Текст книги "Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)"

Автор книги: Валентина Полухина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Как принимали Бродского поэты вашего поколения?

Когда Иосиф прибыл в Америку, многие мои современники считали Одена устаревшим и не слишком хорошо его знали. Война во Вьетнаме все еще велась, левые студенческие группировки подвергались гонениям со стороны правительства, в обществе нарастали антиамериканские настроения, а модными стихами считались главным образом свободные стихи. Традиционное стихосложение воспринималось многими как признак академического истеблишмента, а это было время, когда студенты не доверяли никакому "истеблишменту" вообще. С одной стороны, Иосиф был героической личностью, парадигмой писателя-диссидента, в высшей степени романтической фигурой: он восстал против советского "истеблишмента", поплатился за это свободой и все равно одержал победу. С другой стороны, он превозносил культуру, приютившую его, не испытывал симпатии к левым и догматично отвергал свободный стих: "вино без бутылки: пятно на скатерти". Для своих хулителей он был нахалом и реакционером, ничего не смыслящим в модернистской американской традиции. Для других он был глотком – или, скорее, ураганом – чистого воздуха. Он очень много сделал для того, чтобы привлечь внимание к поэтам Восточной Европы, особенно Польши, и существенно стимулировал возрождение интереса к традиционному стихосложению у молодых поэтов 1980-х (мое поколение). Его пренебрежение к модернизму Паунда и У. Уильямса и более чем высокая оценка Одена и Фроста наложили неизгладимый отпечаток на многих молодых поэтов. Его нравственное, серьезное отношение к стихотворной форме способствовало тому, что большая часть "постмодернистской" поэзии выглядела легковесной и пустой. Разумеется, бесконечные споры между строгостью и свободой, башней из слоновой кости и вольным путем не новы: они велись в американской поэзии со времен Дикинсон и Уитмена. Но Иосиф внес в них свежую струю.

Большинству западных читателей поэзия Бродского была известна в переводах. Как же ему удалось войти в так называемую «высшую лигу» поэтов, включавшую Дерека Уолкотта, Шеймаса Хини, Леса Маррея и др.?

Пас тоже не писал по-английски, однако в "лигу" входил; Милош тоже. При всем моем к вам уважении, считаю этот вопрос неправомерным. Правильнее было бы спросить, почему ни один американский поэт в нее не вошел.

Вы можете ответить, почему так случилось? Думаю, что нет, за исключением разве что следующего: в Америке поэт не играет такой центральной роли в культуре, которую он играет в других странах. Никто не считает поэтов умами общества или нравственными авторитетами. Дело здесь не в качестве поэзии, а в качестве читателей, в природе общества в целом, общества, которое всегда недооценивало роль интеллектуалов и художников, и есть основания думать, что и роль такой нематериальной субстанции, как сам язык. Быть может, это следствие пуританства или американского материализма, или следствие разнообразия и относительной молодости нашей культуры, которая представляет собой смесь стольких народов и историй. Вследствие того, что в американской культуре поэты маргинальны, они не обладают в обществе таким авторитетом, каким обладают члены "высшей лиги". У нас членами "лиги" являются киношники, рок-музыканты, спортсмены и миллиардеры…

Бродский революционизировал традицию русской философской поэзии, привив ей сложное и серьезное остроумие Донна и новые формы поэтической строфы. Заметно ли это в английских переводах?

Да. Блеск его ума, метафизическая глубина и уровень просодии сохранены в переводах – может, благодаря твердой руке самого Иосифа. Неудачу терпит музыка, правильное звучание английского языка… Хотя сам Иосиф говорил, что достоинство переводной поэзии сравнимо с достоинством классической скульптуры, которой не хватает головы или руки: воображение читателя должно включиться в задачу по воссозданию того, чего не хватает. Ничто не может сравниться с впечатлением от чтения Иосифом своих русских стихов; музыка сохраняется, не сохраняется смысл. Читая переводы, нужно представлять себе интонацию, высоту и тембр голоса Иосифа, читающего свои стихи по-русски, – тогда у вас будет представление о лирической силе его стихов.

Каково место Иосифа в американской поэзии? Был ли он английским или русским поэтом?

Иосиф, вне всякого сомнения, был русским поэтом. В английском языке нет никого, похожего на него, нет поэзии, похожей на его поэзию. С другой стороны, ввиду того, что он писал по-английски, правомерен вопрос: является ли он американским или английским писателем? На это я бы ответил так: несмотря на то что Иосиф обосновался в Америке, по своему менталитету он был скорее англичанином, нежели американцем. Быть может, правильнее сказать, что его второй культурой стала Новая Англия. Если Иосиф уезжал из Нью-Йорка и направлялся не в Европу, то, скорее всего, направлялся он в свой дом в Массачусетсе, на границе с Вермонтом, в самом сердце Новой Англии. Новая Англия – это отдельная область Америки, со своей отдельной историей, отраженной в самом ее названии: английское пуританство пустило здесь глубокие корни. Не думаю, что Иосиф интересовался или был хорошо знаком с американским Западом или американским Югом. У него не было на это времени, как не было времени на свободное стихосложение, модернизм Паунда и Уильямса, влияние классической китайской и японской поэзии, столь сильное в американской поэзии XX века. Ему ни к чему было знать о сильной французской струе в американском модернизме – от символистов до сюрреалистов, – столь явно проявлявшейся в творчестве поэтов от Элиота и Стивенса до Марвина и Эшбе– ри. Между Эмили Дикинсон и Уолтом Уитменом – родоначальниками американской поэзии – Иосиф раз и навсегда выбрал Эмили. Поэты, к которым он относился с наибольшим сочувствием, были либо уроженцами Новой Англии – Дикинсон, Фрост, Лоуэлл, Уилбер, – либо англичанами (Харди, Донн, Крэшоу и т. д.). Оден, поэт, оказавший на Иосифа наибольшее влияние, был англичанин, перебравшийся в Америку – то есть буквально "новый англичанин". Еще больше углубившись в проблему, можно сказать, что Нью-Йорк, город, избранный Иосифом для жизни, несмотря на свою космополитичность, является наиболее англофильским из всех американских городов, наиболее консервативным, "торийским". Поэтому, с точки зрения американца, я бы сказал, что Иосиф был "новоанглийским" поэтом. Но прежде и больше всего он принадлежит русской литературе, не английской.

Почему Бродский наделял поэзию такой властью?

Потому что он сам обладал бесконечно сильным духом. Поэзия была дарована ему Господом. Так уж вышло, что у него был этот дар, что у него была гениальность, что он был исключительно сильной личностью от природы. Иосиф был неукротим; он мгновенно доводил все до логического конца; он не боялся превосходной степени, бесстрашие было его отличительной чертой. Он бы не выбрал поэзию, если бы не чувствовал, что она выбрала его, что она требует абсолюта, что именно язык делает нас людьми и что чем сильнее и возвышеннее язык, тем сильнее и возвышеннее человеческая личность. Многие поэты так чувствуют, но у Иосифа был исключительный дар, чтобы сформулировать это требование – сформулировать так мощно, так убедительно, так категорично, как только возможно.

Бродский отрицал авторитет государства и утверждал авторитет личности.

Помню, как однажды на занятиях он сказал: "Поэт – это человек, который всегда говорит "нет"". Думаю, что его понимание личности было во многих отношениях противоречивым, особенно в том, что касается произвольной авторитарности. В конце концов, он ведь был автодидакт, то есть человек, который самоутверждается без какой бы то ни было оценки извне, человек, выросший вне какого-то организма, с которым ему бы хотелось себя отождествлять. Иосиф считал, что долг индивидуума – неуважение к властям.

Даже к американским властям?

О, да. Иосиф очень высоко ценил американский индивидуализм, но не американский конформизм. Американское общество угнетало его во многих отношениях. Однажды, в разговоре об американской массовой культуре, он заметил, что человеческие особи постепенно становятся "еще одной разновидностью мха".

Иосиф был тяжелый человек?

Он мог внушать робость и, как я уже говорил, мог быть надменным, равнодушным, нетерпеливым. Его требования, его утверждения, касающиеся поэзии и того, как она должна быть, казались многим студентам излишне авторитарными. Иосиф пугал их. Эти студенты не могли понять, что подобными утверждениями Иосиф пытается утвердить ценность человеческой личности или, по крайней мере, привить им такую же убежденность в ее неоспоримой ценности, какой обладал сам. В чем-то его метод преподавания напоминал "травлю", он стремился вызвать ответную реакцию. Иосиф уважал тех студентов, которые с ним не соглашались, вступали с ним в споры, противостояли ему, выказывая те же черты, что в годы непокорной молодости причинили ему самому столько неприятностей. Он любил состязаться, любил спорить, говоря о литературе. С другой стороны, он мог быть бесконечно щедр, великодушен, ироничен, прост – тогда с ним очень приятно было иметь дело, он был полон обаяния, его проказам и шуткам не было конца. Когда вы приходили к нему в гости, он, бывало, проскальзывал в комнату в своих тапочках, словно ребенок на скейтборде. Ненавидел снобизм и прентенциозность и искренне наслаждался компанией студентов, зачастую предпочитая ее компании университетских преподавателей и профессиональных интеллектуалов. Он обращался со студентами как с равными, поэтому-то и мог быть с ними очень жестким. Но помимо всего прочего, Иосиф был бесконечно верным человеком: никогда не предавал того, кого приручил.

Как вы читаете его стихи: как искреннее, глубокое свидетельство чрезвычайно умного человека или как холодные, рассудочные философствования обо всем на свете?

"Брось холодный взгляд" (Йейтс): возвышенное может быть холодным. Вы помните стихотворение Иосифа "Осенний крик ястреба"? По нему, как мне кажется, можно составить себе представление о видении Иосифом возвышенного: в вербальном полете поэт поднимается на такую высоту, где едва хватает воздуха, но откуда вид – "горизонт" – так высок и широк, так божественен, как только возможно. Элиот придумал термин "распад восприимчивости", означающий тенденцию современной культуры к разделению интеллекта и эмоций, утрату целостности поэтического мышления. Иосиф был по-божественному "нерастворяем" – более страстного ума я не встречал. Средний интеллект охлаждается, претендуя на объективность, тогда как Бродский каждой своей строчкой утверждал первенство субъективности, индивидуальности сознания. И здесь мы снова вступаем на территорию Шестова и Кьеркегора.

Стал ли Бродский в конце жизни «этаким культурным гуру с местом жительства в Нью-Йорке, призванным ораторствовать по любому подвернувшемуся поводу» (Дж. Смит)?

Иосиф никогда не был "культурным гуру", что бы это ни значило. Он был поэтом, со своими симпатиями и антипатиями, полный самых разнообразных идей и мнений, как и положено быть поэту. Я думаю, что когда он получил Нобелевскую премию, а затем был назначен Поэтом-лауреатом США, в средствах массовой информации возник к нему интерес, осветивший его, как прожектором или лампой для допроса, как бы на это ни смотреть. Выражение "ораторствовать" как раз отражает уровень общественной заинтересованности в том, что он говорил. Для поэтов в Америке это, мягко говоря, непривычное положение. Я даже думаю, что его просили бы ораторствовать еще больше, живи он в культуре, где поэты ценятся выше. Возьмите хотя бы Октавио Паса: в Мексике ему регулярно приходилось выступать с речами именно потому, что он – великий поэт. Такого рода критика вызвана, скорее всего, завистью. Завистью к Иосифу как русскому поэту, образцу стойкости, харизматическому гению, Нобелевскому лауреату и т. д. Думаю, что многое в личности я жизни Иосифа могло вызывать зависть. "Культурный гуру с местом жительства в Нью-Йорке" – это из области карикатур и клише, это слова человека, чью узколобость выдает его собственная готовность сузить "горизонт".

Подобно Мандельштаму и Пастернаку, Бродский в своей поэзии перекидывал мостик между христианской и еврейской культурами. И все же многие критики считали Бродского христианином, и похоронен он был по христианскому обряду. Каково ваше мнение на этот счет?

Однажды в каком-то интервью Иосиф назвал себя кальвинистом – не случайно он чувствовал близость с менталитетом Новой Англии. Он, правда, добавил, что в протестантизме есть много такого, что ему не нравится, и что он вообще не уверен в том, что является верующим человеком. Но в кальвинизме его привлекал именно упор на индивидуальную ответственность, которая была ядром его нравственной позиции и ядром новоанглийской шкалы ценностей – вспомните "Self Reliance" ("Опора на самого себя") Эмерсона или твердость, присущую Фросту. Кроме того, кальвинизм многое заимствовал из Ветхого Завета, что, должно быть, импонировало иудаизму Бродского. Но отношение Иосифа к жизни, его этика явно были христианскими, и он определенно считал христианский Запад в нравственном и культурном отношении выше Византии и Востока, как Ближнего, так и Дальнего. Хотя я бы сказал, что он был христианином не в теологическом смысле, а в нравственном и экзистенциальном. Как это часто случается, ум и душа его раздваивались, когда вставал вопрос о вере. Если уж на то пошло, субъектом и объектом его теологии был язык. Он был логотеистом.

Опыт изгнания и билингвизма Бродского часто сравнивают с набоковским. Но не следует ли скорее противопоставлять, а не сопоставлять поэта и прозаика и усматривать скорее различия, нежели сходства в их судьбах?

Конечно, следует. Не претендуя на глубокое знание Набокова, скажу, что Набоков был эстетом в том смысле, в котором Иосиф не был, что Набоков превосходно владел английской прозой в том смысле, в котором Иосиф ею не владел (хотя мощь его интеллекта была более чем создана для этого). Набоков был также русским аристократом, белым эмигрантом. Иосиф же был выкроен из грубой ткани, он был прирожденным аутсайдером, автодидактом, не терпящим даже намека на ярлык. Он был моралистом и принимал всерьез существование зла. Забудьте об изгнании и билингвизме: единственный романист, с которым его можно сравнить, это Достоевский.

Но Иосиф не уставал повторять, что эстетика – мать этики, а не наоборот.

Между матерью и девой существует весьма принципиальная разница. Настоящий эстет не отваживается, пожертвовав красотой, вступить во взрослое царство, где такие проблемы, как человеческое зло и индивидуальная ответственность, принимаются всерьез. Когда Иосиф делал подобные заявления, он также сравнивал эстетическую способность с суждениями ребенка, который может сказать лишь только: "Мне нравится то, мне нравится это", – не умея объяснить, почему. Для Иосифа эстетическое дитя может быть отцом – или матерью – этического человека, при этом дитя должно вырасти и столкнуться с такими серьезными вопросами, как "почему?". Суть в том, что для Бродского эстетическое и этическое были неразрывно связаны. "Искусство ради искусства" – не его кредо.

Согласны ли вы, что в некоторых заявлениях Бродского есть нечто иудейское?

Предполагаю, хотя никогда об этом не задумывался, что в страстном темпераменте Иосифа, в его стремлении к нравственному и эстетическому абсолюту есть нечто ветхозаветное. Иов, пророки, сам Иегова – у них у всех было много общего с ним. Его мистическое отношение к языку, к очертаниям самих букв напоминает еврейский мистицизм.

Почему критики и журналисты делали такой упор на изгнание Бродского, хотя сам он неоднократно повторял, что «из тирании можно быть изгнанным лишь в демократию»?

Романтика изгнания очень сильна, к тому же дает возможность простого, редуцированного взгляда. А Бродский не поддавался простым определениям. Он не хотел выступать в роли жертвы. Проблема в том, что он был изгнанником, причем дважды: один раз сослан в лагерь, другой – выслан из страны. Но в обоих случаях положение изгнанника подходило ему как нельзя лучше. Не желая показаться поверхностным, хочу сказать, что для Иосифа ссылка, несмотря на то что она была вынужденной, стала в каком-то смысле освобождением; ссылка дала ему возможность почувствовать экзистенциальную свободу, на худой конец свободу стоика, в противовес несвободе духа в репрессивном обществе. Проводником этой свободы, если помнить о переводах, которые он делал в трудовом лагере, был английский язык. Иосиф не вернулся в Россию, когда мог вернуться, и хотел, чтобы его дочь росла в Америке и чтобы ее родным языком был английский. Но его отношение к изгнанию противоречило общепринятому.

Как можно примирить величие и скромность положения Бродского в американской литературе?

Иосиф, как я уже говорил, был ходячим противоречием. Это то, что отличает поэта. Примирить его невозможно. Иосиф глубоко любил американскую культуру и страстно любил английский язык и английскую поэзию. Истинно любящий преклоняется перед тем, кого любит. А величие – это свойство любви как таковой, не положения любящего.

Некоторые критики считали Бродского образцом полярности: его называли жертвой изгнания и бездушным амбициозным карьеристом, скромным человеком и тщеславным эгоистом, верным и щедрым другом и злопамятным соперником, глубоко верующим человеком и умствующим циником, которому не хватает человечности, и т. д. и т. п. Правомерен ли такой подход?

Да. Но стоит только отбросить в сторону предвзятость критика, как ослабевает и само его эго, и полярность выступает в своем истинном свете: две половинки души, борющиеся между собой. Многие критики сами являются карьеристами и эгоистами, они злопамятны и циничны. Суть в том, что Иосиф честнее относился к самому себе, чем большинство критиков, пишущих с точки зрения следователя, а не подследственного. Достоинства Иосифа были гораздо существеннее и менее многочисленны, чем его пороки. Самым оголтелым его критикам я бы сказал: "Врач, исцелися сам".

Помните ли вы ваш последний разговор с Иосифом?

Да. Мы говорили по телефону за три дня до его смерти, все еще работал в академии, и мы с Иосифом продолжали заниматься нашим совместным проектом распространения поэтических антологий по стране. Иосиф позвонил мне в бюро и сказал: "Билл, ты знаешь, о чем написана вся американская поэзия?" – "Нет, Иосиф, не знаю. О чем же?" – "Вся американская поэзия – о колесах, о вольном пути. Она вся о колесах". – "Хорошо", – сказал я. "Так знаешь, что ты должен сделать?" – спросил он. "Нет, Иосиф, не знаю. Так что я должен сделать?" – "Ты должен позвонить "тимстерам" [167]167
  Профсоюз водителей грузового транспорта (разг. Teamsters Union).


[Закрыть]. Мы должны расписать грузовики стихами: они будут доставлять по утрам молоко в супермаркеты, а вместе с молоком – и поэзию". Поскольку всем известно, что «Teamsters Union» полностью коррумпирован, я ответил: «Иосиф, ты хочешь, чтобы Американская поэтическая академия сотрудничала с организованной преступностью?» Последовала пауза. Затем Иосиф сказал: «Билл, в организованной преступности есть одно преимущество – она организована». Это было последнее, что я от него услышал.

Как разыграл он последний акт своей жизненной драмы – возвращение/невозвращение в Россию?

Я недостаточно близко знал Иосифа, чтобы он посвящал меня в это. Думаю, его отказ вернуться в Россию во многом связан с тем, что при жизни родителей он не смог добиться разрешения туда поехать. Это, как мне кажется, было главной трагедией его жизни.

Есть ли у вас стихотворение, посвященное Иосифу? Можно мне включить его в книгу?

Да, вы можете взять "Bloom's Photograph".

Перевод с английского Лидии Семеновой

Фотография Блума

И.Б.

В Рейкьявике саммит по разоружению провалился,

но мы выжили посреди завалов

из мертвых листьев, усыпавших эспланаду

около мавзолея генерала Гранта.

Ветер укладывал листья в груды

между скамейками и пожухлым газоном,

где-то далеко эскалация увяданья

продолжалась, а здесь разумные надежды

сдувало ветром. В безопасности, вместе

мы перечитывали Джеймса Джойса,

когда к церкви напротив подъехал

белый "Ролс-ройс". Невеста появилась

на свет, сияя и торжествуя,

словно будущее в подвенечном платье

вопреки Рейкьявику подарило надежду.

Это видение, покрытое позолотой

осеннего света, прервало цепочку

адюльтеров Молли Блум, увяданье

листьев было остановлено на время,

но тут молодожены внезапно исчезли

из виду. Тот выцветший снимок

жены, лелеемый Блумом, тенью

лег на невесту: одно дуновенье

ветра – и самый зеленый из листьев

гибнет. Теперь – перемена декораций.

Улисс Грант в разгаре боя

сидит, хладнокровней камня, поглощенный

составленьем письма, адресованного миссис

Грант, чтобы наконец объясниться:

все, во что он верил, исчезло,

подобно дыму. Попыхивая сигарой,

он заливает Теннесси кровью,

хороня совесть в каждом стакане

виски, и говорит генералу

Ли в Аппоматоксе, что победа

была печальной, что ему не по вкусу

унижать других – он жил без иллюзий.

Пусть же и нам дарованы будут

еще одна ясная холодная осень

и знание, как уходить со сцены.

Вечер. Невеста снимает платье.

Мальчишки колотят мячом о стену

мавзолея. Мы закрываем книгу

на слове "да" в Моллином монологе. [168]168
  Перевод с английского Веры Павловой и Стивена Сеймура.


[Закрыть]