковое со всеми право его высказывать. Но это лишь на уровне политкорректности. Социальное неравенство общество признает, право авторитарного поведения политика, чиновника, миллиардера – признает, а "возомнивший о себе" поэт раздражает. Помню, как в Америке в 1990-м, в компании славистов заговорили о возмутительном (то есть высокомерном) поведении Бродского. "Что он себе позволяет! Был бы нефтяной магнат – можно было бы понять, но он всего лишь поэт, пусть и Нобелевский лауреат". Мне тон Бродского казался естественным; если он и поучал, то у него действительно стоило бы поучиться.

Я знаю, что вы навещали родителей Иосифа. Расскажите, пожалуйста, о тех визитах к ним, что вам помнятся. Кто вас познакомил с ними?

Рейн. Я в Питер ездила почти каждый год, попросила у Жени телефон, или он сам предложил, не помню, но я к ним всегда приходила, когда приезжала туда. Они меня сразу радушно приняли, показали квартиру, какие-то остались вещи Иосифа Александровича, мы сидели обедали… Он похож был очень на отца; смотря на родителей, я как бы видела и его. Я ведь его никогда не видела, только фотографии. Тот же Рейн подарил мне фотографию периода ссылки, которая до сих пор висит у меня дома. Естественно, я спрашивала их об Иосифе. Они с ним разговаривали по телефону и переписывались. Я навещала их до самой смерти, сначала умерла мать, потом я была еще раз, когда отец остался один.

Расскажите о том, как вы встретили двойника Бродского в Москве.

Еду однажды в троллейбусе к себе домой. Какой-то мужчина пытается ко мне приставать, я отодвигаюсь, но не смотрю на него. Выхожу на своей остановке, он выходит за мной: "Девушка, можно с вами познакомиться?" Тут я на него взглянула и увидела, что это Бродский. Во всяком случае, таким я его представляла по фотографиям. Я схватила его за руку и потащила к себе домой. Он обалдел от неожиданности. Дома был мой тогдашний муж поэт Бердников, который знал Бродского. Я хотела ему показать этого человека, чтоб он оценил сходство (вдруг тайный брат, близнец?). Звоню в дверь. Он спрашивает: "Кому это вы звоните?" – "Мужу". Он совсем перепугался, пытался убежать. А я его удерживаю. Муж открывает дверь и чуть не лишается чувств: "Бродский" (дело было в 1980 году). Мы заходим в квартиру, я расспрашиваю, кто он, что он. Выясняется, что никакого отношения он к Бродскому не имеет и его не знает, а занимается стройматериалами. От смущения он смотрит на стены, потолок и говорит: "Вам нужно срочно делать ремонт". – "Нет, ремонт – это не для меня, – говорю, – сойдет и так". – Он уходит. На следующий день обрушивается потолок, и мне приходится делать ремонт.

А вы когда-нибудь надеялись встретиться с ним?

Да. Мне приснился сон однажды. Бывают редко такие сны, которые, когда просыпаешься, кажутся реальностью и не забываются. Снится мне, что я куда-то приезжаю, в незнакомое пространство: полусельская местность, какие-то домики, покрытые красной черепицей, мельницы, травка зеленая. И там я встречаюсь с Бродским. Такое счастье, как только во сне бывает. Я тут же звоню Рейну и рассказываю ему подробности сна, как я встречалась с Бродским. Он говорит: "Ты сумасшедшая. Ты понимаешь, что никогда в жизни ты с ним встретиться не сможешь, потому что его не пустят в Советский Союз, а тебя не выпустят отсюда. А пейзаж, который ты описываешь, это Голландия. Мельницы есть только в Голландии". Теперь я знаю, что не только в Голландии. Но познакомились мы с Бродским именно в Голландии.

Это было на международном поэтическом фестивале в Роттердаме в 1989 году. Пожалуйста, расскажите об этой вашей первой и единственной встрече с Иосифом.

Это был мой первый выезд на Запад. Меня пригласили организаторы фестиваля, голландцы. Но это было не просто, пришлось вмешаться голландскому посольству, меня не выпускали. Были Ахмадулина, Кушнер, Рейн, Парщиков, Айги и я. Это были годы перестройки, я была популярна, у меня брали интервью западные корреспонденты, я выступала почти ежедневно. В общем, выпустили. Я знала, что там будет Бродский, это волновало меня больше всего. Когда прилетели, Рейн вдруг сказал мне, что не познакомит с Бродским, если я не выполню определенных условий. А без него, мол, никак мне с Бродским не познакомиться. Надо учесть, что к тому времени девять лет мы были дружны. Я обиделась, мы поссорились. С Бродским я познакомилась сама, мы просто шли навстречу друг другу и столкнулись, я его, конечно, узнала, и он меня, кажется, узнал. Мы сели на диванчик и стали разговаривать, голландское телевидение, "RTL", нашу встречу засняло. Они мне дали видеокассету с этой передачей, а потом у меня ее кто-то украл из дома.

О нем вы разговаривали? Он знал о ваших встречах с родителями?

Знал. И стихи мои знал. Мне еще Юра Кублановский говорил, что когда он был в Нью-Йорке, видел у Бродского на столе мои самиздатские книжки. Я не очень хорошо помню, о чем они разговаривали: встреча была для меня шоком. Мы сидели на диване и разговаривали все утро, потом он сказал: "Пойдемте обедать". Мы вместе обедали, собственно, провели вместе все время, что он был в Роттердаме.

А он там был всего сутки.

Да, и вот эти сутки мы провели вместе. Мне трудно описать эту встречу. Ну если бы я встретила Христа, может быть, это произвело бы на меня такое же впечатление… то есть это была не та встреча, когда знакомишься с человеком, которого уважаешь и ценишь, это было почти ирреально (все же я сжилась с мыслью, что только машина времени могла бы свести нас в одном пространстве). Помню картинку, как мы обедаем каким-то вареным мясом с вареной морковкой, местная кухня. Я пытаюсь высказать Бродскому свои восторженные чувства, но он эту тему категорически отвергает. И рассказывает об Одене, Фросте, о том, как он их переводил. В его поведении со мной я не почувствовала высокомерия. Хотя, будучи для меня кумиром, он мог бы красоваться как угодно.

Что-нибудь в Бродском вас разочаровало?

Под утро, в конце нашей встречи, именно этот вопрос он мне и задал. Я сказала: "Нет". Нет. Он вообще-то повел себя невежливо по отношению к русским поэтам. Когда вечером мы вошли в отель, я села за русский стол, он – за американский. Потом он подошел к нам и пригласил меня за американский стол, одну меня. Другие поэты могли обидеться, но я, как вы догадываетесь, даже не колебалась в своем выборе. Встала и пошла с ним. С некоторыми из присутствовавших мои добрые отношения закончились в Роттердаме.

И таки некоторые обиделись. Лиги отказался говорить со мной о Бродском осенью того же года, когда я собирала интервью для первого тома «Бродский глазами современников».

Дальше мы гуляли с Бродским и с Дереком Уолкоттом. Подруга Дерека, Зигрит, много нас фотографировала.

Тогда Дерек Уолкотт перевел ваше стихотворение «О пределах», все версии его перевода мы два года назад опубликовали [130]130
  Russian Women Poets // Modern Poetry in Translation, № 20. Edited by Valentina Polukhina and Daniel Weissbort. London, 2002. P. 200–208.


[Закрыть]. Было это сделано по инициативе Иосифа и с его помощью или с вашей помощью, ведь Дерек знает французский?

Я помню, что были изданы книжечки каждого участника фестиваля с его стихами по-русски, по-английски и по-голландски. Английские переводы моих стихов сделал Джим Кейтс, в том числе "О пределах". Инициатива пере-перевести это стихотворение была Дерека, но он не знает русского языка. Кажется, Бродский сказал, что это плохо переведено на английский; видимо, Дерек переводил с его подачи. Но это было неважно. Я была рада и благодарна этим суткам, что я с ним провела. Потом, впрочем, я не продолжила общение, когда была в Америке.

Почему? Этого было достаточно или вы боялись разочароваться?

Это могло стать лишним. Мне не хотелось выходить из идеальной плоскости, а так он вроде должен был бы мне помогать, как помогал другим поэтам, приезжавшим из России. Этого я совсем не хотела. Может, из гордости, не хотела быть "младшей". И у меня, конечно, был очень сильный комплекс узника, знавшего только зону СССР; те, кто оттуда сбежал, эмигранты, вели себя по отношению к приезжавшим в тот период на Запад как менторы, а иностранцы относились как к модной игрушке, называвшейся "поколение Горби".

Может, вы боялись, что произойдет что-то более личное?

Нет, дело в том, что конец нашего общения в Роттердаме к этому сюжету и привел, что меня испугало. Во-первых, я знала, что у него больное сердце, он всю ночь не спал, курил одну за другой и пил "Bloody-Магу". Я боялась, что сердце не выдержит. Во-вторых, ни к каким отношениям с человеком Бродским я не была готова, привыкнув общаться с его текстами. Это как отношения с языком – не все можно себе позволить.

Показался ли он вам холодным человеком или, наоборот, страстным и теплым?

Он мне показался эмоциональным, живым, независимым, сильным, а встретилась я с ним, когда он уже был очень болен.

В 1989 году он чувствовал себя еще очень прилично, вторую операцию на сердце он перенес в декабре 1985-го. Я знаю, как эмоционально он переживал всякую ситуацию. Как сочетается это качество его характера с холодностью его стихов?

Его стихи не холодны, так воспринимается то онтологическое знание, которым они пропитаны. Его не ждут в стихах, его вообще не ждут от поэтов – "поэзия должна быть глуповата". По крайней мере, в русской, пушкинской, традиции. Бродский писал формулами, строки его стихов и эссе можно цитировать, как пословицы. Сейчас молодое поколение к его посланиям нечувствительно.

У меня другие наблюдения: мы сейчас делаем антологию современной женской русской поэзии, в которую включены поэты от двадцати до восьмидесяти лет. И я вижу, как у молодых всюду рассеяны образы, рифмы, выражения, прямые цитаты из Бродского, как будто его словарь уже у них в крови.

Да, но им кажется, что они с этим просто родились, как с родным языком.

Как при столь раннем знакомстве с поэзией Бродского и при такой любви к его стихам вы избежали его влияния?

Я надеюсь, что не избежала влияния, и стремлюсь в сегодняшнем, уже совсем другом мире развивать именно эту линию.

Вы хотите сказать, что он повлиял скорее на ваше миро– видение, чем на вашу поэтику, на вашу интонацию?

Но послушайте, я другая, мир другой. Как это все может быть похоже? Но по существу, то, чем жил Бродский, это то же самое, что волнует и меня, поэтому для меня он так близок. Пример того, как одно замечание Бродского изменило мое отношение к будущему. В 1989 году мне казалось, что в СССР грядет военный переворот, пахло советской реставрацией. Я спросила у Бродского: что делать, если так будет? Он сказал мне: "Если так будет и когда будет, тогда и будешь думать, что делать, а сейчас еще ничего не произошло. Все будет не так, как представляешь заранее". Беспокойство перед будущим свойственно большинству, это укусы ужаса ("а что будет, если"), стратегические построения, основанные на чем-то еще не существующем. С того самого дня, как Бродский ответил на мой вопрос, я больше никогда не испытывала фантомных тревог и забот. Он сказал так, что я как бы воочию увидела, как это смешно: путч 1991-го был трехдневным, сама я в это время была в Германии, реставрация же стала происходить значительно позже и без всяких танков, в США каких только докладов обо всех мыслимых угрозах не писали, а 11 сентября застало врасплох. Это и метафизически важно: не ждать от будущего подвоха, не ждать врага справа, он появится слева, вообще – не проецировать, а заботиться о настоящем времени.

Дух соревнования, в котором признавался сам Бродский, не покидал его всю жизнь. Чувствуете ли вы, что он пытался написать лучше, чем Мандельштам, чем Пушкин, чем Цветаева? Или ему не нужно было ни с кем соревноваться?

Лучше? У каждого большого поэта есть стихи, лучше которых не напишет никто. "Бесы" Пушкина, "Зеркало" Ходасевича, "Власть отвратительна, как руки брадобрея" Мандельштама, стихи из "Доктора Живаго"… У Бродского таких стихов даже больше, чем у других классиков. В русской поэзии (если уж о соревновании) я его ставлю на первое место. Не Пушкина, а Бродского, потому что Пушкин был первым, заговорившим на русском языке как на родном, до этого язык лишь формировался: Тредиаковским, Державиным, Жуковским. Пушкин был открытием для России, он был гениальным переводчиком: французский язык (дух, мышление, все что выражается в языке) был родным языком российской знати, и Пушкин сумел найти для французского духа русскую языковую нишу, адаптировать его. У него есть стихи, которые почти переводы малоизвестных французских поэтов. И действительно в эту дремучую, патриархальную, вязкую Россию был привнесен легкий светский французский шарм и картезианство. Пушкин открыл новую Россию, где уже не одна немка Екатерина переписывается с Вольтером, а есть и свой Чайльд Гарольд – Онегин, свои сказки, свой эпос, свой "средний человек", где понятны Гейне и Гете… Для России Пушкин был всем, для других культур он не так интересен. Но и Россией Пушкин уже полностью впитан, и повторяя сегодня, что "Пушкин – это наше все", мы признаем, что остались на пороге XIX века, в предвкушаемой интеграции России в Европу. Бродский ушел значительно дальше, он итожил XX век, христианскую историю, Римскую империю, он предсказывал век XXI, в том числе и языком, сочетающим ампир и варварство, варварство как неоклассику и ампир как неоварварство. Он провел линии между горячими точками истории: Римская империя и советская, варвары, начавшие строить христианскую цивилизацию, и "наважденье толп, множественного числа", которое обесценивает наши уникальные достижения. Он предсказывал "новое оледененье – оледененье рабства". Бродский вписывал личное в социальное, социальное – в общий проект мироздания. То есть Бродский отправил русский язык (поскольку на нем писал) в космос, в пространство, где на одно измерение больше, он пытался поставить автора (не просто себя, а того, кто пишет) в позицию всевидящего ока, он разрабатывал оптику, запуская себя как телескоп на орбиту, он конструировал машину времени – короче, это не обогащение русской культуры другой региональной культурой: он уже жил в период глобализации, в период сжатия долгой истории в один закуток.